Текст книги "Где живет ведьма. Роман"

– Рита? Я что-то не то сказала? Я испугала тебя своими чувствами? Но ты сама спросила…

Рита с усилием взяла себя в руки. Я прямо почуяла, как она мысленно заставляет себя успокоиться и вести себя соответственно ситуации. Ей тяжело это давалось. Были видны вдруг выступившие капельки пота у неё на лбу. На кухне, наверное, жарко и душно. Я ведь готовлю, а вытяжку включать не люблю. Уж больно она шумит. Я открыла окно, мельком заметив, как же я высоко живу. Сзади меня раздался какой-то полувсхлип. У Риты вдруг глаза на мокром месте.

– Рит, ну ты чего? Невкусно? – шутливо спросила я, чтобы разрядить обстановку.

– Я и не думала, и не видела, сколько в тебе злобы на родителей! Что ж я за специалист такой! Не вижу перед самым своим носом!

– Я просто скрытная. Ты тут совсем не причём. И потом, ты слышала, что хирург предпочитает не резать своих близких? Слишком велики и волнение, и заинтересованность… Ты, как тот хирург, не сможешь мне помочь.

Рита покачала своей изящной головкой. Она была левшой с маленькими детскими ладошками. Рита взяла вилку и стала есть. А я всё смотрела, как ловко она управляется левой рукой, и завидовала тому, что никто ее не пытался переучить, чтобы она пользовалась правой рукой. Часто пьяным родителям было не до нее. Сомневаюсь, что они и сейчас знают, что Рита – левша.

А меня мои любимые и дорогие мама и папа всегда пытались переделать. Им было небезразлично моё будущее, да и настоящее. Я должна им быть благодарна за это!

Если я приносила плохую оценку, то всегда знала, что к обычной ежедневной порке, я получу море нотаций от мамочки. На время порки она выходила или в магазин, или к соседке, а после возвращалась, проверяла дневник, заходила ко мне в комнату.

Помню, как сижу я на своей кровати и утираю слезы, струящиеся по лицу. Я так и не научилась сдерживать их, когда экзекуция подходила к концу. Мой отец предпочитал думать, что я, вообще, не плачу, ибо мне не так уж и больно.

Но после процедуры слезы иной раз лились градом, сама не знаю, почему так выходило. Конечно, боль от незаживающих царапин на спине, была неприятна, но не настолько, чтобы давиться слезами до рвоты! Так вот, заходит мама, как всегда со слегка виноватым лицом человека, осознающего, что есть вещи, которые нужно делать, несмотря ни на что. Она берёт с пола мой портфель и бесцеремонно роется в нём. И я вижу, как меняется её лицо с виноватого на торжествующее. В дневнике – двойка! А значит, сегодня меня наказали не просто для предупреждения плохого поведения, а за настоящий весомый проступок.

– Двойка? По математике? Доча, но ты же сказала, что решила всё задачи!

Мама садилась напротив меня. Всё честь по чести, как сейчас советуют психологи – на уровне моих глаз. Мама брала мои руки в свои и проникновенно говорила о том, что необходимо учиться, что нельзя обманывать, что математика – это мать всех наук. Первые слова мама произносила тёплым тоном. Она так вызывала во мне доверие. Правда, это давно не работало. Я не могла расслабиться и поверить. Каких-то пять минут назад моя спина испытывала всю мощь отцовского ремня, а теперь, пожалуйста, тёплая доверительная беседа? Не верю!

В каком возрасте это осознала и моя мама, не знаю. Думаю, она до сих пор не поняла, что я её не слушала, а пыталась всеми своими силами удержать дрожь и почтительное выражение на лице. Она что думала, я могу, как робот молниеносно переключаться от одного состояния к другому? Много глупостей понаделали мои родители. Но они старались, как могли, так ведь?

