Текст книги "Проделки куриного бога"

– Как на рентгене?

– Да, как на рентгене.

Раздув щеки, Катька набрала в легкие воздуха и стала похожа на себя в детстве.

– Я ничего нового не скажу, это общеизвестный факт: для некоторых измена – как спорт, – разглагольствовал Чарнецкий. – Если есть препятствие, его нужно преодолеть. Чем больше препятствий, тем азартней игра. Я не хочу быть для жены препятствием, поэтому у нас свободные отношения.

– Но это же самообман! – с непонятной ей самой горячностью возразила Михася. – Это означает, что вам безразличен человек.

Опыт. Собственный опыт выдал ее с головой.

– О – о, – выдохнула Катька, – это от неуверенности. Самообман считать, что ревность – это любовь. Ревность – это эгоизм и самолюбие.

Ну, конечно! Теперь рыночная торговка будет читать тебе проповедь – Михалине с трудом удалось подавить раздражение.

– Вот – вот, – поддакнул публицист, – совершенно с тобой согласен. С вами.

– Да ладно тебе, – Катька поморщилась. Икать она, наконец, перестала. – Мы уже почти в Польше, так что зови меня Катарина.

– Договорились. Что? – обратился Борис к притихшей Михалине. – Еще вина?

Момент был подходящим. Повторять заказ Михася не собиралась, слушать пошлый треп было противно, еще противней было осознавать, что Катька, зарабатывая очки перед публицистом, своими бестактными замечаниями зацепила ее.

– Нет – нет, все. – Михалина оглянулась в поисках официантки, и подозвала ее, намереваясь расплатиться и отправиться в купе, но совершенно неожиданно Борис воспротивился:

– Михалина, подождите, – с мягкой настойчивостью попросил он. – Не разбивайте компанию, через полтора часа граница, так или иначе нам придется покинуть это чудное место. – Сквозь линзы очочков проглядывал просительный взгляд.

– Нет – нет, – сухо повторила Михася, – мне пора, а вы оставайтесь, тем более, что у вас есть, о чем поговорить, как я вижу.

«Дура», – мысленно простонала она, ожидая, что Катька сейчас же оттянется на ее счет. К счастью, чертова кукла пропустила реплику.

Зато Борис, кажется, с готовностью подхватил эстафету. Он даже не подумал выпустить Михасю из загона у окошка, а подошедшей официантке были заказаны вино и маслины.

– Я что – то не поняла, – Катька соображала туго, но еще соображала. – Ты с ней или со мной?

– Никак не могу выбрать. – Борис отослал девице ослепительную улыбку.

Катька взвизгнула (это она так смеялась), а Михасю бросило в жар.

– Выпустите меня, – проблеяла она.

– Простите, Михалина, – Борис с силой сжал ей руку под столом. – Обещаю: больше у вас не будет повода сердиться на меня.

Высвободив руку, Михалина с независимым видом отвернулась к непроницаемому окну. Ей ничего не оставалось, как рассматривать свое отражение в стекле: голову в барашках светлых колец, высокий лоб, под ним черные провалы глазниц и худощавое скуластое лицо с прямым носом.

– Выпусти ее, – послышался противный – противнее некуда – Катькин голос. – Ей пора, сейчас ее остановка.

Намек был более чем прозрачным.

Михалина решительно повернулась и, опустив глаза, ждала, когда Чарнецкий освободит выход. Ладонь Бориса снова сжала ей пальцы.

Не выпуская Михалину, публицист – краевед наклонился к Катьке через стол и тоном, которым говорят с расшалившимся ребенком, произнес:

– Катарина, тебе уже хватит.

– Все. Беру тайм – аут, – неожиданно объявила бестия. – Мне нужно проветриться.

Не в силах поверить в то, что это случится, что Катька просто возьмет и уйдет, Михася вскинула на нее глаза. Все ясно.

Выдре стало плохо. Ничего удивительного – почти без закуски хлопнуть стакан водки…

Ксендз Яцек мог бы гордиться Михалиной: низкое чувство мстительной радости в ее душе вспыхнуло и погасло, уступив место состраданию. Нежнейшим голоском сестры – бенедиктинки она предложила:

– Тебя проводить?

