Текст книги "Невозвращенец"

И я улыбнулась ответно.

– Год, возможно, полтора, – сообщил он многозначительно.

– Это звучит ещё более жестоко, чем «навсегда». Давай убьём надежду. Яр, я не хочу, чтобы я была твоим смыслом. Таким смыслом тебе нельзя жить. Я не окажусь рядом, когда ты захочешь меня видеть, просто физически не смогу тебя найти, не смогу быть с тобой, не смогу даже позвонить или написать. И в конце концов умру для тебя как смысл. А без смысла умрёшь ты. Яр, ты себя мучаешь. Не делай из меня цель.

– А что ещё мне иметь целью и смыслом, как не тебя?

– Выживание. Тогда мы действительно сможем увидеться, а не надеяться на это. Яр, береги себя. Мысль обо мне отвлечёт тебя в самый неподходящий момент.

Яр не ответил.

Я окинула туманным взглядом освещённую оранжевым светом стену мёртвой кухни. Мне упорно казалось, что на ней спит весеннее солнце, а не искусственный луч фонаря, и я невольно ждала, пока его живые следы сползут немного ниже, известив о часе более позднем.

– А о чём мне ещё думать в неподходящие моменты?

Вопрос звучал риторически и я сделала вид, что вообще его не слушала.

Но Яр медленно встал, взял у меня из рук чашку с чаем и отставил её на стол. Потом он без особых усилий приподнял меня, как ребёнка, а сам уселся в кресло, усадив меня к себе на колени и легко обняв сзади. Настолько привыкнув к его запаху, я непроизвольно начинала засыпать снова. Пахло корицей и гвоздикой, чем-то тёплым и горьковатым, ещё костром, обожжённой шершавой кожей. Это запах безопасности и уюта – для меня, и по началу мне очень сложно было поверить, что для кого-то так пахнет смерть.

Я взяла его руку в свои. Линии на его ладонях были схожи с моими, и линия жизни тянулась до самого запястья – это обнадёживало меня намного больше, чем слова. У Яра тоже длинные тонкие пальцы, как и у меня, и сильно выступают костяшки на тыльной стороне ладони. Его руки выглядели куда грубее моих, а мои – мягче, меньше и легче, его руки – смуглые и с бледными, как туман, многочисленными полосками мелких шрамов, мои – светлые, как сметана, с немного прозрачной кожей и просвечивающимися хрустальными синими венками. Выглядели они куда нежней, чем его, но нет, я-то знаю, самые нежные руки у самых хладнокровных убийц.

– Это были хорошие два дня.

– Это были два дня нормальной жизни, – сухо изрёк Яр с некоторой завистью. – Представляешь, люди так всегда проводят время.

– Когда-нибудь и ты будешь так проводить время. Всегда.

– Нам в этот раз повезло. Мы не виделись всего два месяца. Может… удастся сократить и этот путь.

– Забудь, – легко произнесла я, – не думай обо мне на этой жуткой работе.

– Работе, – скептически хмыкнул он, кажется, хотел сказать что-то ещё, но промолчал. Сердце его стучало по-прежнему очень сильно, и я невольно начинала волноваться. Глаза мои превращались в солёные океаны. – Евдокия, маленькая моя, я устал.

В солёных океанах поднялся порывистый ветер, безумная, ледяная и лишённая тёплого сострадания буря.

– Я знаю, Яр. Ничего… Когда-нибудь…

– Я не хочу, – перебил он меня. – Мы же убили надежду. «Когда-нибудь» звучит ещё более издевательски, чем «никогда». В «никогда» надежды нет. Евдокия, я не хочу никуда ехать. Я хочу к тебе.

– Ты со мной.

– Когда тебя рядом не будет, ты не услышишь, что я хочу к тебе. Поэтому я говорю это сейчас.

– Ты не прав, – и я безрадостно, но искренне улыбнулась, убрав прядь чёрных волос с его лица и глядя в родные чёрные холодные глаза, – ты не прав, я тебя слышу каждый раз, когда ты хочешь мне это сказать. А ты слышишь?

– Всегда, когда не надо, – ответно улыбнулся он.

– Если мы очень захотим увидится, обещаю, я закажу себя.

– Если ты закажешь себя, я буду следующим в своём списке.

