Текст книги "Заводная девушка"

Глава 2

За последующие две недели погода стала еще холоднее и суровее. Цены на хлеб взлетели. Птицы замерзали на лету. На улицах зажигали костры, дабы спасти нищих от смерти. Дети спали прямо на печах для обжига извести. Подброшенные младенцы замерзали на ступенях сиротских приютов. Обильно падал снег, молчаливый как смерть. Он закрывал уличную грязь и зловонные реки нечистот, текущих вдоль дорог, отчего трущобные закоулки сверкали, словно салоны знати. Когда для Мадлен настал день покинуть «Академию» своей маман и отправиться в дом часовщика, мерзлая земля блестела ледяной коркой. Мадлен быстро и тихо оделась в сумраке зимнего утра, слушая шуршание мышей в стенных перегородках. Потом, наклонившись к спящему Эмилю, поцеловала в голову, вдыхая его запах и одновременно молясь словами, которых не встретишь в молитвах, чтобы самой не оказаться мышью, отправляющейся прямиком в западню.

В доме еще не успели проснуться. Мадлен вышла и, осторожно ступая по льду в тонких кожаных сапогах, двинулась по улице Тевено мимо закрытых ставнями окон ремесленников, изготовителей вееров и торговцев непристойными книгами. Она без сожаления прощалась с ними, отправляясь в лучшую жизнь. Подойдя к подъезду, где ночевала бездомная девочка, Мадлен сунула руку в карман. В подъезде было пусто, и Мадлен вдруг ощутила такую же пустоту внутри. Суповая миска осталась, а девочка исчезла. Возможно, кто-то взял ее к себе, но, скорее всего, ее попросту выгнали отсюда. Не исключено, что она замерзла насмерть. Стоит ли удивляться? Случилось то, чего Мадлен и ожидала. Нечего думать об этом.

На углу улицы Бу-дю-Монд ноздри Мадлен уловили запах кофе. Она увидела старуху Мари с жестяным кофейником на сгорбленной спине и поблескивающей оловянной кружкой в руке.

– Красавица, задержись на минутку. Всего два су за кружку.

Но Мадлен было некогда останавливаться. Что хозяева подумают о служанке, которая так поздно встает? И как это позволяют ей там, откуда она пришла? Мадлен пошла дальше, мимо величественных ступеней Лувра, где снег лежал белыми пирамидами. Вот и набережная Эколь. На воде покачивались лодки, ударяясь о причальные шесты. Вода бесшумно несла распухший труп собаки. За мостом Пон-Нёф двойной циферблат часов торгового дома «Ла Самаритен» показывал, что у нее остаются считаные минуты, иначе она опоздает. Снег под ногами был перемешан с золой, грязью и навозом, утрамбован тележными колесами, припечатан конскими копытами и множеством человеческих ног. Писари в теплых рукавицах, портные, виноделы, крысоловы, цирюльники и переплетчики спешили по конторам, мастерским и домам знати. Мадлен вышла на мост, где ледяной ветер обжигал кожу и раздувал перья на шляпах. Она оглянулась на серую воду и правый берег, на котором провела одиннадцать лет. Место, бывшее ей домом и тюрьмой, убивавшее ее изнутри. Возможно, судьба давала ей шанс начать жить заново. Или же затея Камиля окончательно ее доконает.

Мадлен перешла на остров Сите и очутилась на элегантной площади Дофина, где треугольником стояли высокие дома. Здесь жили торговцы драгоценными камнями и жемчугом, зеркальщики и часовщики. Сейчас эти люди еще брились, попивали утренний шоколад или открывали свои дорогие магазины. Мадлен поспешила к дальнему краю площади. В воздухе вкусно пахло пекущимся хлебом. Вскоре она увидела очередь дрожащих от холода слуг, покупающих хлеб. Купившие выходили с посыпанными мукой караваями. Двое нищих тянули к ним руки. Слуги брезгливо отворачивались. Если в Париже ты не способен заработать себе на хлеб, считай, что у тебя стеклянные кости, ибо кажется, что люди смотрят сквозь тебя.

Когда Мадлен подходила к дому, раздался перезвон колоколов церквей, что находились на острове и по обоим берегам Сены. Их звон несся над водой. Каждый колокол имел свой голос, но все они сливались в общую волну. Казалось, будто само время нещадно ее подгоняло.

