Текст книги "Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках"

– О, тоже здесь? – рядом с ней в кресло упал Серёжа. Комарова сначала хотела разозлиться, но потом передумала. В некоторые моменты лучше, когда рядом есть хотя бы Серёжа.

Ночь они провели в Арланде, дремали по очереди – чтобы не оставлять без присмотра вещи. Серёжа приятно удивил Комарову тем, что смотрел тот самый сериал, к которому она относилась с симпатией – во всяком случае, так было раньше, до Игры.

– Вообще-то странно, что ты, мать, подсела на такую бессмысленную игрушку, – сказал ей как-то раз Ваня. – Я бы ещё понял какую-нибудь мощную стратегию, но это?..

А Комарова в ответ заявила, что люди, использующие компьютер для работы, как раз таки и подсаживаются на самые незатейливые игры. Лупят по шарам, взрывают пончики или вот составляют слова. Ей и в голову не пришло бы грузить Игру на рабочий комп. Она была её личной жизнью, свободным временем, страстью и отдыхом одновременно. А может, ей просто не хватало криков «вау!» и «супер!» в обычной жизни?..

Ваня выслушал мать, снисходительно кивнул и больше на эту тему не заговаривал.

Утром в Арланде открылся первый магазинчик, и Серёжа сбегал за кофе. Комарова обожгла губы, потому что хлебнула не глядя. Расстреливала очередью слов игрока за номером 12849. Счёт у них был 10 – 1, противник каким-то чудом обошёл Комарову в последнем раунде с перевесом в четыре очка. Она вытащила планшет из сумки, и вот уже не Занзара, а Москито отправил игроку 12849 вызов – тот немедленно принял его и тоже, разумеется, продул.

Интересно было бы Занзаре сыграть с Москито, кто из них лучше, я или я? – именно об этом думала невыспавшаяся Комарова, когда пришло сообщение от «Аэрофлота». Вылет подтвердили и ей, и Серёже. А на стойке регистрации сообщили, что это последний рейс из Стокгольма в Москву.

Пассажиры на борту сидели все как один в защитных масках. Комарова подумала и тоже надела намордник из Наташкиного пакетика. И дала второй Серёже, а он так растрогался, что лучше бы не давала. Не было сил выслушивать благодарности от чужого человека, который ей к тому же не нравился.

Весь полёт она делала вид, что спит, так убедительно, что в самом деле уснула и пришла в себя, только когда пилот объявил посадку и в салоне вспыхнул мерзкий свет.

Пассажиры вскочили с мест, но стюардесса тут же прикрикнула:

– Не встаём, уважаемые пассажиры! Заполняем анкеты для медицинского контроля.

Потом в салон вошёл человек в спецодежде, измерил всем температуру бесконтактным термометром.

Никто из пассажиров не температурил.

Стюардесса, прощаясь с Комаровой на выходе из воздушного судна, пожелала ей удачи с таким видом, как будто знала о том, что удача ей точно не светит. На паспортном контроле очереди почти не было, зато потом все пассажиры вставали намертво в очереди на контроль медицинский.

Серёжа, к счастью, потерялся ещё до того, как Комарова покинула борт. Дышать в маске было невозможно, уши болели от резинок, да ещё и постоянно запотевали очки. Даже в помещении.

«Если все вокруг в масках, так мне, наверное, можно без маски?» – эта сомнительная логическая выкладка показалась Комаровой абсолютно верной, поэтому она стащила бумажный намордник с лица – будто вынырнула из воды после долгой задержки дыхания.

Медицинский контроль состоял в том, что у Комаровой забрали в конце концов анкету, заполненную ещё в самолёте, и пустили на просторы Шереметьева.

В первом же попавшемся маленьком кафе она взяла чашку кофе, сырники и прильнула к Игре, ожидая сражения с 12849-м, но он вышел из сети и не появлялся уже несколько часов. Сыграла без удовольствия несколько партий с «джедаем» Калинкой, «одаренным слововедом» Василием Петровичем и «гуру» Юлечкой, сразив всех, кроме Юлечки, – но та явно играла с подсказками. Невозможно разглядеть на игровом поле слово «реконвалесценция» – ну то есть разглядеть-то его можно, но вот много ли народу его знает?

