Текст книги "Впрочем, неважно. Нерасстанное (сборник)"

– Видно Бог хочет наказать меня за грехи, – проговорил он дрогнувшим голосом.

– Двух ден не минуло. Нагоним, государь мой.

– Апраксин теперь совсем погубить меня ищет, вот и цидулка – ему на радость. Пожалуй, и от себя в дополнение тому купчишке сочинит, чтобы головы моей у государя искать. Что же, буди воля Божия, только бы мне в совести своей чисту быть.

– Нагнать очень можно, государь мой, – настаивал Василий и вытащил из-за пазухи карту губернии, коей вооружился решась идти со страшным докладом, – тут, тут и тут засеки поставить, как во время моровой язвы, да и объявить смертное поветрие. Чтобы никому нельзя было пройти. Сколько же верст ушел купчишка? Никак не дальше сотни! А вот собственная его шапка, – вытащил Василий из кармана смятую войлочную шляпу, – червонец на дворе его за шапку платил, а вы бранитесь!

– На что шапка!? Конь его шапкою разве подкован?!

– А все собакам в облегчение.

– Наряжай погоню, – решился губернатор и вышел вон.

Только тут Василий приметил свидетеля всего произошедшего. Пристально взглянул он в лицо мне своими узкими смышлеными глазами, стараясь уяснить впечатление мною полученное. Может быть наблюдения не удовольствовали его, ибо он принял вид надменный и внушительно произнес:

– Из своих рук поучают, словно отец сына.

Через минуту двор губернаторов сделался точно гудящий военный лагерь. Десяток молодцов на лихих конях уже вылетели за ворота – распоряжаться о засеках по дорогам из губернии. Егеря трубили в рожки свои, строя полки рвущихся со сворок собак. Комендант крепости прислал несколько человек, вверенных команде его, руководить поиском злонамеренного купца. Дворецкий отдавал приказания:

– Фонари нефтяные не запамятовать – как раз за темнотою схоронится. Слушай приметы: годов 40, росту хорошего, волос густой, русый, на лбу бородавка, брюхо толстое. Лишнего схватите – не беда, злодея упустите – несдобровать нам всем. Вникните! Приказ господина губернатора: «купца не бесчестить, обиды никакой не делать, накрепко держать, но не в железах. Смотреть чтобы над собою не учинил и в дом губернаторов доставить. Пуще же всего остерегаться смертоубийства. Коли до схватки дойдет, никто не моги купца того повредить, а ежели то Богу угодно, то пусть злодей лучше то облыжное доношение врагам моим представит, нежели мне в убийцах, хоть бы и правительствующих, бессовестно остаться».

– Что же положили учинить с сим купцом? – спросил дворецкий, когда двор опустел.

– Он со мною учинит, Василий, не я – с ним! Шуму много наделали, а надеждою не ласкаюсь – ушло время, где нагнать. Пожалуй, и о погоне сей государю доведут с должною экспликацией. Ну, а если милостью Божьей, купца того воротят, гостем моим станется. Что же с ним учинить? Я ведь не злодей какой, чтобы в подвале его, словно мыша, удавить, а суда никакого сыскать на него нельзя – точно, что я Михайлу в солдаты послал не в согласии с артикулой. А застращать да пустить купца, так снова к Апраксину побредет. Разве задарить хорошенько?

– По гроб станет за подарками к вам на двор хаживать!

– Что ж делать, Василий? Как в писании сказано: «Рука дающего, не оскудевает». Верно ли?

– Верно-то верно, да только сумнительно мне.

– Из пустого разговор затеял. Уж гость мой названый далеко, не зазвать на двор.

Губернатор не ошибся, точно, купца не сыскали, а история вышла громкой. Впоследствии множество вариантов ее – смотря по вкусу врагов губернатора, было сложено. Самых известных три: первый – губернатор прогневался на грозящего ему жалобою купца и затравил его до смерти собаками, второй – губернатор изловил несшего на него доношение купца и уморил в подвале собственного дома, в «железах», третий – включает в себя первый или второй с добавлением: дело о загубленном купце было заведено, присланным из Петербурга, для розыску, чиновником, но люди губернатора выкрали из канцелярии следователя все изобличающие документы, оттого де их и не могут найти. Я убежден, что помянутый купец был одним из первых сказателей своей «гибели» и несомненно «воскрес» в числе клиентов адмирала Апраксина, быть может и под другим именем.