Яр крепко сжал меня, уткнувшись лицом мне в волосы; сквозь них пробивалось его горячее дыхание – и у меня по спине пробежали мурашки.

– Ты помнишь нашу предыдущую встречу? – тихо спросила я, вновь разглядывая стену, на которой пламенел холодный след фонаря.

– Помню каждую до мельчайших подробностей, – уверенно сказал Яр, даже не задумываясь. – Заваленные снегом горы, пунцово-красные закаты и вместо рек – гладкие трассы из льда. И тебя, сумасшедшую…

– Почему сумасшедшую?

– А кому ещё придёт в голову в январе голой по снегу ходить?

– Мне не было холодно, – легко напомнила я, вновь взяв кружку с чаем в руки. Правда, больше для того, чтобы согреть замёрзшие пальцы, чем для того, чтобы допивать чай.

– Ты хоть не простыла? – поинтересовался Яр с отчаянием: он знал, что просто физически не сможет защитить меня от большинства моих нехороших приключений – даже от такой мелочи, как простуда.

– Даже горло не заболело, – заверила его я. Чёрные глаза скептически взглянули в мои, светлые и искренние – Яр мне не поверил, но снова решил промолчать. – Можно, если следующая наша встреча состоится, мы пойдём туда же?

– Евдокия, куда угодно.

Я почувствовала, как участилось его сердцебиение. Ах, если б я сама верила в то, что такая жизнь существует. Без расставаний на абсолютно неопределённый срок – от месяца до нескольких дней, от дня до всей жизни, – без постоянных опасений и без страха забыть лицо единственного дорогого человека. Жить, не считая времени, не отбирая с боем у судьбы драгоценные минуты; засыпая и просыпаясь вместе, вместе кушая и готовя овсяное печенье и блинчики с творогом. Жить, читая друг другу интересные книжки вслух, смотря фильмы в обнимку и целуясь медленно и без мысли, что повторится это, возможно, «никогда».

Что я могла ему сказать? Что могу и готова ехать с ним хоть в ад, просто чтобы питать его своими силами всю дорогу? Что и я устала неимоверно от вечного ожидания либо его, либо его смерти?

С наслаждением я кожей впитывала его присутствие, запах, дух. Это была странная реакция: само помещение, в котором находился Яр, начинало немного меня пьянить. С ребяческим увлечением он перебирал мои светлые длинные волосы, гладил по голове и плечам, как любимую игрушку, и я сама автоматически закрывала веки и почти засыпала, словно и впрямь превращалось в большую ласковую куклу. Но в ушах у обоих пульсом всё ещё отдавалась фраза: «Если следующая наша встреча состоится…»

– Солнце, – безэмоционально сообщил Яр, глянув на ту стену, где несколькими минутами раньше перестал пламенеть этот яркий фонарь.

– Солнце, – эхом отозвалась я, не поднимая век. – Пора?

Яр не ответил. Убрав мои пшеничные пряди с плеч, он поцеловал меня в шею и вновь крепко обнял.

Плиты противоположенной стены озарились мягким рассветным заревом, полупрозрачным, как вишнёвый компот, и светлым, как лимонный сок.

– Яр, ты вернёшься. Я же тебя знаю, ты вернёшься.

– Если это будет зависеть от меня.

– Измени мне, что ли… Тебе ведь будет легче. Я всё равно об этом не узнаю, а ты на время будешь думать не обо мне.

Я непроизвольно жмурилась: с другой девушкой в моих глазах Яр выглядел абсурдно. А с кем мог бы выглядеть нормально, с теми не устраивают вечной любви на одну ночь. Да впрочем, это неважно. Я считаю, важно оставить возможность.

– Я подумаю над твоим предложением, – усмехнулся он. – К сожалению, ты не собственник.

– Но ты ведь тоже.

Я встала с его колен на прохладный пол, отложив одеяло на стул. Минуту, пока я понемногу допивала чай, мы молча смотрели в пространство. Я заметила божью коровку на раковине, ползущую к помытому вчерашним вечером блюдцу.

– Тебе сложно изменить, – совершенно спокойно тихо произнёс Яр, поднявшись с кресла и подойдя ко мне почти вплотную.