Комарова бдительно изучала список ненайденных слов после каждого тура. Сырники тем временем остыли, да и кофе превратился в горькую бурду. А ведь надо ещё купить билет на ближайший рейс в Екат!

Взяла на тот, что улетает через три часа.

– Борт почти пустой, – сказали на регистрации.

Наташка по телефону сообщила, что они хотели забрать Ваню к маме на дачу, но он упёрся как осёл.

– Я его не потащу ведь на себе, Ленка! Совершеннолетний человек, студент. Пусть живёт один, не переживай. Денег мы ему оставили, продуктов купили. А ты из аэропорта сразу езжай к нам. Ключи заберёшь у соседки сверху, только маску не забудь!

В салоне самолёта было ровно десять человек.

Чемодан Комаровой выехал на ленту первым.

Такси прибыло ещё до того, как она вышла из терминала.

И через тридцать минут Комарова уже грохотала чемоданом по ступенькам Наташкиного подъезда. Она не стала разбирать вещи, не стала ужинать, а только сняла маску и вымыла руки.

12849-й появился в сети в тот же момент, как она открыла Игру, – будто ждал сигнала. 1200:680. 900:500. 1500:1000. Играл он (она?) в целом неплохо, но не понимал, судя по всему, что здесь важно не только увидеть как можно больше слов, но и быстро считать очки за каждую букву.

Комарова подавила в себе странное желание отправить игроку личное сообщение с советом.

Уснула она с планшетом в руках и смартфоном под подушкой, только утром позвонила Наташке с мамой и Ване – сказать, что приехала.

Сына известие не слишком впечатлило, но он напомнил, чтобы мать не забыла перевести ему на счёт «кармашки». И, спохватившись, спросил:

– Может, принести чего?

Уже неделю Ваня оставлял ей продукты под дверью квартиры, а Комарова выставляла взамен пакет с мусором. Потом выходила на балкон и с жадностью смотрела, как сын идёт к ближайшей помойке – красивый, высокий! Поравнявшись с аркой, Ваня оборачивался и небрежно махал рукой.

Наташкина квартира невзлюбила Комарову сразу. Засохло два цветка, несмотря на то что Комарова поливала их отстоявшейся водой. Встали настенные часы. Перегорела лампочка в ванной. И, самое ужасное, на третий день накрылся роутер. Работать без вайфая Комарова не могла, раздавать мобильный было бессмысленно: не та мощность.

Позвонила на работу, там никого. Ах да, все на удалёнке! Дни святого карантина.

Набрала директору на мобильный, тот сказал, что организует новый роутер на днях, но придётся немного подождать, потому что у всех сейчас большие проблемы с поставками.

Комаровой показалось, что директор нетрезвый: голос его звучал как-то странно. Но сайт-то ей нужно было доделать: тот, над которым начала работать ещё до Швеции! Уж что-что, а сайты людям точно будут нужны в условиях новой реальности… Тем более там заказчик нервный: первые сообщения от него были длинные и вежливые, а сейчас приходили только короткие и злобные.

Она мучилась от безделья, оттого, что жизни в Игре кончались скорее обычного, оттого, что не может заставить себя ни читать, ни смотреть кино. Спала до обеда, потом просматривала ленту фейсбука – кто песни поёт под гитару, развлекая скорее себя, нежели подписчиков, кто мастерит игрушки из втулок от туалетной бумаги… Будущее предсказывали и те, что с гитарой, и те, что со втулками. Предрекали всеобщую катастрофу, гибель не от вируса, так от голода.

Комарова вируса не боялась, потому что у неё была Игра. И работа будет, как только роутер привезут…

Сны здесь снились ей странные – и запоминались в деталях. Как к ней в квартиру ломится молодая женщина с чёрными волосами, а Комарова изо всех сил пытается её не впустить. Или какое-то загадочное насекомое, вроде летающего паука, проникает через балкон, и Комарова сражается с ним не на жизнь, а на смерть. В карантинных снах она всегда противодействовала некоему пришельцу, проникающему в дом, и очень от этого уставала.

