Текст книги "Потерявшая имя"

– В Кремль! – крикнул полковник.

– В Кремль! – поддержал князь Сергей, и оба отряда пустились вскачь.

То, что они увидели, лишило обоих дара речи, а у партизан исторгло яростные вздохи. В Кремле валялись груды мусора, трупы лошадей. Под куполом Ивана Великого был вырублен огромный пролом, чтобы корсиканец мог со всеми удобствами созерцать оттуда московские красоты. Архангельский собор оказался по щиколотку залит прокисшим, вонючим вином.

– Варвары! Варвары! – Волконский в бессильном гневе бил себя кулаком по бедру. – Ничего святого нет у этих людей!

– Они не люди, Серж.

Александр старался держать себя в руках, потому что его боевой товарищ уже был на пределе душевных сил. Из светлых, еще наивных глаз князя Сергея брызнули слезы. Бенкендорф обнял его за плечи и сказал тихо, чтобы не услышали партизаны:

– Не надо, Серж. Солдаты не должны видеть слез своего командира.

Прискакал молоденький казачок с донесением. В Спасских казармах обнаружены раненые, среди них есть русские. Князь уже пришел в себя, вытер слезы.

– Ну что, брат Волконский, – подмигнул ему Александр, – пора за дело! Поставь здесь караулы! Пусть пока никого не пускают в Кремль!

– Да, да, ты прав, Алекс, – горячо поддержал его князь. – Православные не должны это видеть.

– А заодно прикажи саперам убрать пороховые бочки и поискать мины…

В другое время Волконский, пожалуй, рассердился бы на Бенкендорфа. Тот не был старшим по званию, чтобы приказывать, но князь настолько растерялся, что явно нуждался в руководстве.

В Спасских казармах французы устроили госпиталь. Здесь стояло невыносимое зловоние, от которого у Бенкендорфа закружилась голова. Раненые лежали вперемешку с давнишними трупами. Мольбы о помощи раздавались на всех европейских языках. Русские солдаты, оставленные Кутузовым на милость врага и каким-то чудом уцелевшие, встретили партизан радостно: «Наши пришли!», но слышалось что-то потустороннее в их слабых возгласах.

Полковник велел первым делом вынести мертвых, но это оказалось непосильной задачей. У почти разложившихся трупов при малейшем сотрясении отваливались ноги, руки, головы. Вонь усилилась. Повидавшие многое за время войны, партизаны не выдерживали, падали в обморок, их выворачивало наизнанку. Сам Александр едва держался на ногах, то и дело прикладывая к носу платок. Душевная мука отобразилась на его лице. «Солдаты не должны видеть слез своего командира», – стучало у него в висках. Да и времени на сантименты не было. Он разбил своих людей на бригады, одних отправил искать подводы, крестьянские телеги, мобилизовывать любой транспорт, что подвернется под руку. Другим приказал выносить раненых, третьим – трупы. Решения принимал молниеносно и требовал немедленного исполнения. Понимая, что город обезлошадел, велел запрягать в подводы партизанских лошадей.

– Раненых перевозить в Петровский дворец!

– Так ведь он почти сгорел…

– Выполнять!!!

На его лице снова появился звериный оскал, каким он был во время сечи с поляками.

– Что прикажете делать с трупами, господин полковник?!

– Везти к реке! Там жечь! Пепел сбрасывать в воду…

Он чувствовал, что одежда на нем насквозь промокла. Дождь лил не переставая, от холода била предательская дрожь.

– Александр Христофорыч, – по-отечески обратился к нему седоусый офицер, старый екатерининский вояка, – не стояли б вы под дождем. Далеко ли до беды? Вон как вас уже пробирает. Шли бы лучше в церковь, погрелись, мы тут сами управимся.

Кроме одинокой, почерневшей от пожара церквушки рядом не было ничего. Выжженная улица напоминала кладбище с остовами печей вместо надгробных памятников. Он послушался старого офицера и поднялся по разбитым ступеням храма. Дверь висела на одной петле и жалобно стонала под порывами ветра. Несмотря на это, воздух в церкви оказался спертым, отдававшим тухлым мясом. Бенкендорфы, верой и правдой служившие при русском дворе, оставались верны лютеранской церкви. Его мудрый учитель аббат Николя, иезуит, любил повторять: «Бог для всех един. Это люди придумали конфессии и никак не могут между собой договориться».

