Текст книги "Суфлер"

Анна Малышева
Суфлер

Глава 1

Александра снова и снова нажимала кнопку звонка, прислушиваясь к прерывистой канареечной трели за высокой двустворчатой дверью. Открывать не торопились. Женщина в недоумении взглянула на часы с оторванным ремешком, которые извлекла из кармана промокшей куртки, облепленной тающим снегом.

«Неужели я добиралась так долго, что меня решили не дожидаться?»

Но она тут же убедилась, что потратила на дорогу всего полчаса, идя быстрым шагом от Китай-города, где располагалась ее мастерская, до переулка близ Петровки, где жил старый знакомый, коллекционер Эрдель. Его жена позвонила Александре сорок минут назад. Они говорили всего-то второй раз в жизни, а по телефону и вовсе впервые, Александра едва знала ее, но сразу подумала, что голос жены Эрделя звучит как-то необычно…

«Мне показалось, она вне себя. Путалась в простых фразах, задыхалась, всхлипывала. “Пожалуйста, скорее, он вас зовет!” Напугала меня, толком ничего не объяснила, сказала только, что созванивается со знакомыми врачами, готовится везти мужа в больницу. И чтобы я немедленно приезжала! Я все бросила, рванула в метель переулками на Петровку, поскользнулась, ушибла колено, едва не сломала ногу… И где они все?!»

За дверью царила торжественная тишина. Переведя дух, Александра оперлась плечом о стену и вытерла тыльной стороной ладони лоб, по которому с волос стекали капли талой снеговой воды. Вне всяких сомнений, обитатели квартиры уехали, не дождавшись ее.

«Но что с Эрделем? – Достав сигарету, Александра чиркнула зажигалкой. – У него слабое сердце, при этом курит и пьет кофе в свое удовольствие. Этой осенью сильно простудился… Скверная была осень, тяжелая. Может, осложнения? Супруга ничего не объяснила. Дело серьезное, раз так заторопились в больницу. Но почему он требовал, чтобы я приехала?! Именно я?!»

В самом деле, это было странно. Александра, художница, давно разуверившаяся в своем таланте, зарабатывала на жизнь, помимо реставрации картин, еще и перепродажей предметов искусства и разных старинных редкостей. Иногда она продавала что-нибудь Эрделю. Этим их контакты и заканчивались. Более того, пожилой коллекционер был настолько искушенным собирателем, что угодить ему было трудно. Он чаще отказывался приобрести вещь или книгу, чем соглашался выложить просимую Александрой сумму. Женщина поддерживала общение с ним вовсе не ради выгоды. Ей нравилось слушать рассказы Эрделя, всегда посвященные старине и всегда необычные. Он редко покупал, но охотно делился воспоминаниями, зачастую поистине бесценными, иногда загадочными.

Одна история, услышанная Александрой при последней встрече, всего неделю назад, не выходила у нее из головы. Женщина все хотела позвонить Эрделю и уточнить кое-какие детали, но не решалась. Коллекционер не любил, когда его беспокоили всуе. Художница решила дождаться удобного случая, обзавестись предлогом – мало-мальски ценной книгой, которую можно будет показать Эрделю, и тогда уж расспросить его…

И вот все обернулось совершенно неожиданно. Эрдель, судя по всему, попал в больницу, не успев с ней повидаться, хотя очень этого желал. «Обычно я просила о встрече, – припомнила женщина, пряча окурок в консервную банку, прикрученную проволокой к перилам лестницы. – И частенько у него не находилось для меня времени. Что с ним случилось?»

Она набрала номер домашнего телефона Эрделя, затем номер его мобильного. Никто не ответил. Подойдя к окну на площадке, обвела взглядом двор и тут же обнаружила старую черную «Волгу», машину коллекционера. «Ну понятно, он не смог бы сесть за руль. Увезли на “скорой”. Что он хотел мне передать?»