Рита доела мою стряпню, похвалила. Ну, ещё бы! Моя еда была вкусна, полезна и безопасна! Почему я так говорю? Безопасна? Может, потому, что Рита не сделала мне ничего плохого? И мне нет необходимости вместе с щепоткой соли добавить в варево щепотку того, от чего мой дорогой отец хотя бы пару дней будет не в силах держать свой ремень?

Ночью я спала отлично. Я провалилась из реальности в небытие минут за пять после того, как легла. Это было чудесно! Никаких воспоминаний, никаких обрывков неприятных разговоров, никакого страха, даже, несмотря на то, что я стала замечать, как побелка периодически осыпается с потолка.

У меня-то дома натяжной потолок, но к его малозаметным колыханиям я привыкла. В подъезде иной раз стою, лифт жду, от нечего делать рассматриваю до боли знакомое помещение. И вот прямо перед лицом на солнце в воздухе летают точки, но не обычные, величиной с ничто, а побольше. Правда, что ли побелка осыпается? Как снег перед глазами плывёт вертикально к полу. И так по несколько раз на дню, то в подъезде, то в общем коридоре. Ерунда какая-то!

Если уж это меня не напугало в эту ночь, то я, действительно, ужасно устала после поездки на работу к моей первой приёмной матери. Вроде, ничего экстраординарного. Ехали мы на такси, не очень далеко. А вот, поди ж ты, значит, сильно меня ранило очередное отвержение меня. Назавтра мы сговорились с моим любезным, бесплатным юристом, ехать к подруге Зеленцовой. Как-то я переживу разговор с нею?

Павел Семёнович с утра уже был взъерошен. Руки у него тряслись, когда он наливал себе чай. Он слышал, как дочь чертыхается в ванной.

– Да, чтоб тебя, папа! Зачем ты выкинул мою соль для ванны? У тебя уже ум за разум заехал!

Минут через пять Анна вошла на кухню. На голове у неё был тюрбан из полотенца. Анна закуталась в большой полосатый банный халат.

Павел Семёнович глубоко вздохнул:

– Нюра, ты кричишь на меня вовсе не из-за соли, а из-за того, что я разбудил тебя в выходной. Я не специально, у меня с соседкой нашей встреча. Поэтому я рано встал.

Анна уже успокоилась и ей стало жалко своего отца. Он суетился. Достал её чашку, резал сыр. Он уже успел одеться и красовался в светлых брюках с плохо проглаженными стрелками.

– Нюра, ты бесишься от того, что поздно приходишь домой, пьешь вино и не можешь утром продрать глаза…

– М-да.

Жалость улетучилась, и снова вернулось раздражение. Анна встала и подошла к окну. На секунду ей показалось, когда она вставала, что пол слегка скривился, и она даже немного споткнулась. Отец, конечно, прав, нужно поменять свой образ жизни. Она молодая, а уже проблемы с вестибулярным аппаратом. Так и голова скоро кружится начнёт.

Я ненавижу ездить в лифте, если оказываюсь в нём не одна. Это целое испытание и мука. Всё девять этажей я смотрю, как зачарованная на медленно меняющуюся цифру «9», «8»… " 1»! Ура! Можно выдохнуть и выбежать из временного заключения в общей камере. Причём, когда ты собираешься наверх и с сожалением понимаешь, что ехать придётся не одной, а в компании, то есть возможность этого избежать. «Езжайте, я подожду. «И вытаскиваешь телефон, чтобы сделать архиважный звонок.

Но если ты спускаешься, и на твоём этаже раскрывается кабинка, а в ней твои любимые соседи или нелюбимые, или совсем посторонние люди, то шансов – нет. Особенно, когда спешишь. И ты заходишь в этот лифт, не знаешь, куда девать глаза, здороваешься и утыкаешься в телефон зачем-то, который не ловит, или пялишься на себя в зеркало, отмечая лохматую причёску, неаккуратный макияж, унылое выражение лица. Ну или смотришь на цифру, указывающую этажи…

Этим утром было также. Двери открылись, а там Анна, Павел Семёнович, девчонки-подростки с малолетним любителем стучать чем-то ночью над моей головой. Целый комплект! Доброе утро! Приятная компания!

