Текст книги "Хронополис"

Колчак, показывая Александру голографическую таблицу с помощью планшета:

– Согласно психофизиологическому вектору у молодого человека выдающиеся способности к навигации и пилотированию!

Александр – поправляя окольцованным и наманикюренным пальчиком в таблице:

– И не менее выдающиеся способности к хирургии и хронопсихологии! Колчак:

– Государь! Мне нужен такой астронавигатор!

Александр:

– Наварх, мне нужен такой хрониатр! (Хрониатрия – часть медицины, специализирующаяся на выходцах из прошлого)

Необходимый им обоим специалист (в форменке и фланельке матроса императорского флота России, клеши отутюжены, ботинки сверкают, чуб воинственно торчит из-под бескозырки с георгиевской лентой, в руках любовно вертится матросский тесак, жуткий такой абордажный ножичек длиной с кортик, но гораздо массивнее, по этому костюму уже понятно, что он выбрал), сидит тут же и прикидывается ветошью. Крайне неуспешно – оба оборачиваются к нему и хором спрашивают друг у друга:

– Может у него самого спросить?!!

Сергей – водя глазами то на одного, то на другого и явно мечтая раздвоиться:

– А если… если я буду врач на корабле???..

Александр и Колчак серьёзно переглядываются – и норовят одновременно заключить Серёжку в объятия, а он присвистывает и приседает между ними, так что Македонянин с адмиралом обнимают друг друга, смеются, смотрят на то, что Сережка им показывает на браслете: кадр из мультика Жили-были Кит и Кот, когда академик по китам и академик по котам услышали от ребёнка «поменяем кит на кот»… – и не против, когда Сергей обнимает их обоих…

Сережка – нежно держа этих титулованных за плечи:

– И Любушка со мной будет на судового доктора учиться…? Александр, разом все поняв, ворчит просто по стариковски и становится видно, что не так он молод, как кажется:

– Сия твоя Агапе… (Люба и одновременно предмет воздыханий по древнегречески) сущая аулетрида (флейтистка, актриса на подхвате), прости батюшка Дий! Только театр в голове… только театр… при таких дарованиях… несерьезная, несерьезная девица. Однако… – Колчак героически пытается сохранять отстранённый нейтралитет и отчаянно глотает неприличное в присутствии августейшей особы хи-хи. Сергей с важностью кивает на каждое царское слово и готовно отзывается на паузу после слова «однако»:

– Честное комсомольское, ваше величество (на выслушавшего данную фразу Колчака стоит посмотреть) убежу… убежду… уговорю учиться!

И при этом оказывается, что вся честная кампания – вперемешку молодогвардейцы с дятловцами и адмирал Колчак в центре – расположилась где-то на травке, а к ним (иногда по дамски придерживая длинную юбку) идёт Александр в полном церемониальном платье Кшатия Кшаятиятам – Царя царей Азии: что-то напоминающее облачение святого на иконе и древнего русского царя одновременно. Оплечье из драгоценных камней, двойные с прорезями рукава до пола, как у боярина, широкий пояс с кистями, красные сапожки и высокая корона, перехваченная длинной алой лентой, спадающей на плечи как подобие фаты. Поверх этого великолепия белый плащ с золотой каймой в виде вышитых фигурок вставших на дыбы медведей, а на груди ожерелье с восьмиконечной звездой, это знаки княжеского достоинства Македонии. Длинные серьги в виде «узлов Геракла», эти серьги когда-то надели на него во время коронации македонским князем, жемчужные подвески по сторонам лица, браслеты, перстни – новогодняя ёлка закурила с горя. Вид у присутствующих при этом зрелище – какое счастье, наконец-то увидели что хотели, о чем думали и о чем мечтали. Люба Шевцова мысленно примерила на себя такое платье и покружилась в нем, Олег Кошевой быстренько и очень талантливо пытается костюм зарисовать. Сережка, ораторски:

– Во, теперь царь как царь. Сразу видно! Император! А то было что-то… непонятное.

