Текст книги "Проделки куриного бога"

Анна Яковлева
Проделки куриного бога

Все события, происходящие в

романе, вымышлены, любое

сходство с реально

существующими людьми —

случайно.

Автор

…Он заведет собаку – вот, что он сделает.

Собака – то уж точно не предаст. Собака будет любить его преданно и бескорыстно. И он будет любить ее. Гулять с ней, баловать и чесать брюхо. Собака будет встречать его после работы и приносить мячик.

Герасимов потушил сигарету в блюдце, заменявшем пепельницу, и захлопнул балконную дверь.

А, собственно, что его удивляет? Он всегда знал, что Лилька – дура, прости господи.

Зачем она призналась, что у нее есть любовник? Тоже мне, секрет полишинеля…

Ну, какой это, к чертям собачьим, секрет, если налицо все признаки – нет, не измены! – романа на стороне!

Бегающие глазки, тайные звонки, этот страх выпустить мобильную трубку из рук, постоянные отлучки и вранье – без креатива, тупое и плоское… Как сама Лилька.

«У Соньки засиделась…» – самая расхожая отмазка. Еще: «представляешь, в лифте застряла», и, еще «в поликлинике очередь безумная, как при совке…». Только пробки на улицах и совещания на работе не приплела, потому что о пробках в их городе знали из телевизора, а совещания в школьной библиотеке в первый и последний раз проводилось еще при Горбачеве.

Ко всему Лилька вдруг рьяно взялась реформировать библиотеку, обновлять фонды, участвовать в каких – то семинарах, проводимых за пределами городка, замещать больных, хотя до этого даже зарплату не отрабатывала. С подружкой детства Сонькой, которую регулярно поливала помоями, вдруг стала проводить все выходные. Потом и вовсе умом тронулась – давай петь в народном хоре, хотя ни голоса, ни особого слуха у нее не было. Да еще пригласительные билеты на концерты невзначай подсовывала на видное место.

Ну, не идиот же он, на самом деле!

Или идиот?

Отвращение к вранью Герасимову внушили в детстве, и он сразу понял, что жена врет. Но он и не хотел знать правду – вот, в чем фишка!

Герасимов достал из шкафа несколько вешалок со своими вещами, блуждая по ним рассеянным взглядом, пристроил на спинке дивана.

То – то Лильке раздолье будет, когда он отчалит в командировку. Он скрипнул зубами от бессильной злобы. Может, розгами ее высечь? У них есть розги в запасниках. Если не воспитает, то, по крайней мере, испытает облегчение. Или не испытает?

Герасимов огляделся, будто очнулся.

Круглый стол, накрытый скатертью с кружевом ручной работы, дешевенькие стулья из лозы, комод с резными дверками, старый фикус под окном – все было, как при маме.

Мозги сдавило, как тисками.

Сжав челюсти, Герасимов опустился на диван и с силой потер лицо ладонями, так, что нос, щеки и лоб стали красными.

Как ни странно, это принесло некоторое облегчение.

Посидев некоторое время с закрытыми глазами, Герасимов поднялся, прихватил один из стульев, стоящих вокруг стола, и перенес его в прихожую.

Испытывая странную, какую – то даже нечеловеческую усталость, будто на нем ночь напролет каталась Панночка, полез в антресоли за сумкой.

Сумки в антресолях не оказалось.

Разозлившись, Герасимов сдернул какую – то тряпицу с непонятной кучи барахла и наткнулся на стопку семейных альбомов.

От вида этих самых альбомов Герасимову захотелось умереть.

Мысль подкупала новизной и одним махом решала все проблемы. Командировка бы отменилась – раз. Развод – два.

Поискав, что бы такое позитивное пристегнуть к списку под номером «три» и не найдя, Герасимов спрыгнул со стула, сел на него, сиротски уперев локти в колени, и погрузился в мрачные размышления.

Олюшку, его девочку жалко. Как она воспримет развод родителей? И как он будет без нее? В семнадцать лет дети такие же максималисты, как в четырнадцать.

Экзамены на носу, выпускной. Черт знает, как все не вовремя. Мысль пошла по кругу: за каким бесом Лилька исповедалась?

Именно так – в прихожей на стуле – его и застала неверная супруга.

Увидев мужа, она хлопнула виноватыми медовыми глазищами и потупилась.

