Текст книги "Потерявшая имя"

В это время к ним подошел молодой офицер высокого роста с пышными усами и бакенбардами. В его голубых, широко расставленных глазах сквозило лукавство, на толстых, чувственных губах играла усмешка. Он осмотрел Елену с ног до головы, учтиво ей поклонился, после чего обратился к Екатерине Львовне:

– Тетушка, пожалуйста, представьте меня графине.

– Знакомьтесь, Элен, – сразу смягчив тон, произнесла городничиха, – мой племянник, подпоручик Мишель Ханыков. – И тут же добавила сквозь зубы, при этом кокетливо улыбаясь племяннику и распуская веер: – Будь с ним осторожна, он известный Казанова!

– Скажете тоже, тетушка! – возмутился подпоручик. – Ну какой я, к дьяволу, Казанова?! – И разразился громким, неприятным смехом.

– Мишель, не богохульствуйте! Вы не в казарме!

Городничиха прикрыла веером ненароком вырвавшийся смешок. Елена видела теперь, что и тетка, и племянник одинаково вульгарны, но если та пытается это скрыть, то он не стесняется быть пошлым.

– Графиня, – вдруг щелкнул каблуками подпоручик, – разрешите вас ангажировать на мазурку.

– Но я не… – начала было Елена.

– Бросьте, милочка! – грубо оборвала ее Екатерина Львовна. – Где это слыхано, чтобы во время траура была запрещена мазурка? И не вздумайте отказывать моему племяннику! – После чего желчно добавила шепотом: – А заодно посмотрим, как вас там, в столицах, обучают танцам.

Для Елены эти слова, эта интонация были все равно что пощечина. Никто и никогда не смел обращаться с ней подобным образом. «Но почему? – спрашивала она себя. – Чем я заслужила такое обращение? Неужели, подарив мне десяток старых платьев, она решила, что может распоряжаться мной, как своей приживалкой?» До сих пор девушка могла только подозревать о ядовитом, завистливом характере городничихи. Елена была виновата перед ней уже тем, что родилась в богатом доме, имела высокий титул и жила в столице, о которой всю жизнь с зубовным скрежетом мечтала Ханыкова. Ей доставляло особое удовольствие унижать графиню-москвичку, сознавая беспомощность своей жертвы. В данной ситуации Екатерина Львовна была на коне и в прямом, и в переносном смысле. Из-за тройки резвых рысаков, которые домчат ее до Москвы, Елена решила не дерзить этой женщине.

– Хорошо, – тихо произнесла она, и оркестр грянул мазурку.

«Первый танец – и с каким-то пошлым подпоручиком в захолустном городишке! – возмущалась она, но тут же успокаивала себя: – Это необходимая жертва! Ради Евгения я готова на все. Он должен знать, что я жива!»

Впрочем, подпоручик оказался неплохим партнером, его движения были легки и свободны, танцевал он не хуже столичных кавалеров.

– Не обращайте внимания на тетку! – посоветовал он, почувствовав подавленное настроение Елены. – Она привыкла здесь всеми командовать, даже дядюшкой. Но я-то всегда найду на нее управу!

Он подмигнул, и в его глазах Елена прочла то, о чем шептались многие в городе – между теткой и племянником существуют близкие отношения. Графиня вдруг покраснела до самых мочек ушей, у нее закружилась голова. Она начала запинаться и путать фигуры в танце.

– Тебе не кажется, что эта жеманница вовсе не та, за кого себя выдает? – шепнула Ханыковой жена почтмейстера, дородная женщина в летах, с маленькими глазками-буравчиками и бородавкой на грушевидном носу, прозванная «гренадером» за свое могучее телосложение. – Танцует скверно! Знала бы, не стала б посылать ей свою диадему!

– Пустое, Дарья Захаровна, не расстраивайся, – с ухмылкой ответила городничиха, – ведь в диадеме твоей бриллианты тоже не настоящие!

Та сморщила нос и торопливо пошла прочь.