Вчера ей позвонили с незнакомого номера, и Комарова подумала, что это по поводу роутера. Но, выяснилось, сегодня придут брать тест на коронавирус.

Рассказала об этом Ване с балкона, опять провожала его взглядом до арки… Потом задрала голову вверх и не узнала неба: оно было чистым, без единого инверсионного следа. А прежде тут и там исчёркивалось самолётами крест-накрест.

В город пришла весна, издевательски светило солнце. В воздухе весело кружились пустые пакеты, прилетевшие с помойки. Две вороны сидели на ветвях дерева: та, что ближе, смотрела на Комарову враждебно и даже слегка раскачивалась на ветке, как будто готовилась к нападению.

Тест пришли брать к вечеру. Уставшая женщина в спецкостюме взяла мазок из левой ноздри, а потом, той же палочкой, из глотки. Комарова не слишком разбиралась в медицине, но всё равно удивилась.

– Да мне тоже показалось, что это неэтично, – сказала уставшая женщина. – Но вот так. Если что обнаружат, вам позвонят.

Комаровой было жаль отпускать уставшую женщину, она предпочла бы поговорить с ней ещё, пусть даже о погоде, или рассказать сон. Девять дней одиночества оказались весьма тяжёлыми при близком знакомстве – и даже Игра, как ни странно, прискучила.

Точнее, не так – ей прискучило играть со всеми, кроме 12849-го. Он ещё дважды выиграл, и она с трудом удерживалась от того, чтобы поздравить противника с победой.

На другие вызовы Комарова откликалась через раз, а игры с безымянным смаковала как пирожные.

– Хочешь пирожных? – спросила по телефону Наташка. Её муж собирался завтра в «Метро», который вроде бы открыт, и предлагал завезти что надо «нашей изолянтке».

Комарова посмотрела на себя в зеркало, висевшее напротив дивана, и сказала:

– Мне бы вот лучше зелёного солдата.

Конечно же, она имела в виду зелёный салат! Наташка, даже не хихикнув, сказала:

– Я понимаю, тебе там скучно… Солдата не обещаю, но вкусненького привезут. И салат. Жди.

Дни уже совсем не различались, сливались в единое нечто, проложенное дурными снами и Игрой. По двору бродили бабушки-сталкеры, Комарова привычно сверлила их взглядом с балкона.

Игрок 12849 прислал очередной вызов, но вместо того, чтобы ринуться в бой, изолянтка отправила ему личное сообщение:

«Как дела?»

Он тут же ответил:

«Как у всех».

«Меня Лена зовут».

«Я знаю».

Комарова протёрла очки полой растянутой футболки, в которой ходила уже три дня.

Именно это он и написал:

«Я знаю».

«Мы что, знакомы?»

«Знакомы. Хотя иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю».

Комарова зачем-то вышла на балкон, но во дворе не было даже бабушек. Только чьи-то синие бахилы лежали на гребне последнего сугроба.

Игрок 12849 молчал, ждал комаровской реплики.

«Мне тут как-то не по себе, —

написала она. —

Очень одиноко. И страшно. И снится какая-то фигня».

«Всем сейчас не по себе. Играть-то будешь?»

«Ну давай».

Игралось без удовольствия, хотя она, конечно, победила. Тут же вернулась к сообщениям.

«Кто ты?»

Он промолчал. Не ответив, ушёл из сети, и вот тогда Комарова по-настоящему испугалась, что 12849 не вернётся. Дошло наконец, что вовсе не Игра, а он был для неё теперь главным утешением. В считаные дни стал постоянным персонажем реальности, менявшейся буквально с каждой минутой, – потому-то она так вцепилась в него, что он не зависел от вирусной статистики и запретов покидать свой дом.

Вызвала на игру с телефона, ждала ответа с бьющимся сердцем: как в юности, когда звонишь домой любимому.

Игрок на связь не вышел. Да и юность давно прошла.

На другой день Наташкин муж привёз продукты и минутку постоял под балконом. Он был в чёрной защитной маске и перчатках. Маску не снимал даже во время разговора, поэтому содержание сказанного осталось для Комаровой загадкой, хотя она усердно кивала. Растрогало, что вспомнил про зелёный салат и сигареты.

