Текст книги "Впрочем, неважно. Нерасстанное (сборник)"

Что надлежит до морских зверей, коими наши питались, то сперва употребляемы были к тому выше помянутые бобры, но мясо их, а особливо самцовое весьма жестко и вязко, как кожа, так что едва жевать его можно. Чего ради принуждены были резать оное мелкими кусками, кои не жевав глотали. В бобре одного мяса без костей фунтов с пятьдесят, требушиною и кишками. Сим большей частью больных кормили. Мясо оное является лекарственным от цинготной болезни, утверждают, якобы больные от оного выздоровели. Но сколько же больных, кои также ели мясо, умерло?

Болезнь продолжалась немалое время, и потому выздоровление от ней можно причитать и другим причинам. Били множество бобров и не для употребления их в пищу, но также ради изрядной их шерсти, ибо китайцы на границе при Кяхте каждого бобра по 80 и по 100 рублей покупают.

Наконец питалися наши иногда и мясом того зверя, который по-русски, равно как по-голландски и по-английски «морскою коровою», от гишпанцов же «манаты», а от французов «ламентин» называется. Можно было думать, что сходство их с коровами весьма велико, когда разные народы и путешествующие, кои, конечно, друг друга не знали, с самого первого взгляду, когда незнаемой вещи даётся какое имя, согласно так назвали. Но сходство сие состоит только в рыле, которое, как думать надлежит, прежде прочих частей тела и может быть, сначала только одно, увидели. Ибо у сего зверя нет ни рогов, ни стоящих вверх ушей, ни ног, ниже другого, чем бы походил он на корову, паче подобен он тюленю, только несравненно его более. Напереди у него две ласты, коими плавает, а между ими у самок находятся титьки, коими они кормят детей своих.

Сие сходство членов с человеческими, а паче, когда самки могут употреблять ласты к держанию детей своих у титек, подало причину к наименованию их у гишпанцов «манатами», то есть зверем, имеющим руки. Ибо гишпанцы ласты их уподобили рукам человеческим. «Ламентином» же французы назвали потому, что он громко не кричит, но аки бык воет, или стонет, как русалка.

– А что, тебе и русалок слыхать приходилось? – опять прервал бойкий Василий.

– Приходилось, – с важностью отвечал старик и авторитетно прибавил, отнесясь преимущественно к своему благодетелю, – про русалок много пустого говорится промеж незнающих и небывалых людей, будто они поют песни, словно девки и собою зело изрядны.

– Не ходи в море, друг мой. Разве на царском пакеботе – до него русалки доискиваться не решатся, – улыбнулась супругу Александра Львовна.

Тот отвечал ей взглядом, говорившим «твой образ, душа моя, защитит меня от искушений» и обратил опять глаза к старику, приглашая его продолжить рассказ свой.

– Они садятся по большим камням, в некотором расстоянии от берега находящимся, которые, по-видимому, брошены туда с материка землетрясением. На них сидя, подымают они ужасный рёв, которой за три и за четыре версты слышан бывает. Все другие звери разбегаются, как только сего льва услышат. Изрядными же оборачиваются только, будучи под водою, и оттуда из глубины слабых людей сманивают и губят. В последнем сем случае казались несчастные быть в таком восхищении, что мало труда и умения требовалось к их убитию. Но к ночи не след и поминать о том.

В сумнении были мы о будущем годе. Придёт ли помощь с Камчатки? Пришлёт ли якутский приказ секурцию? Сего ради некоторые предлагали, что стараться надо новый делать пакебот вместо негодного. А тот разломать и из частей построить судно поменьше, на коем всем с провизией уместиться. Сия работа продолжалась целый месяц, за которую сами офицеры всегда первые принимались, дабы рядовых своих примером наивящше побудить к прилежанию.

Самое большое затруднение состояло в том, что не знали, кому бы поручить смотрение над строением нового судна. Ибо хотя взяты были в сей путь трое корабельных плотников, но все на острову померли.

