Текст книги "Время нечисти. Мистические истории"

Новогодняя дискотека гремела и полыхала. Огромная ёлка в углу класса истерически моргала цветными лампочками, не попадая в ритм цветомузыки, но всем было плевать. Шелка, блёстки, мишура, усыпанные пайетками накидки и маски скакали и мельтешили в бешеном хороводе. Катя не разбирала ни музыки, ни лиц, ни голосов. Кроме одного. Сегодня он оделся в алое. Катя не поняла, что это за костюм, да ей было всё равно. Она, как всегда, в чёрном, в том же плаще с капюшоном, в той же маске. Какая разница.

The world was on fire and no one could save me but you…

Руки нашли горячие пальцы. Он обернулся, вздрогнул, но руки не отнял.

It’s strange what desire will make foolish people do…

Рука к руке. Тело к телу. Пальцы бегут по краю капюшона, срывают маску и снова вцепляются в плечи.

I’d never dreamed that I’d meet somebody like you…

Пусть весь этот класс, весь этот мир катится в ад. В пылающий плавленым золотом, прожигающий насквозь ад.

And I’d never dreamed that I’d lose somebody like you…

Катя не заметила, как и когда он увёл её в самый угол класса. Втолкнул в тёмный закуток за шкафами, где была свалена верхняя одежда и сумки одноклассников. Чёрный плащ рухнул в общую кучу. Алый плащ медленной лавой скользнул следом.

Руки, губы, глаза.

Тьма. Пламя.

Шипучие искры падают с неба, обжигают щёки, шею, плечи, спину.

Nobody loves no one…11
  «Wicked Game», Крис Айзек Мир горел в огне, и никто, кроме тебя, не мог спасти меня. Так странно, на что толкает желание глупых людей. Никогда не мечтал я встретить кого-то вроде тебя. Никогда не мечтал я потерять кого-то вроде тебя… Никто не любит никого… (перевод автора)


[Закрыть]

Горячо. Так горячо и больно. И так хорошо. Так может быть? Так должно быть? Видеть эти глаза – и гореть… гореть… и умирать… гореть не страшно…

Гостиная выглядит непривычно и как-то дико. Ах да. Это потому, что все зеркала, даже в серванте, завешены чёрной тканью… Антонина сидит в кресле, теребя манжет чёрной блузки. Муж смотрит телевизор. Диктор новостей тараторит сплошным потоком, она не может разобрать ни слова, пока не узнаёт вдруг название родного города.

– Ужасная трагедия произошла в одной из школ во время новогодней дискотеки. Из-за неисправной электропроводки в одном из классов возник пожар. Двое учеников оказались заблокированы горящей мебелью, к сожалению, пожарным так и не удалось пробиться сквозь пылающий ад…

– Петь. Выключи.

Голос Антонины так сипит, что муж даже не сразу понимает, что это она заговорила.

– Петя, выключи, пожалуйста!

Он вскакивает, поспешно нажимает кнопку пульта, садится рядом, обнимает. На подлокотнике неудобно, но что ж поделать…

– Тонечка, хорошая моя… Всё, я всё выключил, прости, пожалуйста.

Тонкие холодные руки отталкивают его, Антонина поднимает лицо с безумными отчаянными глазами, сипит безголосо:

– Петь, я ужасная мать.

– Тоня. Тонечка, ну что ты говоришь?..

– Нет, послушай! Послушай, я должна это сказать. Петя. Я рада, что Кати больше нет… Понимаешь? Я должна быть в ужасе и горе. И я в ужасе. Но не от горя, Петя. Я в ужасе, потому что мне не больно! Петя, я ужасный человек, ужасный!

Она утыкается мужу в плечо, конвульсивно вздрагивая от рыданий. Пётр укачивает её, бормочет что-то невнятное про «пойдём к психологу», жена отталкивает его, кричит в истерике:

– Ты не понимаешь, Петя! Мне не нужен психолог! Мне не нужна терапия, не нужен траур!

Она срывает платок с головы, вскакивает и принимается стаскивать ткань с зеркал, продолжая сипло выкрикивать:

– Я чувствую об-лег-чение! Она всю жизнь была мне как чужая, понимаешь. Я… я боялась её! Ты просто не знаешь, ты не видел… Ты когда-нибудь заглядывал в её комнату? Пойдём! Я должна тебе показать!

– Тонечка…

– Пойдём!

