Текст книги "Убежище 3/9"

X. Детеныш

– Немедленно вызывайте охрану! У нас там дети! – взвыла высокая пухлая дама с черными бараньими кудряшками на голове. – Дети! Вы понимаете, дети?

На слове «дети» дама каждый раз нетерпеливо притопывала каблуком, сильно таращила пуговичные глаза и зачем-то сгибалась в пояснице, почти касаясь наэлектризованными волосами длинного носа бабки-билетерши.

Билетерша упрямо молчала, глядя себе под ноги, на усыпанный семечными очистками асфальт. Делала вид, что не слышит.

– Что там вообще происходит?

– Позовите администрацию!

– Верните деньги за билет!

– Деньги!

– Дети!

– Деньги!

– Дети!

Позади дамы с кудряшками, которой удалось вплотную подобраться к билетерше, ожесточенно толкались возмущенные граждане. Со стороны казалось, что рядом с Пещерой Ужасов идет демонстрация. Изумленные прохожие, прогуливавшиеся посреди аттракционов Чудо-Града, замедляли шаг. Толпа росла.

– Простите, а что здесь случилось? – спросила девушка с целой гроздью ядовито-зеленых воздушных шариков в руке.

– Да авария какая-то, – неуверенно отозвался вялый пенсионер в берете и без энтузиазма воззрился на обнаженные девушкины прелести.

На ней был короткий обтягивающий топ, выше пупка, и обтягивающие же джинсы – такие катастрофически узкие, что бледная девичья плоть набухала и свешивалась поверх синей ткани, как взошедшее тесто, перевалившее через край кастрюли.

– Авария? Господи, пострадал кто-нибудь? – забеспокоилась девушка.

– Неизвестно. Может, и пострадал, – не без злорадства откликнулся пенсионер и лениво перевел взгляд с оголенного торса на шарики.

– Да ладно вам, панику-то нагнетать, – сварливо вмешалась в разговор стоявшая рядом женщина с толстым хнычущим малышом-акселератом на плечах. – Мы только что оттуда, да, Коля? – женщина слегка встряхнула ребенка, и тот разразился плачем. – Все там нормально. Просто электричество выключили.

– Да, людэй катают, а ничэго нэ видно! – громко провозгласил веселый бородатый кавказец. – Скелэты нэ видно, русалкы нэ видно, Фрэды Кругэр нэ видно! А дэньги назад нэ дают!

– Что?! Что я слышу?! Детей продолжают катать на неисправном аттракционе?! – пронзительно заголосила дама с кудряшками прямо в ухо бабки-билетерши.

Билетерша страдальчески сморщилась.

– Немедленно остановите аттракцион! Слышите, вы, я к вам обращаюсь! – продолжала беситься женщина-барашек.

– Конечно, остановите, детям же, наверное, страшно! – поддакнула девушка-тесто.

Бабка-билетерша оторвала наконец взгляд от шелухи и ответила низким скрипучим голосом:

– Да не катають их там. Усе остановили уже.

– Так почему же они не выходят? – недоуменно спросила барашек.

– Дак а как же ж они выйдуть? – удивилась бабка. – Без света-то? Да и кресла-то ведь по тросу-то без света не ездюют.

– Вы хотите сказать, что мой ребенок… что наши дети сидят там… висят там в темноте? Просто висят там в этих ваших дурацких креслах в темноте, и никто ничего не предпринимает?

– Да, да, не волнуйтеся, сидят тама себе спокойно. Ждуть, пока свет починють.

– Спокойно?! – задохнулась от возмущения барашек и заголосила пронзительно: – Дети! В темноте! Дети одни в темноте! А вы… А вы! Чтобы вам так же! Чтобы ваших детей так же! Немедленно вызывайте команду спасателей! Вызывайте милицию! У меня там ребенок! Да что ж это такое!

Бабка покосилась на даму с опаской, неодобрительно покачала головой и снова погрузилась в изучение асфальта.

– Ну, где у них тут спасатели? – всхлипнула барашек.

– Да не волнуйтесь вы так, – с отвращением погладила ее по руке женщина с акселератом на плечах. – Ну зачем вам спасатели? Их же там не в заложники взяли…

– В заложники, вот именно в заложники! – снова оживилась барашек. – Нам тут ничего не видно. Мы тут ничего не знаем. Мы совершенно не знаем, что там происходит! Пустите меня! – Барашек резко рванулась вперед и попыталась оттолкнуть билетершу от входа в Пещеру. – Пустите меня туда!