Ждать было нечего, супруга Эрделя могла и не вернуться сегодня домой, задержавшись в больнице с мужем. Кроме того, Александра собиралась на выставку, которую устраивали знакомые. Там ее обещали свести с человеком, которому она давно мечтала быть представленной. «Одна из лучших коллекций итальянской живописи в Москве! И он вроде кое-что намерен продать или поменять… Согласен со мной познакомиться. Лучше бы поторопиться, все равно тут делать нечего!»

Поколебавшись минуту, женщина решила оставить записку. Черкнув пару слов, тревожных и сочувственных, она принялась пристраивать клочок бумаги в щель между створками дверей. И тут обнаружила то, чего сперва не заметила.

Записка в двери уже была. Крошечная бумажка, оторванный уголок газетного листа. «Ее оставили мне?»

Александра кончиками пальцев извлекла записку и развернула сложенный вдвое серый газетный обрывок. Почерка Эрделя она никогда не видела, они не подписывали бумаг, совершая все сделки устно, доверяя друг другу на слово, как большинство коллекционеров и посредников. Да собственно, о почерке и говорить не приходилось, глядя на корявую строчку, выписанную вкривь и вкось печатными буквами. Казалось, слова нацарапал ребенок. «Даже запятую не поставил!» – машинально отметила женщина, перечитывая краткое послание. Оно адресовалось, безусловно, ей, и хотя было предельно понятным, его смысл до художницы как-то не доходил.

САША БЕГИТЕ ИЗ МОСКВЫ

Подписи не было. Это и еще отсутствие запятой превращало послание в аналог телеграммы, отправленной на последние деньги. Александра отчего-то принялась старательно припоминать, когда сама в последний раз сочиняла телеграмму, пользуясь этим ныне вымершим видом связи. Оказалось, давным-давно, в годы учебы, в Питере, в Академии художеств, а точнее, в Институте имени Репина. Писала родителям в Москву: «Ремесло сдала теория завтра здорова скучаю». Лет пятнадцать назад. В прошлой жизни.

Опомнившись, женщина спрятала записку Эрделя в карман, а свою скатала в шарик и бросила в банку с окурками. Она вдруг передумала оставлять послание. Предупреждение, адресованное ей, смысла не имело. Александра была уверена, что не совершила ничего такого, из-за чего ей стоило бы убегать из родного города.

Врагов у нее водилось не больше, чем у любого обычного человека, да и не того они казались масштаба, чтобы от них бегать. И все же Эрдель, ставший жертвой загадочного скоропостижного приступа, едва удерживая ручку в непослушных пальцах, в последний момент перед отъездом в больницу пытался ее предупредить о некоей опасности…

Терзаемая неприятным и непонятным ощущением, Александра пошла вниз по лестнице, медленно отравляясь ядовитой смесью тревоги и недоумения. «Не “уезжайте” из Москвы, а именно “бегите”. Так, никак иначе! Он ведь серьезный человек, не стал бы шутить в таком дурацком роде. Он же знал, что я приму эти слова на веру. Так что мне делать?! В самом деле, бежать?!»

В более глупом положении она, наверное, еще не была никогда в жизни. Ей предлагали сделать категорически невозможное – слепо поверить чужим словам и выполнить указание, смысла которого она не понимала. Но предлагал человек, которого Александра безоговорочно уважала. Которому в данный момент нельзя было позвонить. Телефона его супруги художница не знала.

Все, что ей пришло в голову – навестить Эрделя в больнице и уж после разговора решать, паковать ли чемоданы. Сбитая с толку, озадаченная, женщина отправилась на выставку, которая должна была открыться через час. Медлить не приходилось.

Место, куда она спешила, официально не являлось выставочным залом. По всем документам то была обычная квартира, и никакой коммерческой деятельности в ней не велось. Это был шоу-рум от искусства, аналог нелегальных домашних бутиков, наводнивших Москву. Сюда приходили по рекомендации своих друзей или друзей своих друзей. Случайный человек на выставке был, таким образом, почти невозможен. Официально здесь ничего не покупали и не продавали. За даровое любование предметами искусства налог не взимался, и регистрировать такую деятельность, как приносящую доход, не считалось нужным. На самом деле, здесь заключались сделки, порой крупные.

