Текст книги "Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера"

Вскоре эти рассуждения замедлили темп, расщепились на бессвязные слова и звуки и впитались в дремотную негу, заволокшую плотным коконом сознание участливой южноводной фицци.

Слегка посветлевшие бордовые глаза Аххи, как водится в таких случаях, остались приоткрытыми.

Теперь уже полностью управляемая Офлианом, фицци начала двигаться – пока что очень медленно. Сомнамбулически шевеля ребристыми плавниками и глядя в никуда, она выплыла из своего «дома» и остановилась перед тремя заждавшимися купеческими пилигримами.

«Словно Расщелина мне не рада… уже сейчас», – пророчествовал в мыслях Елуам. «Не ждет меня, а посылает эти нелепые отсрочки, чиня новые преграды на моем пути, – мрачно продолжал юноша расшатывать подпорки уверенности, наспех сколоченные Яллиром в их раннем разговоре. – Может, Черторг и вовсе ошибся, избрав меня? Что тогда? Я же точно знаю – да что там я, все знают, – Расщелина должна принять будущего последователя. Должна благословить его через болезненное, мучительное испытание на дальнее путешествие в сторону огненной земли». Елуам легонько кивнул собственным мыслям. «Какое, к искусникам, благословение, если, судя по всему, она меня даже к себе не подпускает?! Хорош я буду во время обряда, нечего сказать! О лучшей подготовке и внутреннем настрое и мечтать нечего! – Юноша горько усмехнулся. – Глядишь, и права окажется в конечном счете мать. Да и Тэун, «дальновидный» братец, быть может, вовсе не зря меня отговаривал?»

Ахха (вернее, теперь уже Офлиан в ее шарообразном и прозрачном, как стекло, теле) никого отговаривать не собиралась. Равно как и уговаривать. Они слились в единое, не предусмотренное ни природой, ни искусниками существо – с телом фицци и сознанием мастера тонких материй, чтобы послужить во имя великого государства Вига и своего эо. Ни больше ни меньше.

Подводные лучи звездного света беспрепятственно пронизывали ткани Аххи. Все ее внутреннее строение просматривалось, как товары сквозь начищенную до блеска витрину. Все процессы ее жизнедеятельности разворачивались перед изумленным Елуамом как на ладони.

Он видел настоящую, живую фицци впервые. И был впечатлен.

Даже проводник Лиммах, привычный к подобным встречам и повидавший немало скороходок на своем веку, удивленно крякнул, завидев Ахху вблизи. Вероятно, вместо приветствия.

Яллир в глубине души в очередной раз восхитился невероятным созданием, вздымавшим жаберные прорези значительно выше уровня его глаз. Однако, подчинившись прихоти своего переменившегося настроения, он с показным безразличием смотрел куда-то мимо Аххи. А для верности – даже мимо аквариума. Пусть никто не думает, что он, матерый купеческий странник и заслуженный представитель Черторга, словно дитя малое замрет в восхищении перед гигантским плавучим шаром.

Все эмоции, вызванные появлением Аххи, для нее самой выглядели невесомой, едва ощутимой рябью на кромке дремотного озера, в которое погрузил фицци Офлиан. Она послушно легла брюхом прямо в мягкий серо-зеленый ил дорожки и повернулась мордой к купцам. Теперь Ахха полностью вобрала в себя цвет этого ила, буквально слившись с ним.

Сознание Офлиана, так и не покинувшее аквариума, легонько шевельнуло часть рыбьего разума, направив сигнал в область верхней челюсти. Он не повелел, а лишь подсказал телу Аххи, какое именно действие сейчас от нее ожидается.

Верхняя челюсть фицци плавно потянулась вверх, обнажая вереницу иглообразных зубов цвета слоновой кости, похожую на половину перевернутого венца. Страшно вообразить величину головы, которой могло быть впору подобное украшение.

Елуаму казалось, что перед ним вздымался подъемный мост, обрамленный острыми кольями. В невольном опасении, что этот «мост» может в любой момент обрушиться на свое место, юноша не желал признаваться даже самому себе.