Сцепив руки замком, Герасимов в полном молчании наблюдал, как жена разулась, и подавил в себе позыв к ухаживанию, когда Лиля расстегнула плащ. Пусть ей новая любовь помогает.

До поезда оставалось два часа, нужно было в темпе вальса варить яйца и курицу с пометкой «для жарки».

…Оставив облако сладкого дурмана, Лиля скользнула мимо.

Шаги ее остановились совсем близко, вздохнула дверь в ванную, зашумела вода.

Герасимов принюхался.

Он мог голову дать на отсечение: такого парфюма у жены раньше не было. Запах был новым, незнакомым. Чужим, как сама жена. «Подарок, наверное», – темнея лицом, подумал Герасимов. Ему стало совсем тошно.

В долю секунды тяжесть из тела исчезла, он сорвался со стула и всю свою ярость обрушил на дверку антресолей, да так, что изо всех швов на потолке и в стене посыпался песок.

Вода в ванной перестала шуметь, дом насторожился.

Тьфу.

Гнев иссяк, тяжесть вернулась, и Герасимову стало до омерзения противно самого себя.

Распустился, идиот.

Может, пока он будет ездить, все как – то утрясется? Они остынут, отдохнут друг от друга, Лилька поссорится со своим хахалем … Или возьмет и образумится – случается же такое с некоторыми…

На самом деле, зачем им что – то менять? Жизнь прожита. Сейчас любые перемены возможны только в худшую сторону.

С остервенением засучивая рукава домашней ковбойки, Герасимов устремился на кухню.

Было только два места, где Герасимов чувствовал себя в своей тарелке: на собственной кухне и в краеведческом музее.

Поставил варить яйца, отпилил от куриной тушки оба бедра и тоже поставил на огонь. Достал из холодильника банку с огурцами, обернул в тряпицу шмат сала, нарубил толстыми колечками «Краковской» колбаски, вытряхнул из коробка оставшиеся спички и насыпал в него соли. Несколько мгновений сомневался, стоит или не стоит травить попутчиков луковым запахом, и все – таки сунул в пакет тугой пучок зеленых перьев…

* * *

…В бывшую Людову, ныне Речьпосполиту Польску Михалина отбывала налегке. Все, что у нее было – новые джинсы и банковская карта, которую не сильно отягощали отпускные и скромная премия. Четки – и те забыла в спальне на постели. Вместе с бельем и парой туфель все уместилось в рюкзачке.

Дом Михалина оставляла с тяжелым сердцем: муж, Дмитрий Недобитюх, ее не провожал, он вообще перестал с ней разговаривать. Или она с ним.

Несколько раз Михалина была близка к тому, чтобы остаться, сделав выбор в пользу жизни, то есть своего мужа. Все – таки сестра Стефания далеко, а Митяй под боком…

Однако стоило покинуть зону обитания Недобитюха, как в Михалине стали происходить какие – то глубинные изменения.

Сначала вернулась девичья мечтательность.

«О, Варшава, – думала Михася, трясясь в электричке, – этот полугород – полусирена! Плац Трех Крестов, аллеи, пряничный левый берег Вислы…».

Голова сладко кружилась.

Поезд, перрон, терпкий запах лопающихся почек и талой воды усугубили ее состояние. Не говоря о попутчиках…

Вместе с нею в купе оказалась загорелая крашеная девица лет двадцати пяти, немного дерганая, с полным ртом жвачки. Довольно высокий, сухой, коротко остриженный субъект чуть за сорок, с хищным носом и со странным взглядом миндалевидных, карих глаз. Настоящий бедуин.

Третьим был умопомрачительный, изысканный господин в очочках – ровесник Михалины, тоже высокий, ироничный, с магнатскими усиками «а – ля Валенса». Правда, усики плохо вязались с Евросоюзом, но в целом мужчина произвел на Михасю сильное впечатление, хотя, это вполне мог быть синдром Недобитюха.

Тем не менее, метаморфозы продолжались: Михася распрямилась в полный рост.

– Борис, – представился господин, едва хлопоты, связанные с проверкой билетов и раздачей постельных принадлежностей, улеглись. – Журналист, публицист, краевед. – В руке у Михалины оказалась визитка: «Чарнецкий Борис», – лаконично, как на надгробии, значилось на ней, только, в отличие от надгробий, к имени прилагался номер мобильного.