Как-то так вышло, что отец практически не заходил в комнату Кати. Уважал личное пространство. Теперь это пространство оказалось пугающе чужим и странным. Всюду разбросаны клубки и перепутанные комки ниток. Угол за шифоньером завален странными вязаными… вещами. Пётр не нашёл им названия. Эта комната, этот угол походили на логово огромного безумного паука. Стенка шифоньера оказалась исцарапана, словно её много раз драли ногтями. Обои замызганы и исписаны карандашом. Пётр наклонился поближе и, чувствуя, как волосы на затылке становятся дыбом, прочёл:

 
Мамочка, мама, где мой дом?
Дом твой под этим мокрым кустом.
Мамочка, мама, где моё тело?
Тело твоё до угольев сгорело.
Мамочка, мама, где моё сердце?
Сердце в руке его сжато до смерти.
Мамочка, мама, где же душа?
Дух огнеглазый унёс в небеса.
 

*

По народным поверьям, черти или ведьмы иногда воровали детей, оставляя в колыбели подменышей.

Кутихой наши предки называли дух в облике женщины, который обитает в куте, то есть в углу, дома. Обычно кутиха занимается ткачеством, что сближает ее с кикиморой.

В России, Украине, Беларуси, Польше люди верили в летавцев. Летавец – нечистый дух, огненный змей, который, как верили, приходит на землю в виде «падучей звезды» (метеора) и принимает облик знакомого человека, например, покойного мужа женщины, чтобы вступить в порочную связь с вдовой.

Дитятко
Виктория Данген

– А вот зачем, – отвечал он тоненьким голоском, затем, – прибавил он густым басом, – что твой батюшка всему дому валежки сшил, а мне, маленькому, – заговорил он снова тоненьким голоском, – ни одного не сшил, а теперь мне, маленькому, холодно, на дворе мороз, гололедица, пальцы костенеют.

– Ах, жалкинький, – сказал я сначала, но потом, одумавшись, – да какие пальцы, негодный, да у тебя и рук-то нет, на что тебе валежки?

«Игоша», Владимир Одоевский, 1833 г.

Юзер Ирина Носова 31 мая:

«Эко-отдых! Бесплатно!

Добрые люди! Милости просим к нам в гости в благодатный Краснодарский край в деревушку Новозаречную. Приезжайте с детишками. Живите в нашем доме, ешьте всё, что уродится в нашем саду. Никакой оплаты не надо! Взамен лишь просим присмотреть за домом и хозяйством. Заинтересованным просьба писать в личку. Ответим всем, но предпочтение отдадим одинокой женщине с детками».

***

Татьяна несколько раз перечитала свежее сообщение в любимом сообществе в сети «ВКонтакте». Неужели бесплатно? И это в наше-то время. Чудеса…

Нужно поскорее написать заявку. Она кликнула курсором по безликому аватару автора сообщения и замерла в нерешительности.

С одной стороны, открывать душу перед незнакомым человеком не хотелось, а с другой – надо бы вывезти сына из сырого Питера. Хотя бы на месяц-полтора.

Закурив сигарету, Татьяна решила выложить всё как на духу.

Как предал её некогда любимый муж; как он, позабыв жену и сына, отвратительно счастлив в объятиях разлучницы; как «этот мерзавец» после развода быстренько состряпал липовую справку с низкой зарплатой и ежемесячно переводит алименты в размере жалких пяти тысяч рублей; как она, Татьяна Андреевна Ерёмина (ксерокопию паспорта прилагаю), перестала верить людям, и только сын, Егорушка, её отрада, её счастье, её солнышко, помогает ей жить, держаться из последних сил, с трудом сводить концы с концами; как хотелось бы ей показать сынишке абрикосовое дерево, малиновый кустик не на картинке в книжке, а так, вживую…

Письмо получилось по-бабски жалостливым. То, что надо! Татьяна скрестила пальцы на удачу и отправила. Должно же им повезти.

***

Ответ пришёл быстро.

Юзер Ирина Носова 1 июня:

«Спасибо за проявленный интерес. Приезжайте, отдыхайте. Ключ от дома у соседки напротив, адрес и контакты соседки в приложении».

Собрались за считаные часы. Билеты, самые дешёвые, на плацкартные боковушки, приобрели сразу же, на сайте ЖД-компании. Дорожная сумка со скудными летними нарядами да детский рюкзачок с игрушками – вот и весь багаж. Паспорта, деньги на жизнь. Немного, но что им в деревне может понадобиться?