– Не пошла бы ты. – Катька вцепилась загнутыми когтями в край стола и снялась с места. За ужин она не заплатила.

Так этому греховоднику и надо, не без удовольствия подумала Михася, глядя в спину пьянчужке. Пьянчужка прокладывала себе маршрут, как муха по стеклу.

– Ну, вот, – пространно прокомментировал Борис. В интонации явственно присутствовало облегчение.

– А мне показалось, что она вам понравилась. – Губы у Михаси кривились.

Официантка с подносом заслонила Катькину фигуру, на столе появились еще один бокал вина и рюмка коньяку, на этот раз с сыром и маслинами.

– Вам не показалось, – заверил ее Борис, когда официантка отчалила.

Михалина пригубила вина.

– Не поняла.

Здесь Борис Чарнецкий показал свою мужскую – или журналистскую? – природу:

– Все элементарно. Передо мной красавица и доступная красавица. Кого я выберу?

– И кого же? – глупо переспросила Михася, хотя ответ лежал на поверхности.

– В данном конкретном случае – доступную красавицу. Я ж не жениться собираюсь по пути в Варшаву, а только провести время.

– Это-то как раз понятно. – Михалина начала злиться. – Не понятно другое: зачем вы меня удержали?

– А это просто. Чтобы посмотреть на вашу и ее реакцию. Мне было интересно, как она себя поведет. Как вы себя поведете. Вы же такие разные.

– То есть, вы нас пытались стравить?

– Ну, зачем так грубо? Я бы назвал это столкновением интересов.

– А если бы она в меня вцепилась? – Михалина знала, о чем говорит!

– Думаете? – оживился господин публицист. – Хотя, вы правы, такие способны на многое. Характер.

– Уличное воспитание это, а не характер. – Михася смерила журналиста – публициста взглядом сверху вниз. – Мне пора. Позвольте, я выйду.

Неожиданно Чарнецкий, посверкивая очочками, наклонился так близко, что защекотал спутницу усами:

– Вам идет сердиться. – По щеке Михалины заскользило подогретое алкоголем дыхание.

– Перестаньте строить из себя Дон Жуана, – вспылила она.

– Упаси бог. Кто Дон Жуан? Я?

– Поднимитесь и выпустите меня!

На них стали оглядываться.

– Тише, тише, – господин Чарнецкий смотрел с веселым изумлением. – Уже поднимаюсь!

Тут Михалина опомнилась, полезла в задний карман джинсов за кошельком, но Борис перехватил ее руку:

– Не вздумайте. Я обижусь.

Михася почувствовала себя сбитой с толку.

Этот жест… великодушия? Корысти? Чего? Жест выглядел крайне подозрительным. Вдруг публицист потребует вернуть долг натурой?

Тут в Михалине проснулось здоровое чувство юмора: ты на себя посмотри, натура. Кто на тебя позарится? Любитель благородной старины или последний некрофил. Публицист по определению не может быть некрофилом – у него двадцатитрехлетняя жена.

– Вот еще, – пробормотала она и кивнула официантке.

– Я готов принести извинения.

– Не стоит. Вы такой, какой есть, и таким останетесь, хоть извинитесь еще сотню раз. Мы с вами всего лишь случайные попутчики. Дорога когда – то закончится, и мы больше никогда не увидимся.

– Удивительно. За короткое время вам дважды удалось внушить мне чувство вины. Это под силу только настоящей женщине.

– Это комплимент?

Чарнецкий пожал плечам:

– Если бы мне сказали, что я настоящий мужчина, я бы воспринял это как комплимент. Но вы правильно делаете, что не верите мне. Последнее время я и сам себе не доверяю. Все запуталось, знаете. Я вдруг понял, что потерял нравственную опору в жизни.

Косясь на публициста, Михася внутренне подобралась. Ну и тип!

Раскусил ее на пятой минуте разговора и вяжет, вяжет оснастку. Таких высот одной интуицией не достичь, пожалуй, это мастерство, возведенное в ранг искусства. Ноги в руки – и драпать от этого шелкопряда – виртуоза.

– Заказывать будете? – спасла ее официантка.

– Спасибо! Нет! – Михася обрадовалась тетехе, как родной. – Счет, пожалуйста.