Девице Чарнецкий тоже зачем – то всучил визитку. Та лениво взяла ее двумя пальцами с накладными, зловеще загнутыми когтями, и положила на столик.

Поглаживая пальцами бархатную визитку, Михася приосанилась: все – таки как это важно, когда тебя окружают образованные, культурные люди.

– Это мой коллега и лучший друг Платон Фархатович Герасимов, – представил Чарнецкий насупленного стриженого субъекта, расположившегося напротив.

– Михалина, – она кивнула со сдержанным достоинством. О том, что подвизается в районом печатном органе, по неведомой причине умолчала – хвастать было нечем. Всего лишь провинциальная журналисточка, редактор провинциальной газетенки, которых пруд пруди.

– С частным визитом?

– Да, – розовея, растянула губы в улыбке Михася. – К сестре еду. А вы?

– По приглашению польских коллег едем на конференцию по Катыни и на майские праздники. Заодно. Приятное с полезным совмещаем. – Борис поправил очочки и улыбнулся, от чего у Михалины, как писали в романах, стеснило грудь.

Она прислушалась к ощущениям. Что делается! Не прошло и трех часов, как из дома… Удачное начало, ничего не скажешь.

– Уже бывали в Варшаве? – полюбопытствовал господин Чарнецкий.

Подарок сестры – альбом с фотографиями Варшавы – был настольной книгой Михалины, поэтому она почти не соврала:

– Да.

Михалине было страсть, как интересно, за каким несет в Речьпосполиту крашеную выдру, но мужчины не задали девице ни одного вопроса, как будто она принадлежала к касте неприкасаемых. Как будто достаточно быть двадцатипятилетней дивой с волосами цвета красного дерева, чтобы все вопросы отпадали сами собой. Это задело Михалину. Из – за дерганой девицы ей даже снова захотелось стать ниже ростом.

Через пять минут были окончательно расставлены акценты: Чарнецкий не скрывал интереса к девице, которая отзывалась на имя Катя, а его стриженый коллега упорно хранил молчание и держал дистанцию.

Михасе внезапно стало легко. Досада улеглась: разве она не сыта по горло Недобитюхом? Ну и что, что красота и молодость прошли? Зато у нее теперь есть нечто гораздо более ценное: ясность мировоззрения, мудрость, вера в Бога и сыновья. И бесстрастие. Вот ее военное преимущество. Женщина ее лет – настоящая твердыня, способная противиться искушениям. И как приятно находиться на скамье запасных и наблюдать за игрой других! Особенно – за тонкой.

– Я в вагон – ресторан. – Чертова кукла поднялась и, не оглядываясь, подалась из купе.

– Отличная идея, – воодушевился Борис. – Ты как насчет ужина в ресторане, Платон Фархатович?

– Нет – нет, спасибо. – покачал головой его угрюмый друг. – У меня все с собой. – Голос у Платона Фархатовича оказался низким и густым.

Услышав это «все с собой», Михася затосковала.

Сейчас стриженый бедуин разложит на столике заботливо собранные любящей супругой в дорогу яйца, куриную ножку, соленый огурчик, в тряпицу обернутое сало, нарезанную кольцами копченую колбаску, соль в спичечном коробке и тугой пучок зеленого лука. Пригласит разделить трапезу – не него это похоже. Ей придется приобщить свою скромную долю – яблоко, банан и апельсин… Тьфу, как это все неприятно.

– А вы? – публицист скользнул беглым взглядом, но от Михаси не укрылась неприязнь на дне его глаз.

Состояние публициста легко объяснялось, Михася даже посочувствовала ему: куда он ее денет в ресторане, ведь он сделал ставку на дерганую бестию?

Безусловно, ее отказ господину Чарнецкому понравился бы куда больше, чем согласие, да и самой Михалине тоже (тратиться на ужин в вагоне – ресторане совершенно не входило в ее планы), но она представила, как станет делить трапезу с Платоном Фархатовичем и, загнанная в ловушку, вынужденно промямлила:

– Пожалуй. Только руки вымою.