***

Неестественно большие мягкие руки укачивают Татьяну, баюкают, ласкают. Откуда-то сверху тихий голос вкрадчиво выводит слова незнакомой песни:

 
Вновь расцветает сон-трава
И заплетает нашу речь…
 

Большая ладонь ложится на живот. Раз, два, три. Раз, два, три. От ритмичных движений сладко замирает сердце.

 
И так кружится голова,
Что хочется в траву прилечь.
 

Голос начинает злиться. Ладонь поднимается всё выше и выше. Легко обхватывает пальцами шею Татьяны и с силой сжимает…

Резкая боль пугает, но она не сопротивляется: тело, словно ватное, не слушается. Лёгкие горят. Она по-рыбьи открывает и закрывает рот, силясь захватить воздуха. Ладонь давит на горло. Шейные позвонки хрустят под огромными пальцами.

– А-а-а!

Короткий пронзительный крик пронёсся по вагону. Пассажиры уставились на Татьяну.

– Мама, мам… – тормошил её Егорка. – Ты чего так страшно кричишь?

И без того белокожее лицо мальчика выглядело ещё более бледным, чем обычно, широко распахнутые глаза смотрели на мать с испугом.

– Сон, это был просто дурацкий сон. Не волнуйся, скоро приедем. Будем загорать, на речке купаться!

Татьяна осмотрелась по сторонам. Любопытные взгляды, не найдя видимых поводов для беспокойства, стали неодобрительными. Ну как же! Нарушительница чужого покоя…

Симпатичный брюнет, с которым она долго играла в кокетливые «переглядки», демонстративно отвернулся к своей жене. Ещё один козёл!

Татьяна поправила волосы. Откинулась на тощую казённую подушку и взяла телефон. Бледные полосочки на экране говорили о наличии непрочитанных сообщений. Неприятный сон таял под натиском реальности. И только мелодия колыбельной навязчиво крутилась в голове.

– Вновь расцветает сон-трава… – тихонько пропела Татьяна.

***

Щедрое краснодарское солнце ласково обогрело уставших путников. Шумный перрон перерос в небольшой автовокзал. Найдя нужный автобус, они отправились в деревушку.

Старенький пазик, проваливаясь в ямы, надсадно урчал. Дорога с каждым километром становилась всё хуже. У дорожного знака, где на белом фоне траурным чёрным выведено «НОВОЗАРЕЧНАЯ», автобус остановился.

– Выходим! – пробасил водитель пазика.

Татьяна покрутила головой. Ни автостанции, ни мало-мальски приличной остановки нигде не видно. Открытое поле со всех сторон. От дорожного знака тянулась пыльная гравийная дорога.

– Охрененно! И куда же нам идти? – спросила Татьяна.

– По дороге идите прямо, дойдёте за полчаса, – водитель махнул в сторону гравийки.

Двери скрипнули, медленно, словно нехотя, выпуская пассажиров в поле. Татьяна подхватила сумку, Егорка взвалил рюкзачок на щуплые плечи, и они двинулись прямо.

Идти было легко. Татьяна вспомнила мультипликационного попугая Кешу, гонявшего на тракторе по такому же полю, и затянула дурным голосом:

– Поле, русское по-о-о-о-ле-е-е-е! Светит луна-а-а-а или падает снег…

Егорка, поддерживая дурашливое настроение матери, стал ей подпевать, на ходу придумывая новые слова:

– А мы идё-о-ом с ма-а-а-а-мой, идем прям по полю-у-у и на-а-ам хорошо-о-о-о…

Впереди показались развалины деревенского коровника – памятник социалистического прошлого. За ним потянулись сады-огороды, ухоженные и запущенные. Гуси горделиво, вразвалочку, прошествовали с одной стороны деревенской улицы на другую. Егорка замер, изумлённо разглядывая птицу.

– Мама, в книжках они маленькие, а тут как… как… целый страус!

Татьяна засмеялась, отвесив сыну лёгкий подзатыльник по белобрысой макушке.

– Дурачок! А ты думал, гуси мелкие, как воробьи?

Пробежала грязная, лохматая, вся облепленная репейником собака. Деревенский мальчишка погонял прутиком упрямицу-козу. Где-то вдалеке требовательно замычала корова.

А зелени, сколько тут было зелени! Ярко-изумрудная трава, восковые листья абрикосового дерева и велюровая мягкая листва яблонь. Прелесть!

