Текст книги "Ахматова, то есть Россия"

Царскосельское детство

 
Н. Г.
 
 
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашу встречу, мальчик мой веселый.
 

Анна Ахматова (1912)

Уже с раннего детства так же последовательно, как и свою личность, Ахматова создавала свою поэтическую биографию. А ее настоящую, сухую биографию можно ограничить до нескольких сообщений. Родилась она 11(23) июня 1889 года в дачном домике под Одессой, на 11 – й станции пригородной железной дороги с паровичком, в местности, называемой Большой Фонтан. Ее отец, Андрей Антонович Горенко, был тогда морским инженером на пенсии. Мать, Инна Эразмовна, была умной, деликатной женщиной, в молодости членом партии «Народная воля». У Анны, третьего ребенка в семье, было два брата и две сестры: старший брат Андрей и старшая сестра, унаследовавшая от матери странное имя Инна, а также младшая сестра и брат Виктор. Когда Анне Горенко исполнился год, семья переехала на север, в Царское Село. Андрей Антонович Горенко нашел там работу, и благодаря этому вся семья поселилась в Царском Селе, летней резиденции царской семьи. Дети Горенко начали посещать гимназии, мужскую и женскую. Анна ходила в Мариинскую Царскосельскую гимназию на улице Леонтьевской.

Однако начало биографии, сочиненное самой Ахматовой, впрочем, в соответствии с подлинными фактами, звучит уже гораздо более поэтично: «Я появилась на свет в том же году, что и Чарли Чаплин, "Крейцерова соната" Толстого, Эйфелева башня и, кажется, – Элиот. Летом того года Париж праздновал столетие взятия Бастилии – 1889. В ту ночь, что я родилась, у нас столетиями отмечалась ночь на Ивана Купалу – 23 июня.

Меня назвали Анной в честь бабушки Анны Мотовиловой, ее мать была чингизидкой, происходила из рода татарской княгини Ахматовой, фамилию которой, – еще не зная, что собираюсь стать русской поэтессой, – я выбрала в качестве литературного псевдонима. Одна из княгинь Ахматовых – Прасковья в XVIII веке вышла замуж за богатого и родовитого помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедушкой. Его дочь Анна – моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было девять лет. Из узорной металлической полоски, которую она носила на лбу, выковали несколько перстней с бриллиантами и один – с изумрудом. Ее наперстка я не могла надеть, хотя у меня тоже были тонкие пальцы».

Уж не семейный ли снобизм – сконструированное подобным образом начало биографии? Все же отец Ахматовой не без оснований считал себя русским аристократом. Или это – проявление поэтического образа мышления, которое умеет так осветить факты, чтобы они казались необычайными и таинственными?

Свое детство Ахматова называет великолепным, неповторимым, языческим. Осень, зиму и весну проводили в Царском Селе, а летом семья выезжала в Крым, где недалеко от Севастополя, на берегу Стрелецкой бухты, неподалеку от древнего Херсонеса, у ее родителей был летний дом. Там она полюбила море и снискала себе прозвище «дикой девочки».

Ходила босиком и без головного убора, прыгала из лодки в воду в открытом море, купалась во время шторма и загорала так сильно, что облезала кожа. Ей нравилось шокировать всем этим воспитанных севастопольских барышень. Море осталось в ней навсегда и вошло в ее стихи как постоянный мотив и точка отсчета. Даже внешне Аня немного напоминала русалку, морскую царевну. Валерия Срезневская, ее подруга с малых лет, вспоминает, что десятилетняя Аня внешне выглядела, как водная наяда. Щуплая, тоненькая, гибкая, высокая, со стройными ногами и красивыми руками, она глядела на мир с неразгаданной усмешкой и хмурым выражением светлых, серо – зеленых глаз. У нее были прямые, длинные, черные волосы и горбинка на носу, ставшая характерной чертой ахматовского профиля, который позднее был увековечен художниками и скульпторами. Валя Тюльпанова, будущая Срезневская, была одной из трех подруг, которых Ахматова до конца жизни звала по имени. Детские дружбы ведь самые прочные. В жизни человека нет более важного момента, чем совместное подрастание, взаимное формирование. Общие воспоминания – самые прочные. Вместе подрастать – это как будто вместе родиться для будущей взрослой жизни.