– Я вас подожду, – Чарнецкий вежливо улыбнулся. Под магнатскими усиками просматривался крупный чувственный рот, и Михалина отвела глаза. Вера, мудрость и бесстрастие – вот три столпа ее морали…

* * *

… Католическая Пасха прошла под противный мокрый снег.

От этого снега с дождем Михасе все время хотелось спать, и день казался нескончаемым, а вечно мокрые ноги ее лично приводили в отчаяние.

Городок, родом из которого была Михася, стоял на Днепре. Климат здесь сырой, много болот. Когда-то места эти были постоянной ареной борьбы религий, амбиций и обыкновенной человеческой жадности. Земли эти топтали крымские татары, донские казаки и тевтонские рыцари, что касается немцев, так те и вовсе взяли за моду размещать здесь свои оккупационные войска.

В надежде навести хоть какой – то порядок в этих местах, король польский и великий князь литовский Сигизмунд – какой – то – там еще в 1511 году даровал городку Магдебурское право.

При всем при том до сих пор со снегом здесь бороться так и не научились.

Каждый год город просто тонет в сугробах. Здесь не заведено вывозить снег, его просто сталкивают с проезжей части на обочины. Этой зимой, как и десять, и двадцать зим назад, все повторилось. В марте сам по себе снег превратился в распутицу, а политый внезапным дождиком, затопил дороги, сделал совершенно непролазными улицы. А небеса словно спятили, каждый день с них то сыпалось, то лилось.

От сырости было только одно спасение – русская печь.

Однажды Михалина не поленилась и посмотрела в энциклопедии определение слова «печь». Не особенно мудрствуя, энциклопедисты назвали печь «устройством для тепловой обработки материалов или отопления». Если бы Михася была составителем словарей, она дала бы другое определение, потому что относилась к печи, как к спутнику и компаньону человека, фактически – как к одомашненному животному.

Русская печь согревает не только тело, она согревает душу, как говорили наши древние предки: «Печь из смерти в жизнь переводит». Вот, почему после работы, почти вплавь добравшись до дома, первое, что сделала Михалина – набила печь дровами.

Она торопилась проделать все до прихода мужа.

Дмитрию было глубоко плевать на экваториальное прошлое человечества, как и на то, что женщины мерзнут чаще мужчин – он считал это происками дарвинистов и феминисток.

Если жена топила печь, Митька демонстративно открывал форточки и ворчал, что шелудивому поросяти и в Петров день зябко, что мало ей газ сжигать, так еще и дрова истребляет, опять устроила тропики… Причем жадность эта не поддавалась никакому объяснению, потому что дрова им доставались бесплатно – Митяй служил лесничим в лесхозе.

Девять месяцев в году супруги вели молчаливую войну: Михася втихаря подкручивала ручку на термостате вправо, муж – влево. В этом смысле печь Михалину устраивала больше: из нее пылающие дрова не выбросишь.

Наконец, дело дошло до растопки, и Михася не обнаружила спичек на привычном месте – на полочке рядом с дымоходом.

В надежде найти зажигалку или коробок спичек, она полезла по карманам мужниной одежды и, действительно, зажигалку нашла. Но не ее одну.

В кармане одной из курток с остатками подсолнечной шелухи, хвоинок и острых хлебных крошек Михася обнаружила сложенный в четыре раза тетрадный листок в клеточку – довольно свежий, судя по виду.

Неизвестно, какой текст она ожидала увидеть, но уж точно, не тот, что увидела: «Суслик все было просто зашибись. На столе бутирброды. Абажаю и целую куда захочу, твоя Цыпа.», – было нацарапано на листке.

«Н – да, – с мелким самодовольством подумала Михася, – с грамотешкой у Цыпы недобор, академиев оне не кончали…».

Испытывая острое желание умыться, она сунула записку назад, к крошкам и семечкам, ополоснула прохладной водой лицо и долго смотрелась в зеркало. Затем вернулась на кухню, старательно гоня от себя мысль, что Суслик – это ее муж, и какая – то Цыпа целует его, куда захочет.

Мысль не прогонялась – напротив, свила себе гнездо в черепе.

Черт возьми. Что еще за Цыпа? Еще одна жертва Митькиного дьявольского сексуального обаяния?