Мастер тонких материй, удовлетворенный результатом, не преминул с энтузиазмом продолжить необычную подготовку к отправке. Следом за верхней пришла в движение и нижняя половина рыбьей челюсти, торжественно разверзаясь перед гостями Офлиана.

Елуам недоумевал и восхищался: «Приглашает нас, что ли?» Одновременно он пытался вспомнить усвоенную в Черторге, но теперь кажущуюся невыполнимой последовательность действий, чтобы забраться внутрь фицци. Юноше вовсе не хотелось ударить в грязь лицом и продемонстрировать растерянность перед этой прозрачной пастью, когда Яллир подаст знак. От накатов дыхания Аххи светлые волосы Елуама из аккуратно разглаженных с утра прядей превратились в спутанные космы. Но теперь он уже совершенно об этом не беспокоился и даже бросил ежеминутно поправлять свою челку.

Кто знает, от каких привычек ему вскоре еще придется отказаться? Будущее редко считается с обычаями и повадками, которые мы упрямо тащим за собой.

Нижний ряд «кольев» опустился почти под ноги купеческой тройке, отгородив их от входа в распахнутую пасть второй половиной венца с устрашающими высокими зубцами. «Ждать больше нечего», – справедливо решил Елуам.

Он порывисто присел, размашистым движением рук раскрыл сброшенную с плеча торбу, выловил из нее перевязанную тугим жгутом бечевку и принялся суетливо ее развязывать. Терять драгоценное время, оглядываясь на других, юноша посчитал неразумным. Пальцы от волнения не слушались, сердце выстукивало бешеный ритм, узел не хотел поддаваться. «Хоть бы никто не заметил», – проскочила еще одна назойливая мысль.

Волны жаберного дыхания фицци почти не оставляли шансов устоять на месте. Мало того, они еще и вздымали со дна иловые лохмотья, заставляя их выписывать немыслимые завихрения в толще воды. Их ошметки то и дело норовили залезть купцам за шиворот или огреть склизкой оплеухой. Или, что самое неприятное, осесть на гребешках спинных плавников и тем самым ощутимо затруднить дыхание.

Какая именно из предпринятых Елуамом хаотических манипуляций позволила узлу наконец ослабить хватку, юноша не имел ни малейшего представления. Главное, что это случилось, и теперь можно «забрасывать лассо», как учили в Черторге. Краем глаза будущий купец успел ухватить, что более опытные Яллир и Лиммах уже приступили к этому. Наблюдение подстегнуло юношу, и он, размахнувшись что было сил, запустил вверх свой распутанный канат с петлей на конце.

Мимо. Петля прошла на таком расстоянии от верхушек зубов нижней челюсти фицци, что даже не коснулась ни одного из них. Канат рухнул в гущу ила, вытряхивая на поверхность его подгнивший нижний слой. Жабры Аххи, вовсю теперь управляющие подводными течениями, разумеется, не дали ошметкам упасть обратно, а встроили в общий мутный хоровод и закружили их вокруг Елуама.

Еще попытка. Мимо.

И еще – с тем же результатом.

«Нельзя выходить из себя. Это только начало. Я справлюсь». Самовнушение помогало будущему пилигриму не сдаваться. Не смотреть на других. Продолжать упорно закидывать петлю – представить только! – на один из смертельно опасных зубьев гигантской рыбищи. И не думать, как это выглядит со стороны.

Еще один бросок. Так, не прицеливаясь. На авось.

Взвинченный бесплодными усилиями, юноша не сразу заметил, что на этот раз петля не упала к его ногам. Она осталась там, наверху, зацепившись за острие зуба Аххи.

Успех окрылил юношу, наградив новой порцией сил. Их, по счастью, оказалось достаточно, чтобы почти бесстрашно шагнуть в раскрытую пасть. Набрав грудью побольше кислородных пузырьков и крепко вцепившись в канат, молодой купец приступил к опасному подъему. Туда, где плотный ряд зубов Аххи обещает обнаружить тончайшие (в масштабах фицци) зазоры, в один из которых Елуам и должен будет прыгнуть, чтобы попасть прямо в недра ее глотки.