Я зашла внутрь. Павел Семёнович с Анной вежливо мне улыбнулись. Я тоже что-то изобразила на своём лице. Девочки смущённо уставились на братца, который всеми пальцами с двух рук изучал содержимое своего носа. Девочек звали, кажется, Инна и Ира. Очень удобно. Для родителей. Я вечерами слышала, как они голосили «И-и-и», и мысленно представляла, как на этот звук идут сразу обе. Кто его знает, что будет после" И-и-и»? Может, Инна, а может Ира. И поскольку девицы были услужливые, как я понимаю, они, не дожидаясь окончания «И-и-и», подходили вдвоём. Мальчика, как зовут, я не знала. Я, вообще, предпочитала о нём ничего не знать. Уж очень он мне досаждал своими перебежками в ночи.

Только-только засыпаешь, как его милые маленькие ножки начинают отстукивать свое бесконечное хаотичное движение. Сплетничали, будто самая старшая их третья сестра однажды не выдержала и надавала мальчишке по одному месту. И, якобы, родители узнали об этом и строго отчитали её. Девчонка тоже с характером. Так вот, она теперь живёт, в основном, у бабушки. Здесь практически не появляется. Родители не смогли её простить за такое бесстыжее рукоприкладство. Эх, мне бы таких родителей!

Я слегка тряхнула головой, чтобы снова очутиться в лифте. Краем глаза я почувствовала, как Анна отодвинулась от меня. Своими рыжеватыми космами я, видно, задела её классический макияж с губами жгуче-красного цвета.

Через мучительную минуту мы вышли из лифта. Девчонки с братцем направились к детской площадке. Анна и Павел Семёнович пошли к машине.

Сегодня нас возить должна была дочь юриста. Я всегда с восхищением относилась к женщинам, которые управляют авто. Сама я к этому не способна. Я привыкла, что женщины водят чётко и правильно, лаконично и без лишних слов. Женский стиль езды всегда осторожный. Слишком много со стороны мужчин слышно проклятий, добродушных ухмылок, злой иронии или тщательно изображаемого равнодушия. Женщина за рулём всегда должна держать лицо, чтобы не опростоволоситься. Чтобы ни один персонаж в брюках не сказал бы, что он так и знал. Что он предчувствовал. Одно сплошное напряжение!

Но Анна оказалась не такова. Я ещё никогда так весело не проводила время в дороге. Анна была великолепна. Никакого спокойствия, никакой женской мудрости, терпения и готовности к самопожертвованию. Анна материлась, кричала, юлила и нарушала. Обожаю! Когда она обогнала фуру по встречной полосе и звонко расхохоталась, я была готова ей аплодировать. Хорошо, что я этого не сделала.

Если бы я похлопала бы в ладоши, то Павел Семёнович накинулся бы на нас обеих, а так только на Анну.

– Я жалею, что попросил тебя! Уж лучше бы мы на такси поехали бы! Смерти моей хочешь?

– Твоей пенсии как раз хватит, чтобы на такси разъезжать… Тем более, на другой конец города.

– Веди чуть аккуратнее, Нюра! Зачем ты обгоняешь? Мы не спешим.

– Я спешу! У меня сегодня заседание в суде.

– Сказала бы раньше! Мы бы сами как-нибудь.

Эта перепалка всё длилась и длилась. Мне было неудобно в роли свидетеля чужих сложных отношений. Не люблю такое! Не знаю, как реагировать, как не сочувствовать той или иной стороне. По обыкновению, я сочувствую детям, поэтому в данном случае – Анне. Но Павла Семёновича тоже жалко. Я вижу, что ему страшно. Он закрывает глаза при манёврах дочери. Его щеки бледные, а на лбу – испарина. Анна словно специально издевается над ним, резко крутит рулём, пытаясь избежать ям, уже практически находясь четырьмя колесами в них. Павел Семёнович морщится и хватается за поясницу.