По счастию, сыскался сибирский казак Сава Стародубцев, который при строении в Охотске пакетботов употреблён был к плотничному делу, и принимался за сие дело, ежели только пропорция судна ему показана будет. За сию его услугу награжден он после чином сына боярского, когда по возвращении морской команды Енисейской канцелярии о том предложено было.

Мая шестого дня заложили судно длиною по килю в 40, шириною в 13, а глубиною в 6 футов. В конце того же месяца вставили все штевени и в первых числах июня начали оное снаружи и изнутри обшивать досками. Было то судно с одною мачтою и с одним деком. В корме сделана каюта, а в носу кухня; на каждой стороне находились по четыре весла. К конопачению пеньки и старых канатов было довольно. Но понеже в смоле было оскудение, то пользовались следующим способом.

Взяли новый канат якорный, которой в воде ещё не был, разрубили его на части длиною по футу и, развив крученые веревки, наклали их в большой медный котел, которой покрыли плотно деревянною крышкою, а посереди крышки сделали небольшое отверстие. Потов, взяв деревянное судно и сделав к нему равномерную с отверстие крышку, закопали оной по самую крышку в землю. На сие судно поставили медной котел вверх дном, так, что крышка на крышку, а отверстие на отверстие легли плотно. Котел обсыпали землёю столь высоко, чтоб огонь не мог проходить до деревянного судна. После сего расклали огонь около медного котла, которого большая половина поверх земли стояла. Находящаяся в канатной пеньке смола от жару растопилась и стекла в нижнее деревянное судно. Сим способом достали себе смолы столько, что нижнюю часть судна оною высмолить могли, а верхнюю вымазали топленым салом.

Таким же способом построили и небольшую лодку, в которой человек восемь или десять могли уместиться. По совершении сего взнесены на судно мачта, паруса, канаты, якорь, бочки с водою и провиант, и так оно совсем изготовлено было. В конце июля осталось только сделать сани, на коих бы судно спустить в море. Они сделаны длиною в 25 сажен. Ибо для прибывающей во время прилива нарочито высоко морской воды нельзя было строить судно на самом краю морского берега. Оно спущено на воду августа десятого числа. Наречено ему имя то ж, как пакетбот именовался, из коего оно построено, а именно «Святой Пётр».

Можно назвать оное одномачтовым гукером, потому что такелажем своим на сей род судов больше походило. Множество пушечных ядер и картечей и оставшаяся от пакетбота всякая железная сбруя употреблены были, вместо балласту. По счастию, стояла тогда погода тихая, без которой едва можно бы было делом исправиться.

Как все взошли на судно, августа 16-го дня под вечер от берегу отвалили. По камням и по другим мелким местам шли завозом, глубины было на 9 сажен, потом пошли на гребле, и как отдалились от острова мили на две, то поднялся небольшой северный ветер, коим путь свой продолжили. Надлежало дивиться, сколь судно в ходу хорошо и в поворотах свободно было. Лучше не сделал бы и самый настоящий мастер.

На другой день около полудня имели в виду в расстоянии двух миль против норду-тен-осту, землю «Манатовый нос», названную так, потому что выше писанные морские коровы на нём более других мест водились. Августа восемнадцатого дня поутру повеял сильный ветер противной. Того ж дня около полудня появилась в судне сильная течь, двух пумп к выливанию воды было не довольно, принуждены были воду лить ведрами. Множество ядер, картечей и других тяжёлых вещей выброшено в море, чтоб судно облегчить и усмотреть место, коим течь идёт. Она унята исправлением худого места, хотя не совершенно, однако сколько изнутри то учинить можно было. После к выливанию воды довольно было одной пумпы, да и ту не всегда употребляли. Августа 25-го дня увидели берег земли Камчатки и имели счастие войти в Авачинскую губу.

– Берег американский, что против земли чукотской находится, – заметил хозяин дома, – для чего приказу вам не было изведать?