– Физически – легче простого, психологически… Яр, ты мой на три жизни вперёд. Хотя бы в одной мы с тобой будем счастливы.

– Я бы предпочел в этой.

– Мы же оба знаем, что с нами произошло лучшее из того, что могло произойти.

– Это всё человеческая натура. Сколько бы жизнь ей не дала, ей всё равно будет мало. – Яр на минуту замолчал. Он поцеловал мои разгорячённые губы, лоб, щёки, ласково прижал меня к себе – всё бы ничего, но меня начинало трясти от собственных эмоций, лишь бы он этого не заметил. – Да, возможно, если бы мы радостно жили вдвоём в каком-нибудь домике и никогда не расставались, то уже давно перестали бы ценить друг друга.

– Как же сложно это представить…

Яр стоял, не шевелясь и с упоением рассматривая зелёные радужки моих глаз. Мы, как негатив при фотосъёмке. Он черноглазый и темноволосый – и я, зеленоглазая и светленькая с белоснежной кожей жителей северных стран, но всё же общего у нас было много, и, может, не столько внешнего, как внутреннего, но почему-то мне казалось, что с каждым годом я становлюсь всё больше похожей на него. И с каждым годом я становлюсь куда более практичной и менее доверчивой, и Яр – всё более молчаливым и менее эмоциональным, а рассветы всё те же. Всё те же невыносимые начала бесконечных дней, утопленных в безграничных болотах надежды (сколько бы раз мы её не убивали) увидеться ещё когда-нибудь. И как же это было цинично со стороны нашей судьбы… ведь рассвет мог ассоциироваться с чем угодно, но только не с грустным прощанием, а каждый наш рассвет, предвещающий ещё один солнечный день, нам предвещал только ещё один неизбежный конец. Рассвет – начало, которое является концом. И кто придумал, что самая тёмная ночь – перед рассветом? Самое тёмное время начинается в нашей реальности после рассвета.

Яр ушёл через несколько минут, оставив меня догорать в лёгком догорающем рассвете – и я догорела, как свечка, во время моего маленького завтрака и неспешных сборов. Больше я не должна об этом думать.

На улицу я вышла уже к обеду, когда солнце стояло в зените, насквозь пронизывая своим светом выцветшие улицы, и только запах цветущих молочно-белых вишен напоминал мне утренний разговор: я хочу вечный март.

Чаща

Сквозь рассветную свежесть пробирался слабый запах костра, но дождём пахло сильнее – и неудивительно, такая гроза в последний раз была несколько месяцев назад. Даже лёжа в закрытой палатке, я чувствовал, что вся долина растворилась в непроглядном прохладном тумане, пока город, находящийся от сюда в сотне километров, утонул в непрекращающихся дождях на последующие недели две. Здесь все сюрпризы матушки-природы проявлялись куда грандиозней и внезапней, но кратковременней: если в городе немного капало, то здесь с бездонных небес обрушивался настоящий ливень; если по городу весело прогуливался морской бриз, то здесь бушевали северные холодные ветра – зато никогда не бывало жарко. Даже в середине самого знойного лета долина служила спасением для путешественников, волей случая оказавшихся в местных лесах. Гостеприимный и прохладный лес погряз в светлой молодой зелени, сквозь которую даже неба порой не было видно. Не зная троп или хотя бы здешней реки, заблудиться проще простого, а найтись практически невозможно, потому что дорожки тут протоптаны не только людьми. Кабаньи, лисьи и волчьи тропы тут встречаются намного чаще, чем человеческие, а ведут вовсе не к поселением, а, наоборот, всё глубже в лес. Они могут резко закончиться, могут появиться из неоткуда, но в деревни и сёла они точно не выведут. Благодаря подобной замысловатой топографии про эти места ходит много легенд и страшных историй среди жителей пригородных посёлков о русалках и водяных, но на самом деле, всё это просто человеческий страх – никаких русалок тут нет. Даже если б были… давно бы сбежали – река не такая полноводная. Единственные, кто в ней живёт, это водомерки и мелкие рыбёшки. Но впрочем, своеобразие природы является только достоинством – чужие сюда не суются и, даже если очень хотят, при первой же встрече с поселенцами убеждаются, что жить здесь могут только совершенно сумасшедшие люди, или мы…