В Царском Селе их было несколько: Аня Горенко, ее старшая сестра Инна, брат Андрей, ближайшая подруга Валя и два ученика старших классов гимназии, Митя и Коля Гумилевы, сыновья богатого землевладельца в Бежецком уезде Тверской губернии.

Пятнадцатилетняя Аня Горенко познакомилась со старшим коллегой, Колей Гумилевым, в канун Рождества Христова 1904 года. Царское Село засыпало снегом, был прекрасный солнечный день. Молодежь отправилась вместе покупать елочные игрушки. Николай родился 3 апреля 1886 года в Кронштадте, военно – морской базе, защищающей подступы к Санкт – Петербургу. Его отец работал там корабельным врачом. Николай, так же как и Анна, проводил детство в Царском Селе. Из – за слабого здоровья он до десяти лет учился дома и подобно ей много читал. К тринадцати годам он знал уже русских классиков, Мильтона, Кольриджа, Ариосто, а его страстью сделалась астрономия. Он открыл для себя Ницше и решил посвятить свою жизнь поэзии. Высокий, немного неловкий блондин, зачитывавшийся поэзией французских символистов, хотя знал французский язык не лучшим образом, влюбился в необыкновенную интеллигентную девочку, которая не слишком им интересовалась, но была товарищем по поэзии. Так оно и осталось. Весь следующий год он ждал ее после уроков, провожал домой, спорил с ней об искусстве. Они бродили по аллеям царскосельского парка, по которым теперь хожу теперь и я, сто лет спустя. Прошел целый век…

«Уже кленовые листы на пруд спадают лебединый…» – написала Ахматова в одном из стихотворений, и я действительно вижу, как красный лист опускается на спокойную поверхность царскосельского пруда. Конец лета. Это та пора, когда что – то еще продолжается, но уже известно, что неотвратимо должно закончиться. Это неуловимый запах исчезновения, который носится в воздухе, когда приходит конец жизни, эпохи, любви, времени года. Прохожу мимо сапфирового Екатерининского дворца с желтыми, неровно покрашенными колоннами. Кое – где отваливается штукатурка. Византийская пышность, советская безалаберность и классическая торжественность огромного парка. Озеро, павильоны, аллеи, мостики, скульптуры в романтических позах. Далее, уже за парком, сапфировая церковь и арка, соединяющая ее со зданием, которое предназначалось для царских детей, однако уже в начале XIX было перестроено и превращено в Лицей, в классах и коридорах которого ходил юный Пушкин. В такой обстановке Анна начала создавать собственную мифологию.

Она чувствовала себя младшим товарищем Пушкина по перу. Первые, еще школьные стихи будущей Ахматовой, к сожалению (а может быть, и к счастью), не сохранились. Несколько более поздние, впервые напечатанные в петербургских литературных журналах, она прятала под подушки на диване, «чтобы не расстраиваться». Но одно пророческое стихотворение сохранилось. О черном перстне, полученном ею в дар от месяца. Перстень – как бы метафора таинственного дара поэзии, полученного от судьбы. Стих заканчивается уверением: «Я кольца не отдам никому, никогда» («На руке его много блестящих колец…» 1907). Вот тут Ахматова проявила последовательность. Никогда, ни при каких обстоятельствах она не прекратит писания стихов.

Когда в семнадцать лет в одном из петербургских журналов была опубликована подборка ее стихов, отец позвал ее к себе и потребовал, чтобы она публиковала свои стихи под псевдонимом. И так возникли эти, по словам Бродского, «пять открытых «А» (Анна Ахматова). Они завораживали, и она прочно утвердилась в начале русского поэтического алфавита. Пожалуй, это была ее первая удачная строка, отлитая акустически безупречно». С той поры Анна Горенко стала поэтессой Анной Ахматовой.