– Про то начальству ведомо. А по моему разумению, и по своей земле, между Индигиркою и Колымою реками ещё едва можно ходить на шитиках, которые, однако, меньше прежних кочей и ходят по воде не столь глубоко. Буде же употреблять суда ещё меньше шитиков, то, хотя они для таких мелких мест и способны будут, но понеже местами есть и крутые каменные мысы, в море простирающиеся, то такие суда при них тем меньше полезны быть имеют, умалчивая, что и к намерению путешествия совсем негодны. Другие препятствия касаются особливо до судов иностранных, буде в сей путь они отправятся. Как в наше время велено было производить путешествия по Ледовитому морю, то высланы были на все в Ледовитое море впадающие реки люди, коим приказано было при устьях поставить с наносного лесу большие маяки, дабы мореплаватели при прибытии их в тамошние страны по оным путь свой направлять могли. На разных местах по берегам построены были магазины, дабы из них в случае нужды брать съестные припасы. Всем языческим народам, около тамошних стран живущим, дано знать о приемлемых тогда путешествиях с таким приказом, чтоб они мореплавателям по первой ведомости ускоряли вспоможением.

Таковыми выгодами чужестранцы пользоваться не могут. Им надобно только надеяться на себя самих, но такая надежда скоро может быть тщетною. Чего они с собою не возьмут, того достать там им нельзя, а хотя бы и можно надеяться, что тамошние народы и иностранным судам помогать не отрекутся, токмо редко бывают они по берегам морским, но охотнее ходят вверх по рекам, для звериного промыслу.

Мы находились тогда в Якутске, как получен был от лейтенанта репорт о предъявленном неудачном пути, вторично предпринятом. В данной от Правительствующего Сената капитану инструкции писано было, ежели де какой морской путь первым проходом не совершится, то отведать в другой раз в тот же путь отправиться. А буде и тогда явится препятствия, то бы командующей офицер прислан был в Санкт-Петербург, для учинения Адмиралтейской коллегии об оных путях известия. Тогда предприняты были уже два путешествия, но капитан наш и третье учинил от усердия своего. Очень я его полюбил, – заключил рассказчик.

Облако раздумья надвинулось на черты его. Все примолкли, словно услыхали печальную весть.

– Здоров ли ныне сей капитан? – спросил Василий, высказав общую догадку.

– Упокой Бог душу верного раба Твоего Вениамина, – отвечал рассказчик, дрогнувшим голосом, и перекрестился, – А удалой был и добрый человек. Помню был под командой его, как происходило с чукчами сражение, которое благоуспешно окончилось. После сего простояли три дни, потом пришли к Чукотскому носу и хотели были идти поперек оного к Анадырскому морю, но чукчи, собравшись в великом множестве, дали и другой бой, на котором с Чукотской стороны было урону более, нежели с Российской стороны прибытку, потому что и тем чукчи к подданству не склонились.

Между добычею нашлися и принадлежавшие казачьему голове Шестакову вещи, которые на сражении при речке Егаче утрачены были. Таким образом, за Шестакова учинено чукчам нарочитое отмщение, а паче для того, что на всех трех боях с Российской стороны убито не более как три человека русских, один юкагир да пятеро коряков. Между убитыми на последнем сражении неприятелями найден один, у коего по обеим сторонам рта на верхней губе были дыры, в которые вставляются зубы, из моржовых зубов вырезанные.

После сей одержанной победы пошли чрез Чукотской нос, имея путь нарочито высокими горами, и препроводил десять дней, пока не дошли и до другого берега, откуда часть команды пошла водою в байдарах. Капитан же с большею половиною людей шел по берегу, на юго-восток там простирающемуся, и по все вечеры с байдар получал репорты.

На седьмой день пришли к устью реки, впадающей в море, а по прошествии двенадцати дней к устью другой реки. Оттуда в расстоянии верст с десять протягается в море на восток нос, который сперва горист, а далее пойдет ровен, н конца его не видно. Между горами на нем есть и такая, которую жители Анадырского острога называют Сердце-камень.

