Текст книги "Ахматова, то есть Россия"

Кипарисовая шкатулка

 
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке?
 

Анна Ахматова «МУЗА»

Когда зимой 1913 года поэты Николай Гумилев и Сергей Городецкий выступили в первом номере журнала «Аполлон» с новой поэтической программой, названной ими акмеизмом, зафиксировав, таким образом, распад русского символизма, Анна Ахматова уже издала свой дебютный томик «Вечер» (он вышел весной 1912 года). Стихи, собранные в этом томике, были написаны раньше, на переломе 1910 – 1911 годов. Николай Гумилев знал их еще в рукописи, то есть за добрые пару лет до того, как выступил с теоретической программой акмеизма на страницах «Аполлона». Ему были известны также читавшиеся на поэтических вечерах или просто в кругу близких друзей стихи Мандельштама и Пастернака. Он был прекрасным теоретиком поэзии: интеллигентным, наблюдательным, критичным и одаренным большой интуицией. Так что, пожалуй, есть немало правды в спонтанном восклицании Ахматовой: «весь акмеизм роc от его наблюдений над моими стихами тех лет, так же как над стихами Мандельштама». В этом есть доля истины. Сначала имеешь дело с произведением, и только потом оно обрастает теоретическими программами. Конечно, можно посмотреть на это и по –другому, поскольку кристаллизованная и обнародованная теория искусства может немедленно найти своих сторонников и последователей. Все смешивается, и уже невозможно понять, что было вначале, а что потом. Но в данном случае мы знаем наверняка, как обстояло дело: «Вначале Николай Степанович не переносил моих стихов. Он выслушивал их внимательно, поскольку они были мои, но очень критиковал, советуя, чтобы я занялась чем – нибудь другим. И он был прав – я писала тогда действительно ужасные стихи. Вроде тех, которые печатались в маленьких журнальчиках, заполняя пустые места… А потом случилось так, что в апреле мы поженились (до этого мы с ним долго были обрученными). В сентябре он уехал в Африку и пробыл там пару месяцев. А я в это время много писала и переживала свою первую поэтическую славу, все вокруг хвалили меня – Кузмин, Сологуб, хвалили также у Вячеслава (Иванова – прим. авт.). У Вячеслава не любили Колю и говорили, к примеру, так: «Ну, конечно, он не понимает Ваших стихов». Когда Коля вернулся, я ничего ему не сказала. Потом он спросил: «Писала стихи?» «Писала». И прочитала ему. Это были стихи из позднейшего «Вечера». Он даже вскрикнул. С той поры всегда очень любил мои стихи».

Но еще раньше, в майском номере «Аполлона» за 1909 год, Николай Гумилев опубликовал рецензию на книгу Иннокентия Анненского «Кипарисовая шкатулка», изданную сразу же после смерти поэта. «"Кипарисовая шкатулка", – писал Гумилев, – это катехизис современного чувствования».

Иннокентий Анненский, считавшийся предтечей акмеизма, издал при жизни только один свой томик стихов, «Тихие песни», в 1904 году. Даже не подписал его своим именем, а издал под псевдонимом «Ник – то». Впрочем, поэтической деятельности он придавал гораздо меньшее значение. чем иным своим занятиям. Он был прекрасным переводчиком французских символистов и модернистов: Бодлера, Верлена, Рембо, Малларме. А также – Горация. В 1896 году Анненский стал директором мужской гимназии в Царском Селе и оставался им с небольшим перерывом до самой смерти. На последнем году жизни он, помимо гимназии, преподавал литературу на Высших женских курсах Раева, где училась также и Ахматова.

«Кипарисовая шкатулка» была опубликована сыном Анненского сразу после неожиданной смерти отца. Гумилев знал Анненского, ценил его и дружил с ним. Еще перед выходом книги он показал ее корректуру Ахматовой. «Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете. Вот сейчас Вы увидите, какой это поэт… Какой огромный. Удивительно, ведь все поэты из него вышли: и Осип, и Пастернак, и я, и даже Маяковский», – скажет она в 1940 году, то есть уже уже спустя много времени. Но уже во время чтения корректуры «Кипарисовой шкатулки», еще до написания стихов, которые вошли позднее в сборник «Вечер» и принесли ей первую славу, это чтение было для нее чем –то вроде поэтического миропомазания. Не Пушкин, не Некрасов, не Баратынский и не Тютчев, а именно Анненский задал тот тон, из которого позднее возникли все ее стихи. Наверное, у каждого поэта бывает в жизни момент такого озарения.