Мы же являлись самыми долговременными жителями долины. Самыми долговременными и, пожалуй, единственными. Никто ещё не задерживался больше, чем на неделю. Да и те, кому посчастливилось здесь погостить, были действительно хорошо подготовлены к походу и физически, и морально, и материально. Поселения, обступившие горные массивы, с которых начинается долина, другое дело: их было достаточно много, и большинство из них с каждым годом всё больше напоминали города, они разрастались и обещали вот-вот перекинуться на подножья гор, но пока временили – и это радовало. Когда-нибудь и горы застроят, это неизбежно, но здешняя слишком не прирученная природа будет бороться с выродками цивилизации до самого конца, отчаянно и жестоко, и покорить её будет непросто.

Лениво перекатившись на спину, я с насаждением вдохнул прохладный воздух: день предстоит спокойный. Затишье возникает не только перед бурей, но и после неё; да и ветра вовсе не было.

Где-то у меня в ногах валялась груда относительно сухих дров, которые мы перетащили в палатку ещё до начала ливня. Мы сложили их аккуратно и компактно, но, видимо, кто-то слишком активно дёргал ногами во сне, и аккуратная стопка превратилась в бесформенную кучу деревяшек. В смятом виде вокруг меня лежали одеяла и расстёгнутые спальники, чья-то кофта и сестринский синенький плед – видимо, я сегодня проснулся позже всех.

Рывком поднявшись, я вылез из палатки, как вдруг нечто липкое и холодное налетело на меня, чуть пошатнув назад, и я, ещё не успевший встать, уселся на край палатки, рискуя упасть обратно внутрь.

– Отстань от меня! Чудовище! Зачем я тебя вообще брал?! – выругался я от неожиданности. – Танька, ты мокрая, уйди от меня!

Но сестрица, звонко рассмеявшись мне на ухо, только ещё крепче меня обняла.

– Ты что, уже на речку бегала? – поинтересовался я, повторяя тщетные попытки отпихнуть её как-нибудь не обидно.

– Ага.

– Она же вся взбаламученная после ливня.

– Да нет. Уже чистенькая. Прозрачная-прозрачная, три метра подо мной – и всё видно!

– Лягушка, – усмехнулся я, смирившись со своей участью и потрепав Таньку по мокрым тёмным волосам.

Она безумная девчонка. Совершенно неприспособленная к городским джунглям, но адаптированная к диким условиям лучше, чем Маугли. В лесу она, порой, ориентировалась, как походник с двадцатилетним стажем, а в городе в ней просыпался настоящий ничем не излечимый топографический кретинизм, полнейшая дезориентация: и она терялась, только заканчивалась территория её собственного двора. В школе прославилась, как задиристая драчунья, а по жизни была ласковой, как кошка. Родители усердно твердили, что девочка отбилась от рук, пытались всячески её перевоспитать, занять чем-нибудь, чтобы Танька более или менее не походила на белую ворону среди сверстников, но огненный нрав сестрёнки укрощали исключительно объятия и драки подушками. Я брал её в походы смело, она казалась мне намного надёжней многих попутчиков, но Таня поднималась со мной в долину только на летних каникулах, ибо в дни, свободные от школьных занятий, мы бы успели добраться только до первой стоянки. А сама Татьяна ждала подобных путешествий с неимоверным энтузиазмом, вследствие чего родители начинали опасаться, что однажды я вернусь один с незаурядным сообщением, что сестрица одичала и по доброй воли осталась жить в лесу. Но вообще, Таня – девчонка сообразительная и по сути своей беспроблемная, хотя, на первый взгляд, чрезмерно активная и надоедливая. Неправда. Она надоедлива только тогда, когда это никому не вредит, а во всём остальном с ней просто надо уметь договариваться. Хотя, как сказать…