Сегодня восстановленный дворец и отреставрированный парк в Царском Селе не очень отличаются от тех, которые помнила Ахматова. Дворец, возведенный в начале XVIII века, представляет удивительное зрелище. К первоначальному строению очередные властители добавляли свои дополнения, чтобы дворец выглядел солидней, и сегодняшняя его длина превышает 350 метров. А началось с того, что в 1710 году царь Петр Великий подарил своей второй жене Екатерине I небольшое имение, лежащее в 24 км к югу от Петербурга. Когда дочь Екатерины Елизавета взошла в 1741 году на трон, величина дома «о шестнадцати покоях» ее вовсе не устроила. В связи с этим первоначальное строение было расширено, к нему добавились боковые крылья и галереи. Возникло странное неоднородное архитектурное сооружение. На помощь был призван итальянец Франческо Бартоломео Растрелли, который подверг здание полной реконструкции, придав ему современный вид. В Царском Селе сейчас стоит памятник зодчему Растрелли, который сберег красоту царской загородной резиденции. Ниже восточного фасада Дворца простирается Старый парк. Идя по нему, можно дойти до Большого пруда с павильоном «Грот», позднее переименованным в «Утреннюю залу», к Агатовому павильону, Галерее Камерона, а с берега увидеть стоящую посреди пруда Чесменскую колонну, сооруженную в память о победоносном сражении российского флота с турецкой эскадрой.

Нет только черных австралийских лебедей, упоминаемых Ахматовой.

Однако, прослеживая царскосельские мотивы в творчестве Ахматовой, можно догадаться, что важнейшими для нее оказались две статуи, по сей день стоящие в парке. Первая из них – это памятник Пушкину,отлитый по модели Ричарда Баха в 1900 году. На бронзовой скамейке сидит юноша, вслушивающийся в шум деревьев, а, возможно, в звуки своих стихов, как и сидел много лет назад. На нем расстегнутый лицейский мундир. Рядом на скамейке – лицейский головной убор. Когда в 1941 году немцы подошли к Ленинграду и заняли Царское Село, жители поспешно сняли памятник с пьедестала и закопали где –то в парке. Многие знали, где он был закопан, но немцы ничего не смогли узнать. Когда закончилась война, статую немедленно откопали. На пьедестале вновь установлена скамейка, на ней сидит бронзовый юноша, рядом с ним лежит бронзовая треуголка. Памятник по сей день стоит в парке рядом со зданием Лицея.

Поэт в своем зрелом творчестве не раз возвращался к пейзажам и настроениям Царского Села. В 1831 году он проводил здесь с женой свое первое счастливое лето после женитьбы. Ахматова занималась жизнью и творчеством Пушкина много лет, посвятив ему ряд эссе, историко –литературных работ. Она посвятила ему много стихов, но самым волнующим, пожалуй, является то, где она описывает поэта, будто бы минуту назад вставшего со своей «памятной» скамейки:

 
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
 

Следующий царскосельский памятник, неоднократно воспетый в поэзии, это бронзовая скульптура девушки с разбитым кувшином. Она была создана скульптором Павлом Соколовым в 1816 году в литейной мастерской Императорской Академии художеств в Санкт – Петербурге..

Александр Пушкин посвятил этому памятнику следующую строфу:

 
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
 

Почти сто лет спустя Ахматова ответила Пушкину стихотворением «Царскосельская статуя»:

 
Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.
И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной…
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.
 

Именно по поводу этого стихотворения Ярослав Ивашкевич высказал предположение, что Ахматова «в бронзовой девушке увидела соперницу, женщину, которую обессмертил Пушкин». Однако девушка с разбитым кувшином была для Ахматовой скорее сестрой по несчастью, нежели соперницей. В момент создания стихотворения Ахматова тоже уже «воспевалась в песнях» самых выдающихся поэтов своей эпохи: Мандельштама, Блока, Пастернака и Цветаевой. А статуя должна была вскоре стать метафорой ее судьбы. В течение многих последующих лет ей тоже придется держать в руках разбитый кувшин: ушедшую любовь, тоску по расстрелянному мужу, страх о судьбе арестованного и пребывающего в советских лагерях сына, и в конце – печаль по друзьям: убитым, умершим, сосланным или изгнанным.