Когда я читаю стихи Анненского, мне кажется, что они могли бы быть неизвестными произведениями Ахматовой. Именно Анненский произвел на нее наиболее сильное впечатление и оставил в ней наиболее глубокий след. Действительно, по стихам Анненского можно было бы изучать акмеизм. хотя о его будущем существовании сам автор не имел понятия. В его стихах есть все черты акмеизма: и резкий переход от символов к конкретным значениям, и некогда запрещенные в высокой поэзии варваризмы, есть и свеча, и электрическая лампочка, и железная дорога. «Свеча», традиционно поэтическое слово, легко обрастающее символическими значениями, звучит как – то совершенно по – новому, когда рядом горит лампа, а какой –то дорогой человек уезжает, как же современно, на поезде. Потому что для людей на грани XIX и XX веков электричество и железная дорога были чудесными завоеваниями технического гения человека.

Для нас все эти лампы с зелеными абажурами и рассеянным светом в стихах акмеистов, и их поезда, уезжающие в неизвестность, – это уже эстетика, не имеющая ничего общего с прозой жизни, опознавательный знак тогдашней поэтики. Для детей виртуальной действительности, живущих в мире Интернета, и лампа, и поезд содержат прекрасное, грустное очарование прошлого. И если мы помещаем в стихах эти реквизиты, то не для того, чтобы раздражать читателя прозаизмами, а для того, чтобы заглянуть в прошлое, возможно, вплоть до мира Анны Карениной.

31 мая 1909 года Иннокентий Анненский опубликовал стихотворение, названное им «Баллада», и посвятил его Гумилеву. Оно звучит совершенно так же, как стихи поздней Ахматовой:

 
День был ранний и молочно парный,
Скоро в путь, поклажу прикрутили…
На шоссе перед запряжкой парной
Фонари, мигая, закоптили…
 

И еще строфа из стихотворения Анненского «Свечку внесли»:

 
Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же возле – иная среда,
Где живем мы совсем по – другому?
 

И для сравнения фрагмент стихотворения Ахматовой «Песня последней встречи», который даже для неопытного уха прозвучит подобно эху:

 
…Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно – желтым огнем.
 

Как обычно бывает, ученица пошла дальше, ее поэзия обросла лишь ей известными мотивами, стала единственной и особенной. Однако нельзя не признать, что Ахматова была одной из создательниц акмеизма, и эту акмеистическую нотку почерпнула из стихов Анненского. Пастернак написал стихотворение, посвященное Ахматовой, в котором прозвучали важные слова о ее поэзии: «(…) Но, исходив от ваших первых книг, / Где крепли прозы пристальной крупицы (…)». Такова первая различимая черта поэзии Ахматовой: лирическая эмоция соединена у нее с холодным повествованием, стих написан так, словно это обычная история, которая как раз сейчас происходит. И еще один характерный для Ахматовой прием, позаимствованный у Анненского: первая часть строфы содержит отдельное утверждение, сентенцию или афоризм, а вторая добавляет конкретную прозаическую подробность.

Когда читаешь стихи Ахматовой, то создается впечатление, будто перед тобой развертывается некий фабульный отрывок, и едва ли можно будет избавиться от искушения попытаться восстановить по стихам биографию автора, хотя бы только эмоциональную. Вся ее поэзия содержит в себе динамику лирического повествования. По ней мы можем воссоздать внешний вид героини, ее одежду, жесты, походку, догадаться о ее прошлом, о ее домах, комнатах, любимых местах: Царское Село, Петербург, юг России…

Ахматова не говорит непосредственно об эмоциях, а передает их нам, как это делается в прозе, через конкретное описание жеста либо движения. То, что у Анненского только обозначено, у Ахматовой становится постоянным. Отсутствие связи между различными состояниями души у нее становится иногда попросту мучительным – но одновременно и волнующим. Доброта рядом с гневом, смирение рядом со страстью, нежность, внезапно превращающаяся в неудержимую ревность.

Говорят, что последователей Ахматовой можно различить не по словам, а по особенностям стихосложения. Это правда, но правда, также извлеченная из магической Кипарисовой шкатулки. Строфа из четырех строк, быстрая смена фраз, так называемое короткое дыхание стиха; точки, разбивающие строку, которые нарушают ее ритмический и интонационный характер; внезапные скачки; союз «a» в начале первой или предпоследней строки, где обычно концентрируется содержание произведения – все это приводит к тому, что язык Ахматовой просто содрогается от напряжения.