А ближе к вечеру доставили роутер. Пока устанавливала его, пока перегружала материалы, стемнело. Только-только села за работу, как вдруг услышала слабый писк на планшете.

Игра!

Сообщение от 12849.

«Как ты думаешь, почему в одних семьях люди сейчас становятся ближе, а другие – наоборот?»

Ничего себе вопросик!

«Я за все семьи отвечать не могу. Мои-то как раз вроде сблизились. Вон мне только что продукты привезли. Даже сигареты не забыли, хотя сами не курят».

«Забота – это одно. Близость – совсем другое. Вот представь, что ты постоянно находишься рядом с человеком, он тебя любит и ты его любишь, но каждый раз между вами какой-то барьер. И преодолеть его никто не может. Чем больше вы сближаетесь, тем сильнее отдаляетесь».

«Так кто ты?»

И снова молчание. Ответа не будет?

Или же всё дело в том, что здесь нужен другой вопрос?..

Два последних дня самоизоляции Комарова честно не заходила в Игру, хотя ломало её по-страшному. Отвлекаясь, будто бы между делом, сотворила один из самых красивых своих сайтов – и заказчик вновь перешёл к длинным, теперь уже благодарственным письмам.

Из поликлиники не звонили – видимо, тест не подтвердился.

В городе объявили строгий карантин, за Лункой стоял теперь с утра до ночи автомобиль с громкоговорителем, объяснявшим гражданам, что почём. Но общественный транспорт ходил допоздна, и гул ночного трамвая отзывался внутри, под сердцем. Как когда-то отзывался на каждое её движение будущий Ваня…

Четырнадцатый, и последний, день своего заточения Комарова посвятила полноценной уборке квартиры. С наслаждением вышла на улицу, сама вынесла мусор, отдельно бросила в контейнер пакет, набитый окурками. Табаком в квартире вроде не воняло.

Покидала вещи в чемодан, вызвала такси и потом всё-таки решила заглянуть в Игру. Один раз. Ненадолго.

Пять вызовов от новых игроков. Максимальное количество жизней – пять. Очередное звание – «Тёмный рыцарь». И ни одного непрочитанного сообщения…

Комарова написала:

«Ваня, это ты?»

И пока Игрок 12849 собирался с мыслями, поняла, что в ответ ей хватило бы единственного слова. Как жаль, что в нём лишь две буквы: по правилам Игры оно не принимается, а значит, ничегошеньки не стоит.

Долгие и частые письма

– «Поща» значит «почта», – говорит папа, глядя, как всегда, поверх очков. То есть он не всегда, конечно, смотрит на меня поверх очков, но каждый раз делает это, объясняя какую-то, с его точки зрения простую вещь (которую я никак не могу понять). Именно с таким лицом он объяснял мне, что такое параллели и меридианы и был неприятно удивлён, когда я притащила на другой день двойку по природоведению. – Читается, кстати, «пошта». Ну а НР България – это совсем просто. Народная Республика Болгария. Ясно, Анютик?

– Угу, – говорю я и иду с новыми вопросами к маме. Мне хочется знать: почему в болгарском языке все слова какие-то твёрдые, зубчатые? Ведь слоёный пирог баница – он очень мягкий, и розовое масло в крохотных пробирочках – сама нежность (так говорил кто-то из особо восторженных маминых подружек), и перевитые красно-белые кисточки мартениц не хочется выпускать из рук, такие они мягонькие на ощупь!

Диссонанс между приятнейшими явлениями болгарской жизни и суровым, рубленым языком зиял как пропасть, перемахнуть её в одиночку третьекласснице было не под силу, и родители-филологи были здесь очень в тему, хотя мама всё равно не поняла, в чём тут проблема. А я не смогла ей этого объяснить.