Колчак – деланно отсутствующе:

– Прикажешь ему всегда так ходить…? Или… жалко человека??

Сережка – со вздохом:

– Очень жалко! Я не какой-нибудь там… – Золотарев показывает ему кулак, чтоб не сказал «белогвардеец» – фашист! – невинно заканчивает Тюленин. И закрывает ладошкой рот: – Ой! Вдруг перевоспитанные фашисты тут тоже есть… – Колчак аж фыркает, глядя на разведшего руками (мол что с ним делать) Золотарёва. И тут откуда-то гремит вполне современная музыка и Александр начинает петь, причём довольно профессионально:

– Счастья вам, люди, вечного, Доброго дня и вечера!

 
Счастье наше отмечено
 

Алыми звёздами в веках! – подчиняясь взмаху его руки (рукава – лебединым крылом) в небе возникает гигантская проекция Спасской башни, при виде которой можно спятить: рубиновую звезду в середине украшает золотой двуглавый орёл, коронованный императорским венцом. И меч со щитом в его лапах – как на проекте герба Верховного правителя. Комсомольцам правда такие смешения политических стилей вроде даже нравятся. Один Золотарев удивленно крутит головой и Колчаку как-то не по себе. Александр протягивает руки к аудитории, аудитория пытается подхватить:

 
Счастья вам в ваших помыслах,
Люди Земли и Космоса,
Время сквозь нас торопится,
Счастья и мира на века…
До поры, пока планету
Согревает солнце в небе,
Радуйтесь весне и лету —
Нам счастливый выпал жребий:
Нам высокий выпал жребий
Нужным быть своей отчизне,
И клянусь я ей на хлебе
Быть достойным новой жизни!
Счастья вам, люди, вечного!
Счастье наше отмечено
Алыми звёздами в веках.
Пусть в сердцах заря восходит,
Наши годы с солнцем дружат,
Сколько счастья есть в народе,
Столько счастья в наших душах!
Вечность молодости внемлет,
Правда юным миром правит,
Снова мы пришли на Землю,
Чтоб трудом ее прославить!
Счастья вам, люди, вечного!
Мира вам, люди, вечного!
Счастья и мира на века!
 

Сережка – Колчаку, указав на проекцию Спасской башни:

– Примирение… я правильно понимаю…? Всем: белым, красным, зелёным, а, ладно, и коричневым, черт с ними… хотя ихней идеологии здесь точно нету! И вообще… Александр Васильевич, мне Семен Алексеевич рассказывал (у Золотарева рожа как у Дуремара из фильма – А я тут не при чем! Совсем я не при чем…) что вы классно петь умеете и даже музыку сочиняете! Должен ведь у нас быть свой гимн, если мы одна команда?!

На Колчака стоит посмотреть. Впрочем, как обычно.

Летит над тайгой, над городами из стекла, прозрачный поезд-не поезд – вроде едет на проложенной в воздухе ажурной эстакаде. Летит, пожирая километры, и в его головном вагоне стоит у выгнутого лобового стекла вся кампания хронополитов, одетых в голубую с серебром форму, то ли лётную, то ли морскую, окружила аналогично облаченного Колчака, который особо опасен, потому что вооружён гитарой! И очень знакомыми аккордами отзывается новая мелодия:

 
– У моряка своя звезда,
Сестра драккаров, каравелл и шхун —
В туманном небе в давние года
Ее зажег для нас Нептун…
 

Колчак зябко склоняется над гитарой. Сквозь прозрачные стены вагона чудесного поезда видно, что навстречу ему далеко внизу идёт другой поезд, окутанный чёрным дымом, покрытый снежным инеем… и в выстуженном, заметённом изморозью от пола до потолка вагоне истерзанный, еле живой русский адмирал непреклонно выпрямился перед угрожающей ему толпой интервентов…

 
Дальних причалов чужие огни,
Ищут кого-то лучи маяка.
Солёные волны, солёные дни,
А в небе горит, горит, горит звезда моряка…
 