Волконский сказал, что православным нельзя это видеть, но и ему, лютеранину, стало не по себе: стены с божественными ликами измазаны кровью и калом, а на алтаре лежит, разинув пасть, лошадиная голова, застывшая в предсмертном истошном ржании. На полу видны следы от костра, повсюду разбросаны обглоданные кости. Оккупанты резали здесь лошадей, здесь же жарили и ели.

– Варвары! – вырвалось теперь из груди Александра. – У них нет Бога! Никакого Бога!

В тот же миг он представил прелестное личико толстушки Марго, услышал ее заливистый смех, ее ласковое французское щебетание: «Мой милый маршал, когда вы научите меня стрелять?» Она в шутку звала его маршалом, и Александру это льстило. Он был тогда всего лишь флигель-адъютантом русского консула в Париже. «А вот когда вы приедете ко мне, в Россию, тогда и научу», – с заносчивой любезностью ответил он. Надув губки, Марго лениво и грациозно махнула надушенной ручкой и заявила, томно растягивая слова: «У вас так холодно, и медведи… Брр! Не поеду, даже если будете на коленях просить!» Она казалась избалованным ребенком, «маршал» вставал перед ней на колени, целовал ее детские ручки, а Марго смеялась и игриво ворошила ему волосы.

Не верится, что это было совсем недавно, три года назад. Париж был так близок его сердцу, французы вовсе не казались чужими, а тем паче варварами, и говорили они на языке, к которому он привык с детства. Александр увидел Марго на сцене Комеди Франсез в пьесе Мольера и сразу почувствовал, как земля уплывает у него из-под ног. Ему всегда нравились актрисы, а если они к тому же были пышногрудыми, то сердце его начинало биться в два раза сильнее.

– Признайся, брат Бенкендорф, ты по уши влюблен! – подтрунивал над ним Чернышев, царский посланник в Париже, занимавшийся контршпионажем. От него, профессионального разведчика, трудно было что-то утаить. Чернышев сразу же подсчитал в уме все выгоды, какие можно извлечь из этого романа. Дело в том, что Марго, которую вся Европа знала, как мадемуазель Жорж, была любовницей императора Бонапарта. Как разозлится корсиканец, если Марго тайно уедет из Франции с русским флигель-адъютантом! К тому же неплохо было бы подсунуть парижскую красотку императору Александру, вместо этой навязчивой, наглой польки Нарышкиной-Четвертинской, чье влияние на государя становилось все более ощутимым.

– Да, мой проницательный Чернышев, стрела Амура не пощадила моего каменного сердца! – рассмеялся Бенкендорф, и невинная фраза решила все.

Втайне от него царский посланник встречался с мадемуазель Жорж в Булонском лесу и уговаривал ее ехать в Россию. Он обещал расположение Государя императора, а главное, успех и постоянный ангажемент на петербургской сцене. Расчетливая тщеславная Марго сдалась.

Вывезти актрису из Франции помогли агенты Чернышева. Александр поселился с ней в своей квартире на Мойке, но роман продолжался недолго. Любовники не были властны над собственной судьбой, все уже рассчитали и решили за них. «Маршал» отправился на Балканы воевать с турками, а мадемуазель Жорж, его «толстушечка» с маленькими надушенными ручками, приводившими Бенкендорфа в трепет, предалась утехам с Государем императором.

Перед самой войной на балу в Петергофе Бенкендорф встретил Чернышева. Тот был, как всегда, ярко напомажен и нарумянен, что вызывало неприятие и даже отвращение. Вспоминая о парижской жизни, царский посланник вскользь заметил:

– А кстати, твоя Марго оказалась прелюбопытной штучкой.

– Что это значит? – не понял Бенкендорф.

– Что значит? – усмехнулся в черные усы Чернышев и лукаво подмигнул новоиспеченному полковнику. – Прикидывалась дурочкой, мол, надоел Париж, а Бонапарт в постели холоднее трупа. Говорила она тебе это?