Вот, например, Франция и французский язык, которые влекли меня в те годы намного сильнее, не имели никаких разногласий. Всё там гармония, всё диво – и быстрота речи, и мушкетёры, и Ален Делон из набора открыток «Артисты французского кино», и мой репетитор по кличке Бонжур, и журнал ELLE, который маме дала посмотреть на одну ночь какая-то коллега. Но, увы, это были единственные контакты с Францией, которые я могла себе позволить, будучи Анютиком девятилетнего возраста. Болгария находилась ближе, не говоря уж о Чехословакии, да и выглядели эти страны вполне реально, достижимо. Я представляла, что однажды окажусь в Софии или в Праге, но о Франции даже мечтать себе не позволяла – в СССР и без меня хватало желающих там оказаться. Куда более достойных желающих!

Франция – это была потаённая мечта. А НР България периодически всплывала в разговорах взрослых как реальность. Учись как следует, будь примерной пионеркой – глядишь, и попадёшь туда однажды на десять дней.

Не зря же тётя Наташа из Тюмени несколько раз была в Болгарии: привозила оттуда не только красно-белые браслетики мартениц (их полагалось дарить любимым 1 марта, поздравляя с весной, хотя мне было жаль расставаться с такими чудесными кисточками и они лежали в верхнем ящике письменного стола от марта к марту), но и книги на русском языке с очень смешными опечатками, и те самые пробирочки с розовым маслом, и восхитительную баницу (сейчас я думаю, а как же тётя Наташа довезла её из Софии до Свердловска практически свежей? Ещё же пересадку надо было делать в Москве!). А однажды она спросила:

– Хочешь переписываться с болгарскими пионерами, Анютик?

Тётя Наташа была, конечно, странная. Кто, интересно, будучи в своём уме, такого не хочет? Да я готова была переписываться с пионерами из всех социалистических стран! (Больше всего мне, впрочем, хотелось бы переписываться с детьми из капстран, но там пионеров не было, и тётя Наташа туда не ездила.) Пока что у меня была только одна по– друга по переписке – Зора Галбава из словацкого города Тренчин. Адрес её попал ко мне по воле случая, а звали тот случай Инна Валерьяновна. Она руководила районным клубом интернациональной дружбы на ВИЗе[1]1
  ВИЗ – Верх-Исетский завод.


[Закрыть], при Верх-Исетском Доме пионеров, куда меня занесла неизбывная жажда общения и новых знаний. Я ещё до школы возмечтала выучить все иностранные языки, какие только существовали в мире, и когда услышала, что на ВИЗе преподают чешский да ещё привозят в гости настоящих живых чехов, чуть не в тот же день отправилась записываться в КИД[2]2
  Клуб интернациональной дружбы.


[Закрыть].

(Моё детство – парад аббревиатур.)

Инна Валерьяновна встретила меня приветливо, рассказала, по каким дням будем заниматься, и спросила, знаю ли я уже какие-то факты о ЧССР (ну вот опять!).

Я знала такие факты: что в Свердловске ходят трамваи чехословацкого производства, а ещё любила мультфильмы про Крота и умела играть в PeXeSo, вывезенное из Праги неутомимой тётей Наташей.

– Неплохо, – обрадовалась Инна Валерьяновна. – Обычно мы таких маленьких не берём, но ты, я вижу, девочка умная. Читаешь, наверное, много?

Я, скромно потупившись, призналась, что да.

– А знаешь ли ты, что такое КПЧ? – внезапно спросила Инна Валерьяновна.

Ответа на этот коварный вопрос я не знала, но тут произошло чудо. Инна Валерьяновна сидела передо мной нога на ногу, и я вдруг заметила, что у неё торчит из-под платья серый подъюбник (вот ещё одно окаменевшее советское понятие вроде «интернациональной дружбы»). Мама мне давным-давно объяснила, что подъюбники видны только у нерях, и обычно я сразу проникалась к таким женщинам и девочкам антипатией, но Инна Валерьяновна была настолько живая и милая, что я простила ей неряшество. В тот же самый момент мне как будто бы кто-то прошелестел на ухо ласковые слова:

– Коммунистическая партия Чехословакии!

И я их повторила.

– Умница! – сказала Инна Валерьяновна, показав в улыбке приятные белые зубки. – Тебя уже приняли в пионеры? Ну прекрасно! Приходи в следующую среду к пяти часам на занятия.