Мимо прошла полная женщина с авоськой. Татьяна окликнула её, спросила нужную улицу и номер дома. Получив лаконичный ответ и немного поблуждав, они дошли до низкого шиферного забора. На стук заливисто ответила дворовая собака.

Через пару минут из дома донёсся громкий женский голос:

– Кто там?

– Соседи! Новые… – сказала Татьяна первое, что пришло на ум.

Ещё через пару минут они услышали шаркающие шаги вперемежку с бранью, направленной на неугомонную собаку. Из-за шиферного забора вынырнула крепенькая бабулька.

– Ну? Какие ещё соседи?

– Мы по объявлению. Нам сказано, что у вас можно взять ключи от дома.

– А-а-а-а, вы новые жильцы Ирки Носовой? – с любопытством разглядывая гостей, протянула бабка.

– Да-да, мы от Ирины. Быстрее можно? Мы с дороги, если что, – нетерпеливо заговорила Татьяна.

– Ща, в дом сходю и вынесу, – ответила бабка.

Ждать, к счастью, пришлось недолго. Скоро соседка вернулась с ключами.

– Вона ваш дом, через дорогу. Меня Анной Петровной зовут, или попросту баба Нюся.

– Татьяна, а это Егорка. – Мальчик кивнул. – Мы тогда пойдём, устали.

– Идите, идите, – старуха отдала им ключи.

Татьяна двинулась к дому напротив, на полпути, меняя уставшие от сумки руки, обернулась на соседку. Бабка всё так же стояла за забором, часто осеняя их крестным знамением.

***

Непокрашенный покосившийся штакетник был таким редким, что за ним легко просматривалась вся придомовая территория. Сам домик был небольшим, одноэтажным, но добротно сложенным из белого кирпича. Два окна, покрытые облупившейся бежевой краской, выходили на улицу. Видимо, точно такой же краской когда-то была покрашена деревянная крыша.

Калитка запиралась изнутри на проржавевший шпингалет. Татьяна дотянулась до задвижки и вошла во двор.

Слева от дома стояло старое дерево грецкого ореха. Егорка подошёл к нему. С интересом рассмотрел крепкий ствол и задрал голову вверх.

– Мам! Тут ягодки какие-то! Маленькие и зелёненькие.

– Это не ягодки, это орешки. Они будут расти до самой осени, и только потом их можно будет есть.

– Жалко, что сейчас нельзя. Я проголодался, – отозвался мальчик.

– Ну началось! Пошли в дом, посмотрим, что там.

Татьяна подошла к низенькому порожку, поднялась, опустила на крыльцо дорожную сумку и вставила единственный ключ в замочную скважину. Ключ легко повернулся в замке. Она толкнула обитую красным дерматином дверь и вошла в дом.

На неё пахнуло затхлостью нежилого помещения. Небольшой коридорчик разделял дом на две неравные части: в меньшей была кухня, а в большей – две смежные комнаты. На стенах висели чёрно-белые снимки незнакомых людей. Мебель, а точнее рухлядь, пряталась под пыльными простынями. Быстро скинув с мебели саван, Татьяна поморщилась и пошла на кухню.

Стол, пара стульев, заскорузлая кухонная плита, старенький советский холодильник и раковина с зеркалом. Проверив работу скромной бытовой техники, Татьяна отправилась осматривать двор.

– Мама, мама, смотри! – послышался голос Егорки из-за дома. – Смотри, что я нашёл!

Татьяна достала сигарету, щёлкнув зажигалкой, с удовольствием затянулась и неспешно направилась к сыну. Двор оказался большим и на удивление ухоженным. Мягкая трава расстилалась аккуратным газоном. Живой изгородью тянулись по периметру участка садовая малина и смородина. А деревья! Абрикосы, вишня, черешня чёрная и белая, скороспелая яблоня-ранетка и даже персик.

Татьяна удивлённо присвистнула. Егорка уже нарвал спелых абрикосов, уписывая один за другим.

– Я там ещё домик маленький нашёл, а рядом дрова, – деловито отчитался он.

Татьяна огляделась в поисках «ещё одного домика». Действительно, в дальнем углу участка стоял маленький сарай, имевший отдалённое сходство с домом за счёт мутного окна. Рядом с сараюшкой лежала аккуратная поленница.

Татьяна отправилась было искать баню, но, так и не найдя, быстро забыла о бесполезной поленнице.