Чарнецкий – таки оплатил ужин. Михалине пришлось утешаться тем, что платил он не только за нее, но и за чертову бестию.

По пути в купе она держалась с подчеркнутой холодностью.

Чтобы растопить лед, Борис вился вокруг спутницы, выказывал воспитание и галантность: поддерживал в переходах, подавал руку, пропускал в нужных местах вперед или, наоборот – придерживал, словом, беспокоился, хотя беспокойство это, скорее, относилось не к спутнице, а к тарелке с сыром и маслинами, которую она несла из ресторана.

– Михалина, расскажите о сестре. Это родная ваша сестра или двоюродная? – в паузах между тактическими маневрами, расспрашивал Чарнецкий.

– Родная, – отвечала она.

– И как она оказалась в Польше?

– Как все, так и она.

– А именно?

– Репатриировала. Мама у нас полька.

– Вот оно что. Младшая или старшая сестра?

– Старшая.

– А как с работой у сестры?

– Нормально. Преподает в гуманитарном университете в Варшаве. – Михася всегда считала, что самой ей похвастаться нечем, поэтому с удовольствием хвасталась сестрой.

– Что преподает?

– Сравнительное языкознание. Она филолог, доктор наук. Стефания Ивановна Трацевская. Сестра достаточно популярная фигура в своей среде. Защитила недавно докторскую. Очень активный человек. Помимо часов в университете еще факультативы ведет. И собирает пожертвования для бездомных животных.

– А семья? – Они уже подошли к купе, и Чарнецкий откатил перед спутницей дверь.

– Да как – то не сложилось.

Остановленная запахом, Михалина замерла на входе, принюхалась и оглядела их временный приют.

В глаза бросился прозрачный пакет, сиротливо приткнувшийся на столике. Сквозь него проглядывала вполне предсказуемая яичная скорлупа, обглоданная куриная ножка и пучок зеленого лука.

Не дотянув до своего места наверху, Катька заняла нижнюю полку напротив дремлющего Платона Фархатовича.

– Как ты? – поинтересовалась Михалина, наклоняясь к девице.

– Ух, ты. Классно! – Катькин мутный взгляд остановился на оливках с сыром. Она пошарила у себя за спиной, нащупала сумку и на свет появилась бутылка коньяка.

– Что, опять? – оторопела Михалина. – Куда тебе?

– Не мне, а нам! Да вы не стесняйтесь, – тоном своего в доску парня пригласила пьянчужка, – присаживайтесь.

Михася приткнулась с нею рядом и посмотрела несчастными глазами на Чарнецкого – тот озадаченно молчал.

– Как вы говорите? Если повезет с попутчиками – повезет в поездке?

– Сейчас границу пересекать будем, – проводив бутылку сумрачным взглядом, остановил Катьку Борис. – Спрячь это.

…Михалина могла голову дать на отсечение: служебно – розыскная собака(кокер – спаниель по кличке Гребешок) дергала носом в сторону Катькиной сумки, куда та сунула коньяк.

Поезд загнали в тоннель, пассажирам раздали декларации.

Идея накатить в режиме особой секретности Катьку возбуждала.

Михася нещадно трусила и пыталась пробудить в своих соседях по купе хоть какую – то социальную ответственность, но ей всучили стакан со словами:

– Или все, или никто. Не порть людям вечер.

Разливала крашеная выдра. Очевидно, решила всех споить, потому не скупилась.

– Все – все, хватит! – придушено охнула Михася, когда дошла очередь до ее стакана. – Куда? Это неразумно. Зачем напрашиваться на неприятности?

– Ой, да ладно тебе, – поморщилась выдра. – Строишь из себя принцессу крови. Выпьем за обратную дорогу.

Платон Фархатович многозначительно хмыкнул, и было не понятно, к чему это хмыканье относится: к тосту или к принцессе крови.

Михалина предпочла думать, что к принцессе.

– За что? За обратную дорогу? Не рановато? На место еще не прибыли, – заметил Фархатович.

– Мне нужно чем – то запить, – без всякой логики потребовала Михася.

– Коньяк? Запить? – ужаснулась выдра.

– Я не пью крепкие напитки. – Все – таки Михалина была человеком с убеждениями.

