Текст книги "Я Колбасника убил"

Глава 4
Таракан

Птичка на хвосте

Про Таракана я узнал от Котьки. Он сказал:

– Держись от него подальше, усёк?

Я не понял. Какой такой таракан?

– Уголовник, вор-рецидивист. Он в прошлом месяце освободился, теперь на Свердлова околачивается.

Ого! Настоящий уголовник? Особенно мне понравилась его кличка. Я сразу представил себе такого щёголя – длинноного дядю с усами. Они у него тоже длинные и непременно седые. Во рту у рецидивиста папироса-гармошка, а сапоги с подковой и до блеска начищены ваксой.

Красота. Романтика.

Надо будет обязательно познакомиться с Тараканом.

– А почему Таракан?

– Форточник потому что. Домушник.

Я не знал, кто такой форточник.

– Он в любую форточку пролезет. Вскарабкается по вертикальной стенке, и плакали ваши чернобурки. Он сейчас новую шайку сколачивает, из малолеток.

– А ты откуда знаешь?

– Птичка на хвосте принесла, – отрезал Котька. – Увижу, что ты с ним якшаешься, убью.

Золотая фикса

Таракан оказался маленьким и жутко худым. У него во рту была золотая фикса[13]13
  Фикса – золотая коронка на переднем зубе.


[Закрыть], а передних зубов не хватало. Мне это жутко нравилось. Через свои чёрные дырки он звонко сплевывал густую слюну, а ещё вставлял в них папиросы. Выглядело это красиво! Курил я уже несколько месяцев и почти совсем не кашлял. Мы с Эдькой собирали бычки на улице, Котька про это не знал.

Таракану было лет двадцать, половину из которых он провёл в лагерях. А ещё он здорово играл на гитаре. И пел хриплым голосом про роковую любовь и наганы. Меня к нему привёл Коробка. Он сказал:

– Ты только не дрейфь. Таракан нутром чует, когда дрейфишь. Понял?

Ну да. Только я всё равно дрейфил.

Дистрофическая конституция

Он сидел на лавке, но не как все обычные люди, а на корточках, поэтому был гораздо выше меня. Хотя я стоял. Сначала я увидел его череп – он отчётливо проступал через коричневую кожу. А потом руки – у него руки были синие, все в наколках. И ещё я сразу заметил тот кинжал. Это был именно кинжал – не нож и не финка, я по рукоятке сразу определил. Она выглядывала из ножен, прикреплённых к толстому ремню, вся была резная и в каких-то камешках.

Таракан поймал мой взгляд.

– Нравится?

Я кивнул. Вообще-то, я хотел ему вслух ответить, но получилось почему-то только кивнуть. А ещё у меня дрожали ноги – я их руками стал придерживать, через карманы.

– Самому нравится, – сказал Таракан. – Старинная вещь, редкая. Мне один авторитет подарил, из бывших царских каторжных.

Я попробовал улыбнуться, чтобы показать ему, как сильно интересуюсь старинными кинжалами. На самом деле, меня интересовало другое: пырнет он меня сейчас или позже. Я вдруг ясно себе представил, что вот прямо через минуту или две он возьмёт меня и пырнёт, и я упаду, и буду умирать в страшных муках. Кричать я, конечно, не стану – что толку кричать, когда ты смертельно ранен? Я буду умирать красиво, от рук рецидивиста, а потом меня похоронят на кладбище и на могиле напишут:

«Здесь покоится Олежек,

храбрый человек,

любящий сын и племянник».

– Подойди, пацан, – вкрадчиво сказал Таракан и вынул кинжал из ножен.

Вот теперь он меня и прикончит. Чик – и нет Олежека.

– Иди, – Коробка ткнул меня кулаком в спину.

Я подошёл к Таракану, колени у меня не гнулись.

– Отец есть?

Я помотал головой.

– На фронте убило?

Я пожал плечами.