– Господи, да в чем же я провинился?

– Пап, не бурчи под руку!

Анна оглядывается на меня и подмигивает, как будто я в курсе, что за жестокую игру она ведёт!

С визгом шин мы подкатили к старому пятиэтажному дому. Я оглядела здание. Приземистое, крепко стоящее, вросшее в землю. Оказывается, здесь я провела почти два месяца своей жизни. Интересно, на каком этаже? Мы позвонили в домофон. Набрали номер квартиры и кнопку «В». Но этот домофон был не прост. «Логика» и иные «домофоны» не сочетаются в одном предложении.

Подозрительная женщина, живущая в доме, набрала хитрую комбинацию из цифр и знаков на табло и зашла. Мы юркнули за ней под её неодобрительный взгляд. В подъезде пахло кошками и старостью. На полу был кафель из небольших квадратов, которые были когда-то жёлтого и бордового цветов. На бетонных ступенях кое-где виднелись небольшие дырочки. Что за насекомое или животное прогрызло в бетоне отверстие? Что-то мне смутно подсказывало, если бы я почаще посещала бы занятия на своём архитектурном факультете, я бы не задавалась таким вопросом.

Квартира подруги Зеленцовой была на третьем этаже. Павел Семёнович с каждым шагом наверх сгибался всё ниже. Зато Анна весело стучала каблуками своих лодочек словно в пику отцу. Я поднималась за ними, стараясь не вдыхать застоявшийся сырой воздух.

Дверь нам открыла крупная женщина с костылём подмышкой. Тёмные её волосы были убраны в высокую причёску. В небольшой старой квартире помимо хозяйки находилось, по меньшей мере, три кошки. Пушистыми комками перекати-поле они следовали за каждым нашим шагом. У Анны моментально узкая юбка покрылась клоками шерсти. Она брезгливо и безуспешно стряхивала ее. Я тоже кошек не выношу. Павел Семёнович один сохранял профессиональную невозмутимость.

Вчетвером мы оказались в тесной кухне. Хозяйка с усилием поместилась на табуретку, прислоненную к стене. Павел Семёнович тоже присел за квадратный столик, заставленный коробками с лекарствами. Мы с Анной остались стоять. Сесть было больше некуда. На полу стояли миски с кормом для кошек. Линолеум был липким, а мы разулись, как нам велела Валентина с порога.

– Вы хорошо знали Зеленцову, учились с ней в школе, были на её свадьбе. Наверняка, слышали о девочке, которую она неудачно удочерила? – Павел Семёнович тепло взглянул на Валентину.

– Естественно, я слышала об этой истории. Я вам больше скажу, я участвовала в ней! Я лично настояла на том, чтобы она вернула ребёнка обратно!

Вот это поворот! Линолеум намертво прилепился к моим ступням. Я слегка переступила, тут же об этом пожалев. Вместо липкости я ощутила мокрую лужицу. Надеюсь, что это была просто вода, пусть даже из кошачьей миски. Всё лучше, чем отходы кошачьей жизнедеятельности…

Итак, значит, и вот эта женщина на костылях, которая с усилием садится, и, догадываюсь, с не меньшим усилием встаёт, она тоже против меня? Против малютки в пеленках? Это сейчас я взрослая, рыжая и озлобленная, но тогда-то, тогда? Почему она посоветовала моей первой приемной матери вернуть меня?

Павел Семёнович опередил мой вопрос и слава богу! Я чувствовала, как гнев зарождается у меня где-то внутри живота. Как будто какой-то монстр раздирает меня, просит выйти. Я словно беременная чудовищем, словно такая, какой никогда не была Зеленцова.

– Почему вы советовали своей подруге отказаться от девочки?

Валентина устало прикрыла глаза, как будто уже кому-то неоднократно объясняла очевидные вещи.

– Не всякая женщина может быть матерью. Не каждая этого хочет. Общество не даёт подумать и рассудить, а нужно ли, вообще, данной конкретной женщине становится матерью.