– Гос-с-с-поди. – Бестия посмотрела на нее с отвращением. – Какая же ты зану – уда!

– Один момент. – Борис поставил свой стакан, спустил с верхней полки сумку, рука его нырнула в боковой карман, откуда он извлек примятый пластиковый стаканчик и пакет сока.

Михалина вознесла молитву Богородице: стакан был матовым.

– Спасибо, – грудным голосом поблагодарила она своего спасителя.

Катька раздула ноздри:

– Все? Погнали?

– Сколько угодно, – разрешила «принцесса крови».

Пить она не собиралась, поэтому прибегла к проверенному трюку: глотать коньяк не стала. Набрав в рот, осторожно (здесь не обойтись без натуралистической подробности) выпустила в стакан с соком.

– Мы можем в Варшаве встретиться, – внес неожиданное предложение Чарнецкий.

– За встречу в Варшаве, – тут же провозгласила Катька.

Прозвучало почти как за встречу на Эльбе.

Начался всеобщий обмен телефонными номерами. Михасю эта процедура не коснулась, потому что сотового телефона у нее не было в заводе, и она совершенно устранилась, благодаря чему успела заметить: Катька не пила, и свой стакан замаскировала пакетом с остатками ужина бедуина.

Тут в вагоне послышался шум, раздались шаги и голоса, бутылка и стаканы моментально испарились, но вошедшие пограничники все равно дергали носами, как давешний кокер – спаниель.

Едва поезд выехал из санитарной зоны, Михалина снялась с места и, захватив с собой рюкзак, улизнула за дверь.

Очередь от туалета змеилась до середины вагона (работал один туалет, как в каком – нибудь задрипанном совковом поезде «Москва – Барнаул»), и когда Михася вернулась в купе, мужчины храпели, а Катьки на месте не оказалось.

Михалина решила, что пьянчужке снова стало плохо.

Испытывая по этому поводу недостойное католички торжество, она устроила рюкзак на крючок в изголовье, легла, еще несколько минут воевала с подушкой и рюкзаком (одно исключало другое), наконец, с удовольствием вытянулась на хрустящей простыне и мгновенно заснула.

* * *

… Поезд стоял.

Выпутавшись из простыни, Михася посмотрела на часы – они показывали половину пятого утра.

Стараясь не шуметь, привстала и выглянула в окно – прямо напротив вагона выступало из предрассветной дымки здание вокзала, на нем крупными буквами была обозначена привязка к местности: «Siedlce». Седльце, перевела она.

Сон улетучился. Под ребрами у Михалины пульсировало, разрасталось и тяжело ворочалось счастье.

В голове фейерверками расцветало: через час тебя встретит Стефа. Через час для тебя наступит Юрьев день. Через час ты пополнишь сонм счастливчиков, посетивших древний город… Станешь другим человеком, освобожденной женщиной Востока.

Подождав, пока поезд отойдет от станции, Михася тихонько соскользнула со своего места и с удивлением обнаружила, что Катькина полка над ней пуста.

«Вот бестия, везде успеет», – беззлобно подумала, имея в виду туалет.

Туалет оказался свободен, так что Катьку она подозревала незаслуженно.

Завершив все процедуры, Михася поддалась наитию и заглянула к проводникам:

– Доброе утро, – она лучезарно улыбнулась. – Не знаете, куда подевалась наша попутчица из восьмого купе?

– Сошла.

– Как сошла?

– А так: ногами по ступенькам сошла в Седльце, – равнодушно бросила снулая тетка и отвернулась.

Что – то удивило в ответе, но Михалина не поняла, что именно. Сам ответ или тот факт, что Катька болтала много, но ничего, ни слова, ни полслова не сказала про Седльце. Зато Катька говорила про Варшаву. Они собирались там встретиться с Борисом.

Мысли о крашеной выдре быстро вытиснились другими, и Михалина забыла думать об этих странностях – ей не терпелось ступить на землю предков.

Будить спящих попутчиков она не стала из благих побуждений: до станции Варшава – Западная, куда ехали журналист и его друг, время еще было, а после вчерашнего у них минута сна за час шла, как на войне.

Решив, что так даже лучше – не прощаясь, – Михася осторожно откатила двери и вынесла свой архи скромный багаж.