Что же еще достала Ахматова из «Кипарисовой шкатулки?» Как раз ту особенность стихосложения, которая характерна также и для современной поэзии: ослабление роли глаголов в пользу действительного причастия, или, как в некоторых ее стихотворениях, их полное отсутствие, мотивируемое сжатостью высказывания или специфической интонацией. Все акмеисты писали примерно так: «В небе осень треугольником; Вечерние часы над столом, безнадежно белая страница». Не какое – нибудь: «В небе осень треугольником (повисла)» или же «(проходят) вечерние часы над столом». Говорится быстро и простыми назывными предложениями, не переводя дыхания.

Из «Кипарисовой шкатулки» был извлечен еще один прием, известный сегодня всем поэтам мира: обычные слова благодаря артикуляции и сопоставлению с другими словами приобретают вес, не связанный с их основным значением. Становятся словами магическими. Из всего этого возник акмеизм. Когда Мандельштама после лекции, прочитанной в Воронеже, спросили, что же такое, собственно, акмеизм, тот ответил, что это тоска по мировой культуре. Можно и так сказать, если принять во внимание, что Гумилев взял название для нового поэтического направления из греческого языка: слово «акме» означает «вершина».

Можно также для порядка напомнить, что акмеисты, вышедшие из основанного в 1912 году Николаем Гумилевым и Сергеем Городецким «Цеха поэтов», восстановили независимость поэтического языка, отбросив в нем мистические наслоения, вернули слову чистоту и ясность, символ заменили конкретным значением, уместили в поэзии все, из чего складывается не только sacrum, но и profanum мира, показали его изнутри, сохраняя при этом его непроницаемую тайну. Ходасевич, Кузмин, Городецкий, Гумилев, Мандельштам… Однако вначале было восхищение Ахматовой, склонившейся над «Кипарисовой шкатулкой», и памятная фраза Гумилева, который спустя полгода после смерти Анненского написал: «И теперь уже пришло время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из самых замечательных поэтов».

Ритмы и звуки

 
Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены – и это знаем сами —
Мы расточать, а не копить.
 

Анна Ахматова

Гумилев ввел свою жену в литературные круги Петербурга 13 июня 1910 года, сразу после возвращения из свадебного путешествия. В жаркое воскресенье состоялся публичный дебют Ахматовой в знаменитом литературном салоне Вячеслава Иванова в его «Башне». Как писал Бердяев, у Иванова – поэта, драматурга, мистика и философа, встречались очень разные люди: профессора и анархисты, православные и атеисты, декаденты и поэты. Секретарша Вячеслава Иванова в частном письме несколько язвительно отметила первый визит Ахматовой: «В воскресенье; вечером был Гумилев с гумильвицей (…), которые на днях вернулись из Парижа. Она пишет стихи под Гумилева, конечно, а старается написать под Кузмина. В общем терпимо – симпатичная, только очень худая и болезненная (…) но недурна собой, высокая брюнетка. Вячеслав сурово выслушал ее стихи, некоторые похвалил, другие обошел молчанием, одно раскритиковал; она очень нервничала». Годы спустя Ахматова представила свою версию: ««А в самом деле было так: Н. С. Гумилев после нашего возвращения из Парижа (летом 1910 года) повез меня к Вяч. Иванову. Он действительно спросил меня, не пишу ли я стихи (мы были в комнате втроем), и я прочла: «И когда друг друга проклинали…» (1909. Киевская тетрадь) и еще что – то (кажется, «Пришли и сказали…»), и Вяч<еслав> очень равнодушно и насмешливо произнес: «Какой густой романтизм!».