Вот и ступени крыльца. Над дверью покачивалась вывеска в форме позолоченных часов. Мадлен поднялась на крыльцо, тщательно счистила с сапог снег и грязь, после чего протянула руку к медному дверному молотку, набрала в легкие воздуха и постучала.

Минуту или две она стояла, сжимая в руке сундучок, и смотрела на высокий дом из песчаника. Его вытянутые окна холодно поблескивали на разгоравшемся утреннем свете, скрывая находящееся внутри. Мадлен показалось, что дом наклонился вперед и с презрением смотрит на нее, видя ее истинную суть. Если сравнивать его с домом, из которого она пришла, этот был большим, но не настолько, как ей представлялось. Слушая Камиля, Мадлен вообразила себе нечто более величественное и изощренное, чуть ли не дворец. Вместо этого она увидела унылое, отталкивающего вида здание, похожее на богадельню или лечебницу для умалишенных. Но стоило ли удивляться? Все, что она знала об этом доме и часовщике, исходило от человека, которому она никогда не доверяла.

Наконец дверь открылась. На пороге стоял неулыбчивый мужчина. Людей с черной кожей она видела впервые. И настолько замкнутых – тоже. Он был одет в зеленовато-голубую ливрею, расшитую золотом. Лакей.

– Ты новая служанка, – не поздоровавшись, произнес он и отошел, пропуская ее внутрь.

Пол в холле был выложен черными и белыми мраморными плитками и напоминал большую шахматную доску. Тишину нарушало нескончаемое «тик-так». Вдоль стены выстроились часы: напольные в высоком футляре, с медным циферблатом и витыми стрелками; позолоченные, со множеством золотых фигурок, часы на пьедестале, с серебряной птичкой, разевающей и закрывающей клюв. Чему ж тут удивляться? Это дом часовщика. Но от движения часовых механизмов и постоянного тиканья Мадлен занервничала еще сильнее. Тиканье слышалось не одновременно, а вразнобой, как бьются сердца испуганных людей.

Лакей молча вел ее по холлу, не мешая пялиться на стены и картины, висевшие над часами. Точнее, не совсем картины, а зарисовки человеческих костей. Один рисунок изображал человека, лишенного кожи и с пустыми глазницами. И запах в передней был какой-то холодный; пахло восковой мастикой и лилиями. Ни тебе резкого запаха человеческого пота, ни пудры, сальных свечей и мочи – привычных запахов дома ее матери. Дом часовщика мог показаться пустым, но он не пустовал. Мадлен ощущала чье-то присутствие. Кто-то, дыша почти бесшумно, за ней наблюдал. Пройдя холл, лакей спустился в кухню – большое помещение с кафельным полом. По стенам висели медные кастрюли, копченые окорока и несколько тушек неощипанных фазанов с яркими перьями. У плиты, помешивая кофе в кофейнике, стояла женщина в белом чепце. Ее худая спина, казалось, вот-вот переломится.

– Наконец-то, – сказала женщина, поворачиваясь к Мадлен.

Боже, никак уже пять минут девятого?! Мадлен сделала торопливый реверанс.

– Мадам, на улицах сплошной гололед, – сказала она, мысленно добавив: «Учитывая рискованность всей затеи, тебе повезло, что я вообще пришла».

У Мадлен крепло ощущение, что ей не стоило сюда приходить. Что-то в этом доме было не так. Она глядела в пол, но знала: женщина пристально смотрит на нее и гадает о причинах шрама на лице.

– Жозеф, отнеси ее пожитки в комнату, где она будет жить.

Лакей кивнул. Его лицо оставалось похожим на маску. Взяв сундучок Мадлен, он ушел.

Женщина сняла кофейник с плиты, поставила на стол и подошла к Мадлен. Ее лицо не отличалось привлекательностью: мелкие черты, мутноватые глаза, кожа, напоминающая ветчинную кожуру. Мадлен прикинула ее возраст: лет двадцать восемь или чуть больше. Годы, которые высосали из нее всю радость.

– Ты, значит, Мадлен. Меня зовут Агата. Я тут проработала пять лет, а теперь ухожу. – Агата сделала паузу. – Работы тебе хватит, но ты справишься, если сумеешь приноровиться. Ты ведь до этого работала у торговца одеждой?