«Пришло время не бояться, а начать оправдывать ожидания», – подбодрил себя юноша, продолжая подтягиваться по закрепленному канату вверх, упираясь подошвами сапог в гладкую поверхность зубьев. Грубая бечевка больно резала пальцы, но зато позволяла им не скользить: сцепление было оптимальным, чтобы надежно удерживать «скалолаза» на пути к «вершине». Усталость на фоне возбуждения и вовремя проснувшегося азарта почти не ощущалась. Тело слушалось. Дисциплина удерживала разум в узде. Приближающаяся цель множила запас сил.

Не выпуская из рук спасительного каната, Елуам схватился за острый край великанского зуба. Просунул сначала левую ногу в межзубную щель. Почувствовал прочную опору: на нее-то наконец можно перенести вес тела. Ухватившись теперь уже за два зуба – «Какое счастье, что они острые только сверху!» – перенес и вторую ногу.

Поборол соблазн оглянуться. И прыгнул вниз. В прозрачную бездонную глотку.

Глава 11 Пешка становится ладьей

Горбун Эббих радостно закивал, едва услышав заветные слова о мерах расплаты. Они только что слетели с уст верховной жрицы, и их осязаемая сила еще резонировала в дымном воздухе Святилища. Восхищение, столь же сильное, сколь и внутреннее содрогание, завладело карликом, наделяя его лицо чертами абсолютного подобострастия. Он как-то ухитрился согнуться еще сильней, опустить голову со съехавшим набок обручем еще ниже. Точь-в-точь пристыженная старая черепаха, завернутая в складки черной рясы и опасливо взирающая из-под купола своего бугорчатого укрытия. И хоть Эббих отчетливо сознавал, что опасаться ему, личному прислужнику Йанги, только что выполнившему очередную волю своей госпожи, сейчас вовсе нечего, все же не мог отказать себе в этом безобидном удовольствии. Ничто ведь ему, Эббиху, не мешает устроить маленький театр и, злорадно хихикая про себя, понаблюдать за «зрителями».

Да начнется представление!

Суетливо перебегая глазками от Умма к Дримгуру и обратно, горбун словно посылал им свою мысль о грядущей каре, нагнетая вокруг воинов тлетворную ауру страха. И несмотря на то, что тени злого умысла сквозили в каждом взгляде и жесте бородатого лысого карлика, первопричина такого поведения была глубже, чем могло показаться на первый взгляд. Она крылась где-то на задворках сознания горбуна – тайная, темная. Нельзя притом сказать, что присутствие Йанги разжигало в Эббихе пламя какой-то особой жестокости. Нет, оно лишь мягко подсвечивало доселе темные, неведомые самому карлику грани его натуры – те, что до поры до времени скрывались в пыли и мраке душевного закулисья.

Чем отчетливей они являли себя, тем безнадежней растворялись в отбрасываемой им тени другие душевные качества. Парадокс заключался в том, что никто этим процессом не управлял: он не подчинялся традиционной системе волеизъявления и послушания. Абсолютная естественность – вот и все, что можно было сказать о влиянии Йанги на Эббиха. Естественность, подкрепленная тысячами примеров, мелькающими в колесе природного цикла: таяние снегов по весне, пробуждение зверей от зимней спячки, цветов под утренними лучами.

– Подойди ко мне, воин короля, – мягко обратилась Йанги к Дримгуру. В ее интонации не было приказа.

Стражник к этому моменту успел несколько успокоиться относительно своей участи. «Она, Сиятельная, сама сказала: если ты не переступил Семь наставлений, то бояться-то и нечего», – подумал он. И, разумеется, сразу примерил это обещание на себя: «Я-то что? Ну, забылся после ночного караула, перекинулся с приятелем парой слов, не успев пост сдать, – с кем не бывает? В Наставлениях – не зря отец сек меня камышовыми прутьями, пока я их накрепко не затвердил – ничегошеньки о разговорах на службе не значится! И уж точно ни одна голова змея-пятигрешника не рыщет по Харх, чтобы полакомиться таким мелким проступком! Скудновато для него будет. Не станет, пожалуй, даже силы тратить».