Владели этим нелегальным выставочным залом старые друзья художницы. То была колоритная троица, часто становившаяся предметом сплетен. Александра познакомилась с ними лет десять назад, еще будучи замужем за известным художником Иваном Корзухиным. Ее муж, «алкоголик и паразит, заедавший чужую жизнь», как неизменно титуловала покойного ныне зятя мама Александры, продал этим галеристам несколько своих старых картин, чудом откопанных под грудой пыльных холстов. Реставрировала и освежала картины Александра, она же, на правах супруги, вела переговоры с покупателями. Ивану нельзя было доверить ни того ни другого. Он уже никогда не бывал трезв, его руки так и плясали, кисти и шпатели выпрыгивали из одеревеневших пальцев, как живые. Он отдал бы свои старые работы за пару бутылок водки, между тем как «ранний Корзухин» ценился довольно высоко и охотно приобретался западными коллекционерами. До смерти ему оставалось два года, но многие в Москве давно считали его умершим. Александре тогда едва исполнилось тридцать. Ивану было чуть за сорок, но выглядел он шестидесятилетним. Никто не понимал, что побуждает молодую интересную женщину делить с ним нужду на нетопленом чердаке, служившем мастерской, терпеть его бесконечное пьянство, безделье, визиты таких же опустившихся дружков-гениев, и даже оплачивать из своих скромных гонораров реставратора стихийные попойки. Все поголовно задавали ей недоуменные вопросы, а ответить она не могла.

«И что я сказала бы своим доброжелателям? – думала Александра, делая пересадку в метро и с неудовольствием глядя на часы. К началу выставки она уже опаздывала. – Что люблю Ивана? Это бы все объяснило, но ведь любила я его какой-то месяц после свадьбы, не больше. Скоро мне стало ясно, что я влюбилась в картины, которых он уже не писал, в славу, которая существовала уже как-то отдельно от него. В его имя, в его прошлое, в талант, который, как мне почему-то казалось, еще не погиб. А на самом деле я жила не с прежним человеком, а с его оболочкой, с его остатком. Жалела я его, что ли? Было ясно, что проживет он недолго. Мы протянули пять лет… Я думала, получится меньше… Уже в последний год, когда я собрала вещи и решила от него уйти, он мне сказал: “Ты, Саша, тот последний гвоздь, на котором держится моя жизнь!” И что ему вдруг в голову взбрело такое сказать? Я осталась. Из великодушия или малодушия, уж не разберешь. И снова терпела его пьянки и слушала античный хор, распевающий все ту же песню: “Что ты с ним вместе делаешь?!” Только Влад, Эрика и Настя не спрашивали меня об этом. Только эти трое. Может, потому мы и подружились…»

Влад, Эрика и Настя, те самые галеристы, к которым она сейчас спешила, жили втроем с давних времен, по воспоминаниям очевидцев – с ранней юности. Александре как-то рассказали запутанную историю их союза. Темным сюжетом и сложными отношениями персонажей она напоминала исландскую сагу. Вкратце суть ее заключалась в том, что изначально в Москве по соседству жили две подруги – Настя и Эрика, а потом, неизвестно откуда, в их мирную жизнь вторгся провинциальный парень. Влад, по легенде, посватался к одной из девушек (никто не брался утверждать, к кому именно). Его предложение было отвергнуто. Ему бы скрыться с горизонта, но события приобрели иной оборот. Вскоре все узнали, что трое молодых людей на паях сняли запущенную квартиру в центре, затем правдами и неправдами закрепились на этой площади, отремонтировали ее и открыли один из первых в Москве частных салонов, где перепродавали, выставляли и меняли все, что подпадало под определение «искусство» и обладало рыночной ценностью.