До Центрального вокзала так и простояла в тамбуре, нетерпеливо, как цирковая лошадь перед номером, перебирая ногами.

За окном проплывали холмы, усыпанные нарядными деревеньками, особенно рассматривать было нечего, но Михася щурилась от счастья и даже что – то тихонько мурлыкала себе под нос. И это был не псалом.

* * *

…Угодив из поезда в распростертые объятия Стефании, она услышала:

– Матка Боска! Ты чего такая зеленая? Или это из – за света искусственного? – Стефа отступила на шаг и продолжала с пристрастием разглядывать сестру. – И что это на тебе, Мисюсик?

– Отстань, – нежным голосом попросила путешественница и поцеловала Стефу.

Одевалась Михалина по принципу: бедненько, но чистенько. Этот стиль одежды, прическу (хвост, как правило), макияж или, точнее сказать, его отсутствие Стефания подвергала беспощадной критике.

Вкусу сестры Михалина привыкла доверять – он развит был до уровня инстинкта. В данный момент на Стефе были черные джинсы и свободный жакет, тоже черный, из – под которого выглядывали невероятная, нежно – лиловых оттенков рубашка и густо – сиреневая жилетка. Фиолетовые замшевые ботиночки сразили Михасю наповал. Сначала ей стало себя жалко, а потом по дну души анакондой проползла настоящая, постыдная, можно сказать, порочащая католичку зависть. Михася попыталась придушить ее смирением (каждому воздается по заслугам, в конце концов, у тебя двое сыновей, а у Стефании только ботиночки), но и оно оказалось весьма сомнительным.

– Где твои вещи?

– Все здесь, – Михася потрясла рюкзаком.

– Позоришь фамилию.

Сестры направились к эскалатору, поднялись с нулевого этажа на первый, мимо магазинчиков и касс вышли на городскую площадь, набирающую разбег перед будним днем.

С Балтики тянулись облака, и без того неяркий солнечный свет путался в них, рассеивался, пробившись, осторожно касался крыш, верхушек деревьев и асфальта.

В носу у Михаси защипало. Очертание чудовищной башни в стиле «космо», придающей площади зловещий вид, расплылось.

– Ты будешь в восторге, – как издалека донесся голос Стефании.

Впитывая всей кожей, легкими, зрением и слухом атмосферу города, его шум и толчею, Михася почти не слушала сестру, а когда вслушалась, поняла, что пропустила большую часть из того, что та говорила.

К этому моменту они уже стояли перед ослепительным «Ситроеном» – «жуком». Из монолога сестры Михалина с удивлением узнала, где всю жизнь хотела побывать и чем заняться:

– …помнишь, нас с детства интересовала история семьи? Могу тебя порадовать. Сейчас мы как раз и займемся биографическими исследованиями. Найдем дом, где жили Трацевские, будем исследовать жизнь прапрадеда Франца.

Сестра выждала торжественную паузу – Михася не реагировала.

Стефа списала ее онемение на дорогу, азиатчину и культурный шок, и продолжила:

– Я тут немного покопалась, но несерьезно, знаешь, набегами. Навела справки, выяснила, где искать. Теперь мы возьмемся за это вплотную. Нужно отыскать корни фамилии. Я уже выяснила кое – что. В Центральном архиве исторических записей есть сведения обо всех участниках того самого Январского восстания, в которое ввязался наш прапрадед. Туда мы завтра с утречка и отправимся. Если нам повезет, отыщем могилки предков. Правда, здорово?

Продолжая стрекотать о том, как это замечательно – отыскивать могилки и рыться в архивной пыли, – сестра щелкнула пультом и распахнула перед Михасей дверку.

– Мне уже сорок, так что откладывать больше некуда. Я взяла отпуск, посидим в интернете, полазаем на сайтах. Их полно разных. Ищите и обрящете, стучите и откроют, просите и дано будет вам, так ведь?

Стефа, наконец, обратила внимание на легкую контузию сестры.

– Шикарная, да?

– Кто?

– Тачка. – Будучи филологом, Стефания считала особым шиком употреблять русские жаргонные словечки.

– А! Да, конечно.

– Что с тобой? Ты не рада?