Был случай прошлым летом… Участвуя в очередной школьной потасовке, Татьяна умудрилась толкнуть одноклассника так, что тот каким-то образом сломал руку. Дело было на летней практике, после которой сестрица уже собралась отбыть с моим отрядом в двухнедельный поход в долину. Она ещё с апреля бредила этим путешествием, задёргала меня всяческими вопросами по типу: «А можно мне на вершину Синей скалки подняться?», «А можно я в новых кроссовках пойду?», «А можно я с водопада прыгну?» – она уже потихоньку собирала свой походный рюкзак, как вдруг произошла эта история с одноклассником и сломанной рукой. Родителей вызвали в школу, естественно, ничего хорошего про Татьяну не сказали, и мама, придя домой в очень нервном состоянии, заявила, что в наказание дочь никуда не пойдёт, и ни Танькины извинения и слёзы, ни мои уговоры на мать не действовали. Отложить поход до того момента, когда мать остынет, я никак не мог, поэтому, кое-как успокоив сестрёнку тем, что я возьму её в следующий раз совершенно точно, я ушёл без неё. Отряд выдвинулся рано утром, довольно быстро миновал первую гряду гор, удивительно безболезненно выдержал подъём по ущелью и раскинувшейся по всей его ширине реке, и чуть быстрее, чем предполагалось, добрался до цели. Два дня мы простояли там, пережидая туманные и дождливые дни, потом решили остаться здесь и на третий, ибо провизии мы взяли чуть-чуть с избытком, как вдруг на шестой день, считая от начала пути, к нам в лагерь из лесу явилась Танька. От одной только неожиданности я вспомнил столько ругательств, сколько не слышал за всю жизнь. Я готов был поверить, что чего-то надышался и сестра мне померещилась, но она не могла померещиться всему лагерю. Как позже выяснилось, на следующий день после моего ухода она собрала вещи и, оставив родителям записку «Я ушла в горы» (не знаю, чем она думала, когда такое писала), сама отправилась следом за отрядом. Шла она, понятное дело, чуть подольше нашего и догнала нас только потому, что мы остановились на три дня вместо двух запланированных. Но у меня до сих пор в голову не укладывается, как эта девчонка умудрилась в одиночку пройти весь нелёгкий путь. Там ведь… крутые подъёмы, водопады, обрывы, спуски, которые без снаряжения миновать очень трудно, там тысячи обходных дорожек и неверных троп, способных сбить с толку даже знатока этих мест, и я уже молчу о диких зверях и погодных условиях, пришедшихся на последние три дня… Я и впрямь озадачился, как Танька вообще решилась на одиночный поход: ведь умная девочка, должна соображать, на что идёт. Знал бы кто, что периодически чудится в лесу, особенно, ночью, и знал бы кто, как страшно может стать, когда засыпаешь под шум реки. Я, человек, бывающий в горах куда чаще, чем в городе, и сам пытаюсь как можно реже оставаться на ночь возле реки и уводить отряд немного выше от шумной воды, но Танька… Рассказывала она о своём путешествии весьма увлечённо, пару раз упомянула, что ей становилось немного страшно, но в целом её довольная смуглая физиономия говорила лишь о прекрасной прогулке и исполнившейся мечте – по дороге она всё-таки сиганула со скалки в речку, как с трамплина. Я слушал её и тихо шалел… Первым делом надо было как-то известить родителей о том, что их дочь уже в полной безопасности, но, чёрт возьми, как? До ближайшего населённого пункта три дня пути, связи нет, отправить Таньку обратно одну – безумие, на которое способна только она сама, – а возвращаться с ней и отрядом раньше срока – значит лишиться и удовольствия, и заработка. Оглядев наши съестные запасы, я немного воспрянул духом: мы могли себе позволить задержаться ещё на день… Воспользовавшись этим, я решил взять пример с Татьяны и побезумствовать. Идея пришла в голову и впрямь немного ненормальная. С сестринской, конечно, не сравнится (её мало, кто переплюнет), но обычно такими вещами я не занимаюсь. Взяв еду на день и оставив отряд с Танькой (что тоже с моей стороны заведомо опрометчиво), я отправился на ближайшую горную вершину. Надежда была не велика, но возможно, что с горы получилось бы дозвониться до родителей и сообщить им о подвигах сестрицы по телефону, однако, добравшись до вершины и всё-таки неожиданно дозвонившись с третьего раза до насмерть перепуганной матери, в душе ликуя, я вежливо матом объяснил, что Таня живая и здоровая со мной. Я точно не помню, но похоже, мама поняла всю ситуацию с первых моих слов – к сожалению, непечатных.