– Да. На улице Сен-Антуан, – ответила Мадлен, избегая взгляда Агаты.

– И была, как говорят, работницей на все руки?

Мадлен кивнула. Это точно, на все руки. Чего ей только не приходилось делать, начиная от вполне невинных и обыденных дел до странных и экзотических, включая выполнение прихотей садистов, имевших обыкновение хлестать девушек плеткой.

– Слуг в доме не много. Кроме меня, еще повариха Эдме и Жозеф, которого ты видела. Он прислуживает доктору Рейнхарту. Мы тут было взяли девку – помогать на кухне, – но быстро спровадили. За что ни бралась, все падало из рук. А ты, помимо прочего, будешь прислуживать Веронике – дочке хозяина. Будешь помогать ей одеваться и совершать туалет. Девица много лет провела в монастырской школе, но пару недель назад ей стукнуло семнадцать, и отец забрал ее домой. Нужно ей помогать во всем, чтоб выглядела надлежащим образом. Матери-то у нее нет.

– А что случилось с ее матерью?

– Умерла, рожая Веронику.

Заурядная история. Такое часто случается, и нечего об этом думать.

– Доктор Рейнхарт, он… хороший хозяин? – спросила Мадлен.

Агата прищурилась:

– Довольно справедливый, это да. Но его манеры покажутся тебе странноватыми.

– В каком смысле?

– Поймешь, когда его увидишь. Сейчас он ушел к заказчику.

– Он продает часы?

– Да, часы и другие механические штучки. Он делает из металла разных существ, которые двигаются. – Служанка поморщилась. – Мне дома такое и даром не нужно, а вот богачам они нравятся.

Мадлен вспомнила тиканье часов в холле и птичку, разевающую клюв.

– Он и ее обучает своему ремеслу, – тихо добавила Агата.

– Дочку?

– Да.

Агата недовольно изогнула бровь, не отличавшуюся густотой. Подойдя к столу, она взяла кофейник.

– А вы, мадемуазель Агата? – спросила Мадлен. – Вы останетесь в качестве…

– Я сегодня ухожу отсюда.

– Нашли себе другое место?

– Нет, возвращаюсь к семье. – Она скривила губы. – Мать у меня заболела.

– Я вам сочувствую.

Женщина кивнула. Наверное, сочувствие Мадлен показалось ей искренним, ибо в глазах что-то потеплело.

– Здесь порой бывают приходы и уходы. По ночам.

Это уже что-то.

– Поясните, мадемуазель. Кто приходит и уходит?

– Мой тебе совет: вопросы свои держи при себе. Так всем будет легче.

Мадлен на этом не успокоилась бы, но на кухонной лестнице послышались шаги и шуршание одежды.

Спрыгнув с последней ступеньки, в кухню вбежала худенькая светловолосая девушка с острым лицом. На ней был мятый зеленый пеньюар, на ногах – парчовые домашние туфли. Мадлен она показалась феей из сказки, а не девушкой из привычного мира. Увидев незнакомку, девушка остановилась и уставилась на нее немигающими глазами. В кухне наступила гнетущая тишина.

– Вероника, это Мадлен, – наконец сказала Агата. – Теперь она будет прислуживать вам.

Глаза девушки имели странный цвет: светло-зеленые, с янтарными прожилками.

– Доброе утро, – произнесла Вероника. – Я не ожидала… то есть я рада, что ты пришла.

Впрочем, судя по голосу, она не испытывала никакой радости. «Красивая девушка», – подумала Мадлен. Красивая какой-то иной красотой, не от мира сего. Кожа Вероники отличалась нежностью и белизной, чем-то напоминая рулон шелка цвета слоновой кости. Было бы трудно не возненавидеть ее, но, пожалуй, это даже к лучшему.

– Я рассказывала Мадлен о ее обязанностях в вашем доме, – пояснила Агата. – А про все, что желательно вам, вы ей сами расскажете.

– Мне особо и рассказывать не о чем. У меня никогда не было горничной. Я все делала сама. – Вероника взглянула на Агату. – Где Эдме? Она еще не приготовила завтрак? Если честно, я очень проголодалась.