Подпоручик и юная графиня волей-неволей привлекли внимание собравшегося провинциального бомонда. Все горячо взялись обсуждать Елену, подвергая сомнениям подлинность ее титула, а также правдивость истории бегства из сгоревшей столицы. Неприятно было и то, что некоторые дамы, узнавая на ней свои вещи, тыкали пальцами и во весь голос хвастались друг перед дружкой своей щедростью. Елена не могла этого не заметить и смутилась окончательно – ей казалось, будто ее раздевают на глазах у всего собрания.

– Извините, – сказала она молодому офицеру, – у меня кружится голова. Я еще не совсем оправилась от болезни.

Мишель Ханыков поклонился графине и, взяв ее под локоток, повел обратно к тетке.

– Вам надо бы на свежий воздух, – посоветовал он и с налета предложил: – Хотите прокатиться? Я велю подогнать отличных рысачков!

«Отличные рысачки»! Как раз то, что было ей нужно, чтобы навсегда уехать из этого отвратительного городишки! Лицо Елены озарила было улыбка, но в тот же миг она почувствовала на своей щеке горячее дыхание подпоручика, а заглянув ему в глаза, увидела ничем не прикрытую наглую похоть. «Куда я попала, Боже мой?!» – захотелось ей крикнуть, но вместо этого юная графиня произнесла спокойным, твердым голосом слова, которые как будто кто-то ей подсказал:

– Благодарствую, но я не расположена сегодня кататься.

– Ну тогда завтра! – не унимался Ханыков. – Я заеду за вами в шестом часу вечера.

Последние слова он шепнул ей на ухо, подведя Елену к городничихе, и тут же исчез с таким победоносным видом, словно получил согласие. Екатерина Львовна стояла в окружении дам, которые при виде юной красавицы нервно защелкали веерами и зашептались.

– Ну, милочка, должна признать, что танцуешь ты скверно, хуже наших деревенских барышень, – окончательно перестав церемониться, перешла с ней на «ты» городничиха. – Или тебе мой бал не по вкусу, не стала и стараться?

Дамы напряглись в ожидании ответа и напоминали в этот миг стаю голодных волчиц, готовых по сигналу вожака броситься на жертву и разорвать ее на куски.

– Я еще не оправилась от болезни… – начала Елена, но одна дама, очень желавшая поговорить, нетерпеливо перебила ее:

– Ах, что до болезней, я слышала такое! Говорят, в Персии чума, – обратилась она к городничихе, – и летом ожидают ее у нас… Ума не приложу, что делать? Разве уехать с детьми в деревню?

– При чем здесь чума, драгоценная моя, не о ней была речь! Вечно вы влезете с такой чепухой, что не знаешь, как вам отвечать! – одернула глупую дамочку Екатерина Львовна. Но характер ее был таков, что, рассердившись на нее, она мгновенно смягчилась по отношению к Елене и, внезапно улыбнувшись девушке, произнесла: – Больше не танцуй, коль чувствуешь себя нехорошо. – И тихо добавила, прикрывшись от остальных дам веером: – Мишель тебе свидание назначил? Только не ври! Назначил?!

– Пригласил завтра кататься, – растерянно пробормотала графиня, – но я…

– Каков мерзавец! – не дала ей договорить городничиха. Она произнесла это с деланой улыбкой, но в глазах у нее уже горела ярость. Настроение Ханыковой так быстро менялось, что Елена была в полном замешательстве и не могла понять, когда лучше всего ей обратиться со своей просьбой. Наконец она решилась – как-никак, Екатерина Львовна сама приняла в ней участие, приехав в дом Котошихина, сама расспросила о родных и близких, сама прислала потом платья… Значит, сострадание было ей не совсем чуждо.

– Если бы вы одолжили мне ваших рысаков и кучера дня на три, я бы вам всю жизнь была благодарна и поминала бы вас в молитвах…

В глазах Елены уже дрожали слезы, она боялась разрыдаться при всех, под уничтожающим огнем недружелюбных взглядов.

– Что ты! Что ты! – замахала на нее руками городничиха. – Ты знаешь ли, что лошади нынче на вес золота? Они нужны каждый день и мне, и мужу, мы ведь с ним люди государственные.

– Что же мне делать?! – в отчаянии воскликнула Елена.