Насыщенные впечатлениями, они решили пораньше лечь спать. Татьяна обнаружила в шифоньере комплекты выцветшего, но всё же чистого белья. Застелив две скрипучие железные кровати, легли. Ночь, душная и прелая, заползала в открытое окно новыми для них звуками. Запели, заголосили хором лягушки. Залаяла и смолкла, не найдя поддержки, соседская собака. Пролетела, ухая, ночная птица.

Кто-то завозился на чердаке. Мыши, что ли? Ну конечно, в таком старом доме должны быть мыши. Татьяна поёжилась, а потом забылась недолгим сном.

Шкрап-шкрап. Тоненькие коготки царапают шелушащуюся обивку входной двери. Эти твари ещё и в дом хотят забраться! Татьяна садится на кровати, но не спускает ноги на пол.

Шшшшшкрап… Когтистая лапка настойчиво проверяет старый дерматин на прочность. Завтра же надо купить мышиной отравы!

Татьяна чувствует, как по коже пробегает дрожь, натягивает повыше одеяло и закрывает глаза. «Шкрап-шкрап-шкрап» – тихо звучит в последний раз, и всё стихает.

***

Сон это был или нет, но на следующий день Татьяна отправилась в сельский магазин. Приобретя всё необходимое и попутно заинтересовав местных кумушек своей персоной, она шла домой. Недалеко от дома встретилась баба Нюся.

– Ну что, соседушка, как обустроились? Как ночь на новом месте? – неодобрительно косясь на сигарету, завела разговор старуха.

– Ничего, привыкаем понемногу. После города нам тут всё в новинку. Да ещё мыши ночью скреблись в дверь…

– Кто скрёбся? – бабка внимательно посмотрела на собеседницу.

– Мы-ши, – громко по слогам произнесла Татьяна и потрясла пакетом. – Я вот и отравы прикупила.

– Отрава тут не поможет, Танюша, – задумчиво произнесла старуха. – А где мальчик твой? Дома?

Татьяна кивнула. Старуха закивала в ответ и пошла по своим делам, не попрощавшись.

Ночью было тихо. Наверное, грызуны передохли, подумала Татьяна, но на следующую ночь шум повторился с удвоенной настойчивостью. А ещё через пару ночей шум уже чередовался с тихим постукиванием.

Видимо, присоединились крысы. От этой мысли Татьяна содрогнулась. То, что мышиная отрава не произвела на более крупных тварей никакого эффекта, показалось разумным объяснением. Нужно бы опять сходить в магазин за новым ядом, но тратить ещё раз три сотни совсем не хотелось.

Привыкнем, решила Татьяна.

***

Неделя пролетела незаметно. Загорелый, окрепший Егорка целыми днями носился по улицам. Бегал на речку, лазил по деревьям и объедался фруктами. Кажется, даже завёл себе друга! Это особенно радовало, так как одноклассники недолюбливали тщедушного низкорослого Егорку и никогда не звали его в свои игры. Мальчик же, лишённый отцовского внимания, остро нуждался в мужской компании и болезненно реагировал на безразличие сверстников.

Несколько раз мать предлагала Егорке привести нового друга домой, но сын отказывался, ссылаясь на то, что друг не хочет. Кто поймёт этих мальчишек! И Татьяна махнула рукой, оставив попытки познакомиться.

Весь день нещадно палило на редкость знойное июньское солнце. В доме было нестерпимо душно. Егор затеял какую-то игру в густой тени за поленницей и весь день просидел там. К вечеру марево не спало, и, готовясь ко сну, Татьяна широко распахнула окна в доме.

А ночью её разбудила песенка.

Кто-то под окном тихо напевает знакомый мотив:

 
Вновь расцветает сон-трава
И заплетает нашу речь…
И так кружится голова,
Что хочется в траву прилечь.
 

Татьяна прислушивается. Может, чудится?

Нет, не чудится. Кто-то прямо под окном сидит и детским, немного писклявым голосом повторяет слова колыбельной…

 
Ночь всех пытается обнять,
Ты за руку её держи,
Нам вместе будет сладко спать,
Не так на свете сладко жить…
 

– Кто там? – От страха голос срывается на писк. Татьяна откашливается и повторяет вопрос, подходя к окну.

– Да кто там шутит!? По ушам хочешь схлопотать? – смелее говорит она. Конечно, это проделка местных мальчишек. Уверенная в своей догадке, она по пояс высовывается в окно.