Итак, уверившись в добром нраве губернатора и чинном порядке дома его, я не замедлил привести в него Лизавету Романовну. Я не ошибся – удовольствие её от знакомства с Александрой Львовной было взаимным и немалым. Губернаторша жалела несчастную больную, уважала свободу, с которой та читала равно легко немецких и французских авторов, изысканность обращения. По незначительности положения своего, я бывал у губернатора не так уж часто. Такие случаи всегда были событием для меня и Лизаветы Романовны. Тем более радовался я быть званым на чествование рождения Александры Львовны, тем отраднее было мне видеть оживление «сестрицы», которую всегда искал повеселить. За воротами встретил нас лакей.

– Как Спасов день миновал, гости все в саду и кушают яблоки. Не приказать ли и вам очистить?

Я отвечал утвердительно, и лакей повел нас к фруктовому саду. – Рассудите же, господа офицерство, – слышался шутливый голос губернатора, – а что до меня, так никакой вины в сей невинной прихоти сыскать не могу.

Подле цветников несколько человек гостей стояло круг девочки белой, румяной, с густой светло-русой косой, спускавшейся ниже повязанного голубым атласным шарфом стана, в нарядных белого сафьяну башмачках, замаранных несколько комьями земли. Опустив голову, она глядела заплаканными глазами на букет тюльпанов – видимо только нарванных, что сжимала в руках. То была подруга и сверстница Луши, падчерица генерала Матюшкина. Последний обличал преступницу:

– А знаешь ли ты, сударыня, во что луковицы сих цветов обошлись? Их из Амстердама нарочно сам государь наш прислать изволил господину губернатору, вот какую честь красть думаешь! Срам чинишь мне не в первый случай – куда не возьму тебя, простоту, там и ну цветы драть! Вот я тебя самое так-то драть прикажу за косу!

– Полно, сударь, браниться, – вмешался губернатор, – и напрасно. Сдается мне, наш великий государь в поступке вашей воспитанницы, никакой вины бы не сыскал. Так и вам браниться, а тем паче, и злейшие ей чинить обиды, не личит. Возьмите цветы, Милица, коли по сердцу вам. Их в саду много – новые нарастут, краше прежних.

Девочка казалась смущенною, и не поднимая глаз, не двигалась с места.

– Благодари же, не молчи. Вот недогадливая! – шепнул ей отчим.

Милица тихо подошла к губернатору, всё также наблюдая молчание, и остановилась, глядя себе под ноги.

– Верно, что девы благонравные и разумные немногословны бывают, – заметил тот с улыбкой к гостям и наклонился, чтобы поцелуем в тонкий пробор волос, отпустить пойманную на свободу и положить конец этой сцене.

В это мгновение Милица, сообразив наконец ответное слово, неожиданно подняла зарумянившееся лицо и встретила поцелуй, алыми детски-пухлыми губами. Все смутились такому случаю, и невольная его виновница – более других. Бросив тюльпаны на землю, словно знак нежного воспоминания о произошедшем на ней событии, она закрыла пылающее лицо и убежала. Первым пришёл в себя губернатор.

– Вы чаще воспитанницу в люди вывозите, Григорий Платонович, – отнесся он к Матюшкину, – не то одичает в четырёх стенах, и не диво, как с простоты конфузу какую учудит. А за сию, прошу, уж не пеняйте.

Он засмеялся. Все последовали его примеру и наперебой начали давать советы Матюшкину, как лучше воспитывать юную деву, пересказывая притом множество забавных историй из собственного детства или шалости детей своих.

– Василий, – кликнул губернатор неизменного татарина, – возьми тюльпаны и прикажи вместе с фруктами, что в корзинах приготовлены для гостей, в карету генерала Матюшкина поставить. Прибавь к тому еще из оранжереи, какие там получше уродились, и смотри у меня, чтобы лепестков не помять!