– Рада, конечно, только я ехала на юбилей … вообще – то, – кисло промямлила Михася. – И город посмотреть.

– Если ты имеешь в виду поход в оперу или в кабак – этого не будет.

– Опера – то тебе чем не угодила?

– Мисюся! – нетерпеливо воскликнула сестра, – я предлагаю погрузиться в эпоху, в прошлое семьи, ощутить себя частью истории – не ты ли об этом мечтала?

Ничего такого Михася припомнить не могла – кажется, Стефания приписала ей свои мечты и желания.

– Неужели? – с сомнением спросила она.

Они уже ввинтились в игрушечное авто, в котором Михалина чувствовала себя, как в саркофаге, и Стефа вставила ключ в замок зажигания.

– Ты какая – то сама не своя. Как доехала? – осведомилась сестра.

– Нормально. Попутчики странные попались. Попутчица, – уточнила Михалина.

Внутри у нее тихо тлела какая – то необъяснимая маета.

Может, Митяй был прав – шевельнулась предательская мыслишка, – может, не следовало ставить под угрозу будущее ради сомнительного погружения в прошлое?

* * *

… Тишина давила на уши так, что в голове звенело.

Собрав силы, Герасимов разлепил веки и страшно удивился, когда рассмотрел зеркало на двери, полки, тисненую обшивку переборок – все это чертовски напоминало купе….

Мутило, и мышцы болели, как если бы он по глупости за одну тренировку решил заполучить рельеф Дольфа Лундгрена.

Герасимов пошевелился. В ту же секунду в голове произошла короткая вспышка, из плотной завесы в сознании выплыли подробности вчерашнего (или сегодняшнего?) дня.

Чарнецкий, попутчица… Голову сдавил обруч.

В приступе отвращения к себе Герасимов издал глухой стон и сел.

В ответ откуда – то сверху раздался хрип:

– Платоша, ты здесь?

– Боря, это ты?

– Я – я–а, – простонал лучший друг.

– Ты как?

– Хреново. А ты?

– Аналогично.

На все лады костеря себя, Чарнецкий сполз со своей полки, плохо управляя членами, приземлился на нижнее место напротив Герасимова.

– А где все? – удивился он.

Оба озадачились и некоторое время в тоскливом молчании рассматривали купе, друг друга и панораму за окном – она была убийственно статичной.

– Кажется, приехали? – проявил смекалку Герасимов.

– А где вещи? – не уступая другу в сообразительности, задал сакраментальный вопрос Борис.

Герасимов свистнул. Барсетка с документами и сумка со скудным гардеробом исчезли.

В эту самую минуту дверь в купе с грохотом, показавшимся друзьям невыносимым, отъехала. На пороге возникла по – стариковски грузная фигура в форменном костюме, с изогнутым ключом от купейных замков в кулаке.

– Цо это есть?! – изумился проводник или кто он там был.

Пассажиры затравленно молчали, и мужчина продолжал недоумевать.

– Кто то есть? Як це называ?

– То есть пассажиры, – пояснил Герасимов, чем привел старичка в крайнее возбуждение. На смеси польского и русского проводник потребовал покинуть вагон.

– Куда же мы пойдем в таком виде? – попытался воззвать к благоразумию железнодорожного божка Чарнецкий, но достиг обратного эффекта.

– Проше о панъске докумэнты, – наливаясь краской, повысил голос старый пень.

– У нас нет документов. Нас обокрали, – в два голоса пытались втолковать друзья, но их собеседник несколько раз упомянул полицию, и, не добившись нужного результата, продемонстрировал блестящее знание русского мата.

– Давай его скрутим и снимем с него форму, – обозлился Чарнецкий.

Предложение не пришлось повторять дважды.

Друзья в едином порыве втащили железнодорожника в купе и закрыли дверь.

Через несколько минут дверь купе отъехала, выпустив в проход две странноватые фигуры. Друзья по – братски поделили трофейную форму: Борису достался пиджак, Платону Фархатовичу – брюки.

Изрыгающий проклятия на двух языках поляк бестрепетной рукой был заперт снаружи тем самым, экспроприированным вместе с формой, изогнутым ключом.

* * *

…День улетел, как один час.

Деньги тоже.