– Не имею права, – ответила бабка и уперлась всем телом. – Да успокойся ты, полоумная, прости господи!

– Это я полоумная?! – взревела барашек и дернула билетершу за блестящие желтые волосы.

Куцый, дешевенький бабкин парик остался в ее руке.

– Ой, – тихо сказала барашек и разжала пальцы.

– Не, ну женщина, ну вы совсем, что ли? – заступился кто-то за билетершу. – Верните бабуле волосы.

– Да не нужны мне совсем ее волосы… – стушевалась барашек. – Я к ребенку хочу пройти… Или чтобы она вызвала спасателей…

– Ну не могу я никого вызвать, ну не могу, ну, – заныла билетерша, подняла с земли свой парик и нахлобучила его на лысую голову. В синтетической прическе застряли кусочки семечной шелухи.

– Почему не можете?

– Да потому что я тута билеты просто проверяю на входе. Я тута вообще никто!

– А кто тут кто? Ну-ка, кто тут кто? – закудахтала дама с кудряшками. – Позовите мне тогда того, кто тут кто!

– Тот Кто с вами говорить не станет, – странно огрызнулась старуха.

Из Пещеры вынырнул низкорослый таджик в синей спецовке. Подошел к билетерше и тихо что-то забубнил. Старуха несколько раз кивнула.

– Ну что? Что там? – забеспокоились в толпе.

– Да усе в порядке, я же ж вам говорила. Починили свет. Все выйдуть сейчас.

Через минуту дети начали выходить из пещеры. Вид у них был немного озадаченный – но совсем не испуганный. Родители подбегали к своим чадам, гладили их по голове, прижимали к груди.

Наконец вышли все. Дети потащили родителей к палаткам с ход-догами и минералкой, к лоткам со сладкой ватой, к другим, исправным, аттракционам Чудо-Града. Через пару минут толпа у входа в Пещеру рассосалась. Осталась лишь бабка-билетерша, барашек – она держала на руках конопатую девочку с кукольными льняными локонами и нервно всхлипывала от радости – и еще какая-то женщина с грустным лицом.

– Простите, – нерешительно обратилась к билетерше женщина. – Там еще должен был быть мальчик… мой сын… Он почему-то так и не вышел…

– Не может быть, – неприязненно отозвалась билетерша. – Усе вышли, женщина. Сколько ему лет, мальчику-то?

– Семь.

– Поищите получше, женщина. Небось вышел и сразу убег куда-нибудь.

– Нет, он… Он не мог убежать…

Конопатая девочка завертелась на руках у барашка, оглядываясь на женщину. Потом быстро-быстро зашептала что-то на ухо матери. Барашек изменилась в лице, поставила дочь на землю, в свою очередь быстро заговорила.

– Нет, я не выдумываю! Не выдумываю! – громко возмутилась девочка и даже притопнула ножкой для убедительности.

Барашек взяла ее за руку и подвела поближе к билетерше и растерянной женщине.

– Скажи им, Катя. Только, я тебя умоляю, если ты все это просто придумала…

– Я там… мы там катались… и я там сидела, – уставившись себе под ноги, затараторила Катя. – Мы там сидели вместе с тем мальчиком, который… ну, то есть это, наверное, ваш мальчик… мы там ехали в этом кресле… нас было трое: я, он и еще одна девочка, она уже ушла с папой, я видела…

– Катя, не отвлекайся, рассказывай нормально, – вмешалась мать.

– …Ну вот… мы там ехали, а потом погасили свет… все выключилось… и… и мы стали просто висеть… и раскачиваться… ну, мы просто так сами раскачивались, для смеха… и… там у них что-то сверху хлопнуло… и отвалилось… и… и… там было темно, я не знаю… он… он, наверное, хотел посмотреть, что там такое, и… он, кажется, выпал… он упал… вниз… – девочка подняла наконец на слушателей свои большие светло-карие глаза и захлопала длинными ресницами.

– Гос-споди! Господи-господи! – прошептала билетерша и кинулась в Пещеру. Мать пропавшего мальчика и барашек с дочерью побежали следом.