– Безотцовщина, значит, – одобрительно кивнул Таракан и сплюнул мне под ноги. – А у меня ни отца, ни мамки, из беспризорников я. Меня советская власть воспитала. Ты с мамкой что ли живёшь?

– С мамой, бабушкой, тётей и братом, – выложил я.

– Погоди ты, не части, – Таракан поморщился. – Жрать хочешь?

Вообще, я хотел. Но на всякий случай опять помотал головой.

– А я хочу. Всё время хочу, круглые сутки. Чего бы сожрать? – Таракан задумчиво огляделся по сторонам. Но ничего более-менее съедобного поблизости не росло – ни груш, ни ранеток. – Может, тебя сожрём? А, Коробка? Сожрём твоего другана?

Коробка захохотал, а я сказал:

– Я пойду. А то меня старший брат уже ищет. До свидания.

И попятился назад.

– Стоять, – сказал Таракан, и я сразу остановился.

– Ладно. Я пошутил. Шутки у меня такие дурацкие. Ну-ка, задери рубаху!

– Зачем? – не понял я.

– Задери, говорю, – угрюмо повторил Таракан и сунул кинжал обратно в ножны.

Тогда я задрал. Таракан придирчиво осмотрел мои торчащие рёбра, ткнул в живот. Потом сказал:

– Ладно, пойдёт. В нашем деле что главное? Дистрофическая конституция!

Я не понял, что он имеет в виду. Но всё равно обрадовался. Кажется, меня приняли в шайку! Или ещё нет?

Атас!

В общем, стать членом уголовной шайки вора-рецидивиста Сашки Лукина – так звали Таракана – оказалось делом пустяковым. Легче лёгкого оказалось! Таракан был не слишком разборчив – брал всех подряд. Даже кандидатуру Коробкиного младшего брата Вовки одобрил, ему пять лет. Коробкина мать всегда Вовку на Коробку оставляла, ну вот.

А занимались они, то есть мы, интересными делами! Играли в карты, в буру и в очко[14]14
  Бура и очко – азартные карточные игры.


[Закрыть] на «чугунную жопу». Ставили проигравшего на карачки, двое сзади держали третьего – за руки и за ноги – а потом раскачивали его и со всего маху били тебя по заднице. Больно было – я почему-то всё время проигрывал.

Курили папиросы «Дели» – из огромной бумажной пачки на сто штук. Продавали воду – «на рубль досыта». На колонке набирали, вёдра на коромысло вешали и на базар.

Стояли на васаре, пока Таракан промышлял. Таскали с огородов всё, что плохо лежит: картошку, ранетки, капусту.

Околачивались на барахолке.

Там разным торговали – старушки в шляпах, из бывших[15]15
  Из бывших – имеются в виду представители дворянских родов, которые после Революции 1917 г. были лишены всех титулов, собственности и денег.


[Закрыть], прямо на земле своё барахло раскладывали: ботинки, книжки, воротники. Ворованное шло из-под полы у всяких типчиков. Приблатнённые морячки из дивизии Рокоссовского сбывали поштучно «Дели», а “самовары” – люди без рук и ног – клянчили еду. Урки, воры, щипачи, увечные, дамочки, фронтовики – нравился мне базарный люд! Своей пестротой и весельем. Более разношёрстной публики я нигде больше не видел. А ещё там всё время играла музыка и кто-нибудь пел. Беспризорники и гастролёры дневали на барахолке и ночевали. А мы – простые ребята со Свердлова – промышляли на ней, чем могли.

Были тут граждане и другого сорта – в добротных пальто с каракулевыми воротниками и в бурках – фетровых сапогах. Под руку с ними шли красивые женщины в чернобурках и шляпках с вуалью. То были снабженцы, тыловики – военные, которые никогда не воевали. Они были хозяевами в нашем городе, у них всё было и от них всё зависело. В том числе, и моя жизнь.

А промысел наш был таков. Мы воровали жмых[16]16
  Жмых – отходы после отжима семян, используемых для производства растительных масел. Содержит много питательных веществ.