Зато. Зато в распоряжении Михалины были: стильный хлопковый жакет, умопомрачительные, не хуже чем у Стефы, ботиночки, и шикарная кипенно – белая рубашка. Как выразилась Стефания, теперь с сестрой было не стыдно совершить элегантный променад по Старому Городу.

Метаморфозы продолжались.

Как только на плечи Михалины легла рубашечная ткань, а ноги устроились в ботиночках, голова заработала, как механизм, и она вдруг поняла: если они погрузятся, проникнутся, почувствуют себя частью и все такое, то, в конечном итоге, подтвердят шляхетство. А это значит, что она, наконец – то, сможет заткнуть рот Митяю.

С этого момента не то, что предательских, в подкорке у Михалины вообще никаких мыслишек больше не водилось, мозги поплыли, она погрузилась в мечтательное состояние, и Стефания билась с ней, как с безмозглой студенткой, явившейся на экзамен с пирушки.

– У меня был план, – ворчала Стефа. – Мы с тобой не должны ни на что отвлекаться. Времени в обрез, ничего же не успеем. Ну, давай, включайся.

Загнав «жука» на стоянку, сестры нагрузились коробками и пакетами и побрели домой. Стертые ноги гудели.

Стефания продолжала:

– Знаешь, Советы сделали все, чтобы люди забыли своих предков. Интересоваться прошлым было опасно. Вдруг откопаешь что – то? Вдруг родственники провинились перед властью? Сейчас опубликовали число жертв сталинских репрессий. Сколько, думаешь, их было?

– Понятия не имею.

– По неточным оценкам пятьдесят – пятьдесят пять миллионов. Перед революцией в Российской империи насчитывалось сто двадцать пять миллионов населения. Вот и считай, сколько народа замучил режим. Треть. Представляешь? Одну третью часть. В голове не укладывается.

Пройдя под аркой, Стефания остановилась у крыльца с двумя ступеньками и металлическим фонариком, свисающим с резного козырька над входом.

Михася никогда не интересовалась, а Стефания не распространялась на тему, каким образом ей удалось при разводе оставить за собой крошечный домик в предместье Варшавы – неказистое оштукатуренное строение с мансардой, нахально затесавшееся среди барокко и необарокко.

Первый этаж представлял собой, как теперь говорят, студию: гостиную, кухню и совмещенный санузел.

И то, и другое, и третье микроскопических размеров, зато из гостиной имелась остекленная дверь на задний дворик, пугливо жавшийся к стене дома. Вечер, к сожалению, был прохладным, и ужин на пленер отменялся.

В доме сестры ей все безумно нравилось: кухонная мойка под окном, мраморная ваза у входа, кованая лестница наверх и горшочки с цветущими гиацинтами на терраске.

На втором этаже ее проняла до седалищного нерва веселая спаленка в стиле кантри с налетом бохо: четырехцветная люстра со стеклянными бусами, нежнейшая плетеная занавеска фасона «кошкин дом» с бубенцами по краю, на стене гитара с инкрустированной перламутром декой, веселый коврик на белом полу – решительно все.

На комоде перед Остробрамской Богоматерью в серебряном окладе и фигуркой проповедующего Августина Кентерберийского стояли ландыши, и, кажется, их аромат спускался по лестнице со второго этажа – Михалина его различала.

На ужин у Стефании был шикарный бигос – мясное ассорти с вкраплениями капусты.

К этому времени сестры уже приняли по сто граммов, отяжелевший язык не слушался, Михалина могла только хлопать сонными веками.

– С чего начнем: с архива или с интернета? Или разделимся? – взывала к гражданской совести сестры Стефания.

– Мне все равно, с чего начинать, – еле ворочая языком, выговорила Михалина.

– Кажется, у тебя начался отходняк после Недобитюха. – Фамилию дорогого зятя сестра произносила с неописуемым презрением. – Как после ампутации.

– Интересно, а что он мне ампутировал? – лениво поинтересовалась Михася.

– Часть мозга, отвечающую за эмоции.

– Если бы.

– Представляю, что он тебе наговорил.

– Сказал, что разведется со мной.

– И ты все равно уехала? – сраженная Стефа перестала помешивать бигос.