С тех пор они всегда держались вместе и только втроем принимали все решения. Осторожные попытки выяснить, с которой из девушек конкретно состоит в близких отношениях Влад и существуют ли такие отношения вообще, кончались провалом. Троица всем смеялась в лицо, отпускала на эту тему рискованные шутки и быстро прослыла шведской семьей.

Александра любила у них бывать и терпеть не могла сплетников, распространявших про ее друзей слухи, один другого диковинней. Ее зачастую осаждали расспросами, зная, что она с троицей накоротке. «Кто из них с кем? Влад с ними, с обеими? Или с Эрикой? Может, с Настей? Или Эрика с Настей, но тогда зачем им Влад? Ты хоть что-нибудь знаешь?» Художница неизменно отвечала: «Мне это неинтересно!» Разумеется, ей не верили, и уклончивые ответы заставляли сплетников думать, что она покрывает некую вопиющую и уж совсем неприглядную правду.

Дверь, украшенную маленькой белой табличкой со строгой надписью: «Прием по записи», открыла Эрика. Кивнув гостье, она заговорщицки шепнула:

– Все уже тут, но ТВОЕГО пока нет.

Это значило, что коллекционер, с которым обещали сегодня свести художницу, еще не приехал. Александра сразу упала духом. Машинально улыбаясь, она расцеловала Эрику в обе щеки, стараясь задержать дыхание. Сегодня от нее крепко пахло духами с резкой мускусной нотой.

Эрика всегда перебарщивала с парфюмом. Очень худая, смуглая, плоскогрудая, она могла походить на чахлого мальчишку, если бы не длинные черные кудри, спускавшиеся ниже пояса, и обузданные стальным обручем надо лбом. Лоб у Эрики был мужской – широкий, выпуклый, с высокими висками. Очки она тоже носила мужские – в тяжелых роговых оправах, старомодных фасонов, с толстыми линзами. Эрика, по общему мнению, была очень нехороша собой, с ее бесполой фигурой, желтой сухой кожей, неумением одеться и причесаться к лицу. Даже богатые волосы ее не украшали и смотрелись как-то мертвенно, будто наспех прилаженный парик. Обруч усугублял это впечатление, словно скрывая границу между настоящими волосами Эрики и накладкой.

– Не расстраивайся. – Хозяйка заметила настроение гостьи и ободряюще тронула ее за плечо. – Он приедет обязательно. Еще бы он не приехал.

– Да я не потому, – встрепенулась Александра. – Ты ведь знаешь Эрделя?

– Евгения Игоревича? – Эрика сдвинула брови. – Только не говори, что он…

– Нет, он жив, но попал в больницу. Внезапно.

– А видишь, какая погода, – Эрика показала на окно. В стекло остервенело бились крупные хлопья мокрого снега. – У меня у самой сегодня голова дурная. А ему-то за шестьдесят! Полагается иметь проблемы с сердцем.

Продолжая рассуждать о зиме, которая никак не установится, она проводила гостью в длинный зал, некогда созданный из четырех комнат, шедших вдоль коридора анфиладой, по принципу многих старинных квартир.

Посетителей сегодня было до странности мало – вот что первым делом отметила Александра. Порой на таких выставках устроителям удавалось собрать до пятидесяти человек. Троица устраивала себе рекламу, не тратя на это ни гроша, просто рассылая письма людям, в заинтересованности которых у них не было сомнений. На этот раз простая система впервые дала сбой. Восемь человек – и это считая Александру, присоединившуюся к гостям.

К ней уже направлялась Настя, полная розовощекая блондинка, чье миловидное лицо мгновенно исчезало из памяти любого человека, посмотревшего на нее. Александра даже после десяти лет знакомства затруднилась бы написать ее портрет по памяти. Некрасивая, почти уродливая, странная Эрика представлялась ей более интересной моделью.

– Вот и ты! – удовлетворенно произнесла Настя, взглянув на часы. – Осталось подождать нашего дорогого Степана Ильича. Влад его встречает внизу. Вы там пересеклись?

Александра отрицательно покачала головой, продолжая недоуменно разглядывать гостей, рассеянных по длинной зале, освещенной по случаю выставки до последнего уголка.