Страшный поезд совсем близко. Он словно поднимается к небу, к эстакаде! Обступившие Колчака юноши и девушки, родившиеся в другом веке, берутся за руки, встают совсем тесно к нему – и снежный призрак замедляет ход. Ему преградили путь партизаны под красными знамёнами. Они поднимаются в вагон, интервенты шарахаются от них, и партизаны подхватывают под руки готового упасть адмирала… Колчак поднимает голову:

 
У моряка свои мечты:
В суровой схватке с морем побеждать,
Чтоб пели ветры, чтоб любила ты,
Чтоб как Ассоль умела ждать! —
 

Колчак открыто адресует эти слова Любе, и становится ясно, что будет дуэт.

 
Дальних причалов чужие огни,
В водовороте – века и года,
Солёные волны, солёные дни…  —
 

последние слова он почти вышептывает, и гитара его плавно, через импровизацию, меняет мелодию… вальс сменяется романсом… и снова течёт вальс!

 
– Всегда гори, гори, гори, моя звезда…
 

– подхватывает Люба.

 
– У моряка своя судьба! —
 

взлетает ее голос, она поёт сурово – совсем без лирических интонаций военного партнера.

 
Здесь каждый с детства с морем обручён!
Где шторм да ветры – там вся жизнь борьба…
Бестрашье – наш морской закон!
Дальних причалов чужие огни,
Ищут кого-то лучи маяка.
Солёные волны, солёные дни.
 

 
А в небе горит, горит, горит звезда моряка! —
 

и от ее грудного сильного меццо-сопрано начинает разваливаться дымными клочьями видение страшного поезда внизу… Люба делает шаг вперёд, будто наступает на жуткий призрак, поднимает сжатую в кулак руку, грозя ему, и без всякого аккомпанемента запевает, грозно и в ритме марша:

 
– На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
 

– оборачивается к Колчаку, рукой и всем видом показывая, что это про него:

 
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель!
 

– песню подхватывает общий хор молодогвардейцев и дятловцев, тоже ясно показывающих, что это про него и все они его всецело поддерживают:

 
– Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернёт паруса!
 

Слегка растерянный и очень растроганный Колчак не успевает даже как следует удивиться такому оригинальному исполнению Гумилева. В Любиных руках развернулось и затрепетало белое полотнище, перечёркнутое синим крестом, заслоняя, рассеивая, превращая в дым, в туман, в ничто клочья страшного поезда… и вот впереди только солнце! Золотарев, разворачивая меха аккордеона:

 
– Споемте друзья, ведь завтра в поход
Уйдём в предрассветный туман.
Споём веселей, пусть нам подпоёт
Седой боевой…
 

– запинается, к улыбкам присутствующих. Колчак разумеется понял причину его смущения, опускает длиннющие ресницы и притихнув ждёт развития ситуации. – Вот ведь неловко, – озвучивает Золотарев – оттитуловать правильно рифма хромает, и понижать в звании не дело… Колчак тихонько начинает перебирать струны, подхватив мелодию советской песни на слух. Гитара с каждой секундой звучит все увереннее и мощнее, знаменитые ресницы лукаво вскидываются на Золотарева, и тот, отчаянно махнув рукой, запевает:

 
– А вечер опять хороший такой,
Что песен не петь нам нельзя…
 

– присутствующие с ним очень согласны.

 
– О дружбе большой, о службе морской
Подтянем дружнее, друзья!
 