Уличный фонарь тускло освещает двор. В его редком свете виднеется нечто… Оно напоминает силуэтом младенца. Маленький рост, несоразмерная тщедушному тельцу круглая голова. Длинная верёвка тянется из живота и свисает между широко расставленных ножек…

Кукла? Татьяна прищуривается. Верёвка глянцево поблёскивает.

Пуповина!

Она в ужасе отшатывается от окна. Какому придурку хватило ума подкинуть эту уродливую игрушку? Сердце учащённо бьётся. Ноги и руки мелко трясутся.

Потом на помощь приходит здравый смысл. А если этот псих ещё здесь, наблюдает за ней? Во дворе, рядом с домом.

На цыпочках, прижимаясь к стене, Татьяна крадётся к окну и захлопывает его. Потом подпирает хлипкую дверь столом. Оценив самодельные баррикады, она берёт чугунную сковороду из кухни и занимает оборону у двери, пододвинув табурет.

***

Под утро её всё-таки сморил сон. Очнулась она на полу. Дневной свет заливал комнату. Сына нигде не видно. Выскочив на порог как была в ночнушке, она позвала сына. Мальчик не отзывался.

Заметив возле калитки соседку, Татьяна окликнула старуху:

– Анна Петровна, вы Егорку моего не видели?

– Нет. Можно зайти к тебе? – Не дожидаясь разрешения, баба Нюся толкнула хлипкую калитку и вошла в дом.

– Ты чего бледная такая? Али не спала всю ночь?

– Спала не спала, скорее дремала, – Татьяна накинула халат.

– А чего молодке не спится? Любовь какая приключилась? – полюбопытствовала старуха, поднимая с пола стул и присаживаясь на него.

– Скажете тоже! – махнула рукой Татьяна. – Какой-то идиот куклу мне подкинул во двор.

– Это что за кукла такая?

– Как будто младенец, знаете, «бэби борн», что ли. Таких по телеку в рекламе показывают.

– С пуповинкой неперерезанной? – понимающе осведомилась гостья.

Татьяну окатило холодом.

– А вы откуда знаете?

Старуха встала. Подойдя к одному из фотопортретов на стене, остановилась, внимательно рассматривая молодую девушку.

Серьёзное, выразительное лицо без улыбки. Толстая коса на манер обода опоясывала голову. Девушка выглядела лет на двадцать пять, но в то сложное время молодёжь рано взрослела. Героине портрета на момент фотосъемки могло быть всего шестнадцать.

– Нина Зотова, – бабка постучала пальцем по портрету. – Нинка-картинка, как её звали. Красавица. Я тогда девчонкой была, но её хорошо помню. Парни деревенские гурьбой за ней ходили. Но она никого к себе не подпускала. Строгая была. Да и с таким отцом, как у Нинки, больно не забалуешь! Лютый был казак. Что не по нём, за космы так отходит, мало не покажется.

Старуха вздохнула и отошла к окну.

– Одно время поправилась Нинка. Стала нерасторопной, мешкотной. По деревне слухи всякие поползли, мол, на сносях наша гордейка. А тут с матерью слышим: у соседей шум, крики! Нинка в слезах из дому, а за ней отец с нагайкой. И дубастит беднягу, и дубастит. Верными те слухи, значит, оказались. А замуж так никто и не взял.

Старуха замолчала. Взгляд её был устремлён сквозь портрет, сквозь стену. Туда, куда Татьяна не могла заглянуть при всём желании.

– Дальше что было, Анна Петровна? Нашли парня того?

– Ась? – рассеянно переспросила соседка. – Парня, говоришь? Нет, не нашли. Не сыскался жених. И вот же поди! То ходили за ней, словно на привязи, а как прознали про беременность – все как один пропали. И поползли по деревне новые слухи, да такие срамные, что вот веришь, Танюш, жизнь прожила, а всё равно тошно вспомнить.

Старушка посмотрела на Татьяну, словно прикинув, можно ли ей доверить такую тайну, пожамкала тонкими губами и продолжила.

– Отец же её вдовий был. Супруга померла давно, ещё перед войной. Он так бобылем и остался. Ну вот и судачили, что он сам дочку-красавицу обрюхатил. А как срамное пузо на нос полезло, так и взбесился пуще некуда. Нинка с позору такого лишний раз людям на глаза не казалась. Стала тише воды, ниже травы. Бывало, выйдет во двор, ходит, нигде не приткнётся. И всё смертную колыбельную напевает. У самой-то глаза пустые-пустые.