Засеменив было по узкому, оклеенному фальшивыми пенопластовыми сталактитами коридору вперед, к пустым красным сиденьям, старуха вдруг на полпути остановилась, на секунду задумалась – и побежала обратно. Длинным железным ключом она отперла незаметную дверь в стене, у самого входа в Пещеру. Они спустились вниз по скрипучим деревянным ступенькам – в какое-то темное, захламленное подсобное помещение.

Барашек задрала голову: наверху, освещенные тусклыми электрическими лампами, мрачно чернели тросы. Красные пластмассовые кресла с легким скрипом покачивались на них – туда-сюда, туда-сюда…

Билетерша нашарила на стене выключатель, щелкнула. В помещении стало светло. Там были свалены какие-то грязные деревяшки и балки, поломанные кресла, ржавые крюки, гномы, мертвецы и русалки с потрескавшейся от времени краской. Мальчик лежал в центре комнаты, уткнувшись головой в железную сваю. По дощатому полу растеклась – продолжала растекаться – большая кровавая клякса.

– Гос-споди, да что ж это?.. – тупо изумилась билетерша.

– Вызовите «скорую», – мрачно и немного злорадно приказала барашек.

– Да-да. Сейчас вызовем, – покорно ответила старуха.

XI. Детеныш

Первый луч солнца просочился через щель в ставне, прополз по бревенчатому полу. Ярко-лимонной полоской пересек неподвижное лицо Костяной, выхватив из темноты седой клок волос на виске и вытаращенный глаз с огромным черным зрачком.

Реагируя на свет, зрачок медленно, неохотно сузился.

Костяная обычно спала на спине, с открытыми глазами. На нормальной кровати она спать не могла – у нее была больная спина, и она знала, что с такой спиной можно спать только на очень жесткой поверхности. Так что вместо кровати она использовала что-то вроде продолговатого деревянного ящика. Он стоял на четырех чугунных подпорочках. Матраса в нем не было. И подушки тоже. Зато в дне было вырублено большое овальное отверстие – в него она, кряхтя и охая, просовывала свой огромный горб перед сном.

То, что некоторые называли ее постель гробом, Костяной было совершенно безразлично. Она не обижалась.

– Гроб так гроб, – спокойно говорила Костяная. – Главное, чтобы спать было удобно.

Вставала она всегда очень рано. Но на следующий день после того, как она взяла к себе Мальчика, поднялась совсем ни свет ни заря. Не спалось.

Еще только-только рассвело. Она сходила к колодцу, набрала ледяной воды, умылась. Расчесала перед зеркалом редкие пепельно-седые патлы. Потом подошла к спящему Мальчику и долго смотрела на него, любовалась, улыбалась беззубым ртом.

В дверь громко постучали.

Она быстро посмотрела в глазок и открыла; скрипнули несмазанные петли. На пороге стоял, зябко поеживаясь, Бессмертный. Так рано он никогда не приходил к ней. В безжалостном утреннем освещении он казался еще более старым, чем обычно. Кожа на лице и шее была сухая и желтая, как пергамент. А огромные, набухшие мешки под глазами – того же цвета, что столетние ели, растворявшиеся на горизонте. Там, за его спиной.

– Т-с-с! – прошипела Костяная, приложив кривой ороговевший коготь к губам. – Он спит. Разбудишь еще.

Она выскользнула наружу, во влажный хвойный туман, и прикрыла за собой дверь.

– Ты чего в такую рань? – спросила просто для вежливости. Она знала, зачем он пришел.

– Хочу спросить кое-что, – прошептал Бессмертный и часто-часто закивал. – Насчет этого… человеческого детеныша.

– Ну, валяй, спрашивай.

– Какое было предсказание?

Старуха внимательно посмотрела на него. И сквозь него – туда, на дымчато-синие ели, на темные кляксы туч, вечно заслонявшие восход. Задумчиво пососала во рту свой длинный передний зуб.

– Не томи, – почти беззвучно выдохнул Бессмертный. – Скажи. Какое было предсказание?

– Что он нас всех выпустит, – медленно произнесла она. – Что он сломает Иглу. Что он накормит Того Кто Не Может Есть. И настанет конец времен.

Они стояли молча. Глядели друг на друга древними выцветшими глазами.