Лакомство молодыми яблоками продолжалось еще несколько времени после чего всех звали в дом. В большой зале, парадность которой подчеркивалась пышным плафоном, портретом государя в золоченых рамах и множеством картин, аллегорически изображающих «бренность суеты», собирались для первого танца, открывающего обыкновенно бал – английского променаду. Фигуры его сводились, собственно, к простому прохаживанию об руку со своим предметом, и не представляли труда даже и такому незадачливому танцору, каким я являлся. Но на беду мою, встав в променад, обязан я был кондициями бала не оставлять дамы и во втором танце – польском, а о том нечего было и думать. Звуки фанфар оповещали начало его. Танцоры готовились выказать все свое изящество. Хозяин, едва касаясь концами пальцев руки знатной гостьи, стоял в первой паре. За ним, вместе с супругом его дамы – Александра Львовна. Во время танца кавалеры и дамы могли перебрасываться несколькими фразами, а по окончании дамы подавали руку для поцелуя. Для девиц же не допускались не только сии вольности, но и право избрать вторично одного кавалера. Пары двигались, встречались и расставались, обмениваясь учтивыми поклонами, тонкими улыбками, значительными взорами. Лизавета Романовна, на мои глаза, не имела себе равных во всем собрании. Сам я, как выше уже говорил, воздерживался от танцев и карт по неумению и коротал обыкновенно время до окончания бала, бродя по садовым дорожкам.

– У тетеньки в Петербурге не только горничные, но и попугай по-французски умеет, – услыхал я голосок падчерицы генерала Матюшкина, и увидал впереди себя на дорожке два легких силуэта идущих об руку.

– Попугай! – отвечала восхищенная Луша, – отродясь не видала! Должно, коли по-французски умеет, по-нашему и вовсе виршами говорит?

Милица рассмеялась и порывисто обняла подругу.

– Виршами и я умею, – воскликнула она горячо, – только не проговорись не перед кем, а паче перед…

– Перед кем же? – подхватила лукавая Луша с наигранной простотою, – разве перед татарином нашим? В силе теперь – дворецким служит. А собой хорош!

Голова – с шишаком булава,

Стан – что пузатый жбан,

Очи – блохе пролезть нет мочи,

Руки – белы словно сажа,

Уста – дохлой жабы гаже!

– Молчи! Вирши писаны римскому гражданину Курцию, о коем братец мне сказывал:

 
«Герой, судья и вождь,
Тебя я обожаю!
Эфир горит в огне твоих очей —
Его вдыхаю»!
 

Нет, я не стану читать!

– Отчего же?

– Не хочу – ты не можешь понимать!

– Да за что же такая немилость!? Отчего бы мне и не понимать? – продолжала Луша тою же простодушно-лукавой манерой, – Я ведь тоже, хоть и неучена, а про того Курция слыхала. Только он хоть и «герой», а пожалуй и «вождь», судьей отродясь не бывал. Иное дело наш…

– Беспечная, глупая Лушица! – перебила Милица, и в голосе ее послышались слезы.

– Душенька моя, Милица, свет, Марковна, ведь я неучена, могла и обмолвиться. Должно тот Куруий сидел в Римской губернии прокурором али стряпчим.

Один горестный вздох ответом Луше.

– А карлики у тетушки вашей есть в дому? – спросила Луша, помолчав.

– Как не быть карликам? Трое в карликах служат, да одна девка-карлица. Только Бог с нею, не люблю ее – наветничает обо всех тетушке, недобрая. А собою такая безобразная, что нарочно ее глядеть ходят. Сам государь хотел было ее ко двору взять, да поговорив с карлицею, намерение и откинул. «Ежели, – говорит, – одною физиогномией только страшна бы была и тысячи червонцев бы не пожалел за этакое сокровище, а понеже нравом лицу под стать, мне и не надобна».

– Выпадет же этакое счастье!

– Карликом-то уродиться? Какое же счастье – одна беда!

– Какая же беда – одно счастье! Работать ничего не велят, наряжают в шелка-бархаты, платье – в каменьях, карманы – в червонцах, рот – в гостинцах, ото всех – почет! Пожалуй, и почивать в барских покоях уложат на особливых подушках!