Дамы, до этого щебетавшие меж собой о бальных впечатлениях, сразу обратились в слух. Им очень важно было знать, что ответит городничиха московской беглянке, – от этого зависело дальнейшее положение той в высшем коломенском обществе. Екатерина Львовна обвела свою свиту взглядом, достойным жены цезаря, и спросила:

– Медам, может, кто из вас одолжит лошадей графине? Всего на два-три дня! Да еще и кучера в придачу!

В ее голосе слышалась беспощадная насмешка, которую мгновенно уловили и поняли. Это и был знак к началу травли.

– Ах, кто возьмет на себя такое, дорогая! – откликнулась одна из дам, побойчее на язык. – Лошадей-то можно сыскать, но кучера нынче пошли разбойники! Ну как таким доверить невинное дитя? Ведь тут нужен целый конвой для сопровождения, иначе графиня до Москвы не доедет!

Кто-то начал хихикать. Елена поняла, что над ней издеваются, и слезы мигом высохли. Никто и никогда еще не обращался с ней так скверно, но странно – вместе с обидой и растерянностью девушка начинала ощущать что-то очень похожее на холодную ярость. Это чувство было ей так внове, что она еще не знала толком, что с ним делать, и потому молчала.

– Вот видишь, милочка, – тепло, с улыбкой обратилась к ней Ханыкова, – как тут все беспокоятся за тебя?

– Я бы поблагодарила, но мне нужно не беспокойство, а лошади, – дерзко ответила графиня.

– А ты погоди, не торопись, – все с той же наигранной теплотой продолжала Екатерина Львовна, – придет весна, вскроется лед…

– И что тогда? – не понимала еще Елена, куда клонит городничиха.

– Ужели надо растолковывать? – развела руками та. – Сядешь в свою лодочку и поплывешь домой… Получится совсем в духе английской баллады!

Больше дамы не могли сдерживаться и расхохотались так, что заглушили музыку. Все общество впилось взорами в Елену, даже танцующие передавали из уст в уста остроту Ханыковой о лодочке. Юная графиня залилась жгучим румянцем, могло показаться, что она сейчас расплачется… Но то была иллюзия, Елена вовсе не собиралась плакать. Она обвела общество делано наивным взглядом и спросила:

– Так вы дарили мне подарки, звали в гости, чтобы потом унизить? У вас здесь так принято?

В зале установилась гробовая тишина. Графиня быстрыми движениями сняла с себя драгоценности и со словами: «Возьмите назад!» – бросила их к ногам изумленных дам. Екатерина Львовна хотела было возмутиться, но Елена не дала ей сказать ни слова, остановив городничиху горящим, презрительным взглядом.

– Если бы позволяли приличия, – возвысила она голос, – я сорвала бы с себя ваше платье и бросила его вам в лицо! Вы очень скверная женщина.

Не дав хозяйке опомниться, Елена резко развернулась и вышла из зала.

– А графиня-то настоящая! – злорадно промурлыкала на ухо Екатерине Львовне почтмейстерша, прозванная «гренадером». – Ишь, как отщелкала тебя!

Городничиха была настолько обескуражена выходкой беззащитной девчонки, что, несмотря на свою славу острячки, на сей раз не нашлась с ответом.

Елена, как была, в платье и бальных туфлях, выбежала на мороз. Возле подъезда стояли кареты гостей. Карета, на которой она приехала на бал, тоже была здесь, но графиня пробежала мимо. Она предпочла доехать до котошихинского дома на извозчике, но нашла его не сразу…

Степан Петрович и Акулька пришли в ужас оттого, что девушка проделала весь путь на извозчике и без верхней одежды. К тому моменту, когда она попала к своим друзьям, Елену трясло в лихорадке, а к ночи у нее поднялся жар. Был вызван доктор, прописаны микстуры, но все напрасно. Девушка отказывалась принимать лекарства, ничего не ела и день ото дня чахла. Жизнь постепенно вытекала из нее, как весенний сок из надломленной березовой ветки.

Как раз в эти дни, когда старик Котошихин силился помочь несчастной сироте, неожиданно приехал на побывку его сын, Аполлон Степанович.

– Как ты вовремя, Аполлоша! – запричитал еще с порога несчастный старик. – У нас ведь беда!