(Звезда моряка – это песня Пахмутовой и Добронравова, в ее мелодии очень ясный посыл на мотив романса Гори, гори, моя звезда. Песню исполнял Муслим Магомаев. В первоначальном варианте ее не пропустили – заставили сменить на вариант Звезда рыбака: звезда рыбацких сейнеров и шхун…) Летит чудесный поезд в закатное небо, увлекает за собой ночные звёзды. Юные пассажиры подозрительно рано утихомирились: кто спит в подушках на мягком полу, кто в гамаке под потолком, покачиваясь в такт тихой мелодии невидимого рояля. Причина такой удивительной дисциплины обнаруживается быстро – между спящими привычно бесшумно, как на ночной вахте на корабле, идёт Колчак, вполголоса напевая на ходу нечто совершенно невероятное для военного моряка, но очень ему идущее и явно магическое, иначе откуда такое сонное царство:

 
– За высокими горами,
За глубокими морями,
Где серебряная речка
Омывает сон-траву,
Есть горячее сердечко,
 

– на ходу успевает поправить кому одеяло, кому подушку, кого погладить по голове – Есть горячее сердечко, – в нем я живу… В углу поднимает голову Золотарев, подпирает подбородок кулаком и расплывается в улыбке.

 
– Ветры к ночи затихают,
 

Розы к ночи замирают, – своим вошедшим в легенду великолепным оперным баритоном выводит Колчак, невесомо приложившись губами к Любиному лбу, отчего она сонно вздохнула и повернулась на бок, сворачиваясь калачиком и отлавливая Колчака за руку. Отловив, удовлетворенно подкладывает добычу себе под щеку. С другой стороны подгребся спящий Сережка и не приходя в сознание разместил на адмиральских коленях кудрявую голову. Колчаку ничего не остаётся как разместиться с максимально возможным в таком положении удобством. Песню он при этом не прерывает:

 
– Утомленно смолкли птицы,
Засыпаю с ними я…
Что же ночью мне приснится,
Ах, я знаю, что приснится,
Знаю я…
За высокими горами,
За глубокими морями,
Где серебряные речки
Омывают сон-траву —
Бьются там мои сердечки,
Драгоценные сердечки,
Мои милые сердечки,
Ради них живу…
 

Золотарев протяжно и как-то с оттенком зависти к молодой непосредственности вздыхает из своего угла, допевший колыбельную Колчак вопросительно оборачивается к нему, умудрившись не потревожить оккупантов. Золотарев, неловко пытаясь шутить:

– Ну… ну и безотказное у тебя оружие, Александр Васильевич… Оружие к себе располагать.

Колчак, скептически:

– Один мой современник сказал про меня: Познакомившись с адмиралом, я полюбил этого человека и потерял веру в Верховного правителя… Я… мне… – запинается, колеблется, по мальчишески пылает мальчишески же оттопыренными ушами, но все же бухает прямо: – мне страшно, Семён Алексеевич. Миссия, возложенная на меня сейчас, не менее… – мучительно подбирает слово – масштабна…

– Нашёл кого слушать, ядовитого Будберга… – горячо выдыхает Золотарев, от такой биографический осведомлённости Колчак аж поперхнулся – И вообще… знаешь что я тебе скажу, высокопревосходительство… Вот я все думал, думал, по какому признаку нас всех выбирают, чтоб в будущее перетащить…

– Талант к пользе отечества, – отвечает откашлявшийся Колчак с оттенком неуверенности, словно пытается сам себя в этом убедить.

– Ну да, – ухмыляется Золотарев – Действительное: и Александр Македонский всю жизнь мечтал людей лечить, и скольких ведь своих современников вылечил, а кто о нем помнит, что такой врач на свете был, корону носил, а помощи никому не отказывал. Помнят… полководца и завоевателя. Хотя он и завоёвывать ничего не хотел… И ты, адмирал, учёный от Бога, твои гипотезы по геофизике через сто лет после тебя подтверждались… и учитель ещё какой. Да и моя команда… студентики… Один вон потенциальный астроинженер, другая ксенотехнолог… они и в своём веке, когда про все эти специальности слыхом не слыхивали, гордостью советской науки бы стали. О Молодой гвардии вообще молчу. Гений на гении, дарование на даровании сидит и дарованием погоняет, вундеркинды понимаешь… кого только нет. Биологи, врачи, пилоты, конструктора. И первый из них талантище Тюленин – бывший, между прочим, школьный двоечник… учителя идиоты…

Только все это, адмирал Колчак, лирика.