«Она проголодалась! – насмешливо подумала Мадлен. – Знай ты настоящий голод, то не бросалась бы этим словом. Ты и не догадываешься о толпах босоногих оборванцев со впавшими глазами, которые стекаются в Париж, радуясь куску подгорелого хлеба». Откуда ей это знать? Девица жила в стенах монастыря. Теперь в отцовском доме, где ей тоже не грозит встреча с реальной жизнью. Но это даже к лучшему. Чем наивнее хозяйская дочь, тем легче будет Мадлен выполнить задание.

– Эдме ушла за свежими булочками, – сообщила Агата. – А я готовлю вам кофе. Мадлен, отправляйся с мадемуазель Вероникой и помоги ей с туалетом. Вскоре я подам завтрак.

Идя вслед за хозяйской дочкой, Мадлен поднялась по лестнице и оказалась в комнате, где на полках плотно стояли банки с кошмарными существами: двухголовым поросенком, обе морды которого подняты вверх, и змеей с черными полосами. Мутные глаза змеи были открыты, а тело свернуто кольцами.

– Препараты, – пояснила Вероника, оглянувшись на Мадлен. – Мой отец учился на анатома. Ты знаешь, что это такое?

– Думаю, да, мадемуазель.

Мадлен, конечно же, знала. Анатомами называли людей, которые вскрывали и потрошили трупы, вырезая оттуда отдельные части, и у которых руки были по локоть в крови.

– Но мне говорили, что ваш отец – часовых дел мастер.

– Так оно и есть, однако он делает не только часы. Идем сюда.

Мадлен успела заметить банку, внутри которой находился младенец, раньше времени извлеченный из материнского чрева. Кожа словно яйцо пашот, глаза плотно закрыты, голова неправильной формы с пушком волос. Может, она видит результат опытов, о которых говорил Камиль, или это дело рук кого-то другого? Кем считать человека, у которого в банке, словно маринованная луковица, плавает человеческий младенец?

Вероника открыла дверь в другую комнату. Должно быть, здесь находилась мастерская доктора. Мадлен увидела разные станки, машину с большим медным колесом, нечто похожее на двигатель. Полки и шкафы были плотно забиты коробками и книгами. Рядом со створчатым окном стоял высокий верстак, заваленный циркулями, пилами и иными странного вида инструментами с деревянными ручками. Со стен свешивались какие-то приспособления, наверное для изготовления часов, хотя некоторые скорее напоминали отвратительные орудия пыток. Здесь непривычно и резко пахло сажей, химическими веществами и… тайной.

– Тут он все и создает, – сказала Вероника.

Девушка выдвинула ящик под верстаком и достала деревянную коробочку. Внутри находился серебряный паук, которого Мадлен вначале приняла за брошку. Но не успела она и глазом моргнуть, как паук устремился по верстаку прямо к ней. Его движения были быстрыми и вороватыми, как у настоящего паука. Тоненькие серебряные лапки скребли деревянную поверхность. Мадлен едва удержалась, чтобы не закричать. И вдруг, в нескольких дюймах от нее, паук замер.

Вероника улыбнулась, но ее глаза следили за Мадлен.

– Правда, удивительное создание? Но он еще не закончен.

Мадлен лишь смотрела на дочку часовщика. У нее душа ушла в пятки, а во рту ощущался привкус желчи. Нет, она не позволит, чтобы какая-то семнадцатилетняя девица посчитала ее дурой. Приглядевшись к пауку, Мадлен заметила, что его тело, словно коробка, состоит из двух частей, сделанных очень искусно, отчего он казался совсем настоящим. Ей вспомнились слова Агаты о существах, которые двигаются. Она и раньше видела на ярмарках диковинные заводные фигурки. Но здешние были гораздо меньше, красивее и ужаснее.

– Спасибо за показ, мадемуазель, – бесстрастно произнесла Мадлен. – А теперь я помогу вам одеться.

Стены будуара Вероники были цвета морской волны, причем темного оттенка, отчего Мадлен показалось, что она погрузилась под воду. На каминном экране порхали нарисованные птицы. В углу поблескивал гардероб, отделанный черным деревом и инкрустированный черепашьими панцирями и бронзой. С портрета в тяжелой золоченой раме смотрело овальное лицо женщины. Под портретом лежала забавная потрепанная кукла с пустыми глазами из зеленого стекла. Таких комнат Мадлен еще не видела, но не выказала своего удивления, подражая в бесстрастии кукле.