– Как вы сказали? Какую колыбельную? – не поняла Татьяна.

– Смертную. На смерть ребёночка, значит, когда он матери не нужен. Да вы городские, поди, и не слышали про такое. А моя бабка много их знала. Погодь, сейчас напою тебе.

И соседка принялась шевелить губами, сплёвывать, задумчиво поднимая глаза к потолку. Через пару минут затянула скрипучим голосом:

 
Вновь расцветает сон-трава
И заплетает нашу речь…
И так кружится голова…
 

– Что хочется в траву прилечь, – закончила за ней Татьяна.

– Прилечь и не встать, – кивнула старуха. – А ты почём знаешь баюльную эту?

– Аборт-то чего не сделала? – проигнорировав вопрос старухи, спросила Татьяна. – Нинка эта ваша?

Татьяна легко пошла на этот шаг после ссоры с мужем. Убить, вырвать с корнем, уничтожить его дитя – тогда это казалось самой изощрённой местью, самым правильным поступком. Да и сейчас, спустя несколько лет, она не жалела о содеянном. Её матка – её правила. Муж, узнав об аборте, молча собрал вещи и ушёл, вычеркнув первую жену из своей жизни.

– Ладно там, в больницу не ляжешь, но есть народные средства. Женщины же как-то справлялись? – продолжила Татьяна свою мысль.

– Кто ж её знает? – задумалась бабка. – Может, не надоумил никто, без матери всё же росла, а может, суда Божьего побоялась. Да только в положенный срок родила Нинка пацанёнка. Чернявого, как и её отец. Я почему знаю, потому как мамка моя роды у ней принимала, а я, значит, на подхвате была. Вот всё лично и видела.

Старуха снова пожевала губами, снова примерялась к Татьяне, можно ли ей довериться до конца.

– А только не жилец он был! С волчьей пастью мальчонка родился, с вот такенной расщелиной, – бабка вертикально приложила два сжатых пальца между губой и носом. – День прошёл, другой, неделя, а пацанёнок всё живёт и живёт. Да такой горланистый был! За три дома слыхать. Ну, все думали, жизни в нём много, раз сил на такой крик есть. А как-то всё стихло. Нет ни Нинки, ни мальчонки ейного. С месяц не видали мы никого.

Что-то скрипнуло в коридоре, и Татьяна вздрогнула. Ветер, конечно, ветер гуляет по старому дому.

– Так мать не утерпела, сама пошла, – продолжала соседка. – Рассказывала потом, что зашла в хату, а там грязь, нечистоты. Нина лежит на грязной тряпице, как дворняга какая. Сама тощая, кости под жёлтой кожицей так и торчат. Лицо осунувшееся, только глазищами безумно вращает. Мамка моя к ней: «Ниночка, милая, ты чего же это, на полу-то? Где младенчик?» А она как закричит, как заорёт дурниной: «Бесовое отродье! Бесовое отродье!» И матери груди свои обнажённые показывает. А там месиво одно изрезанное-изъеденное, будто зверь драл.

– С отцом её что стало? – поморщилась Татьяна. Что у этих деревенских в голове, в такие глупости верят?

– Нинка как от бремени разрешилась, отец на третьи сутки повесился. Вот прям на этом орешнике, что у дома. Выбрал сук покрепче, в исподнем в петельку и полез. Низенько так у земельки повесился. Когда его сымали, я сама видела ноги его объеденные. Значит, зверь этот и об него зубки поточил. Мамка моя кое-как Нинку выправила, выходила, но рассудком девка помутилась. Помыкалась немного, да и ушла в неизвестном направлении. А дом этот с землицей племяннице ихней достался, Носовой Ирке. Только не заладилась и у ней тут жизнь. Полгодика прожили и в город умотали. А дом сдают, таким вот, как ты.

Старуха ещё немного поглазела на портрет и пошла к выходу. Остановившись в дверном проёме, она обернулась.

– Уезжай отсюдова, Танюша. И мальца своего поскорей увози. Плохое тут место, знаю про то, что говорю. Скучно игоше-дитятке одному, а людям это завсегда верная погибель.

– Какой ещё Игоша? – через силу усмехнулась Татьяна.