– Так мало народу? – вырвалось у нее. – Эрика сказала, все уже пришли…

– Пришли все, кого звали, – с таинственным видом подтвердила Эрика. – Сегодня особенный случай. Заметь, что и картин немного.

В самом деле, большинство экспонатов, висевших на стенах и расставленных на постаментах, оказались накрыты чистыми простынями или большими кусками холста. В конце зала красовалось три мольберта с выставленными на них полотнами, которых Александра на таком расстоянии толком не разглядела.

– Всего три картины? – уточнила она.

– Иди, взгляни, – легонько подтолкнула ее в спину Настя. – А там и Степан Ильич подоспеет. Не понимаю только, как ты не встретила Влада?

– Саша всегда витает в облаках, – ответила за гостью Эрика и, фамильярно приобняв ее за талию, повела к выставленным картинам. По дороге она шептала, кивая то направо, то налево, называя гостей: – Сестер Маякиных ты знаешь, парочка кладбищенских крыс, но их нельзя было не позвать, с ними ссориться себе дороже. Эти трое из Питера. Знакомы тебе? Встречались как-то? Я заочно не раз контактировала, а вижу впервые. Их Настя выписала. Гаев из Риги. Гляди, кланяется тебе.

Гаев, эффектный мужчина лет пятидесяти, седой, как лунь, но с окладистой черной бородкой, любезно поклонился Александре, с которой несколько раз встречался на аукционах. Однажды она уступила ему саксонский сервиз редкостной красоты, сохранности и комплектности, и после этого Гаев, вероятно, считал себя в некотором долгу перед нею. Сама Александра, привыкшая к более чем жестким нравам в среде торговцев антиквариатом, ничьей благодарности не ждала и не слишком в нее верила. Гаеву она улыбнулась мимоходом. Хозяйка, отойдя вместе с нею чуть дальше, заговорщицки шепнула:

– У тебя с ним что-то?..

– С какой стати? – удивилась Александра.

– Интересный господин. И, по-моему, он ждал, что ты к нему подойдешь.

– Ой, брось, мне не до романов сейчас! – мотнула головой художница, не удержавшись, однако, и оглянувшись на Гаева. Тот не сводил с нее пристального взгляда. Глаза у него были голубые, неуютно холодные, похожие на кусочки льда.

– О нем стоит подумать, – настойчиво нашептывала Эрика, неожиданно обнаружившая повадки свахи. – Кажется, свободен. Делец, умница. Денег куча. Гражданство двойное, Латвии и Норвегии. Говорят, отец у него был норвежец, капитан рыболовецкого судна, а фамилия у Гаева по матери, потому что в официальном браке родители не состояли. В любом случае, неплохой вариант.

– Хватит, несмешная шутка, – отрезала Александра, стряхивая руку Эрики со своей талии.

– Да я не шутила, – без обиды ответила та. – А вон там, в углу, Ира с Арбата, стоит спиной, узнала? Думаю, вас не нужно представлять.

Александра действительно даже со спины узнала женщину, которая негромко разговаривала по телефону, и рада была тому, что не придется с нею немедленно здороваться. У нее как-то вышла серьезная стычка с этой владелицей антикварного салона на Арбате. Один клиент Александры, часто отдававший ей картины на реставрацию, принес приобретенное в салоне Ирины полотно. Когда художница начала с ним работать, обнаружилось, что перед нею умелая подделка под начало девятнадцатого века. Вышел скандал, владелец фальшивки подал на упиравшуюся Ирину в суд. Свидетелем выступала Александра. Дело кончилось мировым соглашением, Ирина смирилась с заключением экспертов, забрала картину и выплатила компенсацию. Разумеется, после этого эпизода обе женщины не слишком стремились встречаться.

Ирина будто почувствовала взгляд художницы спиной. Она обернулась, и ее заметно передернуло. Александра слегка наклонила голову в знак приветствия. Владелица арбатского салона, чуть помедлив, так же кивнула в ответ. Приличия, во всяком случае, были соблюдены.