Вероника уселась перед туалетным столиком.

– Мадемуазель, вам расчесать волосы?

– Да. Думаю, это входит в твои обязанности.

Мадлен взяла со столика серебряную щетку. Шершавая ладонь сразу почувствовала тяжесть дорогой вещицы. Волосы у Вероники были гуще, чем у Сюзетты, светлее и чище. Когда моешь голову под ручным насосом, из которого льется чуть ли не ледяная вода, об особой чистоте волос не думаешь. Мадлен поймала в зеркале взгляд Вероники. Девушка внимательно разглядывала ее лицо.

– Значит, ты будешь мне прислуживать. А сколько тебе лет?

– Почти двадцать четыре.

Вероника слегка улыбнулась:

– В таком случае я буду тебе кем-то вроде младшей сестры. У тебя есть сестры?

Мадлен старалась, чтобы движения щетки были плавными. Ее поражала манера речи Вероники; казалось, девушка насмехается над ней.

– У меня одна сестра, мадемуазель.

«Была вторая, которая не так давно легла в землю, унеся с собой часть меня».

– Младшая или старшая?

– Старше меня на два года.

– Хорошенькая?

Мадлен подумала о каштановых локонах и заученной улыбке Коралины, вспомнила сердцевидное лицо Сюзетты. «Бог даровал мне одних дочерей, но он хотя бы сделал их обаятельными».

– Да, очень хорошенькая.

– Она тоже служанка?

– Нет, она актриса.

В каком-то смысле так оно и было. Коралина день и ночь разыгрывала желание, пробуждая его в других.

– И где она играет?

– Где придется. Места не слишком известные. Вряд ли вы в таких бываете.

– Я вообще никогда не была в театре. Я совсем недавно вернулась домой. Мой отец отнюдь не театрал.

Мадлен не знала, что ответить Веронике. Зачем жить в Париже, если не ходить в театры, не бывать в опере и не смотреть балет, особенно когда денег хватает, как у доктора Рейнхарта? Ответа на этот вопрос она не знала, зато очень хорошо знала, какова жизнь в Париже без гроша в кармане. Пялишься на витрины, на сверкающие окна особняков, за которыми мелькают смеющиеся лица. Смотришь и понимаешь: тебя туда никогда не пустят. Но если тебе открыты двери, почему бы туда не войти? Что-то здесь было не так.

– Мадемуазель, где у вас щипцы для завивки?

– У меня их нет. Наверное, надо купить.

Девушка продолжала смотреть на Мадлен. Наверняка Вероника уже сообразила, почему Мадлен не стала актрисой и каково жить с изуродованным лицом, когда сестра у тебя если не красавица, то очень симпатичная. Что бы она ответила Веронике, если бы та спросила? Сказала бы, что иногда ощущала собственную никчемность, иногда радовалась, а порой ее захлестывало чувство вины.

Мадлен взяла с кровати шелковую нижнюю юбку. Вероника сняла ночную сорочку, обнажив свое молочно-белое тело. Корсета она не носила.

– Поднимите руки, мадемуазель.

Мадлен надела ей через голову юбку.

– Вы выбрали платье?

Открыв гардероб, Вероника достала розовато-лиловое платье, простое, но лучше всех платьев, которые были у сестер Мадлен. Такое платье стоило не менее полусотни ливров. Мадлен застегнула на платье костяные пуговки, подтянула рукава и начала зашнуровывать корсаж.

– Ты и раньше была горничной?

Мадлен не нравились эти расспросы. Она продолжала свою работу, думая о выучке, полученной за две недели. Уроки давала ей служанка, подкупленная Камилем. «Говори только тогда, когда тебя спросят, – поучала ее та девушка. – Отвечай односложно; чем скучнее твоя речь, тем лучше. Господам ровным счетом плевать на твои мысли».

– Да, мадемуазель. Много лет.

С тех пор, как ее цена стремительно упала.

– И ты не возражала?

– Это лучше многих других работ.