Дримгур все ясней предвидел безболезненный исход наказания, во всяком случае для себя. Потому покорно шагнул навстречу Йанги, не узрев большой разницы между повелением жрицы и обыденным приказом Рубба. Теперь в его лице было значительно больше любопытства, нежели страха.

Жрица в полном молчании неторопливо проследовала в глубину храмового зала – туда, где он заканчивался, чтобы разделиться на два стрельчатых прохода, ведущих в самое сердце Святилища. Стражники в черных доспехах приказали Дримгуру следовать за Йанги – и сделали это так же безмолвно, как их повелительница: взглядом и наклоном головы. Стражник не заставил себя ждать: кому охота оттягивать долгожданный момент облегчения, который непременно, верил юноша, последует за небольшим наказанием. Да и, что скрывать, любопытство взяло верх над прочими эмоциями. Стражник даже подумал: а неплохое, между прочим, разнообразие – всяко интересней, чем стоять истуканом в дозоре.

Словно по подвесному мосту над бездной, Дримгур послушно промаршировал по широкому коридору, образованному свечными перегородками. Мимо большого алтаря с плавучими огоньками, мимо полностью слившегося с обстановкой Бадирта. Королевский стражник был хорошо знаком с правилами поведения в доме Огненного бога. В частности, с тем их разделом, что гласит: «Здесь, пред лицом Прародителя, все его дети предстают в своем равенстве, ибо являют ему не свой временный облик и еще более временное общественное положение, но свои бессмертные души». Дабы, чего доброго, не нарушить еще одно правило, Дримгур не то что не преклонил колена перед своим принцем, но и даже не поприветствовал его кивком головы. Бадирта нисколько это не задело.

В конце коридора из горящих свечей возвышалась Стена отверженных. Стражник никогда не был в этой части Святилища, ведь все ритуалы и торжества традиционно проводились близ большого алтаря, а потому пришел в искреннее изумление. И как тут, в самом деле, не поразиться!.. Вся великанская ладонь мраморной кладки была сплошь усеяна вытесняющими друг друга костяными блюдами, вставленными в многочисленные ниши, изрубцевавшие белоснежную гладь стены. Центр каждого блюда был отмечен черной треугольной свечой с глубоко утопленным фитилем, пламя которого колыхалось приглушенным мерцанием мандариновой ленточки.

«Это мечутся души отверженных Огненным богом», – подумал Дримгур, ошеломленно созерцая стену.

Он даже невольно замедлил шаг по мере приближения к ней и так увлекся разглядыванием содержимого блюд, что на время выпустил из поля зрения фигуру жрицы. Вокруг треугольных, светящихся изнутри свечей были разложены подношения от родственников и друзей этих самых «отверженных». Как ни странно, здесь нельзя было отыскать ни дорогих украшений, ни россыпи самоцветов, ни вылитых из золота оберегов. На блюдах не было даже засахаренных плодов кумквата, олицетворяющих для хархи горьковато-сладкую суть их жизни и напоминающих: за кожурой упорного труда кроется медвяная мякоть воздаяния. Одним словом, ничего, что ассоциировалось бы с жертвоприношением – раболепным заискиванием пред всесилием богов, оскорбительным в уравнивании их величия с жалкими побрякушками. Особенно если учесть, что и побрякушки эти есть творение тех самых высших сил, вложенное в руки простых смертных. Родные и близкие отверженных прекрасно сознавали, что ничто из этого не позволит снискать милость Огненного бога и Матери звезд, отказавших усопшему в небесном гостеприимстве. Скорее, даже рассердит. Потому остается уповать на одно лишь единственное средство – не выкуп, а завоевание места для своего горе-родственника у ног небесных покровителей хархи.