[Закрыть] на мясокомбинате, а потом шли на стройку к расконвоированным чеченцам и эстонцам. Сосланные строили благоустроенное жилье для эвакуированных специалистов. Жили впроголодь. Вот мы и выменивали у них жмых на ножички и другое самодельное барахло. А уж его выгодно толкали приличным гражданам. На вырученные деньги мы тут же покупали у тыловиков еду.

Один раз иду по барахолке с ведром, ору:

– Кому напиться?! На рубль досыта!

Гляжу, сидит на земле пьяный матросик-“самовар” и поёт плаксиво:

– Напрасно старушка ждёт сына домой!

Пожалел я его, зачерпнул воды и протягиваю кружку. В тот день жарко было невмоготу.

– Спасибо, малой, – говорит матросик. – Дай тебе Бог здоровья.

Вдруг слышим:

– Шухер! Атас! Легавые!

Матросик на культи[17]17
  Культя – часть конечности от руки или ноги, оставшаяся после удаления.


[Закрыть] вскочил и как подрапал! Только его и видели. А милицейская машина уже тут как тут. Из неё милиционеры выскочили – все с ружьями, с наганами – и врассыпную. Давай барыг и пьяниц ловить! Крупная дичь им редко попадалась. А жуликов они у себя трое суток подержат – и отпускают. Кормить-то их нечем. Поэтому жизнь на барахолке кипела без остановки.

Весело было с Тараканом! И страшно – с ним я чувствовал себя настоящим разбойником.

Как Рахманинов

Словом, время я проводил познавательно, очень интересно. А ещё я постоянно учился у Таракана. Всему! Ходить вразвалочку, элегантно плеваться, правильно носить кепку-восьмиклинку, разговаривать с людьми свысока, сально шутить, петь голосом с хрипотцой, не бояться милиции и старших, улицу уважать, стрелять у прохожих папиросы – так, чтобы тебе отказать не посмели.

Тараканова наука была куда интересней уроков в школе. И нужней.

Одно мне не нравилось – выражаться матом. Просто язык у меня не поворачивался. Хочу что-нибудь трехэтажное загнуть, а не получается. Всё из-за мамы. Она очень плохо к мату относится, и Гальга.

– Ты, Олежек, молоток, – рассказывал мне Таракан. – Паренёк сообразительный, чую, далеко пойдёшь.

Я смущался от таких разговоров.

– Вот скажи мне, есть ли у тебя мечта?

– У меня? – я пожимал плечами. – Нет, кажется.

– Ты не дури, – сердился Таракан. – Не бывает без мечты человека. Человек без мечты – так, насекомоядное, а не человеческая личность.

– Я хочу, чтобы война кончилась скорей.

– Этого все хотят! В кого пальцем не ткни.

– Нууу…

– А я жениться мечтаю. На красавице. Меня, Олежек, исключительно красавицы интересуют. Женюсь, дом ей куплю, повезу на море! Хочу я море повидать, пальмы чтоб, санатории с балконами, курортники в чесучовых[18]18
  Чесучовый – из плотной шёлковой ткани желтоватого цвета.


[Закрыть] костюмах с панамами по променаду[19]19
  Променад – место для прогулок.


[Закрыть] фланируют!

Я подумал, красивая у Таракана мечта!

– Я хочу стать музыкантом, – говорю.

– Кем? На гармошке играть что ли? – он смеётся.

– Зачем на гармошке? – Мне становится обидно. – На фортепиано. Я хочу стать пианистом, как Рахманинов. Или Рубинштейн.

– Пианистом, ну ты даёшь! – Таракану так смешно, что он чуть не падает с лавки. – Ты рожу-то свою видел? Рабоче-крестьянскую?

Ну, вот зачем я ему рассказал? Нашёл, с кем откровенничать!

– Ладно, Олежек, не дуйся. Нормальная у тебя мечта. Солидная, я бы даже сказал. Ты её береги, не распыляйся.