Конечно возражала. Кому понравится быть человеком второго сорта и донашивать одежду за другими? Кому понравится выносить ночные горшки, поскольку твоя ценность как шлюхи упала вдвое? Ей представилась возможность выхода, пусть и по узенькой тропке. Если она поскользнется, то падать будет очень долго.

Послышался скрип закрывшейся входной двери.

– Ваш отец? – спросила Мадлен.

Вопрос прозвучал слишком резко, выдавая ее простонародный говор. А она изо всех сил старалась это скрывать.

– Нет, не он. Отец раньше вечера не вернется. Должно быть, Эдме пришла. – Помолчав, Вероника тихо добавила: – Когда увидишь моего отца, не бойся. Тебе нечего бояться. Кстати, не удивляйся его манерам. Порой он лучше обращается с машинами, чем с людьми.

Машины. Такие, как снующий паук и серебряная птичка.

– Сомневаюсь, что я испугаюсь вашего отца.

Мадлен свернула ночную сорочку Вероники и убрала под подушку. Она могла бы многое рассказать о мужчинах со стиснутыми кулаками и красными глазами и, что еще хуже, холодных и жестоких. Но она изучила подобных мужчин и умела выдерживать их натиск. Не потому ли Камиль и выбрал ее? Вспомнив слова Вероники об отце, Мадлен поняла: этот часовщик не просто странный человек. Возможно, он гораздо хуже и опаснее.

* * *

Повариха Эдме была женщиной с тяжелой челюстью и тронутыми сединой волосами, которые она заплетала в толстую косу. Хмуря черные брови, Эдме с подозрением смотрела на Мадлен. И не просто смотрела; повариха оглядела новую служанку с головы до пят, как осматривают предлагаемый товар, пытаясь понять, не краденый ли он.

– И сколько лет ты в услужении?

– Девять, мадам. С тех пор, как мне исполнилось четырнадцать.

– Накрывать на стол доводилось?

– Конечно. – Она подавала пироги и прочие лакомства, принесенные из кондитерской. Подавала графины с дешевым вином, зная, что клиенты уже изрядно пьяны и не заметят его качества. – Вам не стоит беспокоиться на этот счет.

– У нас тут очень строгие порядки. – Повариха нахмурилась. – Не думай, будто все знаешь. Есть комнаты, которые надлежит держать закрытыми. Есть дела, которые нужно делать определенным образом. Ты всегда должна спрашивать у меня.

– Да, мадам. – В Эдме было что-то от хозяйки этого дома. – Я постараюсь научиться всему, что нужно.

Эдме едва заметно кивнула:

– Ты что пьешь по утрам: кофе или шоколад?

– Если можно, кофе. С молоком.

– Ясно. Каждое утро, в четверть шестого, я буду приносить тебе воду для умывания. К половине шестого ты уже должна быть на ногах и растапливать печи.

От одной мысли об этом Мадлен почувствовала себя уставшей.

– Конечно, мадам.

– Мы тут ничего не выбрасываем. Всю оставшуюся еду собираем и раздаем беднякам, которые приходят к двери. Так повелел хозяин.

Любопытно.

– Значит, он добрый человек?

– Правильнее сказать, справедливый. Считает, что все люди равны.

«Странно, – подумала Мадлен. – Особенно для haute bourgeois, помешанных на своем статусе».

– И хватит называть меня «мадам». Я для тебя просто Эдме. Мы все зовем друг друга по именам. За исключением хозяина, конечно. К нему обращаются «месье» или «доктор Рейнхарт». – Повариха указала на стол. – Если ты еще не ела, садись завтракать. Хлеб не ахти какой свежий, но подручный пекаря, похоже, улизнул.

В голове Мадлен словно дернули за крючок.

– Куда улизнул?

– Кто ж его знает? Пекарь это обнаружил только утром. А парень был такой старательный… Хлеб намажь вареньем. – Эдме кивнула в сторону полки. – Хорошее варенье. Сама варю. Только тогда и знаешь, что туда положено.

Мадлен с жадностью посмотрела на поблескивающие банки с вареньем: пурпурное сливовое, красное клубничное. На крышке каждой банки лежала серебряная ложечка.

– Такого я еще не видела.

Она говорила правду. В доме маман никто не варил варенье, хотя Бог свидетель, сколько слив приносил их сад.