О Сердце-камне и о прочих делах достойного офицера, которой потом весьма пожалован был, в другой раз поведаю, особливо, – заключил старик, стараясь побороть охватившее его волнение.

– А про боярина Шестакова слыхал?

– Слыхать слыхал, а под рукою его служить не привелось. Коль ни малолюдна была команда у Шестакова, состоявшая из русских служивых, охотских тунгусов, ламутов и коряков, всех числом не больше 150 человек, однако он отважился дать с чукчами бой. Но успех оного был неблагополучен. Шестаков от неприятелей застрелен стрелою в горло до смерти, а оставшиеся команды его люди разбежались. Сие сражение происходило марта при реке Егаче, впадающей между реками Паренем и Пенжиною в Пенжинскую губу.

За три дни пред сим несчастием послал Шестаков ордер в Таyйской острог в такой силе, чтоб казаку Трифону Крупышеву идти на мореходном судне в Большерецкой острог, откуда отправясь объехать полуденной нос Камчатки, зайти в Нижней Камчатский острог, продолжать путь на том же судне до реки Анадыря и приводить в яcашный платеж жителей большой земли, против помянутой реки находящейся.

А ежели явится у него геодезист Гвоздев, и оного бы ему взять с собою на судно, и показывать к нему всякую благосклонность. Что по сему воспоследовало, о том нет известия. Только ведомо, что геодезист Гвоздев в малом расстоянии от Чукотской землицы был на берегу чужестранной земли, которая находится против жилищ чукотских, да нашел он там и людей, но за неимением толмача говорить с ними не мог.

– Между тем вышереченное дело о сыскании проходу или соединения между двумя частями света в забвении не осталось. А произведение оного в действо поручено генерал-адмиралу графу Федору Матвеевичу Апраксину. В силу сего высочайшего императорского указу велено было учинить следующее: на Камчатке или в другом удобном месте построить один или два бота корабельных с палубою и на них, осмотреть северный берег, не соединяется ли он с Америкою, а потом искать пристани или стараться сойтись с каким-нибудь европейским судном. Так же высылать на берег людей для проведывания новообретенной земли, чтоб о имени и положении оной удостовериться. Обо всем весть обстоятельный журнал и с ним в Санкт-Петербург возвратиться. Правда, о том я не от самого Федора Матвеевича извещен, – добавил губернатор с горькой усмешкой.

С Апраксиным был он во вражде с тех пор, как будучи полковником вошел в генералитет царя Петра.

– Да ты, государь мой, лучше обо всем ведаешь, – отвечал рассказчик.

– Что до рапортов и реляций – точно, не в безвестности, но каково делом происходило?

– Коли не поскучаешь, кормилец, послушай. Держали мы курс свой на северо-восток. Августа 18 дня, подъехали к боту восемь человек чукoч в байдаре, сделанной из тюленьих кож, для проведывания, на какой конец производится сие кораблеплавание. С ними разговор происходил чрез коряцкого толмача, и призваны были они на судно, почему, во-первых, один на двух надутых тюленьих кожах, к шесту привязанных, к судну приплыл, за коим потом следовали и прочие на байдаре. Капитан, наведываясь о положении дальних берегов, услышал от них, что после сего берег поворотится на Запад. Он услышал впервые об острове, близ берегу лежащем, но не имев лоцмана, не пошли к нему. Наконец, пришли к носу, за коим берег, как помянутые чукчи показали, простирался к западу. По сему заключил капитан с немалою вероятностью, что он достиг самого краю Азии к северо-востоку, ибо ежели берег оттуда непременно простирается к западу, то нельзя Азии соединяться с Америкою.

Следовательно, он по данной ему инструкции исполнил. Чего ради предложил он офицерам и прочим морским служителям, что время назад возвратиться. А ежели де ехать еще далее к северу, то надлежит опасаться, чтоб не попасть в лед нечаянно, из коего не можно будет скоро пробиться. В осеннее время бываемый густой туман, который уже и тогда наступал, свободный вид отъмлет. Буде же повеет ветер противной, то-де не можно будет того же лета возвратиться на Камчатку. Также неудобно будет и зимовать в сих странах, как для известного в лесах недостатку, так и для того, что народ чукоцкой не приведен еще в подданство Российской державы и что находятся везде по берегам каменные утесы, между коими ни отстоев, ни пристани не ведомо.