Сын первым делом подумал, что сгорела лавка, но оказалось, что отец убивается по какой-то графине. «Не тронулся ли на старости лет?» – испугался Аполлон Степанович. Усадив сына за стол, Котошихин поведал историю девушки, а также рассказал о визите городничихи и о бале, о котором судачил весь город. Степан Петрович то срывался от возмущения на крик и грозил кулаком недосягаемым врагам, то заливался горькими слезами, оплакивая близкую кончину Елены.

– Будет вам ее хоронить раньше времени! – осадил старика Аполлон. – Ложитесь-ка лучше спать, я что-нибудь придумаю.

Всю ночь, втайне от отца, взяв в помощницы Акулину, он колдовал на кухне, словно ведьмак накануне Ивана Купалы. Дым стоял коромыслом, и весь дом пропах травами. На утро молодой унтер-офицер на цыпочках пробрался в комнату графини. Елена еще спала. Бледность ее лица и черные круги под глазами заставили Аполлона сочувственно вздохнуть, отчего девушка сразу проснулась.

– Кто вы и зачем здесь? – произнесла она тихим голосом.

– Я пришел вас спасти, – ответил он спокойно, без всякого пафоса. Раздвинул шторы и распахнул окно.

Свежий морозный воздух ворвался в душную, ни разу не проветренную комнату. Аполлон Степанович взял в охапку лекарства, прописанные доктором, и выкинул их в окно.

– Что вы делаете? – равнодушно поинтересовалась Елена.

– Вы еще хотите увидеть вашего жениха? – спросил Аполлон. – Тогда во всем повинуйтесь мне.

Он крикнул Акулину, и девка внесла питье, над которым они вместе колдовали всю ночь. Это был чудодейственный напиток, не раз спасавший молодого офицера в походах от лихорадки, старинное солдатское зелье, рецепт которого открыл ему денщик. Аполлон Степанович поднес чашку с питьем к самому рту графини, и та брезгливо поморщилась – снадобье было рассчитано, пожалуй, только на солдатский луженый желудок и привыкший ко всему нос…

– Извольте выпить, – приказал он, – а затем позавтракать. Если за неделю поправитесь, будут вам и лошади, и кучер.

Сказав это, он вышел из комнаты, а Елена, превозмогая подступившую к горлу тошноту, сделала первый глоток.

В тот же день Аполлон Котошихин нанес визит своей сестре Афродите. В отличие от слабого сердцем, любящего отца он не щадил сестрицу и сразу нанес удар в самое уязвимое ее место.

– Дашь лошадей, стерва, и точка! – сорвался он на крик, едва Афродита Степановна завела песню о самозванке, задурившей голову отцу и брату. – А не дашь, батюшка проклянет тебя в соборе, в храмовый праздник, при всем честном народе и архиерее, как непочтительную дочь!

Ничего, кажется, не боялась Афродита Степановна – ни слез, ни угроз, ни шепота за спиной, а ведь о ней шептались, да еще как, когда ее старый немилый муж скончался вскоре после свадьбы… Одного опасалась набожная вдовица – вечного и неснимаемого отцовского проклятия. Чего тогда будут стоить все ее пожертвования на благо церкви, изнурительные посты и молитвенные стояния перед образами! Не будет ей прощения ни на том, ни на этом свете! И если этого света она особо не опасалась, то того, неведомого, боялась до дрожи, как боятся все люди, принявшие в вере лишь ее внешнюю, формальную сторону. Кровь прилила к безобразному лицу Афродиты, изрытому оспой, сухие паучьи руки задрожали от гнева и страха. Поджав губы, испепеляя взглядом брата, она выдавила:

– Будь по-вашему…

В последних числах февраля Елена Мещерская отбыла из Коломны. Горячо расцеловав Степана Петровича и Акульку, она по русскому обычаю поклонилась им в пояс и сказала:

– Родные мои, совсем я без вас пропала бы! Не поминайте лихом…

– Да как же вы едете одна-одинешенька?! – запричитала Акулька.

– За меня не беспокойся, – Елена прижала к груди девку, погладила ее по голове и, вспомнив, добавила: – А платья городничихи перешей на себя или продай, а деньги раздай нищим!