На предмет кошелька

С тех пор он звал меня Пианистом. А однажды Таракан сказал:

– Ну, Пианист, пора тебя проверить в деле.

– В каком деле? – не понял я.

– Пойдём сегодня грабить и убивать.

– Кого?

У меня аж сердце закололо.

– Прохожих – кого ж ещё.

Этого я не ожидал. Вернее как: я знал, что когда-нибудь что-нибудь подобное мне предложат. Вернее, от меня этого потребуют. Только я про это старался не думать. Признаться, я уже начал забывать, что у нас воровская шайка. Таракан чаще в одиночку на дело ходил, а нас, молодых, учил. До поры до времени, как оказалось.

Я не был готов убивать. Убивают на войне, на фронте. Нет, я не готов убивать.

– Не дрейфь, Пианист. Убивать буду я. А ты будешь кошельки у трудовых граждан и гражданок конфисковывать.

– Как это?

Кажется, до меня стал доходить страшный смысл сказанных Тараканом слов. Таким я его себе представлял весёлым и бесшабашным. Одним словом, неплохим человеком.

Гальга говорит, что в лагерях теперь сидят хорошие люди. Попадаются, конечно, плохие, но в основном – хорошие. Как мой папа. Только Таракан не был моим папой. И хорошим, оказывается, он тоже не был.

Мы шли с ним по тёмным переулкам, и я думал, что теперь мне уже некуда деваться. Я сам виноват. Котька мне что говорил? А я, дурак, что сделал?

Теперь я стану настоящим вором. Я буду преступником, как Таракан. Я буду грабить людей на улицах, залезать в их дома, воровать их вещи и продукты. А потом меня поймают и посадят в тюрьму. Я отсижу и выйду – на руке у меня будет наколка. Или на заднице. У Таракана там такая, приметная, он показывал – на одной ягодице кочегар с лопатой, а на второй – топка. Таракан когда ходит, кочегар уголь в топку швыряет. Только этого всё равно никто не видит.

Или, может, наколка у меня будет на лбу – я однажды видел человека с наколотым на лбу серпом и молотом. А один блатной[20]20
  Блатной – авторитетный человек в преступной группировке.


[Закрыть] нам показывал товарища Сталина, выколотого на груди. Сказал, что его теперь ни за что не расстреляют, что Сталин его хранит.

И ещё я, конечно, уже никогда не стану пианистом. Потому что в пианисты не берут людей с наколками. Туда берут людей с длинными пальцами.

– А вот и клиент, гадом буду!

Таракан остановился. Дёрнул меня за рукав и замер.

Лицо у него заострилось, и он стал похож на хорька. Даже воздух стал нюхать, у него даже, кажется, уши зашевелились.

На тротуаре лежал человек. Он был пьян – я сразу это понял. Человек лежал навзничь, запрокинув голову. Рот у него был открыт, и по улице разливался храп. На пьянице было светлое пальто – наверное, какой-нибудь инженер, интеллигент из эвакуированных. У нас такие пальто не носят.

– Тебе, Пианист, несказанно повезло, – прошептал Таракан. – Пьяных грабить – сплошное удовлетворение. Вон часы у него какие. Ну, вперед, за Родину!

А у меня ноги в землю вросли. Вернее, приклеились к тротуару.

– Карманы тоже проверь, на предмет кошелька, – посоветовал Таракан.

Я молчал.

– Шевелись, Пианист. Пока патруль не спалил.

Тогда я сказал ему:

– Нет, не могу, – и уставился на свои ботинки.

Таракан посмотрел на меня с удивлением.

– Извини, Таракан, я не буду его грабить.

– Ты мне это брось, – Таракан прищурился, и лицо у него стало злое. – Ты думаешь, я тебя по доброте душевной пригрел? Уму разуму учил полтора месяца? Ты что, соскочить удумал? Я ведь знаю, где твои мать с тёткой живут. Думаешь, не знаю? Прекрасно мне это известно. И братца я твоего у школы видал, морду пионерскую.