Правда, что обстоятельство оное, на коем капитан рассуждением своим утверждался, было без основания, и после того уведомился, что сей мыс, от которого он поворотился, есть тот, что жители Анадырского острогу по находящейся на нем каменной горе, вид сердца имеющей, Сердце-камень называют.

– Что же это за чудо такое – Сердце-камень? В другой раз о нём заговариваешь и умолкаешь? – спросил губернатор, приметя раздумье, вновь осенившее черты рассказчика.

– К камню тому не ходил, а от верных людей слыхал, будто имеет он силу. Коли приблизится к нему кто с черными мыслями, со злобою на брата, тому печаль прикинется и станет его к тому камню тянуть, ровно сохнуть начнет по тому камню, так и умрет на камне том, а коли уедет от той земли, так всё одно зачахнет.

– Ну так, тебе, дедушка, тот камень не страшен, – заметил губернатор, ласково глянув на старика.

– Страшен али нет – забыть не могу. Брат мой меньшой возле него убит был стрелой в горло. Там и схоронен. А злодей его мною из фузеи застрелен.

– А что, приходилось ли тебе видеть американцев? – задал вопрос Василий, спеша отогнать мрачные воспоминания от старика.

– Встретили нас скверно. Руками и криком показывали великую злобу и давали знать, что они никого из наших не хотят видеть. В то время настала ночь, и погода была бурная, а пакетбот стоял версты с две от земли.

У американцев ни луков, ни стел нами было не примечено, но по сему заключить не должно, что они таких орудий не имеют, паче сим подтверждается догадка, что они вышли тогда на китовую ловлю, при которой таковые инструменты не употребляются. Один американец имел на боку у себя нож повешенной, которой для особливого его виду показался нашим, яко вещь диковинная. Длиною был он до восьми дюймов, к концу же не востер, но широк и весьма толст. Не можно угадать, к чему такой нож употребляется. Верхнее их платье делано из кишок китовых, чулки из тюленевых кож, шапки из кожи морских львов, которой зверь на Камчатке называется сивучою, и для прикрасы пришиты разные перья, а особливо сокольи. Нос у них заткнут был травою, которую иногда вынимали, и тогда истекало из него множество мокроты. Лица у них красною, а у иных разноцветными красками выкрашены были. Видом они различны, как европейцы, а у некоторых носы плоские, как у калмыков. Все были великорослы. Должно думать, что они питаются по большой части морскими зверями, коих добывают в тамошнем море, а именно: китов, манатов, сивучей, морских котов, бобров и тюленей. Видели наши, что ели они и коренья, вырывая их из земли и пред ядением только немного земли отряхивали. Потом однако же, уверившись, что зла им не ищем, сменили свой обычай, так что мы порядочно смогли отдохнуть в той земле.

Перемена сия была ознаменована появлением на берегу двух жителей. Они держали в руках по палке с привязанными к одному концу сокольими крыльями. Таковые палки употребляют американские северные народы для изъявления миролюбных своих мыслей. Казалось, что они словами и киванием призывали наших к себе на землю, а наши маханием и подарками, кои к ним бросали, старалися призывать их к себе на пакетбот. Токмо американцы на то не склонились, а подъехали к нам рыбачьи лодки и взошли мы на их судна. Гребцы променивали свежую рыбу, зерно, листовой табак и другие мелочи на разные Российские товары. Казалось, что сукна и суконное платье, также синий стеклянный бисер пред прочими товарами были приятны. Не отказались и от вина.

– И ты не откажись, во здравие, дедушка, – прервал губернатор весело и махнул служителю, тотчас наполнившему рюмку старика ренвейном.