– Словно моську! И что сие за почет – со скотом вместе? Почет – слава, подобная славе Курция или Муция Сцеволы!

– Это у которого вся-то рука обгорела? Благодарим покорно, нам такой почет не ко двору!

– Ах, как ты глупа! С сердца только, что печаль не с кем размыкать и заговорила с тобою.

– Не кручинься, касаточка, голубка, светик, – отвечала нежно Луша, обнимая подругу, – не круши сердца моими глупыми речами. Хочешь спою тебе песню, любимую твою?

И как Милица молчала, завела приятным чистым голосом:

 
Сладко пел душа-соловушко
В зеленом моем саду,
Много, много знал он песенок,
Слаще не было одной.
 
 
Ах! Та песнь была заветная,
Рвала белу грудь тоской.
А все слушать бы хотелося,
Не рассталась бы век с ней.
 
 
Вдруг подула со полуночи,
Будто на сердце легла,
Снеговая непогодушка
И мой садик занесла.
 

Пение все отдалялось, ибо я, растроганный сердечною тайной Милицы, приотстал, не желая выведывать долее. Проходя мимо беседки, я увидал в ней живописную группу – дядька с мальчиком годов восьми-девяти. Я присел подле, поглядывая на них с любопытством рисовальщика. Тщательно сплетенная косица падает на синий суконный кафтанчик, забытое за увлекательным сказанием надкушенное яблоко, соперничающее румянцем и округлостью с детским личиком, простой нитяной чулок, картинно сползший на недостающий земли башмачок, другая нога подогнута под себя по-турецки, и напротив – дни клонящееся к закату, значительное мыслящее лицо, тоже косица, но краса ее не природная, а принадлежит парику. Неторопливый теплый голос поведал о «Королевиче Бобе Растиславиче и царевне Олёне, дочери Кочебеевой». Много пролила слёз несчастная царевна в темнице злого чародея Аяхира, что стремился пленить её сердце под разными образами. Под конец, как венец козней своих, принял Аяхир образ самого любезного царевне Бобы, но нимало тем не успел. «Мой царевич – пресветлый князь, он орёл степной, а ты червь лесной. Те же чёрны очи, да не так глядят. Тот – рублём дарит, светит солнышком, разит молнией, нежит бережней рукава шёлкова. А твои глаза гнусны, скаредны, от великих лжей твоих, что у филина на свет Божий непомерно они распахнулися, ровно мало им злата, серебра в сундуках кованых позапрятано, словно все города белокаменны, церкви Божии златоглавые, караваны богатые, купецкие проглотить хотят, завидующие». Взбешённый Аяхир злокозненно поразил утомлённого поисками царевны, задремавшего Бобу и представил труп его несчастной.

«… Ты бери меня со свету белого, чёрен мне теперь без тебя он стал. Обниму твои ноги резвые, омочу слезами твои руки белые, как взгляну в твои очи чёрные, стану слушать речи твои разумные – не оставь меня сироту пропасть, вся я Божия и твоя навек».

Слёзы царевны разрушают чары, Боба Растиславич оживает, отсекает голову Аяхиру, царство его рушится. Влюблённые не могут наговориться, наглядеться друг на друга. Боба, между прочим, повествует о своих злоключениях в темнице Отчаянья, бегстве по мосту Безрассудства, томлениях в сетях злой колдуньи Уныния, пытавшейся морочить его образами Лести, Сластолюбия, Ропота и, подобно Аяхиру, образом мнимой любезной царевны, проливающей по нему слёзы. Также не успев в замысле своём, колдунья погружает пленника в колодец Отмщения. Наконец, ведомый чудесным отроком, отрекомендовавшимся Упованием, Боба добрался до цели своих странствий.

«Голубицы, белей снега белого, чище родника – ключа, непростого ключа, но ударом клюки мужа праведна, из высокой горы иссечённого. А любовь её – океан без дна, алмаз – камень, что разбить нельзя, сама смерть об него ударившись рассеклась о нём, мне живот дала, с чародеем сама долой сгинула».