Ожерелья должны быть дикарскими

Ожерелья должны быть дикарскими.

Амадео Модильяни

Когда родители Анны Горенко развелись, мать вместе с детьми уехала на юг, в Евпаторию. Будущая поэтесса проходила дома программу предпоследнего класса гимназии, писала множество стихов и тосковала по Царскому Селу. В отрезанную от мира Евпаторию доходили лишь отзвуки революции 1905 года, однако Ахматова в будущем всегда будет называть этот год переломным, годом своего пробуждения. В ее стихах часто появляется Цусима, где потерпел катастрофу российский флот, уничтоженный японцами, а также эхо событий девятого января 1905 года. В этот день, названный позднее «кровавым воскресеньем», 150 тысяч невооруженных рабочих под предводительством попа Гапона шли маршем к Зимнему дворцу, неся кресты, иконы и распевая гимны, чтобы передать царю петицию о необходимости улучшения положения рабочих. По мирной демонстрации был открыт ружейный огонь, было множество раненых и до тысячи убитых. При известии о побоище начались бунты по всей стране, которые жестоко подавлялись. Революция 1905 года была началом кризиса, распространившегося от Урала до Черного моря. В семье Горенко тоже произошел кризис, но только частный. Вследствие конфликта со своим работодателем Великим князем Александром Михайловичем отец Анны лишился места. Одновременно он расстался с женой и сошелся с другой женщиной. 15 июля умерла сестра будущей поэтессы Инна, страдавшая от туберкулеза. Весной 1905 года шестнадцатилетняя Аня Горенко влюбилась в старшего на десять лет Владимира Голенищева – Кутузова, студента Петербургского университета, происходящего из семьи победителя Наполеона. В письмах Анны к мужу своей сестры Инны, с которым она дружила, содержится множество признаний, касающихся этой любви, а также печали и даже депрессии, возникшей из – за разрыва с оставившим ее Голенищевым.

Во время всех этих переживаний к ней регулярно приходили письма от Коли Гумилева, а после окончания Фундуклеевской гимназии в Киеве в 1907 году и ее поступления на юридический факультет Высших женских курсов Коля сделался частым гостем в ее семье. Молодой поэт издавал в Париже литературно – художественный журнал «Сириус». Этот журнал оказался эфемерным и после издания трех первых номеров перестал выходить. Тем не менее, Николай Гумилев успел поместить во втором номере стихотворение, написанное восемнадцатилетней поэтессой Анной Ахматовой:

 
На руке его много блестящих колец —
Покоренных им девичьих нежных сердец.
 

Этот номер журнала «Сириус» наверняка разделил судьбу других журналов с ее стихами, которые молодая поэтесса прятала под подушки дивана, «чтобы не расстраиваться». Однако, как содержание этого стихотворения, так и появляющиеся в нем мотивы месяца и таинственного кольца являются уже выражением ее поэтического кредо.

В 1907 году Анна Горенко окончила киевскую гимназию. Лето она провела с матерью в Киеве. Николай Гумилев продолжал объясняться в любви, а Анна ему отказывала. В августе того же года Гумилев начал учебу на юридическом факультете Петербургского университета. Когда через несколько месяцев Анна его сноваотвергла, он поехал в Париж, где вполне серьезно пытался покончить с собой. Он был впечатлительным, неуверенным в себе, склонным к крайностям, но отважным, и даже был награжден двумя Георгиевскими крестами за мужество во время Первой мировой войны. После очередной попытки самоубийства он был найден без сознания в Булонском лесу. Четыре месяца спустя он вернулся в Севастополь и снова объяснился с Анной, чтобы еще раз получить отказ. В сентябре и октябре 1908 года Гумилев путешествовал по Абиссинии. Из своих путешествий он привозил Анне африканские ожерелья и стихи. В это время он уже был автором двух томиков стихов: «Путь конквистадоров» и «Романтические цветы». Последний томик, опубликованный в начале 1908 года, был посвящен Анне Андреевне Горенко. Среди прочих там было красивое и грустное стихотворение «Жираф».

 
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф. (…)
 
 
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что – нибудь, кроме дождя.
 