– Ну? – все еще не понимал Александр, к чему тот клонит.

– Эта парижская кокотка обвела нас вокруг пальца, Алекс! – почти с восхищением произнес никогда неунывающий Чернышев. – Тут был тонкий расчет. Я думал, что дергаю ее за ниточки, ан нет, это меня, оказывается, подвесили и дергали, за что хотели!

– Марго – шпионка? – дошло наконец до Бенкендорфа. На его лице отразилась такая забавная растерянность, что Чернышев не выдержал и по обыкновению громко рассмеялся.

– В другой раз мы с тобой будем разборчивей с кокотками, брат Бенкендорф!

Александр не разделял этого веселья. Его обдало холодом, будто он погрузился в ледяную прорубь.

– Другого раза может не быть, – тихо процедил сквозь зубы Бенкендорф, резко развернулся и пошел прочь. Смех у него за спиной тотчас прекратился.

Марго часто снилась ему во время войны, и он без конца повторял ей все ту же любезную фразу: «А вот когда вы приедете ко мне, в Россию…» Он выскакивал из сна, как из ледяной проруби, целовал нагрудный крест и шептал слова молитвы…

В разворованной, оскверненной церкви Александру сделалось нехорошо, и он поспешил на свежий воздух.

Работа в Спасских казармах кипела. К солдатам, несмотря на проливной дождь, присоединились изможденные от голода, уцелевшие москвичи. В основном это были ремесленники, мещане, слуги из сгоревших особняков. Они несли с собой палки, холстину, веревки, сооружали самодельные носилки.

Между тем от гонцов, разосланных по городу, поступали новые сведения. Магазин мадам Обер-Шальме, что на Кузнецком мосту, стоит нетронутый и полон разнообразного товара. А это, как всем известно, самый богатый магазин в Москве. Бенкендорф немедля приказывает опечатать окна и двери и выставить надежный караул, чтобы ни одна душа не проникла внутрь. Вернется генерал-губернатор из Владимира, сам решит, что делать с товаром.

Когда Спасские казармы опустели, партизаны развели костры, стали готовить пищу. Дождь постепенно утихал. Уставшие, обессиленные люди валились с ног. Нужен был отдых, а потом предстояло еще окурить казармы конским навозом, чтобы не распространилась зараза. Солдаты делились едой с москвичами. Те и другие сидели молча вокруг костров, даже на разговоры не было сил. Полковник, глядя на них, мечтал, как назло Бонапарту, думавшему стереть древний город с лица земли, Москва скоро поднимется и станет еще краше, чем до войны. Не в первый раз горит… Его мысли прервал князь Волконский, прискакавший со своими людьми.

– Алекс, собирайся! Я присмотрел для тебя очаровательный домик на Страстном бульваре.

– Для меня? – удивился Александр.

– Так ты еще ничего не знаешь, любезный Бенкендорф? – ласково улыбнулся ему Волконский. – Тебя назначили комендантом Москвы. Вот приказ. – И протянул бумагу, где по пунктам перечислялись мероприятия, которые комендант должен был осуществить в ближайшее время. Их хватило бы на два года, но Бенкендорфу отводилось не больше месяца.

– Ну тогда показывай свой очаровательный домик! – спрятав бумагу за пазуху, бодрым голосом сказал Александр и лихо, по-гусарски, запрыгнул на коня. Казалось, этому человеку был нипочем прошедший тяжелый день.

Еще несколько недель трупы людей и лошадей, разбросанные по всему городу, свозились к Москве-реке. Здесь их жгли, а пепел сбрасывали в реку. Вовремя принятые меры не дали развиться эпидемии. С помощью драгунских патрулей в городе был установлен строжайший порядок, любые вылазки мародеров и бандитов пресекались на месте. Москвичи начали возвращаться в столицу из близлежащих деревень. Москва постепенно оживала.