Повариха угрюмо кивнула, однако лицо раскраснелось от похвалы. Она выдвинула стул, чтобы Мадлен садилась.

– Давай ешь. Тебе понадобятся силы. Работы в нашем доме полным-полно. Есть и такая, к которой ты не привыкла. – Она помолчала. – Слышала, тебе дали хорошие рекомендации.

– Я привыкла много работать, – глотая слюну, ответила Мадлен.

– Что ж, посмотрим. Вот и проверим, как быстро ты освоишься.

Эдме вновь пристально посмотрела на нее. Мадлен испугалась, что повариха догадается, чем на самом деле были эти рекомендации: враньем, написанным черным по белому. Но может, эта женщина так смотрела на всех? Оценивала, кто чего стоит, выискивала скрытые изъяны подобно тому, как маман проводила смотр своих девушек. Как бы то ни было, а с Эдме нужно держать ухо востро и никогда не терять бдительности.

– Садись. Ешь. Пей кофе. Потом Агата тебе расскажет и покажет, что нужно делать.

После завтрака Агата повела Мадлен по дому, открывая двери гостиной, мастерской, столовой и спален и объясняя, что, когда и как надо делать. Белье здесь стиралось раз в неделю, паркет надлежало регулярно натирать, а серебро чистить. Порядок в шкафах наводили с помощью уксуса. Дощатые полы мыли щелоком и песком, оттирая каждую половицу так, чтобы не оставалось ни пятнышка. Хотя Агата вроде бы показала ей все, что надо, Мадлен одолевали сомнения. Похоже, прежняя служанка о чем-то умалчивала, о некоем секрете, который Мадлен видеть незачем. Куда бы они ни заходили, она повсюду видела шелка и плотный бархат бордового, шоколадно-коричневого и темно-зеленого цветов. На окнах висели узорчатые занавески. Казалось, дом вбирал в себя весь дневной свет, а толстые ковры поглощали шаги и голоса. Оставалось лишь неумолчное тиканье часов. Куда бы она ни заходила, ее повсюду встречали они: на деревянных полках и мраморных полках каминов, на шкафах и даже в коридорах, где напольные часы были похожи на башни.

В комнате, чьи окна выходили на фасад, Агата отперла шкаф красного дерева, сказав:

– Здесь хозяин держит готовые часы для показа покупателям.

Агата широко раскрыла дверцы шкафа, отошла и, сложив руки на груди, предоставила Мадлен взглянуть на содержимое. В сумраке там находились диковинные вещицы, каких девушка еще не видела: бронзовая мышь, усеянная сотнями крошечных жемчужин, эмалированная сова с глазками-агатами и перьями из серебра и золота, черепаха с настоящим панцирем, на которой восседал позолоченный Нептун. Уловив движение, посланница Камиля посмотрела на верхнюю полку и увидела серебряную летучую мышь с кожаными крыльями. Та повисла как живая.

– Я решила: покажу тебе все это заранее, чтобы ты потом не испугалась, – сказала Агата. – Когда хозяин их заводит, все это зверье движется. Сама увидишь. Но у них есть отвратительная привычка – двигаться самим по себе. Ключи находятся у Жозефа. Я стараюсь держаться от этого подальше.

Мадлен смотрела на красные незрячие глаза мыши и тонкие золотые усики. Штучка явно дорогая, но чуднáя и даже подозрительная.

– Это что, игрушки? Как они действуют? Как хозяин заставляет их двигаться?

Агата пожала плечами:

– Они движутся, как и часы, с помощью винтиков, пружинок, проволочек и прочего. Сама не понимаю, как он их делает. Мне все это кажется магией. Давай я закрою дверцы от греха подальше.

Мадлен в последний раз взглянула на механическую летучую мышь. Тонкая черная кожа крыльев, натянутая на серебряные кости, была очень похожа на настоящие перепончатые крылья летучих мышей. Мадлен представила руки, которые сделали эту жутковатую игрушку. Кто же он, доктор Рейнхарт, умеющий делать подобные диковины?

– А это – главные часы, – сообщила Мадлен Агата, когда они, покинув комнату, проходили мимо больших напольных часов в коридоре, футляр которых был сделан из орехового дерева. – По этим часам сверяют все остальные. Заводить их – обязанность Жозефа, но и ты должна прислушиваться, правильно ли они бьют. Следить, чтобы ничто не нарушало порядок, – твоя главная забота в этом доме.