«Если это и так, то что мы имеем? – спрашивала себя Михася, и сама же себе отвечала: здоровое чувство брезгливости и нездоровое чувство зависти – вот, что мы имеем. После двадцати лет брака ты утратила желание целовать мужа куда – либо, кроме лба. Свят – свят – свят».

Наконец, в трубе загудело, на душе у Михалины потеплело уже от одного этого звука. А ведь она чуть не поддалась на уговоры сыновей и мужа, чуть не дала разобрать свою спасительницу.

От звонка в калитку мысли в голове смешались, Михалина вышла на крыльцо:

– Кто там? – крикнула в темноту.

– Мишка! – позвала соседка Татьяна – первостатейная сплетница и записная кляузница. – У тебя телефон работает?

Михалина вздохнула. Придется впустить Таньку и выслушать последние сплетни, которые стекались к соседке со всего города.

– Работал.

– Ой, слушай, мне мастера вызвать нужно, – зачастила Танька, – у меня уже неделю телефон не работает.

– Тань, у них рабочий день уже закончился.

– Неа, – уверенно сказала соседка, – там есть дежурный.

– Заходи, звони, – бросила равнодушно Михалина и нырнула в тепло дома. Если ушлая Танька что – то замыслила, сопротивляться бессмысленно: пролезет в игольное ушко, несмотря на габариты.

– А твой где? – Невыразительные глазки обследовали прихожую в поисках мужской обуви.

– На работе.

– Слушай, а я его видела сегодня.

– Я тоже.

Татьяна оценила юмор и захихикала:

– Не, я видела на почте! Он с почтальонкой нашей болтал.

Ни один мускул не дрогнул на лице Михалины.

– Ты звонить хотела. – Она показала глазами на аппарат на полке.

– А? Да! – Танька закрутила циферблат коротким толстым пальцем. – Так это… Дмитрий – то прям так и лыбился, так и лыбился.

– Ты номер знаешь или поискать в справочнике?

– Не, не ищи. Знаю.

Танька с минуту висела на трубке, слушала зуммер – абонент, естественно, не отвечал.

– Ты ее знаешь, она нашу почтальонку заменяет, когда та в отпуске или болеет.

– Знаю, – согласилась Михася, горя желанием отделаться от навязчивой соседки.

– А че – то долго твоего с работы нет.

– У него сегодня совещание по пожарам, – сорвала Михалина. Какие пожары в это время года? Неискушенная в защите лесов Танька повелась:

– А – а. А то я думаю, чего это он на почте с утра околачивается?

– Он может находиться и на почте, и в администрации, и в редакции, и в школе – где угодно. Служба, знаешь ли.

– А – а, ну да. Ладно, – Танька поскучнела. – Пойду. Спасибо.

– Пожалуйста. – Михася проводила соседку и, совершенно измочаленная, вернулась в дом.

Примостив на печку мокрые сапоги, потрогала изразцовую стенку – та уже была живой.

Ужинала Михалина в одиночестве перед телевизором – Дмитрий явился ближе к девяти и был не в духе.

Вечер покатил по заведенному сценарию: уловив с порога печное тепло, супруг помрачнел, буркнул что – то вроде «деньгами топишь» и грязной рукой схватил со сковороды драник.

Михася отвернулась. Борьба была неравной.

После того, как сыновья выпорхнули из гнезда, супруги старались обходиться без слов. За вечер обменялись несколькими фразами и разошлись, как какие – нибудь графья, по своим спальням.

Небо плевалось мокрым снегом, а печь исходила умиротворяющим теплом, и это примиряло Михалину с «почтальонкой» и даже с тем фактом, что Суслика опять взяли в аренду. Из чувства самосохранения ей хотелось только, чтобы арендаторша по имени Цыпа жила на другом краю географии.

Постояв под душем, Михася нырнула в постель, умостилась под одеялом, хотела почитать, но усталость прикинулась приятной тяжестью, скрученные в клубок мысли стали отрываться и поодиночке уноситься в космос.

Поздний звонок взметнулся в тишине, спугнул сон, Михалина спрыгнула с постели. В груди кольнуло. Сыновья? Или арендаторша?

Старая карга – тревога – сжала сердце в кулаке, как выпавшего из гнезда птенца.

Путаясь в рукавах халата, Михалина метнулась в прихожую, страстно желая, чтобы телефон не разбудил Митяя, схватила трубку и проскрипела:

– Алло?