На Пасху 1905 года он попросил руки Анны, а когда та опять ему отказала, впал в глубокую депрессию. Тем временем в письмах к мужу своей сестры Анна признавалась, что по – прежнему любит Голенищева. Попросила раздобыть для себя его фотографию. Наверняка он выполнил ее просьбу, потому что в очередном письме Анна пишет: «на снимке он точно такой, каким я его знала, полюбила и потому страшно боялась. Такой элегантный, безразличный и холодный». Наконец, после долгого периода ухаживания Николай Гумилев неожиданно получает ее согласие. Быть может, со стороны Анны это была попытка порвать с прежней жизнью. Ее тяготила финансовая зависимость от деспотичного дяди и нелегкая жизнь в Киеве. Супружество с Гумилевым обещало желанную перемену, сулило совершенно иную жизнь: яркую, артистическую и, прежде всего, – новую.

Они обвенчались 25 апреля 1910 года в сельской церкви в Черниговской губернии. В свадебное путешествие отправились на месяц в Париж. В Париже прокладывались новые бульвары, женщины носили брюки попеременно с элегантными платьями, а книги стихов покупались парижанами, прежде всего, ради интересной виньетки и художественного оформления, как написала в очерке «Коротко о себе» Ахматова. Она писала также, что французская живопись поглотила французскую поэзию. Весну 1911 гола Ахматова тоже провела в Париже, на этот раз самостоятельно. Она жила на третьем этаже здания XVIII – го века на улице Бонапарте. В это время она ближе познакомилась с Амадео Модильяни, никому не известным художником. Это был полный очарования молодой человек 21 года от роду. Взаимное восхищение Ахматовой и Модильяни принесло в ту весну много набросков и рисунков. Ахматова вспоминает: «Его не интересовало портретное сходство. Интересовала поза. Он рисовал меня раз двадцать. Он был итальянским евреем, низким, с золотыми глазами, очень бедным. Я сразу поняла, что у него большое будущее. Почти все рисунки пропали в первые годы революции в нашем доме в Царском Селе. В доме квартировали красноармейцы, которые сожгли рисунки Модильяни. Попросту пустили их на самокрутки».

На вопрос, было ли знакомство с Модильяни для нее важным, Ахматова ответила: «Как счастливое воспоминание, наверняка». Всего несколькими штрихами Модильяни умел передать все то, из чего складывалось несколько декадентское, неповторимое очарование Ахматовой. Высокая, гибкая, податливая, она как бы состояла из одних только перегибов, худых рук, длинной шеи, характерного наклона головы и маленькой горбинки на носу. Идеальная модель, со строением тела настолько прорисованным, что оно могло бы почти полностью лишить собственной воли воображение художника.

Амадео Модильяни учился у итальянского импрессиониста Джованни Фаттори. После окончания учебы перебрался в Венецию, где познакомился с футуристической живописью, а затем в 1906 году поселился в Париже. Жил на небольшие деньги, присылаемые ему матерью. В своих «Воспоминаниях» о нем, которые Ахматова намеревалась включить в свою автобиографию и наброском которой были «Страницы из дневника», поэтесса пишет, что во времена их знакомства он был совсем убогим, и трудно было понять, за счет чего он живет, а как художник он в те времена не имел еще и тени признания. Но он никогда не жаловался. В Люксембургском саду они всегда сидели на скамейке, а не в платных креслах, иногда, в дождливые дни – под большим черным зонтом.

Ахматова со свойственной ей проницательностью заметила: «Вероятно, мы оба еще не понимали одной существенной вещи: все, что с нами происходит – это лишь предыстория наших жизней: его – очень короткой, а моей – очень долгой. Дыхание искусства еще не испепелило, не исказило этих двух существований, для нас это должен был быть светлый, легкий час перед рассветом. Однако будущее, которое, как известно, бросает тень задолго до своего появления, стучалось в окно, скрывалось за фонарями, пробегало в снах и поражало страшным бодлеровским Парижем, притаившимся где – то рядом. Потому все, что было в Амадео божественного, лишь искрилось во мраке».