Взглянув на предметы, покоящиеся у основания свечей и частично утопленные в песок цитриновой крошки, покрывающей блюда, Дримгур словно прозрел: «Вот они – подлинные жертвы! – воскликнул он про себя. – Ни в какое сравнение не пойдут с теми глупыми блестящими цацками из ювелирных лавок!» Истина, поджидавшая юношу в Святилище, поразила его в самое сердце. Нет, он, разумеется, прекрасно знал о судьбе тех несчастных, чьим погребальным нефритовым маскам отказывало в своей милости священное пламя Пепелища, оставляя их изумрудный цвет нетронутым. Однако разные это вещи – просто знать и узреть воочию! А узрел пораженный королевский стражник многочисленные свидетельства храбрости, самоотверженности и воинской чести, которые семьи отверженных возложили к треугольным свечам – знакам, молящим Огненного бога обратить внимание на приношения. Это были и клинки с багровыми фресками засохшей крови, и клыки дикого зверья из чащоб высокогорья, и стрелы с почерневшими наконечниками, и оскаленные черепа, обрамленные железным плетением проржавевших койфов. Украшения, надо отдать должное, тоже были. Но они представляли собой не творения ювелирных мастеров Харх, а образцы ремесла иного рода.

Ожерелья или монисто – пожалуйста. Отборные бусины из зубов поверженных неприятелей, нанизанные на черные нитки с опаленными концами. Заслуживала отдельного внимания их богатая цветовая палитра: от бежевого до янтарного с искусными вкраплениями черного, благодаря отдельным экземплярам, начавшим подгнивать от времени или от болезни бывшего владельца. Браслеты – вот же они, только вместо благородного металла – тонкая медная проволока, а гроздья золотых монет или цветистых каменьев заменили высушенные языки притесненных северян и выходцев из бунтующих степных территорий. «И, возможно, личных врагов семьи, – предположил Дримгур. – Так, поди, проще, чем подставлять грудь под копья мятежных северян и остервеневших кочевников». И тут же отругал себя за малодушные мыслишки, не подобающие представителю элиты островных войск. Эти мысли показались молодому хархи особенно неуместными в храмовой обстановке «истинной жертвенности», как он про себя ее окрестил. Ведь на него со всех сторон смотрели доказательства доблести, которыми их владельцы могли выстлать себе прямую дорогу в достойное место на небосклоне рядом с Огненным богом. Кирпичик за кирпичиком они приближали этих славных воинов к наилучшей участи, которая может ждать честного хархи по упокоении на Пепелище. И что же? Выходит, они сами по собственной воле отдирали из этой самой дороги купленные потом и кровью плитки только для того, чтобы достроить этот путь своим неудачливым родственникам. Тем, что из-за пагубного слабоволия так и не сумели добраться в объятия Матери звезд и застыли бесприютными призраками на перекрестке миров и времен. Избавляя своих бесславных близких от этой скорбной участи, достойные воины ставили под угрозу собственную судьбу в загробном мире: деяния, пожертвованные во имя усопших, как бы отделялись от их вершителей и всецело переходили в пользу отверженных.

На бесконечной стене не было места, свободного от прорезей. Вся – от пола до уходящего в сумрачную высь потолка – она пестрила серо-бежевыми дисками блюд, изготовленных из костей домашнего рогатого скота: коров, быков, коз, телят и волов. Подсвеченные вьющимися язычками света, глубоко утопленными в черные восковые треугольники, издалека они напоминали ребристые ракушки, облепившие киль завалившегося набок корабля. Дримгур, не имея возможности больше задерживаться, все же успел отметить про себя еще одну особенность: «А родственнички-то у всех, погляжу я, разные! Что тут и удивляться – даже у близнецов, что с виду как две капли воды, и то отличия имеются», – хмыкнул он себе под нос. Справедливость замечания состояла в том, что далеко не все блюда прогибались под тяжестью даров. Добрая половина костяных подносов искрилась отражением пламени в ровном слое цитриновой крошки, не нарушенном ни единым предметом. Только одинокая свеча немым укором подрагивала в центре таких блюд от сквозняков, то и дело налетающих из круглых окошек храма. Королевский стражник нисколько не устыдился суеверного трепета, зародившегося у него в солнечном сплетении от этого «натюрморта». «О всемилостивая Матерь звезд, прошу, убереги от этой страшной участи!» Дримгур коснулся пальцами, сложенными треугольником, склоненного лба. Дым благовоний, усиленный мощным впечатлением от стены, разъедал глаза, взывая к ненужным слезам. «Это ведь худшее, худшее, к чему может прийти добрый хархи! Стать ненужным ни там ни тут – это… – Стражник не сумел подобрать нужных слов. – Остаться одному, в кромешной тьме, жалким огоньком в черном воске, стать…»