Анна рядом со мной хмыкнула. Валентина услышала смешок и продолжила с кивком головы.

– Даже не столько общество не даёт шанса подумать, стоит ли женщине иметь детей. Природа, эти пресловутые часики не позволяют долго рассуждать. Вынь да положь, вот девиз и природы и общества!

Павел Семёнович выслушал эту тираду со стоическим выражением лица. Он был мужчина, обыкновенный советский мужчина, продукт своей эпохи и пола. Конечно, у него на лице мелькнуло общечеловеческое внимание и понимание, но это было мимолетно. Он покачал головой.

– Так-так… Что такого сделала Зеленцова? Почему вы решили, что ребёнка стоит вернуть?

Валентина тоже покачала головой.

– Послушайте! У неё не было детей в браке. Когда муж её умер, она потеряла всякую надежду стать матерью. Но кто-то, уж не знаю, кто, надоумил её усыновить ребёнка. Она загорелась. Ходила счастливая, энергичная. Я плюнула. Думаю, ну, может, и, правда, судьба у неё такая. Ведь есть семьи, где все благополучно проходит: и усыновление, и взросление. Всё довольны и счастливы. А потом эта история с подушкой. Я ей говорила, что это знак, пусть оставит свои планы, но нет, упёрлась рогом! И пошла в дом малютки выбирать, значит, как на ярмарку! Ну и выбрала…

Я похолодела. Думаю, сейчас скажет эта Валентина нечто такое, от чего мне жить больше не захочется! Что я такого сделала, что меня вернули обратно?

Валентина между тем продолжала:

– Моя подруга уволилась с работы и стала скупать килограммами детскую одежду. Так у нас в коридоре появилась коляска, а в её квартире – кроватка. Соседи, конечно, шушукались, но, в целом, никто ей в душу не лез.

– Кроме вас… – добавил Павел Семёнович.

– Ну, а что вы хотели? У Зеленцовой, можно сказать, никого и не было близких, кроме меня. Она не была разговорчивой, не любила компаний.

– Но даже у таких тихонь, как она есть одна-две закадычные подружки, так?

– Именно. Только не одна-две. Одна я! Так вот. Принесла она девочку, как положено, туго завернутую в пышное одеяло с розовой лентой. Мы вместе её раздевали. Куколка была! И плакала, ну, как всё дети. Подруга моя сразу её успокаивать давай. Не давала малышке покричать ни минуты с первого же дня… Я ей говорю, что ты её так и будешь на руках вечно держать? А как же дела? Стирать, готовить, убирать, гулять, в конце концов? То, что девочка плачет, это нормально. Здоровый ребёнок! Но нет… Тогда я ушла. Мы поругались.

– А у вас дети свои есть? – уточнил Павел Семёнович.

– Нет. Муж мой ушёл через год после свадьбы, а одна я не решилась ребенка заводить. Больше замуж не вышла.

Валентина стала перебирать неожиданно длинными хищными пальцами стоящие на столе пакетики с лекарствами.

Анна отлепилась от стены и сделала шажок к столу. Она вдруг поняла, в чем тут дело, почему Валентина вместо того, чтобы поддержать подругу в ее материнстве, советовала ей отказаться от ребёнка. И, похоже, что не просто советовала, а настаивала.

– Валентина, ваш муж ушёл к Зеленцовой? К вашей подруге, которая жила в этом же доме, в этом же подъезде, прямо под вами? И вы каждый день видели этого мужчину, разговаривали со своей подругой, а они слышали, как вы ходили прямо у них над головой. А потом ваш муж скончался через долгие годы ваших же унижений и осталась Зеленцова: глупенькая, одинокая, добросердечная и склонная к авантюрам…

Валентина потрясенно подняла голову и уставилась на Анну.

– Кто вам рассказал?