Глава третья

Князь Белозерский с достоинством встречает перемену своей судьбы и заключает сделку с ростовщиком. – Раздоры в благонравном семействе. Родительская любовь и сервиз на двести персон

Прирученный разбойник, назвавшийся Илларионом, быстро шел на поправку. Уже через неделю после описанных событий он поднялся с постели и тотчас приступил к своим новым обязанностям. Вскоре князь убедился, что может всласть отсыпаться до поздних петухов, ни о чем не тревожась. Илларион люто, придирчиво следил за дворней и никому не давал поблажки. «Лешего мы принесли с болота, не иначе», – плевались дворовые, однако безропотно сносили ругань и побои управляющего, ходили перед ним на цыпочках, прятались от окаянного новичка по углам. «Стало быть, разбойника вам и надо было, – умилялся Илья Романович, – чтобы баклуши не били да берегли барское добро! Я-то с вами нежничал, да разве такие скоты что-то понимают?!» Евлампия, напротив, была крайне недовольна новым человеком князя. «Ишь, чего учудил, – ворчала шутиха, – разбойника приютил! Волка из лесу притащил! О детях-то не подумал! Теперь и спать страшно – а ну, возьмется за нож, зарежет во сне! Волки, они тоже в голодуху к людскому жилью сбегаются, только не за добром, ох, нет…»

Находя, что вольному человеку неприлично ходить с бородой, как мужику, князь приказал Иллариону побриться. После преображения выяснилось, что тот очень хорош собой. Особенно красили его смуглое лицо большие, круглые, угольно-черные глаза, при всей своей красоте, однако, начисто лишенные выражения и совершенно непроницаемые. Природа наградила Иллариона броской внешностью героя романтических поэм, но этот стройный, высокий красавец проявлял к людям столько жестокосердия и отчаянной ненависти, что ни единая девка на него не заглядывалась. Избавившись от лесного обличья, управляющий почувствовал себя окрыленным и, расправив широкие плечи, с еще большим воодушевлением принялся драть шкуру с холопов.

Шло время, в Тихие Заводи упорно просачивались слухи о том, что Бонапарт раздумал идти на Петербург и вроде бы уже покинул Первопрестольную. В это с трудом верилось засевшим по своим имениям помещикам, уж больно лихо начинал корсиканец свой поход. Слухам Белозерский не доверял нисколько, недовольно крутил орлиным носом, отплевывался и ворчал: «Еще, пожалуй, выдумают, что Кутузов взял Париж, а царь-батюшка в магометяне подался, к турку! Всему будешь верить – дураком прослывешь».

Однако слухи вскоре облеклись в плоть и кровь, сломив недоверчивость осторожного князя. В самом конце октября, когда уже совсем установился санный путь, снова донесли, что в доме у старосты пришлый человек. На этот раз князь не стал вооружать дворню. Он даже не снял со стены ружья, и пес Измаилка остался сидеть на цепи, с обидой поскуливая и скучая по работе. Он взял с собой только Иллариона и гордо прошествовал с ним мимо дворовых людей и удивленной Евлампии. Шутиха ничего не смогла вымолвить, только всплеснула руками и вместо благословения плюнула вслед.

Перед домом старосты Илларион грубовато-фамильярно предупредил:

– Ты, барин, не лезь на рожон, а то в прошлый раз друг мой Федька тебя едва не зарезал. Предоставь уж мне…

Князь хитро прищурил глаз и не без удовольствия, с подначкой заметил:

– Что ж, вот и поглядим, какой из тебя управляющий!

– Да уж не подведу, будьте уверены! – подыгрывая барину, заверил тот.

Илья Романович был доволен, что так быстро приручил разбойника и сумел заставить себе служить. «С этим малым я горы сверну!» – радовался он про себя.

Когда вошли в избу, князь шепнул:

– Я в сенях затаюсь, а ты действуй…

Пришлый человек сидел за столом, спиной к сеням, и вел негромкий разговор с хозяином дома, так что ни князю, ни Иллариону ничего не было слышно. Гость выглядел щуплым, суховатым, по согбенной спине было видно, что он уже не молод.

Илларион решительно вошел в комнату.

– Господи, помилуй! – при виде его в страхе перекрестился староста.