– Он не пионер.

– А мне что пионер, что поповский внук – одна мура. Чик – и нету твоего братца, понял?

И я сказал:

– Угу.

Я подошёл к тому интеллигенту в пальто, наклонился, взял его руку в свою, нащупал часы, расстегнул ремешок, снял их и сунул себе в карман.

А потом я побежал.

От него одеколоном пахло, я заметил. От этого инженера.

Я долго бежал. Не знаю, сколько кварталов. Даже не знаю, куда. Я руку в кармане держал, сжимал часы. Я почему-то боялся, что они у меня из кармана выпадут. Что я их потеряю. Мне надо было их не потерять. Отдать их Таракану и сказать, что всё.

Я проверку прошёл.

Я проверил себя.

Я – грабитель, человека ограбил. Это не мешок угля со станции и не капусту с огорода. Это – совсем другое.

А если Таракан станет мне угрожать или брату, я его убью. Кинжалом зарежу.

Часы я закопал в лесу, возле кладбища. Положил на то место приметный камень.

Ружьё рядом с кроватью

На следующий день Таракан пропал.

Его не было три дня, и никто не знал, куда он девался. А на четвертый нам сказали, что Таракана арестовали. Поймали с поличным – он вырезал окно у директора ткацкой фабрики, а у того было ружьё. Лежало рядом с кроватью. Директор в Таракана выстрелил – и попал, а после позвал милицию.

Больше я никогда не видел Таракана – Сашку Лукина – человека, который учил меня грабить, а научил мечтать.

А Пианистом меня потом все называть стали.

Глава 5
Князев

Косой пробор

Про музыкальную школу я сказал сначала только маме. Гальге я не хотел пока ничего говорить. Ну, просто я не знал, как она к этому отнесётся.

Мама спросила:

– А пианино? Для занятий необходимо пианино.

– Я знаю, мам. Я узнавал в депо – у них в красном уголке стоит, они меня будут пускать.

– Да? – Мама посмотрела на меня с сомнением. – Хорошо. Я тогда поговорю с Юрием Пантелеевичем.

Князев Юрий Пантелеевич был коренным ленинградцем – человеком незаурядным, дворянином из ссыльных. Ещё он был учеником композитора Глазунова и его «любимым воспитанником». Он даже бородку такую же носил, как у Глазунова, и толстовку, и косой пробор. И пенсне на цепочке.

В музыкальной школе № 1, бывшей рабоче-крестьянской музыкальной академии, он работал директором и преподавал специальность.

В тот день я пришёл к нему на прослушивание.

– Покровский? Ну, заходи, – сказал Юрий Пантелеевич и едва заметно поморщился.

Мама рассказывала, что они с папой раньше были друзьями. Юрий Пантелеевич работал у папы концертмейстером. Вообще-то его никто на работу почему-то не брал, а папа взял. Он к нам раньше часто приходил в гости, Юрий Пантелеевич, на чай, и поужинать. Мама рассказывала. Ну, а потом, когда мы к Гальге переехали, сразу перестал. Я его не знал совсем, первый раз с ним теперь разговаривал.

– Ну-с, дружок, покажи мне свои руки, – сказал Князев.

Я испугался. Я руки-то перед тем, как сюда придти, не помыл. Думал, он грязь будет проверять, как в школе. Но он, оказывается, мои пальцы проверял, их длину и растяжку.

– Ладонь маленькая, пальцы короткие. Октаву тебе даже не взять, – недовольно сказал Князев и блеснул пенсне. – Ну ладно, допустим. А ну, повторить сможешь?

Князев взял карандаш и отстучал простой ритм. Легче лёгкого ритм! Я его тут же повторил – прямо пальцами. И у меня сразу получилось.

– Нормально, – сказал Князев. – А так?

Он опять постучал, а я опять за ним повторил.

Князев сделал кислую гримасу и отложил карандаш в сторону.

– Чувство ритма, Покровский, у тебя развито хорошо.