– …отверженным, – раздалось откуда-то из глубины левого коридора, ведущего от стены. – Однако, сколь ни безрадостен их путь во мраке бесконечности, бояться им нечего.

Уж не почудилось ли это размякшему Дримгуру? Но даже если и так, то, во всяком случае, неожиданная реплика вернула его к реальности.

– Светлые сестры приглядывают за душами тех, чьи близкие не разожгли в себе божественных искр милосердия и жертвенности, – последовало объяснение.

Краем глаза стражник действительно зацепил промелькнувший у противоположной стороны стены женский силуэт, с ног до головы задрапированный в складки белоснежного хитона, подметавшего плиты храма своим удлиненным подолом. Цвет одеяния, подчеркнутый сумраком помещения и со всех сторон овеянный клубами благовоний, вызвал неприятную ассоциацию с призраком, мимоходом заглянувшим в Святилище, чтобы проведать содержимое своего блюда. «Призрак» высунул из объемистого хитона тонкую ручку, быстро поправил фитиль одной из свечей и скрылся во тьме другого коридора, тихонько шлепая по холодному мрамору плит босыми ногами.

Дримгур устремился в проход, открывшийся по левую сторону стены – туда, откуда пару мгновений назад до него донеслось разъяснение касательно отверженных, о которых семьи предпочли забыть. Коридор, на контрасте с величественным залом для ритуалов и проповедей, показался юноше узкой душной норой. Его глаза уже вполне привыкли к царящему в Святилище сумраку, однако темнота в «норе», почти не разреженная свечным мерцанием, на какое-то время буквально ослепила Дримгура. Поначалу он шел вперед по наитию: просто доверился эху голоса Йанги, долетавшему до его слуха скупыми обрывками фраз. Это неудобство досаждало стражнику, одновременно развенчивая его ожидания насчет устройства храмовых недр. «Хм-м, странно, – разочарованно вздыхал он, – а я-то, дурак, думал, что за ритуальным залом все в нашем Святилище полыхает ярким светом. Воображал себе почем зря сияющие чертоги, зажженные во имя Огненного бога тысячи свечей и факелов, слитки искраита³²… – Дримгур с недоумением озирался по сторонам. – И где все это?»

Еще несколько шагов в темную неизвестность.

Вдруг из мрака, как бы внимая осторожным Дримгуровым шагам, начали медленно вырисовываться шершавые очертания стен коридора. «Уже что-то». Однако, поозиравшись, юноша не обнаружил каких-либо источников света. Свет определенно шел сверху, но как ни задирал стражник голову, никаких окон или зажженных свечей разглядеть там не мог. Слышалось характерное потрескивание и легкий гул словно от горящих сухих поленьев, а вся площадь прохода была насыщена смолянисто-дымным запахом. Только дым этот не набивался в легкие и не разъедал глаза. Дримгуру даже показалось, что это и не дым вовсе, а «просто такой воздух».