Незнакомец только хотел повернуть голову, но Илларион опередил его, схватив за шиворот. В следующее мгновение он вытащил щуплого человечка из-за стола и со всей силы швырнул в угол, так что у того затрещали кости.

– Разбойники! Караул! – завопил человечек, прикрывая руками голову и по-куриному втягивая ее в плечи.

Новоиспеченный управляющий занес уже кулак над головой несчастного, но вовремя подоспевший князь перехватил его руку. В незнакомце он узнал своего старого слугу.

– Архип? Ты зачем здесь? Я велел ждать в Москве…

– Смилуйся, батюшка! – бросился тот на колени перед хозяином и заплакал. – Я приехал не по своей воле, послали меня люди, о благе твоем радеющие…

Князь искренне удивился, услышав подобное, потому как давно не встречал людей, радевших о его благе, и из их числа мог припомнить только покойных родителей да еще троюродную тетку Пронину.

Архип бежал из Москвы сразу после французов. Полдороги прошел пешком по лесам и болотам, кишащим диким зверьем и, того хуже, разбойниками и дезертирами. Изредка передвигался на крестьянских телегах, кормился и ночевал ради Христа. Рассказывая о своей одиссее, Архип то и дело оборачивался к иконам и усердно крестился. Старостиха, жалостливо подпершись кулаком, вздыхала, староста любопытно раззявил рот. Даже Илларион разжал кулаки, а князь, напустивший было на себя строгость, быстро смягчился и оттаял.

Вот что поведал старик.

Когда пожар в Москве догорал и Архип уже приспособился к житью в землянке, которую вырыл для себя заблаговременно, как-то поутру прибежал незнакомый вихрастый мальчишка. На голове у гостя красовалась наполеоновская треуголка, а в руке яблоко, которое он с хрустом откусывал и с чавканьем жевал. Увидав остов сгоревшего барского дома, мальчуган присвистнул, но особого удивления не выказал и тут же продолжил свой спартанский завтрак.

– Тебе чего? – недружелюбно спросил Архип, вылезая из землянки. Он заподозрил в госте вора.

– Да мне бы князя, – глазом не моргнув, ответил парень.

– Так-таки князя? Какого же?

– А Белозерского…

Гость деловито надвинул шляпу на самые брови, метнул в лужу огрызок яблока, вытер руки о штаны и громко шмыгнул носом, всем своим видом показывая, что полностью готов предстать перед его сиятельством.

– Для чего ж тебе понадобился князь? – продолжал допрос старый слуга.

– Да здесь он или нет, скажи толком? – потерял терпение гонец. – Не за тобой пришел, мне его самого надо! По важному делу!

– Князь у себя в имении, – ответил наконец Архип. – Где же ему еще быть.

Ответ сильно озадачил мальчишку. Сняв шляпу, он ожесточенно поскреб серые от грязи волосы, больше похожие на паклю, и нерешительно спросил:

– А далече имение-то?

– Да ты никак в гости к нему собрался? – усмехнулся Архип.

– Тут такое дело, дядя… – Парень посерьезнел и заговорил совсем по-взрослому: – Родственники его, Мещерские, все как один померли… Ну, сгорели, стало быть…

В особняке Шуваловых, куда привел Архипа мальчуган, разместился какой-то французский начальник. Дворецкий графини, Макар Силыч, грузный мужчина с отечным лицом, украшенным бородавками, принял старого слугу на кухне. Его сытно накормили, несмотря на то что Москва уже начала голодать и взять продовольствие было неоткуда.

– Хозяйка моя, графиня Прасковья Игнатьевна, женщина припасливая, – пояснил с лукавой улыбкой Макар Силыч и тут же добавил: – Да и я не промах. Удивляешься небось, как мы уцелели, когда вокруг все выгорело?

– Чудо! – развел руками Архип.

– А никакого чуда нет! – самодовольно хохотнул шуваловский слуга. – Хозяйка, уезжая, наказала так: «Сторожи имущество, не то шкуру спущу!» Ну а собственная шкура кому не дорога? – Он подмигнул старику. – Как начали вывозить из города пожарные трубы, так я сразу смекнул, что к чему. Сговорился с одним шустрым офицериком и выменял у него аж четыре трубы!