Я огляделся вокруг. Как я и предполагал, гор, обступивших нас гигантскими шатрами с округлёнными вершинами, видно не было. Туман поглотил нас полностью – от ближайшей балки до самой макушки нашего холма. Казалось, что в этом мире, кроме лагеря, состоявшего из двух палаток с брезентовыми навесами, больше ничего не существует. Всё пропало, всё растворилось сахаром в белоснежном чае. И города больше не существует, и исчезли все тропы и дороги, и реки застыли во льду, и моя сестра Танька ходила купаться в небытии, в сплошной белой глазури.

– За водой надо бы сходить, – как бы невзначай сообщил мне напарник, завидев, что я вышел из палатки.

– А ты что всё это время делал? – без злобы возмутился я, потягиваясь и зевая.

– А ты хочешь сказать, Татьяна имеет право самостоятельно спускаться на реку в такую погоду? – иронично произнёс друг, вытаскивая из второй палатки пятилитровые баклашки.

– Да по-моему, не ты Татьяну, а она тебя к реке водила. Правда, Танька?

Сестра озадаченно подняла глаза: она не слушала наш разговор – и я махнул рукой.

– Идём за водой? А то этот трудяга-провожатый надорвётся.

Валентин (так немного иронично называли мы нашего товарища) скорчил гримасу обиженного вредного пацана, что ещё более забавно выглядело на лице тридцатилетнего рослого мужика, и продолжил заниматься костром.

Танька же, схватив пузатые бутылки, быстро оказалась рядом, готовая идти хоть в ближайшую деревню. Деревушка в двадцати семи километрах отсюда, но, на счастье, наш путь был куда короче.

И, покинув Валентина с костром в лагере, мы ушли вдоль обрыва на юг. Там примерно в пяти минутах ходьбы находился маленький родник, который уже много лет подряд обещал иссякнуть. Но как оказалось, родник этот черпает воду из какого-то неведомого нам пресного океана, и струя, бьющая меж обтёсанных водой скал, со временем только усиливалась, что радовало всех походников, бывавших здесь.

По правую руку от нас простиралась белая бездна, на самом деле скрывающая прямую опасность – там была пропасть. Вскоре нас обступили высокие дубы с извилистыми тёмными стволами; здесь, в лесу, становилось страшнее, чем на открытом пространстве. Густая крона деревьев, через которую и в солнечные дни еле пробиваются лучи, изрытая кабанами земля, туман – мрачноватая картина, нечего сказать.

– А когда к нам отряд подойдёт? – спросила Таня, бренча при каждом шаге пустыми бутылками.

– Должен уже, – коротко ответил я, но меня и самого волновал этот вопрос. Кто знает, что могло случиться с неподготовленными туристами в такую погоду. Скорее всего, с нашим другом, обязавшимся провести их до нас, отряд просто задержится часа на три, но это лучший вариант. Возможно, эта несчастная шайка студентов и вовсе осталась в городе, испугавшись дождей, но практику им всё равно проходить надо, поэтому в ближайшие дня три они точно прибудут сюда. Знать бы действительно, когда…

– А если они решили повернуть обратно? – допытывалась сестрица.

– Ну… пробудем здесь дня три, а потом, если отряда не будет, наведаемся в Лисье ущелье, – подмигнул я Таньке, – давно там не были, а на моей памяти, там есть несколько хороших стоянок. Идти, правда, дольше, чем предполагалось с отрядом, но зато на наших шеях будешь только ты, а не орава малолетних биологов.

Танька, хмыкнув, улыбнулась.

– Большой отряд?

– Шестнадцать человек, включая преподавательницу по ботанике и куратора группы, похожего на Энштейна.

Где-то в глубине леса ухнула сова, так недовольно, словно это мы её разбудили.

– В группе пятеро пацанов, а остальные девять – девчонки, которые будут визжать всякий раз, когда увидят клеща.

Я ехидно взглянул на Таньку – она, кажется, была впечатлена не в лучшую сторону. И я решил больше сестру не расстраивать.

– Они пробудут здесь пять дней, а потом мы все вместе вернёмся в город. Яр тоже будет с нами, ему спешить некуда. – И глаза её просияли.

– И Яр останется? Вот здорово!