То был знак рассказчику остановить свою повесть, без которого он никогда не осмеливался кончить её.

Вошедший лакей, выждав окончания речи «дедушки», шепнул что-то дворецкому, а тот обратился к хозяину.

– С докукою к вам, господин губернатор. Михайло Ноздряк суда искать пришел. На крыльце дожидается.

– На кого суда ищет?

Василий фыркнул.

– На бабу свою – Прасковью.

– В уме ли он? Верно пьян, этакого сраму не слыхал еще.

– Слухи бродили, будто та Прасковья у писаря магистратского в полюбовницах жила, а тот возьми, да и потони.

Губернатор нахмурился. Как я примечал, он строгий был блюститель добрых нравов как в жизни гражданской, так и частной, потому такое известие пришлось ему очень не по сердцу.

– С того ей и поприключилось, – продолжал Василий, – Слышно больно убивается по писарю, да что тот не успел на духу у попа побывать, помер и через ее грех душу свою сгубил. Оттого второй год ходит грустна-грустнешенька. Михайло мне говорит «отведи – говорит, – дуру на конюшню, да прикажи поучить хорошенько, чтобы значит меня, супруга ее, почитала, как закон велит, а я не хочу де на душу греха брать». Только я без вашей резолюции не осмелился. Прикажете обоих привесть?

Губернатор не захотел звать несчастную чету в свои покои, сопровождаемый несколькими челядинцами, в числе которых оказался и я, вышел на крыльцо и окинул проницательным взглядом две склонившееся фигуры.

Михайло – здоровенный плотный мужик, смугло-розовый, сияющий, словно начищенная медная лампа. Отменный аппетит и сон читались явственно на самодовольном лице его, будто говорящем: «Зерна полон амбар, пива – боченков не счесть, баба ядреная, молодая – чего же еще? Только дурит глупая».

Прасковья – высокая, статная, под стать мужу, но какое отличие во всем прочем! Из-под надвинутого по самые брови платка так и режет, так и продирает по спине взгляд, какого у живых не встретишь – замерзший, непреклонный, словно из дула фузеи. Осунувшееся лицо, заостренные черты, сарафан провис на исхудалых плечах. Кажется, дай нож и зарежет. Себя?

– Верно ли, что на жену суда ищешь?

– Яви, государь наш, божескую милость – прикажи уму-разуму научить дуру. Уж я ее и колотил, и платками шелковыми дарил, и ласкою с ней и грозою – ничем не успел. Ей что пряник, что плеть – все едино. Сидит в своем углу, словно водою облитая, да лестовку перебирает, а чтобы мужу угождать – и в мыслях нет! Закон не держит! Второй год с ней ровно с мертвою валандаюсь!

– Дети есть?

– Были, отец наш, да все примерли.

– Ты что же, голубушка? Али живот тебе опостылел?

Один тот же ледяной взгляд ответом губернатору.

– Отвечай, дура! – крикнул Михайло, – не то отдерут не по-мужнему, не скоро бродить станешь!

– Хоть до смерти убей, – проговорила Прасковья, глядя перед собою тем же неподвижным взором и не обращаясь ни к губернатору, ни к Михайле.

Последний замахнулся было кулаком, но окрик дворецкого: «Чего затеял? Безобразничать на господском дворе!?», заставил его удержать руку.

– А здоров, ты, Михайло, драться, – заметил губернатор, – дело! Нам драчуны ко двору! На шведа пойдешь или турка – не все же с бабою воевать.

Надо было видеть, как в одно мгновение изменились лица супругов! Румяный Михайло посерел словно мышь и повалился на колени:

– Умилосердись, батюшка! Да за что же!? Разве недоимки какие за мною были али пьянство!? Разве в каком непотребстве пребывал, как беспутная моя сожительница!? Нешто мне через нее, курву, пропасть!?

Прасковья вздрогнула, глубоко вздохнула словно пробуждаясь от долгого сна, и в первый раз по смерти писаря слезы поползли по щекам ее.