По доброте выбирают нас, Александр Васильевич. По той самой нерациональной жертвенной самоотверженности, которая самого Македонского погубила, когда он в результате персидского дворцового переворота, старой царицей устроенного, согласился ее приемным сыном стать, корону царя царей принять и за интересы второй своей родины Персии воевать… ну и погиб, воюя с Индией, что у персов костью в горле была. Которая тебя в Верховные привела, хотя американцы тебя жить к себе приглашали, и заставила собой пожертвовать, когда ты хищнические интересы интервентов раскусил и решил царское золото большевикам отдать хоть ценой собственной жизни… Которая школяров из Краснодона воевать с оккупантами погнала, о себе не думая. Припомни, как они сами в гестапо приходили, когда аресты начались. Брали каждый все на себя, товарищей выручить хотели… Да и мои студенты… сам погибай, товарища выручай. Потому и погибли на маршруте, что здоровые не смогли раненых бросить, даром что раненые их бросить-то просили…

Летит чудо-поезд: звёздная пыль клубится вихрями вровень с ним. Задумчивый голос Колчака:

– Кто сражался и трудился, тот давно пиздой накрылся, а кто прятался-скрывался, тот и жив потом остался… У вас на фронте была в употреблении данная поговорочка…?

Золотарев, со смешливым одобрением:

– Агыыы… Тока… у нас, превосходительство, вместо «прятался-скрывался» немного покрепче говаривали…

Колчак фыркает, мол понятно.

Золотарев – рассудительно:

– И вот, значит, боюсь я даже предположить, кем ещё наш экипаж укомплектуют. Каким, с позволения сказать, Дон Кихотом…

Колчак всерьёз тихо дёргается: если уж прошедшему Великую Отечественную чекисту страшновато… я, случайно, на мельницу непохож?? А то приедет и атакует. Дон Кихоты – они такие!

Архитектурное безумие в виде гигантского домика: небоскрёбы Москва – Сити по сравнению с ним землянка. Облачный слой где-то посередине. Верхние этажи высунулись в космос не иначе ради красивого вида из окна. Возле такого милого заоконного пейзажа(солнце, звезды, внизу голубой край Земли) сидит на диване Сережка в летно-морской форме и с видом Ваньки Жукова упоенно выводит на бумаге: В Хронополис, доктору Александру Филипповичу.

В бумагу носом лезет Любка и подсказывает:

– Доктор миленький, сделай такую божескую милость…

Сережка с готовностью продолжает:

– Приезжай, потому что белогвардейское превосходительство совсем науками задраконил… сил наших больше нету. Того и гляди возьмёт учебник и будет ейной обложкой нас в харю тыкать…

В такт этому совершенно мирная картинка, где Колчак только что по потолку не бегает, с воодушевлением что-то там рассказывая, а вся юная команда завороженно смотрит ему в рот и конечно никто никого никуда учебниками не тычет.

Вокзальное безумие в виде чего-то похожего на аэропорт. Только крупнее. Табло прилёта и отлета, стойки багажного контроля, эскалаторы, кафешки. Обслуживающий персонал – роботы, разумеется. Во всех направлениях бегают пассажиры: люди и… не-люди. Инопланетяне. Негуманоиды тоже попадаются. Кожа всех цветов радуги, чешуя, мех, хвосты, крылья… кто в скафандре, кто в аквариуме на самолетающей антигравитационной тележке. Сквозь этот сумасшедший дом уверенно идёт плечистый высокий гражданин в гимнастерке без знаков отличия, но с орденом, с непокрытой светловолосой головой, тащит в одной руке вполне современный чемоданчик, в другой – Александра, одетого разумеется в платье. Короткий хитон амфимасхалос, замечательно василькового цвета, и вишневый плащ-хламис сверху. На ногах эмбаты, невысокие замшевые сапожки со шнуровкой. На голове неизменная ленточка-тения, расшитая царскими дубовыми листьями Македонии – корона повседневного ношения. В свободной руке Александр держит кубанку, не иначе содранную со своего спутника, потому что нечего по жаре в тёплом головном уборе бегать. Сумасшедший дом в полном составе на эту парочку оглядывается. Даже те инопланетные негуманоидные представители, которым оглядываться вроде нечем. Парочка отвечает аналогично. Вид у Македонянина как у детсадовца в зоопарке, он в полном счастье вертится на ходу, норовит сунуться во все углы, да вот незадача: держат крепко и волокут быстро. Светловолосый орденоносец сам с любопытством крутит лобастой крупной головой во все стороны, но шагает целеустремлённо. Схваченный им за наманикюренную лапку (из детсадовского образа выпадать нельзя!) Александр не достаёт макушкой ему до груди и при этом каким-то образом умудряется за орденоносцем не волочиться. Просто мистика какая-то. Орденоносец на это мистическое косится, ухмыляется, решительно останавливается у синтезатора, получает порцию мороженого и вручает Александру очевидно для полноты картины «папа прогуливает деточку».