– Ну вот, я тебе все сказала. Хотя и не стоило бы. Ты не жалеешь, что оставил его? Ты не станешь преследовать его? Не станешь чинить нам препятствия?

Слабая улыбка чуть скривила тонкие бесцветные губы Бессмертного.

– Нет, не стану. Я очень хочу, чтобы сломалась Игла. Я устал. Я ведь так устал. Я хочу умереть.

Помолчали еще.

– Где же будете вы после Конца Времен? – спросил Бессмертный, просто чтобы поддержать разговор. На самом деле ему это было безразлично.

– Детеныш построит Убежище. Убежище Тридевятых. Я думаю, мы будем там.

– А ты полностью уверена в том, что говоришь? Ну то есть… это все точно?

– В общем-то, да. Я сама гадала. Я увидела это предсказание в Черном Напитке, который он выпил до своего рождения. Что может быть точнее?

Бессмертный снова улыбнулся:

– Думаю, ты права. Точнее ничего быть не может. Что ж… – Он устало вздохнул и по-стариковски причмокнул. – Чайком-то угостишь?

– Еще чего. Мальчишку мне разбудишь. Проснется, увидит тебя, испугается.

– А тебя увидит – не испугается?

– Хам, – дружелюбно ответила Костяная. – Ну, иди, иди… А то девицу твою – у тебя ведь наверняка там какая-нибудь фифочка заперта, да? – уведет кто-нибудь, пока тебя нет.

– Да плевать мне на это. Ты даже представить себе не можешь, – устало сказал Бессмертный, – насколько давно меня перестали интересовать… бабы.

– А я-то думала – ты у нас влюбчивый. – Костяная кокетливо подмигнула. – Зачем же ты их запираешь?

– Да я и сам не знаю. Привычка, наверное. Просто стариковская привычка… Ладно. Пойду.

XII. Путешествие

Я хожу по лесу и, кажется, что-то ищу – не помню что. С трудом наклоняюсь, всматриваюсь в мокрую, коричневую, подгнившую траву. Потом замечаю кривую тусклую тень: кто-то стоит за деревом. Без страха и без интереса я подхожу ближе – и тогда он выскакивает мне навстречу.

– У-у-у! – он кричит и размахивает руками.

Он совсем не страшный. На нем рубаха с пестрой вышивкой «Это не зло». Он скалит гнилые зубы и смеется:

– Я просто играю. Поиграй со мной, а?

– Во что? – спрашиваю.

– В потерялки.

– Я не знаю такой игры. Как в нее играть?

– Очень просто. – Он снова смеется. – Ты что-то потеряла, Маша. Ты Маша-растеряша. Что ты ищешь? Что ты потеряла?

Внезапно я понимаю, что сплю. Но это не помогает – я все равно не знаю, как мне выбраться из этого сна. И куда.

– Что ты потеряла?

– Не помню.

– А ты посмотри. Посмотри на себя повнимательней.

Вот теперь я чувствую страх. Я чувствую густой, ноющий холод – где-то в центре своего тела. В своем животе.

– Где он? – Старик давится от смеха. – Ну, где он, где он, а?

Я опускаю голову. Мой живот… Он плоский. Он совершенно плоский…

– Где твой ребенок, Маша? Маня! Манья! Где твой ребенок? Что ты сделала с ним?

Он прыгает вокруг меня, скалится, смеется, беснуется. Он подбегает к сосне и скребет руками кору. С грохотом стучит кулаками в ствол.

– Что ты сделала с ним? Где он? Где твой паспорт? Где паспорт? Паспорт контролле! Паспорт контролле!..

Я вскакиваю, сажусь. Ничего не видно. Кто-то с грохотом ломится в дверь. Несколько секунд я сижу в темноте, неподвижно. Наконец соображаю, где я.

Черт, все-таки я заснула. Сколько времени я проспала? Сколько драгоценного времени?

В дверь купе стучат все настойчивей.

– Паспорт контролле!

Таможня.

Я включаю свет. Открываю дверь и делаю удивленное лицо.

Толстый низкорослый немец в зеленой униформе смотрит на меня мутными выпученными глазами, неаккуратно замотанными в красную сеточку полопавшихся кровеносных сосудов. У него злое, синюшное, перекошенное лицо. В руках он держит что-то вроде гигантского калькулятора.