– Как видишь. – Михася стянула со стола пластинку сыра и с наслаждением стала ее жевать. На разговоры ее в принципе не тянуло, о Митяе особенно, но сестра не имела ни капли сочувствия и продолжала доставать вопросами:

– Поверить не могу. Наверное, вернешься – упадешь в ноги суженому?

– Не знаю, – выдоила из себя Михася. – Как – то вдруг надоело все.

Под взглядом сестры Михалина почувствовала себя неуютно. На несколько секунд у нее даже возникло ощущение, что Стефания сейчас глазами просверлит ей лобную долю и просканирует мозг.

– И давно это с тобой?

– Недавно. Последние сутки.

– Не прошло и двадцати лет. Жаль, мама не дожила, не может порадоваться.

Взгляд Стефы смягчился, отпустил сестру и вернулся к бигосу.

Отключив плиту, она разложила по тарелкам горячее. Откупорила еще одну бутылку вина и нарезала запеканку – длинную булку с сыром, луком и грибами. Все это проделала в полном молчании, и Михася, следя за неспешными действиями Стефании, ждала очередного града вопросов. И дождалась.

Согнав сестру с кресла на угловой диван, Стефа расположилась напротив и продолжила допрос:

– Он опять блудит?

Михалина дернула плечом:

– Кажется.

– Что значит «кажется»? – Стефа подала сестре тарелку, от которой поднимался восхитительный аромат.

– Да нет, не кажется. Точно.

– Хорошо, что у тебя хотя бы хватило ума не венчаться с Недобитюхом, – разливая вино по бокалам, похвалила Стефа.

Чужие лавры Михасе были не нужны:

– Это не у меня, это у него хватило ума.

– Низкий поклон ему за это. Так чего ты ждешь?

– Стефа, умоляю, давай не будем портить день, – захныкала младшая сестра.

– Страус ты мой.

Внутренним слухом Михалина уловила в интонации Стефы что – то невыносимо родное, уходящее в счастливое детство, согретое присутствием отца и мамы. Наверное, это был голос крови.

Обращенный к Михалине взгляд был полон любви, и нервы у младшей Трацевской сдали.

– Ничего Митька мне не ампутировал, – сквозь слезы прошептала она. – Вот, видишь?

– Это фантомные боли, – утешила сестра. – Господи, как я рада, что мне удалось выманить тебя с твоей мызы. Ладно, прекращай реветь и запомни этот день. Пойми, мы еще не старые, мы еще невесты.

Михася невесело рассмеялась:

– Само собой.

– Не перебивай старших.

– Все – все, – Михалина утерла ладонями слезы, изобразила «замок» на губах и сцепила ладони замком.

– Каждой одинокой женщине – по мужу, как сказал Владимир Вольфович. Аллилуйя!

– Позвольте, – возмутилась Михалина, – какая ж я одинокая?

– Но здесь – то ты одна! – выкрутилась Стефа. – Вот, опять перебила. Давай, в общем, выпьем за нас – молодых и красивых.

– Давай. – Сестры сомкнули фужеры и выпили. Вино было прохладным и мягким на вкус.

За стеклянной дверью сгустились сумерки, ласковым светом зажглись два фонарика между гиацинтами и гирлянда над дверью, и на душе у Михаси воцарился покой.

Мясо с капустой окончательно сломили ее патриотизм.

– Господи, как же хорошо, – призналась она. – Можно как – нибудь устроить, чтобы праздник не кончался?

– Оставайся, – бесстрастно прошелестела Стефа, и стало ясно: вот оно, главное, заветное, тайное желание сестры.

В горле у Михаси застрял тугой комок (наверное, это были шестьдесят соток огорода и Недобитюх в придачу), но она утопила его в вине и привалила бигосом. Со слезами дело обстояло хуже – они предательски блестели и не хотели высыхать.

– Дорожка накатанная, ты со свистом получишь визу, – как бы между прочим сообщила сестра. – Мальчишки твои будут счастливы оказаться в Евросоюзе. Подумай хотя бы о детях.

– Стефа! – Михалина подняла на сестру мокрые глаза, но сказать ничего не успела – лежащая на барной стойке мобильная трубка сестры заиграла мазурку Домбровского.

Откинув со лба волосы, Стефа легко, как девочка, спорхнула с дивана.