Вскоре я стала завсегдатаем и чуть ли не главной активисткой КИДа. Учила чешский, который совсем не так прост, как кажется, – Инна Валерьяновна рассказала на занятии, что чешский находится как бы на полпути от русского к немецкому, и Ленка Сапожникова из немецкой школы приосанилась, а я немецкого тогда совершенно не знала и приосаниваться не стала. Выписывала в тетрадку «Факты о Чехословакии». Показывала на географической карте, где находится горный массив Крконоше. Распевала вместе с другими пионерами песенки, всегда начинавшиеся с указания места действия:

 
На том Божилецкем мостку
Храли там две пани в костку,
Храли, храли, храли,
Аж се обехрали,
Сходили се с мостку.
 

Или:

 
На окне седела кочка,
Был хорки летни ден.
На окне седела кочка,
А коукала се вен.
 

Ну и конечно:

 
На Шумаве е долина,
А в тей долине калина…
 

То ли это было совпадение, то ли Инна Валерьяновна специально подбирала такие тексты для русских пионеров – этого я сказать не могу. Как не могу и удалить из памяти слова чешских песен.

Абсолютно всё в нашем КИДе Инна Валерьяновна делала сама. Никаких других сотрудников я не помню, – она отвечала и за песни, и за танцы, и за географические викторины, и за встречи делегаций чешских рабочих, приезжавших из Пльзеня в Свердловск, чтобы обмениваться металлургическим опытом.

Приезд чехов – это был, честно говоря, главный аттракцион для всех членов КИДа. Именно к нему мы готовились целый год: зубрили стихи, штудировали передовицы газеты Rudé právo, а самые продвинутые учились готовить блюда чешской кухни (хотя мне уже тогда казалось странным поражать чехословацких гостей их собственными кнедликами – это все равно как угощать русских борщом в Париже).

Предвкушая первый визит иностранцев, я донимала папу, безуспешно пытавшегося укрыться от меня в своей комнате с газетой:

– Ты видел когда-нибудь чехов?

– Видел, – вздыхал папа, жалобно поглядывая на нетронутый «Советский спорт». – На конгрессе в Москве.

– И как?!

– Что – как?

– Ну какие они?

Папа нетерпеливо шелестел газетой.

– Люди как люди. Рожек у них нет.

Я была крайне разочарована таким ответом, уходила в детскую и мечтала, мечтала, мечтала… Не знаю, что уж там такое я себе навоображала, но, когда настоящая делегация чешских рабочих поднималась по лестницам Дома культуры (красно-зелёная ковровая дорожка прижата к ступеням специальными скобками, а бюст Ильича под фикусом блестит, как свежий зефир на срезе), я ощутила такое же точно разочарование. Люди как люди, действительно, – хотя Рената, которую усадили за наш с Катей Парамоновой стол, всё-таки выглядела немного похожей на киноартистку из журнала «Советский экран». Катя глазами делала мне знаки, чтобы я обратила внимание на Ренатин маникюр – ногти у неё были накрашены совсем не так, как у наших мам: не красным, а светло-оранжевым лаком с сильными блёстками. И ведь простая рабочая!

Чехи довольно спокойно слушали, как мы поём, а вот танцы им понравились больше, – мужчины с особенной симпатией хлопали рослой Тане Двоишниковой, исполнявшей сложный танец с подпрыгиваниями. Потом был литмонтаж на чешском языке, когда мы по очереди рассказывали гостям о том, чем занимаемся в клубе, – я очень волновалась за доверенную мне Инной Валерьяновной фразу «Чтеме ческе книжки а часописы», но чудом произнесла её почти не заикаясь.

Более опытные кидовцы заранее предупредили, что главная часть праздника – это когда чехи начнут одаривать нас сувенирами. Обычно пионеры получали жвачки, конфеты, открытки, лишь некоторым везло особенно – и они становились обладателями кукол, мягких игрушек, а одной девочке год назад вручили детские духи!

Я, конечно, мечтала о духах, и, пусть эта мечта не сбылась, нам с Катей тоже повезло. Улыбаясь во все свои зубы с немного островатыми клыками, Рената дала каждой по авторучке, которая писала невиданно светлыми, голубыми чернилами. А по само́й авторучке тянулась изящная надпись золотыми буквами: Zlata Praha! Таких ручек не было ни у кого в школе!