– Никто. Сама поняла по вашему отношению к Зеленцовой. Вы, что называется, заклятые подруги. Когда у неё вдруг замаячило впереди нормальное будущее, с ребёнком, с неизменными заботами, не пустое, как у вас… Вам стало тяжко, а вы-то уже подумали, что после смерти мужа, Зеленцовой так же, как и вам станет одиноко и тоскливо. Вы, наконец, сравняетесь. Так всё было?

Валентина вздохнула.

– Почти. Но я ничего особенного не делала…

– Конечно, ничего и не нужно было. Достаточно того, что вы навещали её, наверняка, часто. А ночью ходили над её головой, стучали по батарее, не давали спать ни ей ни ребёнку. Естественно, у Зеленцовой случился срыв и что-то похожее на послеродовую депрессию. Верно?

Я с недоумением посмотрела на юриста, но у него на лице было написано только разочарование то ли в своей несообразительности, то ли в женской дружбе.

– Погодите, ну какая может быть послеродовая депрессия, если Зеленцова меня не рожала?

Анна тронула меня за плечо:

– Никто этого и не говорит. После родов у женщин и всплеск гормонов и недосып случаются естественным образом, а у тех, кто усыновил-удочерил ребёнка, по-твоему никаких изменений не происходит? Ещё как происходит… Ты слышала, например, что некоторые женщины даже могут кормить грудью не рождённых ими детей?

– Таинство великое есть рождение человека и усыновление? – Почему-то издевательским тоном произнёс Павел Семёнович.

Ему было обидно, что Анна оказалась права, и Валентина убедила Зеленцову отдать ребёнка из-за застарелой ревности. Валентина молчала.

– Пусть Зеленцова была настроена серьезно, но после недель беспокойного сна и новой ответственности за ребёнка, её стало можно убедить в чем угодно. Верно я говорю, Валентина?

На Валентину было неприятно смотреть. Её полное, ухоженное лицо выражало только непогрешимость и уверенность в собственной правоте.

– Почему я должна была ей позволить стать счастливой? Она увела у меня мужа так запросто, что я и глазом не моргнула. А что тут такого, да? Муж у меня был любимый, хороший, ответственный. Я ценила его, ну и она оценила его очень высоко. То за солью он к ней ходил, то полочку прибить по-соседски, а потом и вовсе остался там. Мне было так больно, вы не представляете!

– Зато потом, как вы резво и метко отомстили Зеленцовой, да? – Павел Семёнович сморщился словно откусил пол лимона. – Что с ней стало, когда она вернула девочку?

– Да ничего особенного… Сникла она, болеть стала, то одно, то другое. Я ее навещала, вы не думайте! Это я сейчас с костылём, суставы меня подводят. Я продукты ей приносила, прибиралась, помогала.

– Конечно, вы её навещали. Приятно же видеть результаты своих трудов! – раздражённо уточнила Анна.

Мне жутко надоело находиться в этой квартире и слушать эту полубезумную Валентину. Мы всё здесь выяснили. Нужно было уходить.

– Кто сейчас под вами живёт, в квартире Зеленцовой?

– А никто… Иногда её сдают нынешние хозяева, но чаще она пустая. Район плохой, да и квартира давно без ремонта. У меня ключи есть. Просят приглядывать. Хотите взглянуть?

Павел Семёнович с Аней переглянулись, а мой рот, независимо от моей воли, раскрылся и произнёс согласие:

– Да, конечно, хотим взглянуть! Это ведь я та девочка, которую вы велели вернуть!

Валентина повернулась ко мне всем корпусом. Костыль, который стоял у стены возле женщины, упал на линолеум с глухим противным стуком. Я посмотрела на него, но поднимать не стала. Много чести!

Мы спустились на второй этаж и вошли в квартиру Зеленцовой. Там было довольно светло. Занавесок на большим старых окнах не было. Вся мебель и обои выглядели выцветшими, посеревшими от времени. Когда-то обои были весёлого зелёного цвета с более тёмными, чем основной фон, узорами в виде закругленных линий. Не скажу, что я вспомнила обои. Тем более, что их, наверняка, уже сменяли несколько раз после того, как я прожила тут два месяца. Но может быть, я вспомнила запах?