Он говорит – быстро и раздраженно, по-немецки.

Я роюсь в заднем кармане штанов, вытаскиваю оттуда бордовый паспорт с золотым дистрофичным орлом и помятый, небесно-голубого цвета листочек. Тот, на котором детским старательным почерком Томаса выведено по-немецки: «Извините, я глухонемой. Я еду в Москву навестить друзей».

Немец недоверчиво таращится на бумажку. Потом берет паспорт, листает. Смотрит на меня. Смотрит в паспорт. Смотрит в голубую бумажку. Снова на меня. Снова в паспорт.

Потом опять спрашивает что-то по-немецки. Я молчу.

Он недовольно морщится и странно цокает языком. Мне вдруг кажется, что он сейчас сплюнет на пол. Но нет. Брезгливо возвращает мне паспорт и уходит.

Я поднимаю жалюзи и выглядываю в окно. Frankfurt Oder. Сонные, не по-европейски мрачные тетки в тренировочных костюмах кучкуются на платформе.

Поезд медленно тащится дальше, но минут через десять снова останавливается.

Веселый рыжий поляк врывается в мое купе:

– Пашпорту прошу!

Протягиваю ему паспорт, голубую бумажку.

Некоторое время рассматривает. Поднимает на меня маленькие, полные водянисто-голубого сочувствия глаза. Быстро выходит, махнув на прощанье рябой, покрытой веснушками рукой.

Когда мы наконец трогаемся, кривозадая проводница снова протискивается в мое купе.

– Сейчас по Польше будем ехать, – сообщает она, дохнув на меня перегаром. – Так что вы дверку-то заприте. Заприте, заприте обязательно. Чтобы потом претензий к нам не было. Что мы с ними в сговоре, это самое… А мы не виноваты. Мы вас честно предупреждаем – заприте дверь купе и не пускайте их внутрь, если будут стучаться…

Поезд слегка качает, и проводница с трудом удерживается на ногах.

– Уберите ценные вещи, – говорит она, указывая на оранжевый рюкзачок. – Это Польша, да… Они здесь иногда залезают.

Я достаю из кармана свою голубую бумажку «Извините, я глухонемой», и на оборотной стороне крупными буквами пишу: «Кто?».

– Как «кто»? – удивляется проводница. – Щипачи. Поляки.

«Чай», – пишу я на голубой бумажке.

Она уходит и через минуту возникает снова, с белой чашкой, наполненной кипятком, с двумя кусочками сахара и пакетиком Lipton на блюдце. Жаль. А я ждала граненого стаканчика в железном подстаканнике.

Я сажусь к столу. Не запираю дверь – мне плевать. Пусть приходят. Пусть берут что хотят.

Болтаю пакетиком в кипятке – в кипятке… а моя рука под бинтом – интересно, на что она похожа сейчас? нет, не интересно… больше я никогда ее не увижу… Кладу два куска сахара и делаю глоток мутной коричневой бурды. И еще глоток. Потом долго, долго кашляю – и одежда на мне намокает от пота.

Больно.

Через силу я допиваю чай до конца, выключаю свет и снова лезу туда, в свой мусор воспоминаний. Я уже довольно далеко продвинулась. Теперь осталось вытащить самые скользкие, залежавшиеся – со дна.

* * *

– Это кто?! Кто это?! – грозно выкрикивает акушерка, протягивая мне мокрое, скользкое, красное существо с огромным фиолетовым шлангом, торчащим из живота, с маленькими, закатившимися, без ресниц, глазами.

Кто это? Только что вылезло из меня. Перестало меня мучить. Наконец-то освободило меня. Теперь оно будет со мной. Все время.

– Мальчик, – тупо констатирую я.

– Правильно, мальчик! Хороший мальчик, – кудахчет акушерка. – Три восемьсот! Восемь-девять по шкале Апгар! Ну же, мамаша, радуйся! Чего ты не радуешься? Радуйся давай!

Плохой матерью я была, вероятно, всегда. С самого начала.

Не было у меня радости.

– Как назовешь-то – придумала уже?

– Яша…

– Яша? – Акушерка смотрит на меня неодобрительно.

– Ну да. В честь моего отца.