– Пусть Бог тебя помилует, добрый господин, как ты… – она не могла говорить долее, рыдания задушили ее.

– Слышно Алексей Пряженец, коему по списку в воинскую службу идти надлежит, месяц не минул, как женился? – обратился меж тем губернатор к дворецкому.

– Точно так. Венчался сразу за Успенским постом на сироте Глафирьевых.

– Так мы его солдатчины сим Михайлой избавим.

Михайло продолжал причитать, оглашая двор проклятиями в адрес «курвы» и «лядящего» писаря, который только и годился «марать бумагу, да казенный сургуч переводить», выражая оптимизм по поводу того, что теперь «черт его, писаря, горячим сургучом до кишок припечатал», пытался схватить губернатора за ноги, но не был допущен дворецким и несмотря на яростное сопротивление уведен со двора.

– Полно, голубушка, – отнесся губернатор к Прасковье, – слезами горю не пособить, а живот – дар Божий и губить его не след. Разве не слыхала, как в церкви читают: «Кто много любит тому много отпустится». Так потрудись во спасение души того, о ком столь убиваешься. Теперь ты одна, не возьмешь ли в дом сиротку ради Христа? Девке двух годов нет, одна осталась от пожара. Теперь у слепого Лаврентия обретается, да где же ему глядеть за нею? Не возьмешь ли себе ее? А я поставлю тебя в птичницы, Матрене Савиной на подмогу. Стара стала в одних руках птичник держать. Как мыслишь? Да не смотри бирюком, не то и куры нестись откинутся!

Прасковья низехонько поклонилась и промолвила только:

– Как прикажешь, батюшка.

Но, верно, от большого сердца выговорила последнее слово, верно и на родного родителя своего не глянула бы с покорливостью более почтительной.

Случай этот имел продолжение, коему я также стал свидетелем. Забегая вперед, признаюсь, что мое имя рисовальщика скоро известным стало губернатору и по слову его я написал маслом портрет лошади Персефоны. Увидав его, губернатор заметил, что я пишу «не плоше господина Соймонова» и предложил нежданную честь – писать его любезную Анютушку. Для этой цели сидел я как-то солнечным полднем в одном из покоев губернаторского дома. Хозяин его, в атласном шлафроке поверх рубашки, атласных же панталонах и белых чулках сидел тут же за составлением пространной инструкции «Об управлении деревень». Изредка поправлял он неубранные темно-русые кудри, падавшие волной на не скрытую платком шею, макал перо в чернильницу, ронял борзой собаке, лежащей у ног его, задумчивый взор, заставляющий всякий раз янтарные глаза животного вспыхивать, а хвост – колотить по полу. Модель моя, в пышном русском уборе сидела, или лучше сказать постоянно усаживалась нянькою в большие обитые кожей кресла. Свет падал из окна в лицо девочке, но я должен был писать окно у нее за спиною, а за ним – русскую Аркадию: березовые рощи, прекрасные терема, изящных пастушков и пастушек.

– Ласточка моя, одну минуточку посиди, – упрашивала нянька, но как «одна минуточка» сулилась уже не раз, дитя не хотело верить и сидеть покойно. Я чувствовал, что на сей день работе моей подходит конец, как вошел дворецкий.

На лице его можно было прочесть необычайное для него выражение робости.

– Виноват коли помешал. Дело-то вышло… Не знаю, как и доложить вашей милости.

Такой приступ пришелся губернатору не по душе. Он бросил перо и поднялся навстречу дворецкому, к великому восторгу собаки, принявшейся выделывать круг ног его грациозные «па», обмахиваясь хвостом словно опахалом.

– Тот Михайло Ноздряк, что в солдаты угодил, забери его чума, чтоб ему ехать да не доехать, чтоб он…

– Размазывай скорее, ну!

– Он… не доглядел я, государь мой…

– Удавился? – одними губами докончил побелевший как мел губернатор.