Александр берет, благовоспитанно говорит «эвхаристо» (спасибо по гречески) и с удовольствием принимается вылизывать розовое лакомство из вафельного стаканчика.

Из громадной чаши аэропорта свечой в небо взлетает натуральная тарелка и начинает двигаться в небе просто в ритме вальса, а как иначе, когда внутри сидят светловолосый орденоносец (он вроде даже пилотирует) в обнимку с Александром и хором поют:

 
– Шла война гражданская, вся в дыму и пламени,
Шла, гремя подковами, по родной земле,
Шла – и вышла с пушками, да аэропланами,
Да бойцами красными в сером ковыле!
И тачанки грозные сразу стали лишними,
Мирные кузнечики тарахтят во ржи,
То не пули фыркают – то шмели над вишнями,
Но солдату старому попробуй докажи!
Всюду ему видятся грозовые тучи!
Брось, солдат, ты честно свой заслужил покой…
Ладно, отвечает он, но на всякий случай
Будет конь осёдлан и шашка под рукой!
 

– правда петь светловолосый с орденом не умеет. Он просто вопит. Так иногда орут песню солдаты, которые ходят строем. Но Александру на это обстоятельство глубоко плевать, и он самозабвенно выводит незатейливую песенку своим сильным странным голосом – то ли мужским котртенором, то ли дамским контральто. Когда светловолосый хорошенько его расслышал и от изумления аж притих, Александр улыбнулся самому себе, тряхнул кудрями, вздохнул… прямо и серьёзно посмотрел на светловолосого… и запел.

 
Человек был тише ночи,
человек был проще неба.
Только был он добрый очень,
никогда жестоким не был.
Он ходил от звезды к звезде,
Зажигал от звезды звезду,
Он ходил от беды к беде
и гасил за бедой беду.
Он ходил от цветка к цветку,
зажигал от цветка цветок,
у ночей отбирал тоску,
чтобы мир тосковать не мог.
Больше он ничего не умел,
больше он ничего не хотел…
Человек был словно лучик,
Словно солнечный осколок.
Он хотел, чтоб было лучше,
Чтобы грустный стал весёлым.
Он ходил от звезды к звезде,
 
 
Зажигал от звезды звезду,
Он ходил от беды к беде
и гасил за бедой беду.
Он ходил от цветка к цветку,
зажигал от цветка цветок,
у ночей отбирал тоску,
чтобы мир тосковать не мог.
Больше он ничего не умел,
больше он ничего не хотел…
От его незлого смеха
Сколько раз светлели лица,
Но убили человека в сорок первом на границе…
 
 
Но опять от звезды звезду кто-то вновь в синеве зажег.
И опять за бедой беду человек погасить помог…
Он идёт от цветка к цветку зажигать от цветка цветок,
у ночей отбирать тоску, чтобы мир тосковать не мог.
 