В следующий момент Александра забыла и о своих врагах, и о друзьях. Она разглядела наконец картины и остановилась, пораженная, спрашивая себя, как подобное мероприятие в центре Москвы обошлось без огласки, без журналистов, без участия авторитетных в среде собирателей лиц?

Все три картины, торжественно расставленные на мольбертах на фоне белой стены и подсвеченные маленькими прожекторами, были ей известны еще со времен учебы в Академии художеств. Александра не видела полотен воочию, но сейчас узнала их по фотографиям и репродукциям.

Когда-то, сдавая экзамены, она проклинала требования знаменитой и безжалостной к человеческим слабостям «Репинки». Ответив на вопросы билета, требовалось еще выдержать самое страшное испытание. Преподаватель показывал черно-белые снимки произведений искусства, числом до десяти, а студент должен был озвучить название картины, если речь шла о живописи, имя художника, год создания полотна, материал, где экспонируется. Наиболее дотошные студенты могли с точностью до сантиметра вспомнить размер шедевра. Александра как огня боялась этих блиц-допросов, во время которых у нее предательски слабела память. Обычно она описывала две фотографии из десяти, что считалось провалом. Но сейчас нужные сведения, как по команде, вынырнули из темного угла памяти и услужливо развернулись в голове – четкие, будто отпечатанные крупным шрифтом и освещенные ярким светом.

«Нет никаких сомнений! – Художница медленно переходила от одного мольберта к другому. – Вот это, слева, прелестный этюд Джованни Болдини, “Прачки”. Болдини делал к своим луврским «Прачкам» десятки этюдов, но я думала, что в России, в частном владении, нет ни одного. Справа, голову даю на отсечение, Томас Икинс, “Уличная сцена в Севилье”! Американская картина на подпольной выставке в Москве! Чья, откуда, где была приобретена?!» Но больше всего потрясла женщину центральная картина этой, уже более чем примечательной экспозиции. Александра не сомневалась, что перед нею Джованни Доменико Тьеполо, картина из числа его знаменитых маскарадных сценок, разбросанных по музеям всего мира, от Сиднея до Миннеаполиса, от Финляндии до Гонолулу. Этот венецианский мастер, сын знаменитого Джованни Баттиста Тьеполо, творца поражающих воображение фресок, одного из самых значимых фигур итальянского барокко, не был, возможно, столь же великим живописцем, как его отец. Но как яркий представитель той же позднебарочной тенденции ценился очень высоко.

– Невероятно, – проговорила женщина, вновь обретя дар речи и собравшись с мыслями. – Откуда все это?

Эрика не ответила. Обернувшись, Александра обнаружила, что та находится в другом конце зала, где что-то горячо обсуждает с Настей. Зато к художнице приближались сестры Маякины, которые удостоились от хозяйки салона нелестного наименования «кладбищенских крыс».

Собственно, этих двух дам неопределенного возраста трудно было назвать иначе. Они специализировались на том, что, по выражению той же Эрики, «обгладывали косточки в семейных склепах». Наследства забытые, внезапно открытые, состоящие под судом и спором – вот был их конек. Они никому никогда не платили настоящей цены за вещи и умудрялись покупать за гроши то, что стоило на вес золота. Были известны и куда более ловкие комбинации, когда желанная добыча доставалась сестрам попросту даром. Они умело опутывали жертву, с невинным видом предлагая займы, мелкие и крупные, втираясь в доверие, входя во все мелочи, становясь чуть не членом семьи. Волей-неволей они заполучали все, чего добивались, оформляя свое вступление во владение ценностями самым законным образом. С ними пробовали судиться наследники стариков, которых Маякины «опекали» вплоть до гроба, – бесполезно. Эрика утверждала, что у сестер есть свое кладбище, и немаленькое. «Эти стервы спровадили на тот свет не один десяток людей, – говорила она, и ее обычно тусклые глаза с желтоватыми белками вдруг загорались тлеющим яростным огоньком. – Они настоящие убийцы. Запомни, Саша, не связывайся с ними, что бы они тебе ни предлагали. Это наверняка будет уголовщина. Они-то выкрутятся, у них везде все схвачено, а ты сядешь, если не ляжешь в могилу!»