«Что же это? – возмущался про себя Архип. – Дом, значит, сохранил для француза да еще кормит врага барскими припасами?» Кусок ему встал поперек горла, захотелось встать и уйти. Но пришел-то он сюда по делу. По очень важному делу. Если все Мещерские погибли, тогда его барин станет наследником огромного состояния, нескольких имений и множества душ крестьян. Нет, лаптем его не назовешь! Он хоть и стар уже, а понимает, что к чему. И мальчонку послали за князем не случайно.

Между тем Макар Силыч перешел к рассказу о страшной ночи пожара. Он весь день ждал французов, но они, видать, были напуганы пожаром Китай-города и предпочли для расквартирования более безопасные места. Когда уже прикорнул в господском кресле перед камином, вездесущий парнишка разбудил его криком: «Мещерские горят!» Дворецкий созвал слуг, взяли трубы, насосы и побежали на двор к Мещерским тушить огонь. Главное здание уже вовсю занялось. Ветер дул в сторону реки, поэтому флигель, примыкавший к шуваловским постройкам, оказался еще нетронутым. Бог, как говорится, миловал, ведь в этом флигеле у Мещерских располагалась библиотека, она могла вспыхнуть в одну минуту, и тогда бы пожарные трубы не помогли. Пламя изнутри уже подобралось к флигелю и лизало его толстые каменные стены. Медлить было нельзя. Макар Силыч приказал отрезать огонь от флигеля, и струи воды прицельно ударили в лопнувшие окна главного здания, соседствующего с библиотекой. Дворецкий бегал по двору и деятельно руководил людьми, перебрасывая их с одного участка на другой. В конце концов от усердия он сорвал голос. К утру пожар все же потушили, сохранив библиотеку, а также часть гостевого флигеля.

– Пожар – дело понятное, – продолжал свой рассказ Макар Силыч, – к утру уже вся Москва пылала. Но ты объясни мне, старик, откуда на дворе у Мещерских столько трупов?

– Дворовые люди сгорели, – прикинул Архип.

– Если бы! – вскинул палец вверх дворецкий и вдруг перешел на шепот: – Из дворовых там был только ихний конюх Михеич. А остальные восемь – французы!

– Да ну? – раскрыл рот старик.

– Вот тебе «ну»! И все, как один, пулями прострелены, а у конюха, кроме топора, никакого оружия.

– Может, в доме кто стрелял?

– В доме лежали три обгоревших тела. Сам граф и две женщины – графиня с дочерью. Так что, выходит, в одночасье не стало семьи.

Слуги выпили за упокой господ крепкой вишневой наливки, и Макар Силыч продолжил не без хвастовства, явно гордясь своей предприимчивостью:

– Французов мы тайком снесли к реке и там сожгли от греха подальше, а графа и графиню с дочерью похоронили в Новодевичьем. Отпевал простой монах, ну да и на том спасибо…

Наливка ударила в голову старику, он уже плохо соображал и только слышал сквозь дрему, как пьяный дворецкий рассуждает сам с собой:

– У графа из родни никого, а у графини – брат. Твой хозяин, князь Белозерский. Выходит, ему все достанется…

Глаза князя загорелись диким огнем. Он не дал Архипу договорить, вскочил со стула, будто с раскаленной сковороды, и отрезал:

– Хватит болтать!

Архип застыл с открытым ртом, даже позабыл встать перед барином. Илья Романович обвел испытующим взглядом всех присутствующих, так что люди поежились, словно от сквозняка. Его взгляд недвусмысленно говорил: «Забудьте, что слышали, а не то…» Илларион, скрививший губы в усмешке, в этот миг был точным отражением хозяина. «… а не то души из вас выну!» – обещал его горящий разбойничий взгляд.

– Засиделись мы, Прокоп, – хрипло произнес Илья Романович. – Пора и честь знать. – И вышел вон, за ним черной тенью следовал Илларион.