Сим панегириком прекрасной Олёне рассказчик завершил повесть свою, выслушанную обоими зрителями с не ослабшим вниманием.

– Как хорошо вы говорите, – заметил я.

– Милый, любезный Ефремыч, расскажи мне ещё про Сивого конька и очарованного карлу! – воскликнул мальчик, обхватив старика за шею.

Тот ласково погладил его кудри.

– Ужо расскажу. А вы, как батюшка велит почивать, в том не поупрямьтесь, как давеча.

Воротившись в дом, застал я бал еще не конченым, но как губернатора не было среди танцующих, рассудил за лучшее воспользоваться случаем, чтобы выразить ему благодарность за радушный прием. Подходя к кабинету, услыхал я голоса губернатора и дворецкого.

– Антипа-пастуха распорядись на двор к родителям его доставить и накрепко притом прикажи, чтобы за сыном смотрели не по-прежнему. И пусть вникнут в слова мои: ежели хоть раз еще Антип и в малой краже какой повинен окажется, не только с сына, но и с беспутных его родителей взыщу. Ибо умели они сына родить, а учить страху Божию и учтивому жительству поленились. И от сего небрежения сын их, пятнадцать годов от роду, не только великим себя выказал охотником до хмельного, но и вором. Я же ворам и пьяницам не потатчик! Так накрепко им прикажи, пусть вникнут: ежели вздумает тот Антип приняться за свой грех, или под оконьями таскаться, работы бегая, так ни ему, ни им уж спуску не будет!

– Гаврилу-Ворона сыскали. В экзекуцию прикажете?

– Я сердца на Ворона не держу и поступок его за добродетель вменяю.

– Хороша добродетель – ушел вместе с реляциями от управляющих! Воля ваша, государь мой, а я велел того Ворона посечь. А если не так, то и всякий люд за правило шалость и плутни возьмет, коли они у вас «добродетелью» зовутся, и николи же нет за них наказания.

– Так вели объявить Ворона посечь, а на деле того не учиняй.

– Чего не измыслите! «Объяви, да не учиняй»! Да разве это возможно! А что смеху выйдет и каковое назидание людям? Прямое к плутням указание!

– Будь по-твоему. Только прикажи мало, не сильно сечь, и розгою, а не плетьми.

– Словно дитя родное?

– Сколько толкую тебе, Василий, а ты никак в толк не возьмешь! Со стыда Ворон бежал, что за толикую мою к нему любовь, по нечаянности его убыток мне вышел. Оттого и не доложил и с печали ушел. А теперь он и без наказания в горе пребывает, потому человек он добрый и совестливый. А ты прикажи ему от меня сказать, что, всеконечно, я гнева на него не держу и верю, что он мне вину свою, лучше прежнего заслужит, и усердием его я много доволен, и в нем обнадежен остаюсь и жалую его по-прежнему.

Дворецкий, ворча себе под нос что-то о «Фортуне-дуре и плуте-Вороне», вышел исполнять распоряжения губернатора, в то время как сам он, указав мне обитый коже канапе, принялся читать нескольким избранным слушателям свое письмо. Среди последних находился капитан-лейтенант Федор Иванович Соймонов, в будущем знамннитый сибирский просветитель и гидрограф. Он частый был гость губернатора. Дружба их началась еще персидским походом, а теперь день ото дня крепла, имея кроме обыкновенной симпатии, цементом себе общее усердие в деле благоустройства прикаспийских земель. Господин Соймонов талантливейшим слыл рисовальщиком и картографом. Вместе с товарищами своими, офицерами Урусовым, Верденом и топографом Кожиным, он составил порядочный географический атлас Каспия с прибрежными областями и желал, таковой же атлас и всей России издать. Множество гравюр и рисунков, сделанных его рукою, украшало стены и столы губернаторского кабинета. Одно изображение особенно памятно мне. На небольшом бумажном листе, со скурпулезной точностью конструктора, выполнен тушью был эскиз корабля, бегущего по волнам мимо стен астраханской крепости. В небе развернутый свиток гласил: «Щастливому – благая лета».