Александра не до конца верила в подобную угрозу, но не сомневалась в том, что Маякины – дамы опасные. Сейчас, когда обе подошли к ней почти вплотную и тоже принялись изучать картины, художница украдкой рассматривала их.

Одного роста, с виду одного возраста, почти на одно лицо – их родство было очевидно с первого взгляда. Лет им могло быть как и слегка за сорок, так и сильно под шестьдесят. Внешность словно одна на двоих: встречая их порознь, художница часто не сразу понимала, видит она одну сестру или другую. Одинаковая тонкая белая кожа с едва заметными морщинками, светлые, коротко подстриженные волосы, узкие губы, нетронутые помадой, почти одинаковая, словно форменная, одежда – темные юбки ниже колена, туфли на низких каблуках, закрытые блузки с длинными рукавами. «Монашки! – шипела Эрика, узнавшая, что сестры исправно посещают церковь. – Богу молятся, а сами людей на тот свет отправляют!» Их звали Вера и Надежда. Знакомые, у которых репутация Маякиных не отбила охоту шутить, иногда спрашивали: «А где же Любовь? Ведь должна быть еще и Любовь?» И сестры неизменно смеялись в ответ, и тогда улыбка линяла на лице шутника. В этих скромных женщинах не было с виду ничего пугающего, но смеющиеся они шокировали. Александре как-то случилось перепродавать часы восемнадцатого века. Их украшала фигурка – скелет в обезьяньей маске. Когда часы били, фигурка начинала гримасничать, изображая смех. Нижняя челюсть выдвигалась вперед, демонстрируя ряд редко расставленных зубов. Сделав три резких выпада, челюсть задвигалась обратно, и обезьянья маска вновь обретала непроницаемое выражение. Маякины «веселились» точно с такой же механической приветливостью, ясно давая понять собеседнику, как он ошибся, вздумав с ними шутить.

– Саша, что думаете? – спросила Вера, склоняясь над центральной картиной.

– Впечатляет, – осторожно ответила Александра, предпочитавшая не распылять эмоций перед людьми, которым не доверяла.

– Даже слишком впечатляет, – откликнулась вторая сестра, пренебрежительно поводя плечами. – Уж во всяком случае, простым смертным не по зубам.

– Дорого, очень дорого, – вздохнула Вера.

– Разве они продаются? – не выдержала Александра, которая в принципе не собиралась завязывать разговор с сестрами. – Я думала, просто выставка.

Маякины переглянулись и продемонстрировали краткий приступ веселья. Художница, уже привыкшая к этому зловещему зрелищу, перенесла его спокойно.

– Конечно, продаются! – прошептала Надежда, оглядываясь, словно боясь, что ее подслушают. – Настя с Эрикой из кожи вон лезут, чтобы окрутить важную персону… Только и ждут Воронова, видите, места себе не находят!

– А он что-то не торопится! – также шепотом сообщила Вера. – Будет хорошенький фокус, если он не придет!

– Нас всех позвали только для антуража, – продолжала Надежда, и ее обычно невозмутимое лицо передернула легкая судорога. – Могли бы не стараться. Мы и не стремились сюда попасть. Мы-то кое-что знаем про этих троих, которые еще имеют наглость распускать сплетни про порядочных людей!

– Ужас, что они о нас говорят! – поддержала ее сестра, испытующе оглядывая Александру. – Вас они уже просветили на наш счет? Нет? Удивительно. Всей Москве рассказали, а о вас забыли?

– Вы ведь с ними дружите? – ядовито осведомилась Надежда.

Александра, не ожидавшая такого нападения, смешалась, что-то пробормотала, но тут в дальнем конце зала послышался шум, и сестры, как по команде, обернулись туда.