Тем не менее, Ахматова примкнула к обществу «Башни», все же это был контакт с петербургской элитой, причем не только литературной. Там ее стихи слушал Александр Блок, там же в марте 1911 года она познакомилась с Осипом Мандельштамом, там нашла друзей и поклонников, и там начала существовать как поэтесса, попросту блистать; проявилась как независимая и вызывающаяи вызывающая восторг женская личность, а не только жена поэта и критика Николая Гумилева. Под конец 1912 года выходит дебютный томик стихов Ахматовой «Вечер», вступление к которому, проницательное и чрезвычайно хвалебное, написал поэт и критик Михаил Кузмин. «Вечер» сделался событием и имел большой успех. За два года до этого, после первого визита Гумилевых, он довольно покровительственно записал себе в дневник: «А она ничего себе. Пойдет, и будет даже мило». Но два дня спустя покровительственный тон сменился на полный энтузиазма. Томик «Вечер» понравился почти всем. Блок в письме к Ахматовой объясняет, почему он не успел еще прочитать присланных ему стихов: «Сегодня утром моя мать взяла книгу и читала не отрываясь: говорит, что не только хорошие стихи, а по – человечески, по – женски – подлинно». Гумилев в рецензии за 1914 год скажет, что Ахматова выступила от имени целого ряда молчавших до этого существ, женщин – влюбленных, загадочных, мечтательных и экзальтированных. Однако со стихами Ахматовой отождествляли себя также и выдающиеся женщины, ставшие героинями времен революции. После опубликования «Четок» и томика «Подорожник» Александра Коллонтай в 1921 году записала: «Каждая строчка у Ахматовой – это целая книга женской души. Каждый ее стих, выпуклый и выразительный, дает больше, чем толстые психологические романы современных авторов». Стоит напомнить, что Александра Коллонтай, коммунистка и революционерка, была первой в мире женщиной, исполнявшей обязанности министра и посла. В 1919 году она создала в России Министерство женщин, занимавшееся, в частности, делами улучшения условий жизни женщин в Советской России, проводило пропагандистскую и просветительскую деятельность в вопросах брака, женского образования и прав работниц. Годы спустя ее назовут «социалистической феминисткой». Иван Бунин в «Окаянных днях» приводит мнение об Александре Коллонтай одного из своих собеседников: «Я очень хорошо ее знаю, когда – то она была прекрасной как ангел. С утра надевала обыкновеннейшее платьице и летела в подвалы, где жили рабочие – "на работу". А вернувшись, принимала ванну, переодевалась в красивую голубую рубашку – и с коробкой конфет устраивалась в постели с подругой, к которой обращалась так: "Иди сюда, моя птичка, поболтаем на сладкое"». Александра Коллонтай, любившая поэзию Ахматовой, говорила также, что для нее заняться сексом так же просто, как выпить стакан воды. Она считала, что поэзия Ахматовой близка ее революционной идеологии освобождения женщины от мещанских моральных ограничений.

Подобным образом и Лариса Рейснер, родившаяся в Люблине дочь известного правоведа, прекрасная, необычайная и отважная женщина, поддержавшая революцию, а во время гражданской войны ставшая комиссаром Красной армии, восхищенная поэтессой, писала в 1922 году: «Она (Ахматова) превратила в предмет искусства все мои противоречия, в течение стольких лет не находившие выхода. Сегодня они стали мрамором, им даровано существование вне меня, их напор и искушение вошли в Пантеон. Как же я ей благодарна».

Лариса Рейснер, пользуясь своими связями, помогала Ахматовой, так поразившей ее воображение, когда та вместе с Владимиром Шилейко голодала в Петрограде в 1920 году. Жизнь Ларисы Рейснер была короткой, интенсивной и фантастической. Революционерка, писательница, жена участника октябрьского переворота Федора Раскольникова, командовавшего флотом на Черном и Каспийском морях во время гражданской войны, a позже советского дипломата, – умерла от тифа в возрасте тридцати лет. Ее роман с Николаем Гумилевым, бывший одним из многих (она была также любовницей Карла Радека) – не помешал ей до конца жизни любить и поддерживать Ахматову. Лариса Рейснер утверждала, что необходимо создать тип женщины русской революции, и в качестве прототипа видела саму себя. По воспоминаниям Надежды Мандельштам, у прекрасной Ларисы, сильной и беспощадной, была только одна слабость – она любила поэзию и верила в ее смысл.

В 1916 году доцент Петербургского университета Виктор Жирмунский первым написал ученый труд об Анне Ахматовой. В начале 20 – х годов литературоведы Виноградов, Эйхенбаум, Аскольдов уже публиковали работы о ее ранних стихотворениях. Вот краткий фрагмент вступления к обширной работе Бориса Эйхенбаума (1922) «Анна Ахматова. Попытка анализа»: «Поэзия символистов принадлежит прошлому. О Бальмонте сегодня невозможно говорить, о Блоке уже трудно. Перед нами с одной стороны Ахматова и Мандельштам, а с другой – футуристы и имажинисты. В борьбе этих двух сторон решаются судьбы поэзии».

И, наконец, наиболее важный для Ахматовой Николай Недоброво, автор одной из самых глубоких статей о ее поэзии: «Стоит принять во внимание, что в продолжение целых веков нашей мужской культуры любовь в поэзии так часто говорила о себе от имени мужчины, и так редко – от имени женщины. Вследствие этого в искусстве в мельчайших подробностях разработана поэтика мужских желаний и женского очарования, в то время как поэтики женских волнений и мужского очарования почти не существует».