Ведь как бывает, какой-то намёк на давний аромат, что-то неосязаемое вдруг всколыхнет в нас воспоминания о старых временах. Мы млекопитающие животные, которых создатель наградил разумом. Запах для нас это источник информации, как не крути. Я повела носом, что не укрылось от внимательного взгляда Анны.

Я давно заметила, что запах в квартире совсем не обязательно отображает характер живущих в нём людей. Если порядок в доме или беспорядок помогает как-то судить о хозяевах, то запах словно живёт своей собственной жизнью. Женщина может сколько угодно вытирать пыль, расставлять предметы по росту, а книги по алфавиту, распылять модные ароматы, но, если жилище расположено в старом доме, то грехи и события давно минувших дней будут привносить свою зловонную ауру.

Новые квартиры избавлены от подобных неприятностей. Всё вокруг ещё девственно чисто, напомажено, залачено и заламинировано. Даже у самых отвратительных человеческих поступков нет шансов, чтобы испортить атмосферу такой квартиры. Можно кого-то убить топором, отравить грибами в красивой светлой кухне улучшенной планировки, но всё так же через новое окно будет струиться солнечный свет, в котором будут хаотично летать бесчисленные невесомые планеты размером с крупинку. Всё так же будет пахнуть благополучием и успешностью эта модернизированная изба современного человека.

Так вот в этом запущенном и пыльном помещении пахло спокойствием. Мне захотелось свернуться клубочком и лечь. Перед глазами мелькнула женщина. Она склонилась над детской кроваткой. Она улыбается. Наверное, это разыгралось моё воображение. Не может грудничок что-то запомнить на таком поверхностном уровне. Если что-то и врезалось в память, то это где-то глубоко погребено среди нейронов и, бог знает, каких ещё структур человеческого мозга. Только в снах может вдруг неожиданно промелькнуть застарелый образ. Я обернулась к Валентине.

– Где стояла моя кроватка?

Валентина всплеснула руками.

– Ой, ты, господи, неужели ты что-то сможешь вспомнить?

– А вдруг. Так где?

– Под люстрой вот здесь прямо. Первые дни. Потом она тебя переставила ближе к своей кровати. Её стала пугать возможность падения люстры… Говорю же, она спятила под конец!

– Люстру не меняли?

– Да кому она бы помешала? Висит себе до сих пор…

Люстра была простенькая, светло-жёлтая, с четырьмя бутончиками. Сейчас я видела на них толстый слой пыли, так что бутончики казались почти серыми. Не помню я этой люстры, не помню, естественно, этой квартиры. Только запах здесь хороший, покойный.

На обратном пути Анна собрала все ямы да пригорки, чтобы позлить своего отца. Он хватался за спину и в нужных местах не забывал охнуть и скривиться от боли. Высокие их отношения мне были решительно не понятны, но в каждой избушке свои погремушки. Я дала себе обещание спросить у Ани, чем же ей так насолил Павел Семёнович.

– Что дальше? – спросила я у юриста.

Ему пришлось срочно забыть о роли жертвы, которую он тщательно разыгрывал, видимо, для меня. Анна не обращала на его «ахи» и «охи» почти никакого внимания. Твёрдым голосом он сообщил мне, что нам назначена встреча в органах опеки.

– Серьёзно? – вдруг высоким голосом спросила Анна.

От неожиданности она даже объехала лужу и уступила дорогу мужичку, который уже отчаялся пересечь асфальтированное море в неположенном месте.

– Это же нужно было сделать в первую очередь!

– Я не хотел бюрократических проволочек, поэтому действовал через свои каналы. Я же не знал, что нашу красавицу удочеряли несколько раз!

Павел Семёнович хлопнул себя по колену.