Паша Терентьев, о котором все взрослые говорили, что он похож на маленького Ленина, сразу после окончания праздника предложил мне сменять ручку на две упаковки жвачки Pedro, но я с негодованием отказалась. А Инна Валерьяновна уже после того, как чехи уехали и мы вернули на место стулья, которые собирались по всему ДК, сказала:

– Кто ещё не переписывается с чехословацкими пионерами, срочно подойдите ко мне в следующий раз.

Я подошла, конечно же, – я же тогда ещё не переписывалась! И мне дали клочок бумаги с адресом девочки по имени Зора Галбава. Она жила в Тренчине, эта Зора, а Тренчин находится в Словакии. И когда я написала в первом же письме Зоре, что хотела бы с её помощью учить чешский язык, это было, вообще-то говоря, глупостью. Зора ответила, что чешского языка не знает, – другое дело, если я захочу учить словацкий!

Первое письмо, в котором она всё это сообщила, пришло через два месяца после того, как я отправила своё. И получить его была тоже целая история.

Сначала в наш почтовый ящик положили извещение, где было написано: «М/П. ЧССР».

– Международное письмо, – расшифровал папа. – Пойдём вечером на почту и заберём.

Была зима. Тёмно-чернильная свердловская зима начала 1980-х. Папа знал, куда идти за письмом, потому что сам получал довольно часто то одно, то другое М/П – приглашения на конгрессы по финно-угорским языкам. То из Венгрии, то из Германии, то из Финляндии. Мне этих писем не показывали, я уже потом, взрослой, нашла в отцовском архиве толстую пачку приглашений в конвертах, аккуратно вскрытых с правого края ножом для бумаги.

Ни на один конгресс отец так и не смог поехать, поскольку был беспартийным. Одни университетские недоброжелатели – вполне возможно, из тех, кто скрывался в подписях к официальным поздравлениям на открытках: «Ректорат, партком, местком», – сплетничали, что Матвеев, дескать, еврей. А другие в ответ на это заявляли: ну что вы, он дворянин, это ещё хуже!

В общем, кроме этих приглашений – на тонкой бумаге, в невероятных конвертах, с таинственными марками, – отцу ничего от международного профессионального общения не перепало. Но он знал, где находится отдел доставки п/о 620102, а для меня тогда это было самое важное!

И вот мы шли с папой вдвоём по тёмным дворам Верх-Исетского района, по улицам Шаумяна и Белореченской до кинотеатра «Буревестник» – название-вывеска было сделано угловатым письменным шрифтом, который и сейчас кажется мне очень красивым. А «Буревестника» там больше никакого нет – давно уж снесён наш старый кинотеатр с фанерными креслами. На его месте – короб торгового центра с иностранным названием и рекламным украшением в виде гигантского надувного инопланетянина. Кто-то из знакомых детей называл его с некоторым сомнением «илипланетянин».

В отделе доставки работала пожилая женщина в тёплом оренбургском платке, как у мамы, – только у мамы была ажурная «паутинка», а у женщины – более скучная «пуховка».

– Надо же, такая маленькая, а уже международную корреспонденцию получает, – сказала женщина без всякого умиления, а как бы даже подозрительно, когда я подала ей сложенную вчетверо квитанцию.

Я думала, папа что-то скажет женщине в ответ, но он только усмехнулся немного, и женщина ему улыбнулась, а потом протянула мне изящный конверт, на котором была приклеена марка с надписью «Ческословенско» и рисунком, воспроизводящим в художественном виде трагедию в Лидице.

Мне ужасно хотелось распечатать письмо прямо тут, на почте, но папа сказал – потерпи до дома.

Когда мы вернулись, папа аккуратно разрезал конверт – из него выпала бледно-розовая страничка с маленьким рисунком пони в правом нижнем углу. Я взяла эту страничку с благоговением.

«Дорогая подруга Аня, —

Зора писала разборчивым почерком с идеальным наклоном, —

я буду, конечно, с тобой переписываться. Только чешскому я тебя учить не могу, потому что я живу в Словакии и не знаю чешский язык.