Ахматова часто жаловалась на то, что читатель не замечает дат и посвящений, сопровождающих стихи, которые нередко оказываются ключом к ее жизни. Она не написала книг о своей эпохе. Остались лишь записки, фрагменты воспоминаний о тех временах, когда она жила, опубликованные под названием «Страницы из дневника». Ей было вполне достаточно стихов. Они были ее жизнеописанием, воспоминанием, иногда иллюзией и миражом, и часто становились ее собственной мифологией.

Три стихотворения для Николая Недоброво были написаны ею на протяжении трех лет. Первое, «Покорно мне воображенье…» было создано в Слепневе, в имении свекрови Анны Ахматовой, в июле 1913 года. Следующее, «Есть в близости людей заветная черта..» – в Петрограде в мае 1915 года, а третье, воспоминание об осеннем Павловске, – в Царском Селе, тоже в 1915 году. Николай Владимирович Недоброво, о котором она всегда помнила, был в дореволюционном Петербурге яркой личностью, поэтом, теоретиком искусства и драматургом. Он был автором критического разбора ее поэзии, опубликованного в 1915 году в журнале «Русская мысль», статьи, которую Ахматова до конца жизни считала наиболее проницательной. Даже через двадцать один год после его смерти Ахматова назовет эту статью потрясающей и пророческой. «Как же он сумел предвидеть беспощадность и жестокость будущего? Откуда он это знал? Это чудо. Ведь и тогда уже господствовало всеобщее убеждение, что все эти стишки это что – то необязательное – сантименты, слезки, капризы. Паркетное кокетство. (…) Недоброво, однако, увидел мой путь, мое будущее, предвидел и предсказал его, потому что хорошо меня знал».

Что же такого написал Недоброво в своей статье, чего не заметили другие, известные и ценимые критики, имевшие возможность общаться с этой поэзией значительно дольше, чем он, умерший в 1919 году? В своем разборе Недоброво пишет о проблеме, до нынешнего дня волнующей поэтов, пишущих на всех языках мира, а именно о связи между содержанием стихотворения и его формой. Согласно ему, большинство поэтов строит стих, подбирая слова для того, чтобы добиться определенного формального или интонационного эффекта. Но есть особенные поэты, одаренные необычайной поэтической интуицией, у них как раз все наоборот. Так и у Ахматовой: «на внутренний скелет слов опираются ритмы и звуки».

Недоброво не называет Ахматову, подобно иным критикам, поэтессой классической, хотя в ее поэзии последовательно сохраняются строгие стихотворные размеры, почти идеальные рифмы, и простой синтаксис… Но он заметил в первых томиках Ахматовой «Вечер и «Четки» то, что Бродский называет метафизикой языка, его алхимией. «У Ахматовой это звук, сопоставления, вызванные мелодией рифмы, интонация, выражающая чувство». И еще: «В стихах Ахматовой, написанных без специальных формальных приемов и подчеркиваний, поражает высокое напряжение переживания».

Поэту трудно пользоваться регулярным стихом без того, чтобы не проявить свои слабые пункты или недостаточное мастерство. Очень трудно написать стих с рифмами и ритмом так, чтобы он не звучал, как многие другие, чтобы не был «чужим эхом». «Жизнь в языке» была для Ахматовой, как и для Бродского, автора этой формулы, «единственной надеждой в безнадежности. Единственным укрытием». Все это предчувствовал Николай Недоброво в своей пророческой статье. Он писал, что лирика Ахматовой не только прекрасно передает любовные страдания, но что она, пишущая о любви, той, самой важной, имеющей множество лиц и масок человеческих эмоций, ставит вопрос о состоянии человека, пишет о горестях жизни, о смертельной муке существования, предвидя свои будущие испытания, в течение которых еще не вошла, но уже замочила ноги. Эти муки, жалобы и смирение в конце – разве это не слабость духа, не простые сентименты? Конечно же, нет, – утверждает Недоброво, – в самой структуре голоса Ахматовой есть решительность и уверенность в себе, тот покой, с каким поэтесса утверждает, что она страдает и что слаба, наконец, само изобилие бед, преодолеваемых поэтическим путем – свидетельствует о готовности к плачу по поводу жизненных невзгод, однако показывает автора как особу скорее твердую, чем податливую, скорее жестокую, чем слезливую, и явно доминирующую, а не подавленную.