Я улыбнулся. Я это знал всегда – ну, что оно у меня развито.

– Проверим слух, – Князев развернулся на круглом стуле к роялю – он за роялем всё это время сидел – и сыграл несколько нот. – Ми, фа, соль! Повтори.

Тут я растерялся. Я думал, он меня играть просит, на рояле – но я же не умею играть. Я же как раз и пришел сюда, чтобы меня научили.

– Что ты молчишь? Повторяй! Или ты немой?

А, я понял! Надо голосом повторить!

И тогда я ему спел. Голос у меня не очень приятный, зато врождённый музыкальный слух. Мне про это ещё Гальга рассказывала, что я пошёл в отца и всё такое.

– Ещё раз, – скомандовал Князев. – Ми, фа, соль, ля!

Я снова спел.

– Ну, достаточно, голубчик. Можешь быть свободен.

Как это? Так быстро?

– Мне можно идти? – не понял я.

– Иди, – Князев от меня отвернулся.

Я хотел у него спросить, что будет дальше. Когда мне в следующий раз приходить? Но всё-таки не спросил.

Мягкая рука

О том, что меня зачислили в музыкальную школу, я узнал от мамы.

– Завтра начинаются занятия. Специальность у тебя будет вести сам Юрий Пантелеевич.

Ну, я не очень обрадовался. Конечно, он бывший папин друг и прочее, только я всё равно не очень обрадовался.

Музыкальная школа находилась на улице Никитина, а мы живем на Свердлова – это на другом конце города. Занимались мы с Юрием Пантелеевичем два раза в неделю, и ещё я ходил в красный уголок по вечерам, кроме воскресенья.

Мне нравилось заниматься музыкой! У меня это хорошо получалось. Я садился за рояль Князева и забывал про все. Про то, что есть хочется, про войну и про Колбасника. Я даже гаммы с большим удовольствием ему играл.

– Что ты долбишь, как дятел? Не долби, слышишь? Рука мягкая, расслабься, локти опусти!

Я опускал. Я расслаблялся. Я готов был на что угодно: подчиняться, терпеть заносчивый характер Князева, пропускать мимо ушей его насмешки, ходить через весь город туда и обратно, лишь бы меня учили.

Музыка меня восхищала. Я чувствовал себя теперь особенным – немного не таким, как остальные ребята. Я был благодарен за это новое чувство Юрию Пантелеевичу.

Дар божий

А потом я услышал тот разговор. Мама сказала:

– Он требует денег, а где мне их сейчас взять?

– Подлец, – сказала Гальга. – Я всегда это знала.

– Я спросила у него, говорю, может, в память об отце возьмёте пока? Вы же нас знаете, я обязательно рассчитаюсь.

– Подлец.

– Ну, зачем ты так? Все ведь платят.

– Все! Когда он с голоду в 34-м умирал, его кто к себе в хор взял, не побоялся? Может, тоже все?

– Он сказал, такие правила. Государственная школа. Я, Валечка, кольцо продам, иначе Олежека выгонят.

– Сейчас прям! Кольцо она продаст. Даже не смей, слышишь?

– Ему надо учиться, Олежеку, у него талант. Дар божий.

– Сама знаю, – сердито сказала Гальга. – Значит, скрипку продадим.

– Костину?!

– Ну, не мою же.

Бублички

Мама заплатила за меня, и я продолжал ходить в музыкальную школу. Я занимался у Юрия Пантелеевича и тихо его ненавидел. Сам точно не понимая, за что.

По вечерам я шёл в паровозное депо. Там меня ждал дядя Толик. Я открывал крышку пианино, ставил ноты на пюпитр и занимался ровно два часа. Играл из «Детского альбома» Чайковского. Любимой миниатюрой дяди Толика были «Похороны куклы». Он задумчиво слушал мою неумелую игру и с удовольствием грустил.

– Красивая песня, – говорил дядя Толик. – Я печальные песни больше всего люблю. Печальные, они сердце баче греют. Чья это песня, Олежек?