Котошихин утер единственной рукой слезы и, сдерживая рыдания, произнес:

– Не забывай нас, голубушка, а мы тут за тебя помолимся.

Уже в санях он закутал Елену в свой старый овчинный тулуп, а Акулина повязала ей крестьянский серый пуховый платок и надела на ножки графини огромные валяные сапоги. «Тёпленько будет ехать русалочке нашей», – приговаривал старик. Кухарка вынесла из дому узелки со снедью и заботливо устроила их в санях. Аполлон Степанович, стоявший в сторонке и не принимавший участия в церемонии, крикнул, когда сани уже тронулись:

– Кланяйтесь вашему жениху, Елена Денисовна! Если приведет Господь, мы с ним встретимся!

Кучер стегнул лошадок, и сани, запряженные Афродитиной сытой четверней, понеслись по тихой коломенской улице. Елена махала рукой, пока низенький мещанский домишко не скрылся за поворотом. «Уплыла русалочка, уплыла милая», – повторял, стоя в воротах, старик Котошихин, и по щекам его лились слезы, будто и в самом деле в его сети попала сладкоголосая речная чудо-дева, и сейчас он выпускал ее на волю, в тот сказочный мир, откуда она явилась и куда доступ простым смертным был запрещен.

Почти полгода прожила Елена в чужом городе, с чужими людьми и ни разу за это время она не задумывалась о своем наследстве, об имениях отца и матери, плодородных землях, тысячах крестьян. Она беспокоилась об этом так мало, потому что знала – по достижении совершеннолетия все будет принадлежать ей, а пока надежды юной графини были связаны с Евгением, ее будущим мужем и опекуном. Ей как можно скорее надо было попасть в Москву, чтобы подать о себе весточку или, на худой конец, оставить какой-нибудь знак в мертвом, выгоревшем городе. Елена представляла себе Москву безмолвным обугленным трупом, однако, въехав в Первопрестольную, приятно удивилась. Она обнаружила, что на месте древней столицы быстро поднимается новый, совсем незнакомый ей город. У закопченных стен церквей возвышались леса, заново золотились купола, красились фасады. Несмотря на суровую зиму, многие горожане уже успели отстроиться. После великого пожара даже самый завалящий купчишка хотел иметь каменный дом вместо деревянного. Облик Москвы менялся на глазах. Традиционный русский терем везде уступал место европейскому ампиру, антично строгому и холодному, вошедшему в моду под крики санкюлотов о свободе, равенстве и братстве и расцветшему при узурпаторе. Так исподволь, под личиной моды, враг снова захватывал Москву. Но Елена совсем об этом не думала, а радовалась, что город заселяется вновь, у людей будут новые, каменные жилища, и вокруг так светло и празднично. Масленица в Москве! Сытые дети носятся с горок на расписных салазках, толстые бабы, выстроившись на рыночной площади в ряд, наперебой предлагают отведать горячих блинков, пьяный мужик, завязнув в сугробе, орет на всю улицу непристойную песню, и никто его за это по случаю праздника не ругает. «Неужели это правда?» – не верила Елена собственным глазам. Той проклятой ночью, когда пламя пожара подбиралось к стенам Кремля, ей казалось, что город погиб безвозвратно. Теперь же он восставал из пепла, как феникс, и сквозь новый европейский грим, наложенный по последнему слову моды, глядело прежнее, неистребимое московское лицо – жадное до жизни, румяное, смышленое и смешливое… Сердце девушки наполнилось радостной надеждой. Если шуваловский особняк и сгорел, думала она, то наверняка отстраивается заново, ведь графиня Прасковья Игнатьевна – женщина состоятельная и хваткая. Не может быть, чтобы она прозябала в деревне, когда вокруг развернулось такое строительство!