Модильяни в те времена был очарован Египтом. Он брал с собой двадцатидвухлетнюю поэтессу в Лувр для посещения исключительно египетского отдела, как если бы все остальные сокровища, собранные там, не имели значения. Несколько раз он рисовал голову Ахматовой в украшениях египетских королев и танцовщиц, а также рисовал ее обнаженной в подаренном ей Гумилевым африканском ожерелье. Он говорил: «ожерелья должны быть дикарскими», что поэтесса запомнила и записала. Еще одно воспоминание Ахматовой того периода связывается с розами. Однажды она неожиданно зашла к Модильяни, но не застала его дома. Принесла с собой букет красивых алых роз. Устав его ждать, стала забавляться бросанием роз в комнату художника через открытое окно. Придя домой, тот с изумлением увидел устланную розами комнату и не мог понять, как Ахматова попала внутрь. Он сказал, что розы были уложены слишком красиво, чтобы поверить в случайность случившегося.

Хотя Ахматова считала, что ее акты, выполненные Модильяни, пропали, сегодня уже известно, что наверняка сохранились 23 рисунка из коллекции врача Поля Александра, который, восхищенный творчеством Модильяни, скупал его картины, начиная с 1907 года. И еще из записок Ахматовой: «Надвигался кубизм. Первые самолеты неуверенно кружились возле Эйфелевой башни. Где – то вдали притворялось зарей зарево так называемой Первой мировой войны. <…> На высоких беззвучных лапах разведчика, пряча за спину еще не изобретенную смертоносную ракету, к миру подкрадывался XX век».

Вернувшись в Россию, Ахматова решила, что уже никогда не услышит о Модильяни, хотя всегда допытывалась о нем у приезжавших из – за границы. Никто не слышал такого имени. Однако много лет спустя, в начале эпохи НЭПа, когда ненадолго возобновились связи с заграницей, Ахматовой попался в руки французский журнал, посвященный искусству. «Я открыла – фотография Модильяни… Крестик… Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он – великий художник XX века».

В 1912 году Ахматова путешествовала с Гумилевым по северной Италии, была в Генуе, Флоренции, Болонье, Падуе и Венеции, где пришла в восторг от итальянской живописи и архитектуры. Скажет: «было как сон, который помнишь всю жизнь».

Между заграничными поездками осуществилось первое возвращение Ахматовой в Царское Село, поскольку ее приезд туда в юном возрасте трудно назвать возвращением, разве что в метафизическом смысле, а нынешнее возвращение было уже вполне сознательным и к тому же описано стихами. Она сознавала, кем она возвращается, и в какой город. Писала: «На север я вернулась в июне 1910 года. Но куда за пять лет провалилась моя царскосельская жизнь? Не застала там я ни одной моей соученицы по гимназии и не переступила порог ни одного царскосельского дома. Началась новая петербургская жизнь. В сентябре Н. С. Гумилев уехал в Африку. В зиму 1910/1911 годов я написала стихи, которые составили книгу "Вечер"».

В Царском Селе у Анны и Николая Гумилевых был дом. Этот дом Ахматова любила, и воспоминание о нем часто возвращалось в ее стихи. Дом находился на улице Малой, 63. Снаружи он выглядел так, как большинство домов в Царском Селе: двухэтажный, местами с отваливающейся штукатуркой, оплетенный хмелем. Однако внутри – просторный, светлый, теплый. Старый паркет немного скрипел, а из широких окон столовой были видны розовые кусты азалии. В нем имелась библиотека с остекленными шкафами, множество книг, уютные комнаты с мягкими кушетками и подушками, лампы, безделушки. Это было первое и единственное жилище Ахматовой, где внутреннее убранство не носило характерных для нее черт аскетизма. Она ведь была молодой женой относительно богатого человека в предреволюционные годы. Как вспоминал бывавший у Гумилевых в Царском Селе поэт Георгий Иванов, в этом доме пахло книгами, старыми стенами и духами. В клетке покрикивал розовый попугай. Это был период буйного развития общественной и литературной жизни, новых друзей и новых восторгов. Время делилось между Царским Селом и предреволюционным Петербургом.