Надо признать, я и сам был рад, что Яр, обязавшийся привести этих практикантов, останется вместе с лагерем. Он – товарищ здравомыслящий, куда более собранный, нежели Валентин (так часто с успехом выступающий в роли клоуна), и куда более предсказуемый, чем моя сестрица. Предсказуемость, знаете ли, черта замечательная, а здесь, в условиях диких, вообще становится равносильной надёжности и вызывает исключительно доверие. Спорить не стану: и с Валентином, и с сестрой я чувствую себя уверенно – но в компании Яра могу себе позволить расслабиться и временно переложить ответственность на него, к тому же быть убеждённым в том, что, пока я наслаждаюсь природой, с отрядом ничего страшного не произойдёт.

Земля под ногами стала мягче – мы сошли с тропы вглубь леса. Обозначенное синим лоскутком материала дерево осталось позади, провожая нас мохнатыми ветвями. Мы же и оставили здесь эту метку – синий обрывок от заведомо испорченной блузки. Блузка одной недоделанной туристки стала тряпкой, спустя три часа после выхода из города, когда на пути встретились первые заросли смородины – и мы решили, что раз уж кофта всё равно испорчена, пустить её на… метки. В итоге, вполне себе симпатичная блузка стала прекрасным ориентиром на пути от нашей стоянки к роднику.

Начался резкий спуск, и мы с сестрой прибавили шаг. Сумерки леса спустились подобно туману, здесь стало прохладнее, но ветер стих, лишь иногда от лёгких вдохов природы чуть подлетали Танькины тёмные волосы.

– Миш, а почему мне друзей нельзя брать в походы?

– А мы тебе не друзья? – осведомился ехидно я.

– Друзья, но с вами я уже была в походах много-много раз.

– Тань, – с ноткой укора, присущего, скорее, старшим сестрам, чем старшим братьям, сказал я, – ну а ты не видишь разве, по каким местам мы ходим? Тут и связь-то не ловит. Понимаешь, не выдерживают нормальные люди таких путешествий, не выдерживают. А их родители тем более. Люди слабые существа.

– Ну я мальчишек возьму. Они сильнее.

– К сожалению, Тань, принадлежность к мужскому полу вовсе не гарантирует принадлежность к сильным людям, а принадлежность к числу сильных ничуть не мешает быть женщиной. Поэтому, не показатель.

Таня разочарованно опустила глаза. Бедная девочка: она даже понятия не имеет о том, что сильнее пяти своих сверстников, взятых вместе; она не способна пока понять, что кто-то другой не получает удовольствия от таких вещей, которые становятся чем-то бесценным только с приходом мудрости. Видел бы я в её окружении хоть кого-то, кто выдержал бы наш образ жизни, взял бы под свою ответственность и по собственной инициативе, а так… пусть уж лучше носится Танька по обрывам наперегонки с Валентином и купается под водопадами с Яром, а с друзьями из города – дерётся в школе и не жалуется.

– Ты странно к людям относишься, – вдруг выдала сестрица.

– Это почему? – хмыкнул я.

– Тебя послушать, можно подумать, что нигде, кроме гор, нельзя встретить нормального человека. – И более доверительно добавила: – это не только моих друзей касается.

– Это потому что я знаю, что горы – это прекрасная проверка на прочность. Смотришь на человека и представляешь его с нами в походе – и сразу видно, кто он на самом деле.

Танька заведомо победно улыбнулась.

– Но проверка – это своеобразный шанс, не правда ли? – риторически спросила она, глядя на меня исподлобья. – Ведь, проверяя человека, ты уже подразумеваешь, что у него есть возможность стать тебе ближе.

– Допустим, – аккуратно согласился я.

– А как тогда людям заслуживать твоё доверие, если ты даже не подвергаешь их проверке? Ты не даёшь им шанса себя проявить. Ты просто… представляешь, – заключила она, сияя – так сиял я, когда обыгрывал отца в морской бой. Иногда я не замечаю, как в этих детских весёлых глазах, помимо детскости и весёлости, появляется ум. Она отчасти права: я давно уже решил ограничить круг близких мне людей до минимума, и сам упустил тот момент, когда в него стали входить от силы пять человек – не больше, но любое человеческое действие обусловлено жизненным опытом, и не просто так я принимал подобные решения, – и до этого Татьяна ещё не доросла.