Теперь Федор Иванович занят был составлением книги «О торгах за Каспийское море древних, средних и новейших времен», чем еще более приобрел в глазах губернатора, не чуждого страсти к составлению рассуждений по тому или иному предмету. Приготовясь огласить послание свое, губернатор кинул господину Соймонову взгляд, не лишенный кокетства, как бы говоря: «Мне книги писать недосуг, но льщусь развлечься вместе с вами сей скромной цидулкою».

«Любезный Вильям, писем от тебя, сердце мое, уже два месяца не имел и подлинно знать не могу здрав ли ты и в милости ли по-прежнему у его величества государя и её величества государыни. И о том сокрушаясь, не менее чернил слёз проливаю. Не поскучай, любезный братец, порадовать меня скорым своим писанием. Да припиши, потрафил ли я жеребцом, что Жбанов к тебе приводил и не было ли на меня какого сумнения, чего избави Бог. А то верный человек, Дягелев, канцелярист иностранной коллегии, доносит, что были у её величества государыни известные тебе, сердце моё, любезный братец, персоны – оный адмирал и клиент его же, и приводили на меня немалые суспиции. Коли так, не знаю, что и делать мне, понеже, чем усерднее служу, тем в большее озлобление привожу оных двух, а за что – Бог весть.

Так я обнадежен, душа моя, любезный братец, на одну твою любовь и дружество, а в ином чем искать и не знаю. О деревнях уж и не поминаю (хоть два или три раза мне государем обещаны) и выложил то из ума моего.

А что сродник мой пишет, будто «из любви ко мне упреждает чтобы я с большим смиренством жительство проводил», так я в том никакой любви не вижу, но явную чести моей противность. А если честь и совесть требует, то кого и послушать, если не сих двух? Так ежели что по делам портовой канцелярии или морскому ведомству обнаружил я не должное и не смолчал, так и впредь поступать стану. И не только так, но и того более, а буде возможность и совсем искореню непорядок в оном ведомстве. А коли ничего не глядеть и молчать, то как и ответ держать перед государем, а паче – Господом Богом?

Не оставь же, любезный братец, меня с правдою моей в подозрении, а я и до самой жизни своей отъятия за то воздать тебе рад буду.

А сего июля, год минул, как родила мне жена тряпицу – рукавицы меньше и мыша деликатней, и такой червь, что в самое сердце забралась. Я у ней в совершенном полону, ровно невольник какой распоследний. И оттого произошел у нас третьего дня анекдот с часами моими карманными. А те часы, хоть без каменьев и репетиции мне самые были драгоценные и вот отчего.

Во время Полтавской баталии, шквадрон наш, коим князь Меньшиков командовал, преследовал неприятеля и попал на особливый шведский отряд, и под такой огонь, что не приведи Бог. У кого конь и цел остался, все одно на землю лег.

– Что же это, детушки!? Или вам честь государева не дорога?! – кричит Александр Данилович, а у самого шляпу пулей сорвало, а у коня кровь черным запеклась по боку от сабельного удара.

Налетел на нас неприятель, солдаты – фузеи в сторону, палаши, пики – в руки. Гляжу, конь княжеский повалился, адъютант заколот, а капрал шведский, хват каких мало, пробился к самому князю и бьется с ним саблею. «Ежели шпага под саблю попадет – беда», – только подумал – шпага княжеская пополам. Ударил я тут своей жарче и пробился к князю, а тот уж повержен, а капрал пикой в него метит. «Вот, – думаю, – и конец мой напророченный», ибо матери моей, когда она еще во чреве меня носила, старица-схимница говорила, что родит она дитя умно, здраво и пригоже, и что жить дитя будет долго, до 90 годов, «ежели только Сампсонов день переживет». А баталия Полтавская как раз Сампсоновым днем выпала. Однако, живот или смерть, а честь своего требует. Бросился я между пикой шведской и князем. Шпага, конечно, против пики не устояла, да и сам я от удара едва на ногах удержался. Потемнело у меня в очах и взмолился я небесному своему патрону, коего имя ношу: «Святой воевода, не дай сгинуть напрасно! И сам ты шпагу держивал, знаешь каково командира своего смерть увидать. Не оставь мне живота, а паче – чести лишиться, а я сего ради, во всю жизнь стану еще крепче стоять за правду и Россию-матушку»! И с тем словом бросился я под пику и, поверишь ли, любезный мой Вильям, обломок шпаги по самую рукоять, словно в масло, в грудь капралу вогнал. А на том капрале панцирь был одет кожаный, мало не в руку толщиной. Тут налетели наши драгуны и скоро викторией баталию мы кончили.