– Ну вот, Влад его и притащил! – проговорила Надежда, и в ее голосе в равных долях были смешаны пренебрежение и зависть. – Этот тип у здешних барышень на положении лакея.

– Хуже, намного хуже, – шепнула Вера. Сестры и всегда-то разговаривали негромко, а сегодня, будто сговорившись, шептали. – Но мы же с тобой не из тех, кто обливает ближних помоями. Мы лучше промолчим.

– Да, если бы все умели вовремя помолчать, этот мир стал бы намного лучше! – поддакнула Вере Надежда.

Взявшись под руки, сестры двинулись навстречу важному гостю. Поколебавшись, Александра осталась возле полотен. Ей не хотелось лебезить перед «знаменитостью», и она рассудила, что сюда-то Воронов, во всяком случае, обязательно подойдет.

Издалека Степан Ильич выглядел очень солидно. Он напомнил Александре партийных функционеров из ее пионерского детства. Такие дядечки по праздникам приезжали в школу и говорили часовые никчемные речи в пищащий микрофон, пока директорша и военрук, стоявший у флага дружины, поедали высокого гостя преданными взглядами. Детям, выстроенным в каре и мечтающим только о том, чтобы рвануть домой, оставалось тоскливо разглядывать дядечку, в смысл речей которого никто даже не пытался вникнуть. Саша очень завидовала одной девочке из параллельного класса, которая так наловчилась изображать обморок, что ни на одной линейке не страдала дольше получаса. «Полчаса – это уж обязательно надо выстоять, – поучала артистка менее талантливых товарищей. – А то не поверят, что правда плохо стало. Потом все просто – глаза закатываешь, глубоко выдыхаешь и валишься на пол. Главное – колени сгибайте, ниже падать!»

На Степане Ильиче красовался дорогой коричневый костюм «с искрой», золотистый галстук, блестящие ботинки, в которых он по снежной слякоти явно не ступал. Лицо широкое, серое, цвета вареной говядины. Рядом отирался Влад. Прежде Александра не задумывалась о том, что представляет из себя этот мужчина, самый молодой из скандальной троицы. Ему едва исполнилось тридцать, тогда как Эрика и Настя недавно совместно отпраздновали тридцатипятилетие. Сейчас, после реплики одной из сестер Маякиных, Александре вдруг стало ясно, что она и сама всегда считала этого холеного мужчину чем-то вроде лакея.

«Он и в самом деле слишком какой-то услужливый, покладистый, – размышляла она, следя за тем, как Степан Ильич, сопровождаемый хозяевами, направляется к выставленным картинам, прямо к ней. – Никогда не слышала, чтобы он спорил с Настей или с Эрикой. У него будто и характера собственного нет. И его постоянно посылают с какими-то поручениями. Встретить, проводить, сбегать в магазин… Не то он слуга, не то просто приживальщик… Или любовник на содержании, сестрички явно намекали на это».

Александра не считала себя ханжой и всегда терпимо относилась к чужим страстям, если от них не отдавало уголовщиной. Она полагала, что если ее старым знакомым отчего-то нравится жить втроем, почему бы не оставить их в покое. «Я вот живу одна после смерти мужа который год, и меня тоже все атакуют вопросами, отчего да как… Общественное мнение нетерпимо, многое вызывает злобу, раздражение, дает повод для грязных шуток. Но если Влада содержат, отводя ему роль альфонса и лакея, тогда это правда отвратительно!»

Издали Степан Ильич выглядел довольно еще свежим мужчиной лет шестидесяти. Вблизи показалось, что ему, по крайней мере, лет на десять больше. К тому же он был не на шутку простужен, едва говорил, то и дело начиная задыхаться. Под потускневшими глазами были темные круги, как у человека, не спавшего несколько суток. Полные щеки обвисли, как и углы крупного рта. Степан Ильич то и дело натужно вдыхал воздух, делая при этом судорожные движения пальцами, будто пытался таким образом добыть недостающий ему кислород. В его груди раздавался угрожающий клекот.