Елена приказала кучеру ехать к Яузским воротам. Когда они миновали ряды Китай-города, словно по щучьему велению воздвигнутые вновь и набитые самым разнообразным товаром, словно и не было пожара и мародеров, ошеломленная этими чудесами Елена вдруг подумала: «Что, если матушка жива и сейчас отстраивает наш дом?» И вот из-за поворота показались родные стены…

– Господи! Что же это такое?! – в недоумении воскликнула девушка, и сердце зашлось у нее в груди от безумной надежды. Трехэтажное здание особняка Мещерских с двумя флигелями, гостевым и библиотечным, в лучах утреннего солнца выглядело даже краше, чем раньше. Если бы не новый розовый цвет стен, сменивший прежний, желтый, могло бы показаться, что пожар обошел дом стороной. Флигели и первые два этажа уже были восстановлены полностью, и только на верхнем этаже и на крыше еще продолжались работы.

Она в смятении крикнула кучеру остановиться и опрометью бросилась к родному дому. «Не может быть! Неужели?!» – колотилось у нее в висках.

На крыльце стоял здоровенный детина в новенькой розовато-лиловой ливрее, в белом напудренном парике и белых перчатках. Слуги ее отца никогда так не одевались. Детина что-то кричал работникам на крыше, но, заметив Елену, замолчал и окинул ее изучающим взглядом. Внешний вид девушки явно вызвал у него раздражение. Он брезгливо покосился на толстый крестьянский платок, овчинный тулуп и валенки, после чего грубо бросил:

– Куда прешь, оборванка? Мы не подаем, п-шла!

Графиня в первый миг остолбенела, но быстро собралась с духом и резко ответила:

– Как говоришь с барыней, холоп?! Вот скажу твоему хозяину, чтобы высек тебя как следует!

– Это еще посмотрим, кого высекут… – Последние слова Илларион (а это был он) произнес уже не так уверенно, потому что наткнулся на испепеляющий взгляд девушки, и в этом взгляде мигом учуял своей холопской душой природную госпожу, обладающую властью повелевать.

– И смотреть нечего! – процедила Елена. – Кто твой хозяин?

– Князь Белозерский Илья Романович, – ответил тот не без гордости.

– Дядюшка?..

Все внутри у нее сжалось, комок подступил к горлу. Елена глубоко вобрала в себя воздух, чтобы не разрыдаться перед этим хамом. Последняя крохотная надежда рухнула, да и на что можно было надеяться? Матушка Антонина Романовна никак не могла спастись, она погибла в огне, одурманенная сон-травой, и, возможно, даже не успела проснуться и понять, что творится вокруг… Все поплыло у Елены перед глазами.

Она очнулась, лежа в сугробе. Над ней возилась крохотная женщина, которую Елена сперва приняла за порождение бреда, наступившего вслед за обмороком. Ростом с восьмилетнего ребенка, коренастая, с маленьким сердитым личиком и пронзительными голубыми глазами, она скорее озадачила ее, чем напугала. Всмотревшись в склонившееся над нею лицо, графиня задала себе вопрос: откуда оно может быть ей знакомо? Как будто она видела его давным-давно, в детстве или во сне, и даже имя этой диковинной женщины вертелось у нее на языке… Карлица тем временем растирала ей снегом щеки и приговаривала:

– Намаялась, сиротинушка горемычная…

Руки у нее были ловкие и сильные, и она без труда приподняла девушку, помогая ей сесть. Только тогда Елена увидела, что чуть поодаль стоит князь Илья Романович. Опершись обеими руками на трофейную самшитовую трость, он, прищурясь, всматривался в лицо девушки, и в его голове в этот миг роилось столько мыслей и замыслов, что ни на чем конкретном он был не в состоянии остановиться. Давненько не видел он племянницы! В последний раз она была еще маленькой девочкой, лет шести или семи, а нынче – девица на выданье. Только вот… что с ней делать?!

– Дядюшка, вы не признали меня? – спросила Елена, поднимаясь с помощью Евлампии.

– Да ты, голубушка, не призрак ли, не наваждение? – проскрипел князь каким-то чужим голосом. Он вдруг почувствовал такую тяжесть во всем теле, что по-стариковски сгорбился и налег на трость, сильно вдавив ее в промерзшую землю.

– Вот нашел ласковое слово для сироты! – в сердцах сплюнула Евлампия.

В воротах показался Илларион с дворецким Шуваловых. Увидев Елену, Макар Силыч остолбенел, не в силах вымолвить ни слова, но Илларион пихнул его в бок и привел в чувство.