У карниза высокого потолка таинственный свет приобретал наивысшую яркость и позволял восхититься искусным художественным литьем. Присмотреться внимательней – и можно разглядеть силуэты знакомых созвездий, выделенных облупившейся от времени позолотой на иссиня-черном холсте потолка. Жаль, что Дримгур не располагал для этого временем. Хотя неизвестно, откликнулось бы его восприятие, и без того перегруженное открытиями, на очередное откровение? Все его внимание было устремлено на хриплое эхо жрицы, а зрение – в пространство, пролегающее значительно ниже звездчатого потолка. Чтобы, чего доброго, не заблудиться (мало ли как может усложниться наказание) и, что не менее важно, нигде самым глупым образом не споткнуться. «Каков буду тогда я, стражник самого Каффа, в глазах жрицы?» Дримгур лишь покачал головой, удивляясь собственным мыслям.

Ступеньки. Хвала пламени невидимых свечей – их света хватило, чтобы вовремя сообщить о начале спуска. Ступеньки винтовой лестницы убегали вниз, длинной лианой спускаясь в глубины Святилища. «В подземелье», – угадал стражник, почесывая в легком смятении затылок. На затылке выступила испарина, успевшая во влажной духоте коридора впитаться в корни густых волос.

Никто из воинов, кому уже довелось быть наказанным в Святилище, никогда не бывал в подземелье храма Огненного бога. Да что там в подземелье – обычно суть кары сводилась к стоянию на коленях, оголению рук и выжиганию части наплечной татуировки. Ритуал, при всей своей болезненности и унизительности – воины с большим трепетом относились к языкам пламени своих татуировок, длина которых говорила о доблести и чести их носителя, – занимал несколько минут. И, правду говоря, проводился всегда в большом ритуальном зале в присутствии военачальника. Удостоившиеся этой «чести» в один голос утверждали: «Жжет дьявольский огонь ее раз эдак в десять хлеще раскаленной печати татуировщика – ну, к которому бежишь с турнира со всей дури, не успев Рагадиру руки пожать и перед трибунами покрасоваться! Не горячо даже, а, наоборот, хлад такой кожу начинает драть, что думаешь: а не отморозит ли он тебе кишки к хренам собачьим? Главное, огня самого не видать – дьяволица нездешняя, ясно дело, его в ладонях своих мертвячьих прячет. А только потом – глядь: двух огненных языков на плече, честно, между прочим, заработанных в поединках – король подлинный тому свидетель! – нет как не было! Одни только красные отметины от ожогов, словно к печке спьяну приложился. И болят, и ноют, паскуда такая, что гниющие раны. А обидно так, что самой боли и не чувствуешь почти – только если спросонья чем зацепишь. А самое паршивое, скажу я тебе, – с жаром жаловались воины друг другу, – воля, боевой дух вместе с куском той татуировки из тебя напрочь выжигается. Ох и долго потом бродишь как неприкаянный: не воин, а баба плаксивая. Тьфу, ну как есть – баба!»

Лестница ниспадала вниз витым каскадом ступенек, вытесанных из грубозернистого песчаника. И хоть была она абсолютно лишена украшений, ступеньки оказались надраены до такой степени, что едва касающийся их «потолочный» свет нет-нет да вызывал мерцание крошечных точек кроваво-красного граната. «Видать, песчаник аж с Убракка притащили, – рассудил Дримгур, – коль в нем эти рубцы содержатся». И к месту вспомнил, как однажды на турнире четырех территорий Харх рыжеголовый веснушчатый северянин в ламеллярном доспехе из китового уса с вдохновенным патриотизмом рассказывал ему о песчаниковых столбах с гранатовой крошкой, встречающихся в горах его родного Севера. И вот он, Дримгур, так и не посетивший горделивые снежные вершины Убракка, теперь почитай что собственными ногами топтал эту удивительную горную породу. Чудеса, да и только.