– Такой хороший мальчик, – снова сюсюкает акушерка. – Ему имя Ванечка подошло бы…

Иосиф забрал меня из роддома на третий день, привез домой. Выскочил на пару минут на улицу, купил букет роз, обрезал их снизу, сковырнул с основания стеблей шипы, сунул в вазу:

– Это тебе.

Поставил в коридоре табуретку, полез на антресоли, чертыхаясь, вытащил оттуда электрообогреватель, включил.

Я положила сверток со спящим ребенком на нашу кровать – из суеверия или просто от лени мы не покупали заранее никаких детских вещей, даже люльки.

Запахло горелым маслом и горелыми проводами.

Я огляделась. В нашей квартире было холодно, пыльно и очень аккуратно – никакого бардака, все вещи на своих местах… Наша квартира была как музей. Наша квартира была как место, куда никто давно уже не возвращается по вечерам. Он явно не жил там все это время – что я была на даче, что я была в роддоме…

– Скажи, что нужно купить. Я куплю, – он рассеянно улыбается, смотрит на часы.

Торопится?

– Памперсы, – говорю я. – Соску. Влажные салфетки.

– Хорошо. Еды какой-нибудь купить?

– А здесь что, нет еды?

Молчит. Ждет ответа.

– Купи. Молоко, творог, йогуртов, хлеба… ну не знаю, еще чего-нибудь…

– Фруктов?

– Мне нельзя фрукты.

– Почему?

– У ребенка может быть на них аллергия.

– Понял. Солнце мое… Я сейчас сбегаю все куплю, а потом побегу на работу, ладно? А вечером приду – и мы тогда как-то отметим, да? Может, вина купить?

– Мне нельзя вино.

– А-а, ну да, извини…

– Ты. Сейчас. Пойдешь на работу?

– Ну, мне нужно, Маш…

– Ты… ты не мог отменить эту свою работу хотя бы сегодня? Ты оставишь меня здесь одну?

– Я же говорю: я вернусь вечером, и мы отметим, – он улыбается, вежливо прячет за улыбкой раздражение.

– А ты вообще… чувствуешь хотя бы что-то? – Я понимаю, что не нужно ничего говорить, что нужно остановиться, но уже не могу.

– В смысле?

– Ну, например, к ребенку.

– Конечно, чувствую.

– И что же?

– Ну, я же его отец… есть же какие-то… чисто природные… инстинктивные вещи… чувства…

Я явно раздражаю его все больше. Он уже не улыбается. Он снова смотрит на часы.

И тогда – от обиды, от страха, что ли… или просто по глупости – я говорю ему:

– С чего ты, собственно, взял?

– В смысле?

– С чего ты взял, что ты его отец?

– Что? Маш – что… ты сказала?

Он плотно сжимает губы. Так плотно, что они белеют. И у него становится странное лицо. Какое-то неподвижное – как у деревянной куклы. Мне приходит в голову идиотская мысль, что он хорошо подошел бы на роль Щелкунчика в детском спектакле.

Я отвожу глаза. Жду еще какого-нибудь вопроса, жду криков, жду оскорблений – но он молчит. Тогда я снова смотрю на него и говорю в это неподвижное, в это застывшее, в деревянное это лицо:

– Может быть, не ты его отец.

– Да? А кто же?

Он вдруг… улыбается. Меня охватывает злость. И я отвечаю:

– Ты его не знаешь. Я сама его видела один-единственный раз в жизни. Познакомились на выставке фотографий… Потом зашли в кафе пообедать. Выпили. Потом… Он очень много говорил. Он все время говорил – даже во время… этого. Это было как раз… Короче, не исключено, что…

Я наконец замолкаю.

Теперь он смотрит совсем странно. На секунду мне кажется, что он сейчас меня ударит. Или встанет и молча уйдет, хлопнув дверью. Но он не шевелится. Он вообще не шевелится – только слегка щурит свои свинцово-серые безразличные глаза, точно пытается разглядеть какой-то маленький нечеткий предмет вдалеке.

Просыпается ребенок, пищит жалобно и грустно. Я беру его на руки.

Иосиф опасливо косится на нас, говорит:

– Ты не возражаешь, если я выйду покурю на лестнице?

И выходит, не дожидаясь ответа.