На другой день зовут меня к князю. Поглядел он ласково и спрашивает:

– Сколько лет вам, ротмистр?

– Девятнадцать, господин генерал.

– Я нынче уж не генерал, а фельдмаршал, но для вас камрад самый нежный и вы зовите меня по-приятельски Александром Даниловичем. Шпага ваша пропала, но о том не печальтесь – назавтра государь вам новую из своих рук пожалует, с золотою, усаженной брильянтами, рукоятью. А пока от меня вам часы. Вещица ценою не дорога – какая при себе случилась, да от самого сердца.

При сих словах фельдмаршал протянул мне простые медные карманные часы.

– Не долго им стучать, как станетесь адьютантом моим, будьте только усердны и храбры по-прежнему.

Сих то часов через мою любезную Анютушку я и лишился. А беда сия приключилась, как катались мы по пруду в лодке. Анютушка, радость моя, увидала цепочку, а она, как на грех на солнышке так и горит – день выдался ясный. Протянула она, мое сердце, ручку за часами. А ты, конечно, любезный мой Вильям, читывал господни слова: «какой отец, когда сын его попросит хлеба подаст ему камень», и я, разумеется, будучи человек, тотчас часы Анютушке предоставил. А она, счастье мое, принялась ими забавляться и так резвилась, что я, поверишь ли, сидел ни жив ни мертв. «Пропал, – думаю, – подарок княжеский. Не ровен час, рыбок кормить вспомнит». И под ту мою думу, она, ангел мой, ручку с часами за борт протянула. Не стерпел я, потянул цепочку к себе. А она, душа моя, от такого моего жестокосердия, всякой веселости лишилась и в такое огорчение пришла, что и в слезы. Не снес я ее, голубушки, печали, цепочку отпустил и прошу:

– Душа моя, вороти часики, что в них? Вещица самая пустяшная. Я тебе, сердце мое, лучше покажу, с каменьями и репетицией, а эти самые никчемные – безделка!

Как последнее слово с языка слетело, так она, моя утеха, ручку разжала и часы – в воду. А сама рассмеялась, точно снег хрустальный посыпался, и говорит:

– Безделка!

От такой нежданной радости я, любезный мой братец Вильям, всю печаль о часах позабыл, ибо прежде сего случая Анютушка ничего кроме разве «Ба» – батюшка, «Ня» – нянюшка, «Ма»– матушка, не говаривала. Точно, что и «безделка» говорено было не совсем чисто, но ты, душа моя, мою радость разделяя, пенять за то не станешь.

А и по сию пору люди мои в пруд ныряют, ибо червонец за часы посулил, но николиже не успели в том. А я так рассуждаю: рыба большая их проглотила, либо рак в нору утянул. А ты, милый братец, того анекдота перед Александром Даниловичем не пересказывай. Да и наперед знаю, что и без моих упреждений, по-приятельски перед князем молчать станешь, понеже хоть он и отец, как и я, а ему анекдот сей может стать за обиду.

А другим летом хочу, когда обсохнет, Анютушку в люди вывозить и уже учителя для танцев приискал и лошадкой детской обзавёлся. То не к искусству езды и танца покамест, но для позитуры, чтобы голову и спину держать могла изрядно. А ныне она, по деликатности сложения, в ненастную пору не только двора, но и сеней мало знает, ибо легко ее уморить и не крепка уродилась, о чем безмерно печалюсь.

Отпиши мне, любезный мой Ami, чего ещё к тебе прислать и чем обрадовать, сердце моё.