– Петра Ильича Чайковского.

– Не знаю такого.

– Это великий русский композитор, он жил в девятнадцатом веке. Нас по его «Детскому альбому» учат, он его писал для своих племянников.

– Ммм, – понимающе мычал дядя Толик. – Сыграй мне вот ту ещё, другую.

И я играл ему «Старинную французскую песенку». Потом приходил кто-нибудь из паровозников и просил меня сбацать «Бублички».

Я бацал.

А в один прекрасный день меня в красный уголок не пустили. Дядя Толик сказал:

– Не положено, Олежек. Начальство так распорядилось, – и развёл руками.

Мясо до сих пор существует

Гальга договорилась, что я буду ходить к Лихачёвым. У них дома стоял инструмент – старинное немецкое пианино. Семья хирурга Лихачёва жила в деревянном пятикомнатном особняке. Он принадлежал свояченице[21]21
  Свояченица – старшая сестра жены.


[Закрыть] Лихачёва. Ещё у хирурга был сын, жена и кухарка. Наличие в доме кухарки меня ужасно смущало. Она ходила в переднике и отутюженном форменном платье.

Ещё меня стесняли их домашние туфли. Я когда заходил к Лихачёвым в переднюю, кухарка подавала мне туфли. Сапоги я должен был снять и выставить на крыльцо. Туфли были мне велики, и вообще в них было неудобно заниматься. Нажимать на педали пианино.

Однажды я пришёл раньше обычного и застал доктора Лихачёва дома. Он приехал домой на обед.

Лихачёв сидел за столом и пил водку из гранёной рюмки. Пианино находилось как раз у них в столовой, и я увидел. На тарелке у него лежало мясо – это я сразу определил, что мясо, ещё в передней – по запаху. Я мяса не ел уже, наверное, год. А может, два. Честно говоря, я вообще не знал, что оно, оказывается, до сих пор существует. Ведь война, всё самое-самое шлют солдатам на фронт.

Но это точно было мясо.

Доктор Лихачёв сказал:

– Голодный? Садись за стол, – и кивнул на стул напротив.

Мне стало неудобно.

– Садись, садись. Катя, принесите молодому человеку приборы.

Мне принесли приборы: тарелку и вилку с ножом. Катя мне тоже положила немного мяса и ещё картофельное пюре и кусок хлеба с маслом.

Я чуть с ума не сошёл! Ничего себе, думаю.

Я стал есть. Доктор Лихачёв меня всё о чём-то расспрашивал – в основном про музыку. Рассказывал, что он в детстве тоже музицировал, но потом разучился. А пианино у них, оказывается, стоит просто так – на нём никто, кроме меня, не играет. Он был рад, что я теперь к ним хожу и тут у них играю. Что в их доме звучит живая музыка.

Но я его вполуха только слушал. Я когда ем, мне совсем не до разговоров. Нож я отложил и ел вилкой. Думаю, пусть что хотят, то обо мне и думают. Но Лихачёв, кажется, ничего такого не заметил. А Катя в это время вышла на кухню заваривать чай.

Потом с прогулки вернулись жена и сын доктора Лихачёва, и мы все вместе пили чай с булочками. Одну булочку я незаметно спрятал под рубашку. А потом меня попросили сыграть, и я сыграл этюд Черни, который у меня лучше всего получается.

Вообще-то, мне надо было к академическому концерту готовиться – у меня концерт не за горами.

Почему?

Я от них только вечером ушёл, на улице уже было темно. Я шёл домой, светили звёзды и я думал: почему всё так? Ведь Гальга тоже в больнице работает, и мама – на фабрике, и война – на всех одна.

Получается, не на всех.

Просто мне хотелось, чтобы у нас в доме тоже были туфли и чтобы у нас, как войдёшь – дух жареного мяса с ног сшибал и живая музыка. И масло чтоб было, и булочки.

Через неделю у нас был большой академический концерт, и я занял первое место. Мне вручили грамоту и пакет пряников.