– А зачем людям моё доверие? – саркастично заметил я. – Я и без доверия могу завести их в самую глушь леса и оставить там. Причём за их же деньги.

Таня засмеялась, но всё же осуждающе взглянула на меня.

– А тебе самому никогда не хочется поговорить по душам? – уже менее уверенно поинтересовалась девочка.

– А ты мне на что? – и я потрепал её по волосам.

Родник предстал перед нами полуразрушенным макетом маленького древнегреческого городка, и я, закатив штанины выше колена, подобрался к самой воде. Ледяные брызги пулями касались кожи, после дождя родник бил особенно сильно.

– Подавай бутылки, – не грубо скомандовал я.

Я был рад, что Танька решила более не возвращаться к этой теме. Ведь, вероятнее всего, она, как и я, перестанет тянуться к людям уже в возрасте шестнадцати лет (если не раньше), она меня поймёт, но позже. Но знал бы кто, насколько я хотел бы в этом ошибаться…

Вернувшись к нашей стоянке, когда туман уже почти рассеялся, мы увидели привычно радостную физиономию Валентина, уже давно закончившего возиться с костром. Он указал нам рукой на лысый участок пологого склона в трёх километрах отсюда и, довольный, произнёс:

– Идут!

У Таньки загорелись глаза.

–Ура! Яр придёт! А он гитару брал? Нет? Ну ладно… А было б здорово! А может, взял всё-таки?..

– Так, – собрано изрёк я, – костёр готов, вода есть, наши палатки в порядке, оплата у Яра, получаем по возвращению, провизия в отряде… Вроде всё.

– Расслабься, командир, – хлопнув меня по спине, усмехнулся Валентин, проходя мимо к баклашкам с водой, и принялся перетаскивать нашу посуду в отдельное место под деревом, обставив его бутылками, – уж Яр обо всём позаботится. Золото, а не ребёнок! – пошутил он, однако же сам сотворил в лагере полный порядок в минимальный срок.

С бельевых верёвок, повешенных нами же буквально вчера вечером, исчезли высохшие штаны, наши постиранные в речке рубашки, а также носки, трусы и Танькин лифчик, послуживший на днях прекрасным креплением для уже чистой груды белья. Посуда была вымыта в считанные минуты и перенесена на своеобразную полочку, образовавшуюся благодаря весьма странно растущим веткам дерева, которое располагалось у нас на стоянке. Туда мы поставили тоненькую деревянную дощечку, а на неё уже положили миски, чашки и ложки. Возле костра остался только пустой котелок, в котором мы готовили пищу, и кастрюлька, служившая нам чайником. Пакет с приятным дополнением к нашей провизии в виде шоколада и печенья, обеспеченный, как бы мило это ни было, нашими мамами, Валентин запихнул в палатку, в которой нам сегодня предстояло спать вчетвером, ибо вторая палатка, дошедшая с нами сюда, принадлежала Яру и должна была укрыть от ночного холода профессора, похожего на Энштейна, и ещё двоих студентов. И вообще удивительно, почему только у троих участников небольшой экспедиции нашлись палатки. По-моему, это вещь первой необходимости, если ты живёшь в городе и иногда бываешь свободен хотя бы дня по три от работы или учёбы. Мало того, палатки не было и у профессора, поэтому Яр услужливо предложил использовать его двухместную для троих, а сам решил спать в моей трёхместной вместе со всеми нами. Свою Яр отдал нам ещё перед отправлением, посему сегодня мы спали очень удобно: Валентин один в палатке Яра – и соседями ему служили только безмолвные рюкзаки – и мы с Татьяной в своей. А теперь, как я посмотрю, придётся укомплектовываться весьма скромно. Меня, если честно, мало это волновало, даже напротив, спать вчетвером – это, конечно: «Убери на фиг свой локоть!», «Отстань, это моя нога!», «Танька, прекрати меня щекотать!», «Господин Валентин, извольте подвинуть ваш зад, ибо не один вы тут!» – зато теплее, да и Танька под боком не дрожит полночи от страха перед собственными выдумками. Валентин любит нарассказывать ей на ночь страшных историй, которые Таня потом с упоением воспроизводит перед нашими клиентами, ну а сама ненароком под покровом тента и вечернего сумрака неуверенно спрашивает у меня: «А это ведь сказка, да?».