Сего месяца снова Жбанов в Петербург рыбный обоз сопроводит, так в рассуждении осетровой икры и белужьей, как мыслишь? А мне всегда в приятство тебе доставить то и другое, и ежели нужно, то и Жбанова ждать не стану, а с нарочным пошлю, только чтоб не учинилось тебе какое замедление.

А из Шемахи прислали ко мне наши купцы изрядного мальчика, а какой нации сказать верно нельзя, потому отбили его у лезгинов. На мои глаза родом он из Индии, а что турецким языком говорит, так оттого что долго был в турках и со сродниками разлучен. Я его велел крестить в нашу веру и обучать по-русски и по-немецки, памятуя, что тебе, любезный братец, всегда желалось такого слугу иметь.

Отпиши, любимый мой Ami, точно ли и по сию пору держишься такого хотения, или может быть теперь в столице только до карликов прихоть? Ее высочество государыня цесаревна с прошлою почтой прислать изволила жене моей собственных своих скволажей, и вижу, что их с шитьем носить начали, что за великое удивление почитаю. Ведь я от правительствующих персон совсем отстал, и не только важнейших государственных дел, усердием известных тебе лиц, манкирован, но ниже до всякой безделицы известий никаких не имею.

Рассуди, милый мой братец, каково мне в таких моих молодых годах, пребывать в столь пустом месте, словно уже со свету отосланным? Ужели его величество государь совершенно милость свою переменил ко мне? А мне легче света белого лишиться, чем в толикое впасть несчастье и никакого себе не найти к чести употребления! И той милости на каждый час молю Всеблагого Христа Бога, чтобы хоть малый какой прибыток славе отечества нашего приложить!

Его всемогущему покрову и молитвам Его Пречистой Матери тебя, любезный братец, предаю. Да подаст тебе Всещедрый Бог милостью Своею совершенное здравие и благополучие. Истинный твой друг и приятель и прочия».

Губернатор поднял глаза на слушателей с выражением «каково»?

– Изрядно-то, изрядно, – назидательно отвечал один из них, сухой, педантичный на вид офицер средних лет, – а только, воля ваша, государь мой, сие писание и в большую суспицию вас может привести. В который раз уж твержу – речи говорите, а тем паче, письма пишите скрытнее.

Заметно было, что слова эти, точно, говорились не впервые, потому что губернатор выслушал их с приметным нетерпением и досадой.

– Ты, что же, любезного друга моего Вильяма, почитаешь земским ярыжкою, «языком», «доводчиком»?! Да знаешь ли ты каков он нравом? Ему доверить словно матери родной!

– Знать, точно, господина камергера чести не имею, да только…

– Так и молчи, курячья голова! – вскрикнул губернатор и махнул письмом на дверь.

Офицер поклонился и вышел.

Остальные принялись выражать похвалы читанному письму, но автор слушал их рассеянно, хмурился и, наконец, крикнул лакея.

– Позвать Родионова.

Критик письма вновь явился и стал у самых дверей, всем видом своим являя мрачный образ оскорбленной правды.

– Ну будет, Иван Васильевич. Не такой нынче день, чтобы ссориться, – заговорил губернатор.

Пошаря рукой по карманам и найдя серебряный рубль, он протянул его офицеру. Тот покачал с укоризною головой.

– Добра вам желая остерёг.

– Знаю, знаю. Да уж я из недорослей вышел, не дядька ты мой по всяк день остерегать.

– То-то, что дядьки на вас нет…

– Бери же, какой несговорчивый.

– Не из корысти по свету за вами таскаюсь.

– Полно, ломаться, Иван Васильевич. Выпьешь за здоровье рожденной Александры, погуляешь.

– Лучше свечу рублевую поставлю в храме божием.

– Точно, что лучше. Так поставь, сделай милость!

Офицер принял подношение, поцеловав губернатора, в то время как последний обнял его.

– А не по-твоему учиню! Я письмо отошлю, ничего не вымарав – прятать, таить мне нечего.

Родионов собрался было возражать, но получил отповедь:

– И не затевай, второго рубля не выманишь.

Бал подходил к концу, я откланялся перед губернатором и снова сошел в сад, когда произошла другая ссора, куда более серьезная и имевшая дурные последствия.