 
Так зажглась от тропы тропа, так зажглась от судьбы судьба…
 

Светловолосый слушает его сначала с удовольствием, потом с тревогой, потому что Александр в течение своей песни почему-то никнет, как тот самый цветок, о котором шла речь, и начинает подозрительно моргать заблестевшими глазами. И тогда светловолосый Александра решительно сгребает и прижимает к себе. Македонянин на миг напрягается, собираясь высвободиться, и такое впечатление что и высвободился бы, но его без всякого сомнения гладят по коронованной голове, и он с прерывистым вздохом смущённо и одновременно облегченно прячет лицо в гимнастерке без знаков различия.

– Алька? – с настоящей нежностью произносит светловолосый в кудрявую макушку – Алечка… ну что ты, маленький…? – смотрит на вздрагивающие под вишневым плащом плечи – Я… я очень на твоего друга похож, да?

Его молча обнимают за шею, прижимаясь так, что он невольно крякает, потом осторожно вытягивает из объятий одну руку и выравнивает полет тарелочки. Александр слегка поворачивает голову, освобождая один глаз, испытывающе смотрит на светловолосого снизу вверх и с чувством исполненного долга зажмуривается.

Светловолосый – самому себе:

– А меня в «Выстреле» преподаватели знаешь как называли… Говорили – второй Александр Македонский будет. Я по молодости думал – этот самый Македонский такой здоровый-здоровый…

Тарелочка лихо влетает в окошко высунувшегося в космос домика – как раз на этаже слегка выше облаков. За окном обнаруживается зал вроде учебной аудитории, он забит под завязку встречающими молодогвардейцами и дятловцами, которые чуть в дверях не застряли, так торопились пройти и пролезть, особенно Тюленин преуспел, которого до войны в Краснодоне в очереди за хлебом посылали, так он здорово приноровился под ногами прошмыгивать, замыкающим входит благоразумно пропустивший всех вперёд (а то ведь разорвут на сотню маленьких адмиралов) Колчак, декламируя с видом Демосфена:

– И рада, и счастлива вся детвора:

Приехал, приехал! Ура! Ура! – про себя: – А что, правильно… Айболит и прибыл…

Тарелочка раскрывается, из неё выпрыгивает улыбающийся светловолосый в гимнастерке… держа на руках Александра, как любимую девушку… или как ребёнка. Совершенно, конечно, этой ношей не затрудняясь. Любимая девушка или ребёнок лежит у него в ладонях, свернувшись трогательным клубочком (голова в локонах на плече светловолосого орденоносца), и с умиротворенно закрытыми глазами. Просто дитё убегалось и прикорнуло… При виде данной картины у Олега Кошевого глаза обнаруживают горячее желание познакомиться с затылком, споткнувшись на ушах, Уля Громова по детсадовски открывает рот и засовывает в него собственную косу, а это проблема, потому что коса громадная и не лезет, Дятлов с видом фрекен Бок (а я сошла с ума… какая досада.) переглядывается с таким же обалдевшим Тюлениным и оба изумленно и счастливо выдыхают:

– Да это же… – Сережка.

– Да не может быть… – Игорь – А в сущности почему не может…

Оба вместе:

– Он самый! Аркадий Петрович! Товарищ Гайдар! Как здорово, что вы приехали! – и дальше всем по цепочке передают что приехал Гайдар, и начинает подниматься сущий содом, который быстренько добирается до Колчака и адмирал при слове «Гайдар» почему-то в полном восторге принимается пропихиваться вперёд, а это не очень просто, потому что пропихнуться много желающих.

– Тихо, а ну! – шикает на них Гайдар – доктора мне разбудите… Укачало в авиетке товарища доктора, он к высшему пилотажу непривычный. Родился гораздо раньше самого первого аэроплана.