Потом – когда он возвращается – я говорю, что пошутила, соврала, выдумала. Прошу прощения. Плачу. Хожу за ним по квартире, как собачка.

Он говорит:

– Ничего, я так и понял.

– Как?

– Что ты пошутила. Придумала… Ладно, мне надо идти.

Он выходит в магазин, возвращается с продуктами, снова уходит.

Он возвращается под утро.

* * *

Кто-то скребется в дверь купе. Осторожно приоткрывает ее.

В тусклом свете, сочащемся из вагонного коридора, вырисовывается силуэт – невысокий, сутулый человечек в темной куртке с накинутым капюшоном. В руках у него небольшой маломощный фонарик. Ну, вот и он, обещанный польский воришка.

Он тихо притворяет за собой дверь. Светит фонариком по сторонам. Наконец выхватывает из темноты мое лицо – с открытыми глазами.

Молчим. Он меня видит, а я его – нет. Я говорю в темноту:

– Бери что хочешь, мне наплевать.

Он хихикает – и это гнусавое хихиканье я узнаю.

Он говорит:

– Пардон, я просто ошибся купе. Все, что нам было нужно, мы у тебя давно уже взяли, Маша. Маша-растеряша…

Он выключает фонарик и выходит.

* * *

…Они взяли? Если бы! Я сама. Я сама отдала.

* * *

Кое-что еще осталось на моей свалке. Одно. Самое главное. Самое грязное. Но сейчас я совершенно не могу об этом думать. Возможно, стоит все-таки что-нибудь съесть. Это придаст мне сил.

Шатаясь, я иду по вагону – и только тогда понимаю, как мне плохо. Приходится держаться за поручни – иначе я упаду. Мои ноги подгибаются, гадко трясутся, приклеиваются к полу, становятся все тяжелее и мягче. Еще немного – и они растекутся густым горячим желе по ковровой дорожке, которой выстлан вагон, утянут меня за собой, вниз, и я впитаюсь в жесткий коричневый ворс…

Я иду. У меня ноют мышцы, кости, суставы. У меня болит даже кожа, даже поверхность глазных яблок… С усилием втягиваю в себя слишком плотный, слишком тягучий, спрессованный воздух. Выдыхать его обратно еще сложнее. Он застревает где-то на полпути, цепляется за меня, царапает легкие. Напрягаясь всем телом, я все-таки выдавливаю его из себя – маленькими порциями, со свистом.

У меня кружится голова. Пульс стучит в ушах. Этот стук сливается со стуком колес, этот стук такой резкий и громкий… Он рвет мои барабанные перепонки изнутри и снаружи, он оглушает меня, разрушает меня…

Я добираюсь до купе проводницы и показываю пальцем на упаковку «Юбилейного».

Она протягивает мне печенье. Смотрит с подозрением.

– Пьяный, что ли? – спрашивает. – Чего шатаешься-то? Плохо тебе? Чайку, может?

Отрицательно мотаю головой и уползаю обратно к себе.

– Немец – а туда же, – слышу за спиной ее ворчливое бормотание.

Ну да, туда же… Туда же, где немец…

Ем свой последний в жизни ужин: откусываю кусочек печенья – оно кажется мне кисло-горьким, – давясь, проглатываю, запиваю остатками холодного чая.

Бесполезно. Нет сил, нет.

Кажется, я умру прямо сейчас.

* * *

Я ныряю в пустоту, холод и тьму. Погружаюсь в ничто.

Здесь невнятный треск, шипение и прерывистый стук – это пульсирует, устало всхлипывая, это все еще плещется во мне горячая красная жидкость, удерживая, не отпуская меня. Это все еще бессмысленно борется со смертью моя кровь, упрямо не желает остановиться, застыть, остыть.

Сквозь свой шум я вдруг слышу что-то еще… как будто случайно ловлю неизвестную радиоволну среди трескучих помех.

– Тебя тоже здесь бросили? – тоненьким голосом спрашивает девочка.

– Бросили… – грустно отзывается другой детский голос. Мальчишеский.

Я его знаю.

– Мне не нравится этот мир, – говорит девочка.

– Мне тоже, – говорит мальчик.

– Если бы кто-то мог сделать так, чтобы он исчез, я была бы совсем не против.

– Я могу.

– Ты можешь сделать так, чтобы исчез мир?

– Если ты хочешь…