– А ты послушай, не зубоскаль. Вот мать дитя народит, а возлюбить не взлюбит. Смерти ему пожелает. Покрестить не успеет, младенчик помрёт, никто слезинки по нём не проронит, да ещё и земле предаст не по-православному. Игоша из такого мертвячка и появится. Будет живым мешать да с собою звать. – С этими словами баба Нюся развернулась и ушла.

Умалишённая старуха… Татьяна трясущимися руками захлопнула дверь. Не бабка ли эту чёртову куклу подкинула? И так ехидно ещё спросила про пуповину. Небось сама же и обвязала верёвкой, ведьма старая. У пенсионеров когда от маразма крышняк рвать начинает, они и не такое выкинуть могут.

– Ну я тебя, стерва, на чистую воду выведу. Психушка по тебе плачет! – Татьяна глянула на часы. Уже два… На неё накатил приступ тошноты: за бредовыми россказнями забыла позавтракать, а уже давно пора обедать. И Егорка, как назло, куда-то подевался.

Выйдя во двор, Татьяна огляделась. Наверняка с новым другом убежал. Но, повинуясь тоненькому голоску интуиции, она решила обыскать участок.

Дойдя до поленницы, она услышала голос сына и какое-то попискивание. За дровами Татьяна застала Егорку, перебирающего… тонкие маленькие косточки.

– Где ты взял эту гадость? – Новый виток тошноты сжал желудок. – Выкинь немедленно!

– Это не гадость, – зло ответил Егорка. – Это мой друг. Вот!

Он протянул матери небольшой беззубый череп с широкой расщелиной между зияющими дырами на месте носа и рта.

– Где ты это нашёл?

– Тут лежало. Мама, он кушать всё время просит. Я его кормлю, но ему мало. Его домой надо, к нам. Он к маме хочет, – нежно прижимая щеку к пожелтевшей кости, проговорил сын.

Нервы у Татьяны сдали. Она выхватила череп из рук Егорки, кинула на землю и с силой наступила на него. Хлоп – тонкие высохшие косточки легко раскололись. Егорка громко зарыдал, бросился поднимать фрагменты костей, но Татьяна вцепилась в него и силком поволокла в дом.

***

Вечером, с боем уложив канючащего сына, Татьяна принялась караулить чокнутую бабку у окна. Сколько прошло времени, неизвестно, но, устав, она задремала, а проснулась уже глубокой ночью.

Шшшшшкрап…

Острые коготки снова скребутся в дверь. Писклявая заунывная песенка приближается… Татьяна вздрагивает, знает, что это злая шутка соседки, но всё равно страшно…

Стук-стук – глухо стучат в дверь. Стук-стук – тут же звонко в окно. Бах! – словно большим сапогом припечатали.

Разозлившись на сумасшедшую бабку, Татьяна распахивает дверь, но за ней пусто. За домом небось прячется…

Прихватив фонарик, Татьяна идёт за угол дома. Зловонно-сладкий запах разлагающейся плоти ударяет в нос.

– Что за вонища? – она почти кричит.

Жёлтое пятно фонарика бежит-скачет по траве в поисках источника вони. Тёмный силуэт выделяется на фоне орешника. Подсвечивая себе дорогу, Татьяна идёт вперёд, к дереву. Остановившись перед деревом в паре шагов, она направляет луч к корням.

Та самая уродливая кукла, кем-то заботливо установленная, подпирает ствол орешника. Недоразвитые ручки-ножки такого же сине-фиолетового цвета, как и всё туловище. Из центра живота, свернутая в глянцевый жгут, вьётся длинная тёмно-коричневая кишка – пуповина. Круглая головка на тоненькой, будто надломленной, шейке неестественно наклонена в сторону. Между полусгнившим носом и верхней губой зияет огромная расщелина. Маленькие белые глазки, как у варёной рыбы, немигающе смотрят перед собой.

– Мама, кушать… – Углы рта расплываются в стороны, обнажая ряд мелких острых зубов.

– Мама, кушать. – Неуклюжими, но быстрыми прыжками кукла приближается к Татьяне.

– Ам-ам, – разевает уродливый провал рта.

Татьяна в ужасе пятится. Швыряет фонарик в живот – нет, не игрушки – твари! Разворачивается и бежит к дому. За спиной она слышит утробное рычание и мягкий топот. Она не оборачивается, но знает, чувствует: тварь по-звериному, на четвереньках, бежит следом.

С колотящимся сердцем Татьяна забегает в дом и, подперев дверь стулом, забивается в дальний угол.