К усадьбе шли молча, быстрым шагом, и каждый напряженно размышлял о своем. «Помнишь, как вздумала меня уму-разуму учить, Антонина Романовна? – продолжал Белозерский стародавний спор с сестрой. – Что же ты, голубушка, от большого ума дуру сваляла? И себя, и дитя свое погубила! Ну тебя ли мне было слушать?!» – «Ишь, как обернулось! – ликовал Илларион. – Служить у богатого куда веселей!»

За ними, порядочно отставая, плелся измученный старый слуга и размышлял о том, что отжил он свой век, теперь возле князя вьется приблудный черный пес, который не даст никому приблизиться к хозяину, того и гляди, перекусит глотку. Горько было то, что за свои старания и мытарства Архип рассчитывал получить хоть полтинник, а кроме свирепого окрика князя так и не был ничем награжден.

Ночью в усадьбе никто не спал, Тихие Заводи гудели, как разоренное осиное гнездо: князь спешно готовился к отъезду.

Федор Васильевич Ростопчин, напротив, не торопился возвращаться в погорелую Москву. Когда ему доложили, что комендантом города назначен полковник Бенкендорф, он поначалу обрадовался. Как-никак с его отцом, Христофором Ивановичем, вместе служили государю Павлу, остались ему верны до конца, потому и впали в немилость у его сына, императора Александра.

– Погляди-ка, матушка, Бенкендорфы опять идут в гору, – радостно сообщил он своей супруге Екатерине Петровне, пытаясь втянуть ее в разговор. – Свои люди… Нам это кстати!

Однако та и бровью не повела в ответ на заявление мужа. Екатерина Петровна, с тех пор как Ростопчины приехали во Владимир, постоянно молчала, бродила по наспех устроенным комнатам сама не своя, и это пугало графа. Жена замкнулась в себе, а если и обращала взгляд на мужа, то он был таким угрюмым и так мало было в нем супружеской нежности, что тот только ежился, будто ему за ворот вылили кружку ледяной воды.

Супруги Ростопчины представляли удивительное зрелище, особенно находясь вместе. Человека неподготовленного неизменно разбирал смех при первом взгляде на эту чету, похожую на иллюстрацию к какой-то лафонтеновской басне. Граф был похож на обезьяну – выпученными глазами, приплюснутым носом, вечно взъерошенными волосами, очень подвижный, юркий, несмотря на высокий рост. Графиня же напоминала лошадь. Костистая, худая, лицо вытянутое, глаза навыкате, огромный рот с крупными желтоватыми зубами, нос, будто скопированный с причудливой венецианской маски, и уши в полтора вершка размером. Таких уродливых ушей, по общему мнению, во всей Москве не сыщешь. Екатерина Петровна, урожденная графиня Протасова, воспитанная при дворе Екатерины Великой, плохо понимала по-русски. Поэтому в доме говорили в основном на французском, что не совсем было удобно в столь грозную для России годину, да еще такому ярому патриоту и галлофобу, как Федор Васильевич.

– Вымолви хоть словечко, Кати, – упрашивал он упрямую и нежно любимую супругу, – а если обиделась на что-то, так прямо и скажи!

Он догадывался о причине ее сурового молчания, так же как и о причине молчания императора, не ответившего ни на одно его письмо. Причиной был юный Верещагин, купеческий сын, обвиненный в измене за перевод письма Наполеона к прусскому королю. Генерал-губернатор казнил его всенародно, вопреки решению Сената, на Большой Лубянке в день исхода из Москвы, отдав на растерзание пьяной озверевшей толпе. Он искренне полагал, что народный патриотизм требует «вещественной пищи» в виде наказания изменников и предателей, и эту «пищу» ему необходимо своевременно выдавать, хотя бы и вопреки всем законам – божьим и человеческим. Графиня узнала об этом бессмысленном зверстве уже во Владимире и целые дни проводила в постах и молитвах. Впрочем, она всегда отличалась крайней набожностью.

Но вот из Москвы поступили новые сведения. Молодой комендант развернулся уже не на шутку. Арестовано несколько десятков человек, сотрудничавших с оккупантами. Полным ходом идет расследование причин пожара. И хуже всего – Бенкендорф лично допрашивает причастных к делу Верещагина.