– А лучше бы вышло, государь мой, коли бы впрямь удавился! Губернатор с облегчением вздохнул и перекрестился.

– Слава Богу! А я подумал было… Как вошел ты, ровно по сердцу полоснуло. Думал беда – Алексея Пряженца с женою, Прасковью спас, доброе дело учинил, так чурбан этот, Михайло… Век бы не отмолить мне. Слава Богу!

– Так он на вас, кормилец, вздумал жаловаться!

Губернатор рассмеялся.

– Пускай жалуется! До генеральского чину ему брести далеко, а в ином чину как сатисфакции от меня искать?

– Да у него, отец мой, брат родной в купцах!

– Так что за беда?

– Так тот купец ему жалобу составил, как есть по форме, вам, отец наш, на бесчестье – ровно вы, батюшка, во взяток от Алексея Пряженца брали чтобы в солдаты ему не ходить, будто и с купечества брали во взяток, чтобы кондиции вольготные к торговле учинить.

– Куда же он сунется со своим враньем? К губернскому прокурору? Никак не осмелится.

Василий молчал, нервно переступая с ноги на ногу.

– Чего танцуешь? Кадриль с борзою составить желаешь? – проговорил губернатор, пристально вглядываясь в дворецкого и отталкивая резвившуюся собаку.

– А у того купца, кормилец мой… кума служит … чтоб ей ни дна, ни покрышки, старой…в ключницах у злодея вашего, чтоб его, дракона, до смерти разразило, у Апраксина.

Не успел дворецкий выговорить роковой фамилии, как хозяин изменился в лице, рука его потянулась к трости, но тут яростный взгляд его упал на ясные глазки Анютушки.

– Довольно, сердце мое, – сказал он, дрожащей рукой проведя по кудрям дочери. Та прижалась щекой к атласному отцовскому рукаву, обвила его руками и не хотела пускать. Чувство сильное, чистое, нежное изобразилось в чертах губернатора.

– Анютушка, радость моя, поди в сад, рыбок покорми, да прикажи им, рыбкам, чтобы не кричали громко, чтобы в доме их было не слыхать. Пусть вникнут: коли учтиво держать себя станут, стану и я их жаловать и белым калачом угощать. Отнеси им калача, душа моя, ангел мой, а потом воротись и скажи, не утаи – послушны ли, учтивы ли рыбки. И ежели точно, молчаливы, как и прежде будут, мы за то, радость моя, их не оставим.

– Скажи, скажи батюшке, как рыбки говорят, – шептала нянька.

Анютушка округлила губки и беззвучно ими пошевелила, но не выдержала, залилась звонким смехом. Все крепче прижимаясь к рукаву родителя, она расцеловала гладкий атлас, и повелительно указала на отцовский лоб. Тот наклонился, подставляя его поцелую, и возвращая оный с процентами. Наконец нянька увела ее.

Я хотел было последовать за ними, но губернатор, позабыв о моем присутствии, вооружился тростью и бросился к дворецкому, продолжавшему стоять у дверей. Тем путь к моему отступлению прегражден был.

– Как же ты прежде не прознал!? Где тот купчишка!? Сыскать немедля!?

Борзая, трепеща гневных нот в голосе хозяина, переводила глаза с него на слугу и обратно, словно ожидая приказа, как ей следует держать себя в подобных обстоятельствах. Я рассудил за лучшее, вместо того чтобы пробираться между дворецким и губернатором, снова сесть за холст с видом человека, принявшегося за прерванный труд.

– Государь мой, кормилец, – бормотал Василий, пятясь к дверям, – не гневайтесь, а только, свет мой…купчишка тот…

– Не мямлить!

– Он, злодей, к куме жалобу повез в Петербург.

Произнеся роковые слова, дворецкий приподнял руки, готовя ими щит противу занесенной трости, казавшейся ему в эту минуту смертоноснее двуручного древнего меча или кованой железом палицы, но гроза пронеслась стороною. Потрясенный страшною вестью, губернатор пошатнулся, уронил трость и упал в кресла.