– Вы ли это, графинюшка Елена Денисовна? – со слезами на глазах обратился к ней Макар Силыч. – А ведь мы вас… того… не гневайтесь, похоронили…

В следующий миг произошло то, чего никто ожидать не мог: князь Илья Романович разрыдался в голос и, широко раскрыв объятья, с пафосом пробасил:

– Кровинушка моя, воскресшая из мертвых!.. Аленушка! Племяннушка!.. Дай обнять тебя, милая!

Расчувствовавшись, Елена стремительно бросилась в объятья дядюшки и расплакалась у него на груди. Евлампия, разинув рот, сперва с недоверием смотрела на этот родственный спектакль, а потом и сама, не выдержав, закрыла лицо платком.

В честь удивительного воскрешения племянницы князь заказал праздничный обед с дичью, фаршированными гусями и токайским вином. Елена отвыкла от излишеств и едва прикасалась к еде, зато Илья Романович на пару с Евлампией уплетали за милую душу.

– Погоди, то ли будет завтра! – хвастал перед племянницей Белозерский. – Приглашены полсотни гостей, сам губернатор Ростопчин с семьей пожалуют.

Евлампия при этом сосредоточенно обгладывала гусиное крыло и не издала ни звука, услышав имя губернатора, которого прежде честила разбойником и геростратом. Новая жизнь в новом красивом доме ей нравилась, и еще больше нравился князь в роли созидателя. Она сильно была привязана к его сыновьям, Борису и Глебу. Приходясь им кем-то вроде пятиюродной бабки, карлица теперь была вполне спокойна за их будущее. А то, что завтра придется веселить разбойника-губернатора, так это сущий пустяк, который шутиха переварит так же легко, как гусиное крылышко.

После обеда Илья Романович не дал отдохнуть ни Елене, ни карлице, а послал их в дорогой французский магазин.

– Негоже нашей графинюшке ходить в чьих-то обносках! – ворковал добрый дядюшка. – Прикупи себе, милая, платьицев и разных к ним финтифлюшек, ну ты знаешь! Завтра выйдешь к гостям во всей красе.

– Но, дядюшка, – возразила Елена, – я бы хотела сперва навестить могилы моих несчастных родителей…

– Об этом я уже позаботился, с утра пораньше поедем в Новодевичий, отслужим панихидку.

– Ах, дядюшка, как мне благодарить вас? – Она снова бросилась к нему на грудь и крепко расцеловала в обе щеки.

Все это время у Елены вертелся в голове вопрос: откуда дядюшка взял средства на реставрацию ее фамильного особняка? Она припомнила, что, по словам родителей, князь был гол как сокол, но расспрашивать его из деликатности не решалась.

По магазинам ездили недолго. Платье она выбрала одно-единственное, опять фиолетового цвета, только сшитое лучше коломенского, прочие покупки тоже были сделаны самые скромные, чтобы не вводить дядюшку в расходы. Несмотря на его широкое гостеприимство, девушке было с ним как-то не совсем ловко, и она бессознательно осторожничала, не желая быть обязанной князю слишком многим. Самым странным казалось ей то, что она все еще не чувствовала себя дома…

Князь же Белозерский, оставшись один, не находил себе места. Мошенник Макар Силыч обманул его, уверив, что никого из Мещерских нет больше на белом свете! Племянница свалилась как снег на голову и совсем не вовремя… Осталось меньше недели до того знаменательного дня, когда он официально должен вступить в права наследства. А что теперь? Он уже истратил значительную сумму денег Дениса Ивановича, денег, по закону принадлежащих сироте. Так и по суду могут привлечь! Необходимо что-то предпринять, и как можно скорее, пока племянница пребывает в радостном и наивном неведении.

К ужину Илья Романович не вышел, сославшись на нездоровье. И даже обожаемый восьмилетний сын Борисушка был принят им холодно, в нервах.

– Чего тебе? – хмуро спросил отец, когда мальчик в каштановых длинных кудряшках, из-за кокетливой прически и бархатного костюмчика весь похожий на дорогую фарфоровую куклу, прижался к нему.