Ступеньки уводили Димгура все глубже в подземелье, с каждым шагом отдаляя от слабого света. Поднимающийся от них влажный дух прелой листвы, размокшей древесины и плесени удивительным образом вмещал в себя приторно-сладкие ноты медовой патоки, перемешанной с забродившим сиропом из лепестков роз. Взять эти запахи по отдельности – совершенно безобидные эссенции того или иного рода, вполне уместные при определенных обстоятельствах. Но стоит им встретиться в едином пространстве, как – вот алхимическая ирония! – мгновенно ударят в нос ни с чем не сравнимым ароматом разложения. Дримгур не мог похвастаться искушенностью по части парфюмерии, однако сопротивляться столь прямолинейной ассоциации был не в силах. А уж о том, насколько усиливал это впечатление союз темноты и подземельной неизвестности, не стоит даже говорить.

И все же, несмотря на чародейство сумрака, юноша был твердо уверен, что он участвует в чем-то неизмеримо важном. Леденящий и одновременно воодушевляющий вид Стены отверженных, вся являемая ею трогательная жертвенность, романтизм подвигов, откровение о милосердии жречества к неприкаянным душам… Все эти новые знания и образы пролились благодатным дождем на почву, иссушенную зноем однообразия жизни. Жизни, которую выбрал для себя не он, а отец, в прошлом тоже королевский стражник; жизни, которую не сам юноша выслужил для себя перед Огненным богом, а той, что якобы «была предсказана высшим принципом потомственности». Весь этот внешний, показной престиж элитного войска Харх окончательно лишился своего блеска на фоне груды истинных сокровищ – боевых трофеев на костяных блюдах. Во всяком случае, для Дримгура. Его горло уже сдавила зависть. Стена словно продолжала с упреком глядеть в спину юноши, немо вопрошая: «Чего добился ты, королевский стражник в красивых доспехах с красной эмблемой на груди? Где твои подвиги, воин? Что сможешь ты положить на блюдо, если завтра от твоих близких останутся не тронутые священным пламенем нефритовые маски?!»

Ничего. Дримгур прекрасно знал ответ: ничего.

Даже заветная наплечная татуировка теперь стала для него мертвым, кичливым, ничего не значащим рисунком. «Пламя на ней – не от Огненного бога, – открытие за открытием сотрясало горячий молодой разум. – Как может оно быть истинным, подлинным, коли его новые языки у нас появляются не за бесстрашие и боевое мастерство, а просто за каждый год, проведенный на страже королевского покоя?»

Все то, о чем подозревал Дримгур, прорвалось наружу неусмиримым бурным потоком. Юноша, позабыв о своих опасениях и страхах – теперь они казались детскими, – оставлял позади спираль лестницы. Спускаясь все ниже, он и вовсе перестал думать о том, куда она могла привести. «Всяко лучше, чем недвижно стоять под полуденными лучами, пока другие добиваются расположения Огненного бога!»

Ступеньки оборвались так же резко, как и начались. Светлее не стало, окружающая обстановка представляла собой загадку. Глухая тишина свидетельствовала о том, что Дримгур находится в мире, запрятанном в недра земного чрева: его толща надежно укрывала от звуков другого – «верхнего» мира. И если до слуха Дримгура долетали какие-то отзвуки, напоминавшие рокот волн, то, значит, и зародились они здесь же – в храмовом подземелье. Гнилостно-сладкий запах усилился благодаря тропической влажности и острой нехватке свежего воздуха. По вискам стражника струился пот, а пересохшие горло и язык страстно жаждали прохладной ключевой воды. «Странно, – зацепился за это ощущение Дримгур, – такая влажность по всему телу – и такая сухость в горле…»

Кап-кап. Совсем рядом.

Юноша даже подставил раскрытые ладони в надежде, что они наполнятся живительной влагой, чтобы освежить лицо и промочить пересохшую гортань. На ладонях, к его разочарованию, осталась только их собственная влага.

Кап-кап-кап. Уже ближе.

За неимением иного ориентира Дримгур пошел на звук вожделенных капель, переливающийся серебряными колокольчиками в душном колодце подземелья. По счастью, темнота не сыграла с ним злой шутки и не стала чинить препоны вроде возникшей вдруг из ниоткуда стены или внезапной подножки в виде не то коряги, не то надгробия. Поди там разбери впотьмах.