– Не учи меня, как дела вести. Это раз! А два? Веди автомобиль. Я тебя для этого только что посвятил в нашу ситуацию. Отвезешь нас завтра в опеку?

Я ожидала взрыва эмоций от Анны. Думала, что на такой щелчок по носу она разозлится, но нет. Она покладисто кивнула. Никогда не пойму других людей!

Возле нашего дома ещё издали я заприметила Риту. Мне казалось, что я не видела её тысячи лет. Рита сидела на лавочке и что-то искала в своём телефоне. Ну, я так думала, что искала. Когда такой отрицающий цифровую реальность человек сидит с телефоном в руках, всегда предполагаешь, что занятие его не пустое. Может, он китайский язык учит.

Это же Рита, та, которая пытается отучить брата от того же занятия, которому частенько подвержена и я. Лежу с телефоном часами и смотрю, как китайские приспособления яркие и полезные справляются с повседневным бытом. Ну, очень познавательные видео! Рита такое, наверняка, не жалует.

Пока отец с дочерью выясняют в машине, кто и кому из них испортил жизнь своим существованием, я направляюсь к подруге. Она едва успевает убрать с экрана разноцветные шарики, прыгающие и жаждущие, чтобы их поймали. Я и глазом не моргаю, принимаю для себя новые условия: Рита тоже играет в глупые игры.

– Мой драгоценный братец съехал к родителям и прихватил мои ключи, так что пару дней, пока мать с отцом не накопят на водку, мне придётся пожить у тебя. Не возражаешь?

По тону, которым Рита со мной разговаривала, я поняла, что она даже не предполагает мой отказ. А ну, как я ей скажу, извини, подруга, не люблю посторонних в своей квартире?

Естественно, я ей так не сказала, но про себя отметила её беспардонность. Значит ближайшие ночи мне придётся провести с бессонницей. Вот это моя настоящая подруга! Бессонница, моя любовь!

Как-то Рита ночевала у меня раз, так я тогда всю ночь глаз не сомкнула. Я боюсь спать дома, если я в квартире не одна. Мои родители боялись так же, поэтому запирали меня на ночь в моей комнате. Помню, первый раз это случилось лет в 12. Я как обычно легла спать среди вещей, знакомых и дорогих мне с детства: мишка громоздкий и белый, глобус с головой-шариком на пластиковой синей подставке, коврик возле кровати. Я проснулась от того, что мне захотелось пить. Немножко я себя поуговаривала, что жажда совсем меня не мучает, но, видимо, неубедительно. Пришлось встать. Ночника у меня не было, так что я подошла к двери и включила верхний свет. На мне была ночная рубашка, сшитая мною на уроках труда в школе. Я нащупала ногами тапочки и протянула руку к двери.

Не знаю, насколько часто я до того случая просыпалась и ходила пить воду на кухню или в ванную, но никаких препятствий у меня для этого не было.

Но в тот первый раз меня поразила запертая дверь. Я испугалась, мне захотелось пить так, словно я провела в пустыне месяца два, поэтому я стала стучать в дверь. Стучать и звать маму. В какой-то момент она проснулась и прошлепала к моей комнате. Она велела прекратить шум и обещала поговорить со мной утром. Воды она мне не принесла. Кое-как я заснула, а на следующий день никакого разговора не было. Как и множества других вещей, которые мне обещала мама. Просто с тех пор я знала, что ночью дверь будет заперта.

Поэтому я старалась сделать всё свои дела так, чтобы среди темноты мне не хотелось ни есть ни пить, ни в туалет. Может сложится такое впечатление, что моё детство и юность прошли в жестокости со стороны родителей, но это не так. Не совсем так. Да, у них случались перекосы в обращении со мной, но я к этим перекосам быстро привыкала и адаптировалась. Тем более, что в возрасте 12 лет отец-таки начал использовать ремень только по своему прямому назначению: для поддержания брюк на месте предполагаемой талии. Мне больше не было нужды съежившейся ожидать часа «х», когда наступало время порки.