– Это по чьей же указке? – хмурился Ростопчин, и его обезьянье лицо покрывалось глубокими морщинами. – Я же все подробнейшим образом отписал Государю императору!

Главный полицмейстер столицы Ивашкин, державший перед ним отчет, пожал плечами. На его грубом, опухшем от безобразного пьянства лице не отобразилось ничего. Оба прекрасно понимали, по чьей указке действует молодой комендант, но не хотели в это верить.

– Не пора ли, Федор Васильевич, собираться в дорогу? – наконец нерешительно спросил обер-полицмейстер. – Как бы там без нас чего не вышло… Все же своя рука – хозяйка, а то, выходит, будто мы прячемся…

Ростопчин промолчал – возвращаться на пепелище ему ох как не хотелось. Вот-вот потянутся москвичи, оставившие все свое добро, теперь разграбленное и сгоревшее. Что тогда начнется? Ведь это он, губернатор, обманывал их своими бодрыми афишками, уверяя, что Москву не сдадут. Обманывал, хотя уже знал о решении, принятом в Филях. А все во имя святого дела – дабы избежать паники… Даже сообщение полицмейстера о том, что магазин мадам Обер-Шальме каким-то чудом стоит цел и невредим, со всеми своими богатейшими товарами, не произвело на него никакого впечатления. А впрочем… Впрочем…

– А впрочем, Ивашкин, поезжай! – Глаза губернатора беспокойно забегали, лоб расправился, морщины уползли под всклокоченные волосы. – Выставь там своих людей и вызови оценщиков, да только честных, не воров! И пусть все до копейки сосчитают и аккуратно внесут в реестрик!

– Вот это хорошо! – обрадовался обер-полицмейстер. – Надо показать, кто в городе хозяин…

– Ладно, ступай! – поморщился Ростопчин. – И поменьше философствуй, а то, как я вижу, ты разговаривать стал!

Когда Ивашкин вышел из кабинета, Федор Васильевич, поразмыслив немного над создавшейся ситуацией, неожиданно резко вскочил и быстрым шагом направился в покои жены. Он не любил подолгу раздумывать, часто рубил с плеча, нисколько не заботясь о последствиях. Возможно, бессознательно он подражал своему кумиру, императору Павлу Петровичу, хотя сам не раз пытался остудить его порывы безрассудства.

Графиня сидела в окружении трех дочерей. Наталья и Софья вышивали лики святых и попутно обучали рукоделию маленькую Лизу. При виде отца девочки поднялись со своих мест и приветствовали его реверансами. Старшая, Наталья, при этом улыбалась, пятнадцатилетняя Софья принужденно отвела взгляд, как бы подчеркивая, что действует согласно приличиям и по указке матери. А шестилетняя Лиза не удержалась в рамках этикета, радостно взвизгнула и, топоча еще детски пухлыми ножками, бросилась в объятья к отцу. Граф поднял ее на руки и расцеловал в обе щеки.

– Ангел мой! – растрогавшись, воскликнул он по-французски.

Надо сказать, что природа, обделившая красотой старших Ростопчиных, как будто возвращала им этот долг через дочерей, которых даже худшие враги семьи не могли не признать миловидными. Младшая Лиза и вовсе была одарена с пристрастием, словно капризная богатая родственница завещала ей одной все свое наследство. Девочка обладала воистину ангельской внешностью. От матери она унаследовала роскошные светлые волосы, которые на фоне общего уродства у графини никто не замечал, от отца ей достались большие черные глаза, которые на обезьяньем лице самого Ростопчина только пугали или смешили. Слегка вздернутый кукольный нос, румянец на щечках и пухлые губки придавали ее облику очаровательную кокетливую женственность в духе картин Фрагонара. Не отпуская дочь от себя, граф произнес бодрым голосом, уже по-русски:

– Ну что, душечки-голубушки, в гостях хорошо, а дома лучше. Пора! Наш дом на Лубянке, говорят, не сильно пострадал…

– Ура! В Москву! В Москву! – закричала Лизонька, восторженно ерзая на руках отца.

– Лизетт, ведите себя, как подобает девочке вашего круга, – урезонила ее строгая мать.