Заведя с заученным плаксивым выражением большие, зеленые глаза, Борисушка притворно шмыгнул носом и ангельским голоском пожаловался:

– Папенька, отец Себастьян опять мне влепил единицу по-латыни!

– Чем же ты не угодил иезуиту? – равнодушно спросил князь.

– Я не выучил урока…

– А кто же будет за тебя учить? Старый Архип или Дунька с коромыслом?

– Я не выучил, потому что Глеб украл мой учебник! – выпалил Борисушка.

Имя ненавистного сына заставило Белозерского наконец оторваться от тяжелых дум.

– Ну это ты брось! – не поверил он. – Наверно, посеял где-то учебник, а хочешь свалить все на немощного брата?

– Не такой уж он и немощный, папенька, – возразил мальчик, – по ночам Глебушка спрягает вслух глаголы. Я все слышу через стенку. Он только притворяется больным и немым, а на самом деле…

– Ладно, ступай, не ври на брата! – прервал ябедничество отец. – Скажи еще, что он балеты танцует и романсы поет! После разберемся. И скажи отцу Себастьяну, чтобы принес новый учебник либо старый нашел, не то я с него вычту – он за твоими книгами следить обязан.

Ночь прошла в бесконечных метаниях по кабинету и бесплодных раздумьях. Забыться сном князю удалось всего на пару часов, но именно во сне его и осенило…

Илларион разбудил князя в семь, как тот наказывал. Лошади и карета уже ждали на дворе. Они выпили с Еленой по чашке чая и отправились в путь.

– Как спалось тебе, друг мой Аленушка, на новой перине? – ласково начал Илья Романович.

– Спасибо, дядюшка, перина чудесная! – благодарно ответила Елена и посмотрела на князя с дочерней любовью.

– С кузенами познакомилась?

– Они у вас такие разные! – осторожно заметила та. – Борис веселый и общительный, а Глеб…

Он прервал ее громким вздохом:

– Слабый, больной мальчик, – сказал Илья Романович то ли с жалостью, то ли с упреком, как будто Глеб болел ему назло. – Доктора говорят, больше года не проживет.

– И нет никакой надежды?! – воскликнула юная графиня.

– Ему, бедному, не хватает материнского тепла, – продолжал князь, довольный произведенным впечатлением. – Как мой ангел Наталья Харитоновна, царство ей небесное, преставилась, так и ангеленок наш захворал, словно покойница тянет его к себе в могилку. Матери, знать, без него скучно…

– Господь с вами, дядюшка! – прослезясь, перекрестилась Елена. – Какие ужасы вы говорите!

– Эх, Аленушка, то ли еще в жизни бывает… Молода ты еще все знать!

Отвернувшись, он старательно вытер платком сухие глаза и замолчал.

…Долго простояли они на кладбище у трех могил. Елена молилась и плакала, а Илья Романович отошел в сторонку и все перечитывал про себя надпись на третьем кресте, под которым лежала нянька Василиса. «Елена Денисовна Мещерская 1796–1812». Князь жевал побледневшие от злости губы.

– Это я во всем виновата! – Ослабевшая от слез, Елена вдруг повернулась к дяде и упала перед ним на колени. – Я, я одна!

Князь бросился ее поднимать, но она не давалась:

– Это я их опоила сон-травой! Если бы не снадобье, матушка бы спаслась и была бы сейчас с нами…

– Глупости! – строго одернул ее Илья Романович. – Люди и без сон-травы в пожарах гибнут, а спаслась бы твоя матушка, нет ли – нечего гадать, грех! На все воля Божья, ты вспомни Иова многострадального! Бог у него все отнял, а разве он возроптал?!

Эти слова дядюшки сильно подействовали на Елену, она вытерла слезы. Князь поднял ее под локоток и повел в церковь.

Отслужив панихиду, они спустились по деревянным ступенькам к пруду и присели на монастырской лавочке. День выдался светлый, солнце припекало уже по-весеннему. Впроталине на пруду плавали дикие утки, которые даже в такую суровую зиму не покинули родных берегов. Дядюшка, сняв перчатки, нервно перебирал пальцами трость, словно хотел извлечь из нее музыкальные звуки. Решительный момент наступил.