Пришли мне, пожалуйста, твою фотографиру, дорогая подруга Аня. Напиши, что ты любишь делать. Я люблю читать. Я учусь только на единицы и двойки[3]3
  В Чехии и Словакии действует обратная система оценок; единица означает «отлично», двойка – «хорошо» и т. д.


[Закрыть] и хочу стать врачом. Кем ты хочешь стать?»

Письма в Чехословакию, которые папа отправлял по моей просьбе с университетской почты, и М/П, приходившие в отдел доставки у «Буревестника», отличались друг от друга не в советскую пользу. Дело было не только в изящных конвертах, красивых марках и нарядных открытках, которые Зора присылала мне к Новому году (одну такую открытку, с украшенной елью, стоявшей в элегантной гостиной, я помню по сей день как живую – вместе с горьким чувством осознания, что у нас никогда не будет ни такой ели, ни гостиной). Дело ещё и в том, что Зора писала мне именно письма – пусть и короткие, – а я отправляла ей в ответ куцые послания на полстраницы из серии «Ни о чём». Писать в Чехословакию о чём-то действительно важном (поссорилась с подругой – не по переписке, а по двору; села в новой юбке на тополиную почку и получила от мамы нагоняй; влюбилась в брата другой подруги – похоже, что, как всегда, безответно) я не решалась – понимала, что представляю в своём скромном лице всю советскую пионерию. Хотелось выглядеть перед Зорой Галбавой в лучшем свете. И фотографию я долго не могла ей выслать именно по этой причине: портреты-открытки, которые делали в Универбыте на Посадской, мне не нравились – точнее, мне не нравилась моя физиономия на этих портретах (Наташу Кулешову, например, сняли в той же студии вполне прилично). Потом уже брат, кажется, договорился с кем-то из друзей-фотолюбителей, и мне сделали небольшой, с пол-ладони, узнаваемый портрет (косы верёвками, глаза немного выпученные, губы толстоваты, но в целом – ничего, нормальная). А Зора мне прислала крошечное фото, снятое для какого-то документа, – и мама, увидев его, аж задохнулась:

– Какая красивая девочка!

Я там особой красоты не увидела, но маме, как обычно, поверила. Фото Зоры хранится у меня по сей день – она и вправду, теперь-то я это вижу, была очень красивой. Даже на чёрно-белом снимке видно, как контрастируют светлые (голубые?) глаза с длинными тёмными волосами. Носик прямой, ноздри аккуратно вырезаны, и брови идеальные – сама себе ни за что так не выщиплешь!

Интересно было бы увидеть взрослую Зору, хотелось бы знать, какой она стала сейчас. Но, увы, это желание не сбудется – на мои взрослые письма, написанные с полным соблюдением европейского хорошего тона (то есть на английском – с чего бы свободной словачке помнить язык проклятых оккупантов?), Зора так и не ответила.

Я не знаю, выучилась ли она на врача, как мечтала в детстве, вышла ли замуж, есть ли у неё дети, счастлива ли она. Я даже не знаю, жива ли Зора – в конце концов, за несколько десятков лет, отделивших это моё взрослое, английское, письмо от детских, всякое могло случиться…

Мне хочется, чтобы Зора была жива – просто решила не отвечать своей невидимой подруге Ане из СССР, или, что более вероятно, тот адрес в Тренчине давным-давно устарел.

Тренчин – красивый город. Зора присылала мне открытки с видами, и я каждый раз страдала, что живу не в Москве и Ленинграде и не могу прислать в ответ такие же красо́ты… Открытки с видами Свердловска из ларька «Союзпечать» были, как аккуратно выразилась мама, «несколько пугающими».

– А ты отправь открытку с Петергофом! Это же всё равно СССР! – посоветовала тётя Наташа, опять случившаяся у нас дома проездом из Тюмени. – У них такого точно нет!

Я послушалась тётю Наташу и послала Зоре золочёного Самсона, раздирающего пасть льву: сверкали оба так, что глазам было больно смотреть.

Зора сдержанно поблагодарила меня в ответ – видимо, Самсон не произвёл на неё особого впечатления, а может, уязвил имперской мощью.