Мадлен кивала, но ее нервозность переросла в страх. У нее свело живот. Никогда еще она так остро не ощущала время и не сознавала его быстротечность. Камиль дал ей тридцать дней. Если она оплошает, если хозяин ее раскусит, у нее не будет ни второго шанса, ни пощады. Полиция за нее не вступится.

Наконец Агата привела Мадлен в комнатку на последнем этаже.

– Вот здесь ты будешь жить, – сказала она, открывая дверь.

Помещение оказалось маленьким и узким, словно монашеская келья, с соломенным матрасом на кровати, покрытым коричневым одеялом, и с небольшой жаровней с погасшими углями.

– Мне здесь жилось вполне сносно.

– Да, – ответила Мадлен, стараясь не показывать своей разочарованности.

Невзирая на роскошное убранство дома, на позолоченную мебель и белые кружева, ее новое обиталище почти не отличалось от комнаты в доме маман. Ноздри уловили странный запах; возможно, это был запах Агаты.

– Спасибо, что провели меня по дому и все показали. Надеюсь, ваш путь домой не слишком длинен.

Агата молча стояла, оглядывая комнату, словно желая запечатлеть в памяти свое многолетнее жилье. Мадлен попыталась увидеть все глазами прежней служанки, но не смогла. Для нее комната выглядела скудной и замшелой. Из мебели – только простой дощатый стол, стул и треножник с жестяным, покрытым глазурью тазом. Негусто для такого роскошного дома.

– Ну, мне пора, – сказала Агата. – Желаю удачи.

– Спасибо, – ответила Мадлен, удивившись пожеланию.

Почему Агата думала, что Мадлен в этом доме понадобится удача? Ей хотелось побольше расспросить теперь уже бывшую служанку: о хозяине, Веронике, ночных визитах и ощущении, словно за ней следят. Но по щекам Агаты текли слезы, причину которых Мадлен не понимала.

Когда Агата ушла, Мадлен зажгла огарок свечи на столе, открыла сундучок и достала оттуда свое второе платье, ночную сорочку, рубашку, нижние юбки и чулки. Бумагу, перья и пузырек с чернилами она оставила в сундучке, который снова заперла и запихнула под кровать. От слуг не ожидали умения писать. Отчасти это было причиной, почему Камиль выбрал ее. Этими словами Мадлен мысленно себя подбадривала. Видел бы отец ее сейчас, видел бы, как пригодились его уроки грамоты. Сам он под конец жизни не мог уже писать – у него сильно тряслись руки. Последние несколько месяцев Мадлен писала за него счета и письма, понимая в свои десять лет, что жизнь, окружающая ее, никуда не годится.

– Ты будешь писать мне не менее одного раза в неделю, и не вздумай увиливать, – наставлял ее Камиль перед отправкой в дом часовщика. – Будешь описывать все, о чем узнаешь. Письма будешь относить в кафе «Прокоп». Если ты мне понадобишься, я дам знать.

А если вы мне понадобитесь? Зря она не задала этот вопрос. Вдруг все пойдет совсем скверно? Она подумала об Эмиле. Мальчишке впервые придется спать одному. Прежде чем соглашаться, надо было поподробнее расспросить Камиля и составить более ясное представление о часовщике и его доме.

Стоя посреди комнаты, Мадлен услышала, как хлопнула входная дверь. Раздались мужские голоса. Она приоткрыла дверь своей комнатенки, чтобы послушать, о чем говорят, но разговор прекратился. Затем послышались шаги на лестнице в другой части дома, открылась и закрылась другая дверь. У Мадлен забилось сердце: должно быть, это вернулся доктор Максимилиан Рейнхарт, знаменитый часовщик с площади Дофина, проводящий странные опыты.

Мадлен подошла к окну. Оно выходило на площадь, где горели помаргивающие уличные фонари. Если открыть окно, она увидит каменных львов и орлов на Дворце правосудия, а также узкие разновысокие дома, сгрудившиеся по левому берегу. Услышит плеск весел лодок, отплывающих с острова Сите, и крики пьяных гуляк с другого берега Сены.