Александр старательно делает вид, что да, укачало и вообще не кантовать. Тут к нему коршуном бросается Сережка Тюленин, за ним ни на шаг не отставая Люба Шевцова – и у обоих на шее по автофонендоскопу, в руках футляры с инъекционными капсулами, в общем скорая помощь, недостаёт только белых халатов и шапочек с красным крестом. Это похвальное профессиональное рвение в зародыше пытается убить Золотарев, возникший как из воздуха, то есть как положено чекисту:

– Твоё величество… неужели действительно поплохело…? А, твоё величество?.. Вот почему я тебе не верю как дивизия Станиславских…

– Гайдар аж прижимает свою ношу к себе покрепче от такого обвинения. Сережка с Любой (медицинские причиндалы наперевес) так вызверились на Золотарёва, что тот смутился, отступив на шаг. Александр – не шевельнувшись и не открывая глаз:

– Дайте старому человеку умереть спокойно… – Гайдар очевидно осведомлён о состоянии Македонянина – ухмыляется.

– Люба и Сережка на Александра хором:

– Не дождёшься! – тот изумлённо распахивает глазища изумрудного цвета, смеётся, слезает на пол, и эти двое его обнимают с двух сторон к его полному удовольствию.

– И тут Колчак допротискался. Гайдар его увидел – и просто засветился от радости, и к нему бегом:

– Капитан Немо! Живой!

– Полковник д’Арзамас, жив мой мальчик, – эхом откликается Колчак, тоже навстречу Гайдару рванувшись. Они стоят обнявшись, отчаянно, изо всех сил сжимая руки – и все на них обалдело уставились. Ну, кроме Золотарёва и Александра, эти двое в курсе.

– Мальчиш-Кибальчиш и главный буржуин на хронополитский лад, – характеризует Сережка Тюленин самым невинным тоном. И схлопатывает от Любы подзатыльник, после коего с перекошенной мордахой и картинным «ойййй» опрокидывается прямо на Золотарёва, а тот ему на ухо шипит: Ты что, все интересное пропустишь!

– Гайдар – обернувшись с широченной улыбкой, он все слышал:

– А вот и нет, вот и не на хронополитский… Мы с Александром Васильевичем в один год за нашу Советскую Родину погибли, ребята. Я осенью, адмирал зимой сорок первого… – прищурившись обводит их глазами – Что, неужели он вам не рассказывал…?

– Оценивает всеобщую немую сцену и протянув неожиданно длинную и шуструю лапу, подтягивает к себе Александра:

– А начался Хронополис вот с кого. В начале нынешнего двадцать третьего века, более пятидесяти лет назад, сумели наши пра-пра-правнуки победить само время… И во время первого опыта случилось так…

– На фоне этих слов трижды правнуки (очень красивые и сильные люди, потому что как же иначе) умудрились устроить научный эксперимент с циклопической аппаратурой, взрывами, сверканием молний и вообще глобальными эффектами, от которых испуганно съёжилась сама галактика. Вот только побочным эффектом галактических конвульсий оказалась выпавшая из ужасного звёздно-дымного вихря человеческая фигурка, к которой правнуки и бросились. И не посмели потрогать. Остановились в полушаге. Одетый во что-то похожее на кокетливую ночную рубашку Александр, вроде даже старше на вид, чем в хронополисе, отшатываясь от потомков:

– Нет… Нет-нет-нет… я не сын Зевса… за что меня на Олимп… – вглядывается в обалдевших правнуков, безапелляционно: – Вы не боги. – с облегчением делая жест ладонями как на иконе – Слава те, батюшка Дий. – с дружелюбным любопытством: – Кто вы, калокагаты…? – болезненно прикусывая губы, стискивает руки на груди: – Простите. Я не совсем хорошо себя… – сползает по стенке, и вот тут наконец трижды правнуки на него кидаются и заслоняют спинами. Вопли: Кибермед! Реанимация! Предварительный диагноз!

– Черт знает какой величины зал амфитеатром, разумеется стеклянный, на трибунах вполне солидного вида потомки, а за кафедрой Александр, дико несолидный, в тенниске и в шортиках, но безапелляционный:

– Всех, кто своё не дожил, кто не долюбил, не дописал книгу, не построил корабль, не домечтал о звёздах… – его слова зажигают глаза, рождают улыбки и освещают лица, и вот уже один из правнуков встаёт перед ним на одно колено и целует ему наманикюренную лапку…