– Минася! – На другом конце связи обнаружилась сестра Стефания. Такую мелочь, как час разницы во времени, Стефания не принимала во внимание. – Минася! Привет! Ну, так что ты решила?

Все встало на свои места: в мае Стефе исполняется сорок, и она все уши прожужжала своим юбилеем.

Тревога разжала натруженную, мозолистую ладонь, выпустила на свободу сердце, а сама скатилась по животу и улеглась на полу вокруг босых щиколоток. Михася аккуратно перешагнула через нее, забралась в чудовищное кресло с кожаными подлокотниками, подтянула колени и дернула свисающий с бра шнурок. Когда – то рыжий, а теперь лысый коврик, трюмо и шкаф с незакрывающимися дверцами вынырнули из темноты. Пока гнездилась, сестра успела перейти к эскалации:

– Минась, я тебя в Европу зову, а не в Сибирь. Так и знай: если не приедешь, обижусь до конца жизни! Никаких отговорок не приму. Дети разъехались, а с козлом твоим ничегошеньки не случится за пару недель, вот увидишь, он еще спасибо скажет, – завершила выпад Стефания и обиженно умолкла. Последнее заявление было настолько в яблочко, что Михалина хрюкнула.

– Даже слышать ничего не хочу, – снова активизировалась Стефа. – Ты же его просто развратила своим терпением. Дала себя закрепостить, и он думает, что так и должно быть. Фиг ему. Не должно и не будет.

Варианты подобных заверений звучали все двадцать лет, а в связи с юбилеем сильно разнообразились. Почти не слушая сестру, Михася в очередной раз мысленно перебрала свои наряды. Не считая рабочую униформу (черную юбку, серые брюки и пять, по числу рабочих дней, блузок), гардероб уличал ее в полной и окончательной потере боеспособности. В таких нарядах дальше праздника урожая в районном центре показаться нельзя. А еще билеты в оба конца, а еще подарок… А хотя бы мизерный шопинг – Варшава все таки… Прикинув свои возможности, Михалина протолкнула сквозь стиснутое горло:

– Стефа, ты же знаешь, у меня денег нет.

– Я оплачу тебе дорогу, – самоотверженно пообещала сестра. – Не жмоться. И не выдумывай ничего, а то знаю я тебя. Главный мой подарок – это ты, Мисюсик ты мой. – Ласковое «Мисюсик» было родом из детства, и сердце Михалины растаяло, как воск.

Даже если в заботе сестры преобладали собственнические инстинкты и желание подложить свинью Митьке, все равно это была забота.

…Дмитрий не переваривал Стефу так же преданно, как она не выносила его. Двадцать лет Стефиной эмиграции не ослабили Митькиной ненависти. У него был нюх на звонки свояченицы, и каждый звонок, не говоря о визитах, он воспринимал, как подрыв семейных устоев.

– Она на тебя плохо влияет, – плел интригу Митька. – В ее присутствии у тебя портится характер. С тобой становится невозможно, пока она у нас торчит.

Разумеется, Стефа не гостила, а торчала. Не помогала, а подрывала авторитет. Не баловала сестру, а развращала.

– Когда она здесь, ты забываешь о супружеском долге, – с пламенной верой в свою незыблемую правоту клеймил жену Митька. Нет – нет, ничего такого. Под супружеским долгом Дмитрий понимал исключительно заботу о себе, любимом.

Дмитрий был известным сквалыгой. Не сыновья, не огород и не работа, а именно муж сделал Михалину фактически «невыездной». К бабке не ходи – отъезд жены Митяй расценит, как открытый бунт, мятеж в рядах заговорщиков – Трацевских. Домостроевец, черт бы его побрал.

Стоило помянуть черта: в майке и в кальсонах, небритый, с примятым со сна лицом, разя все живое луковым перегаром, «козел» и «крепостник», шаркая драными шлепанцами, материализовался в дверном проеме. От предчувствия у Михалины заломило затылок.

«Сейчас начнется», – пронеслось в голове. Острый нос, сонные глазки и задиристый хохолок на макушке выражали готовность к склоке.

– Чего опять? – не заставил себя ждать супруг. – Чего ей надо? Опять сует нос в наши дела? – Просто вездесущая советская цензура в эпоху большого террора!

Михалина смерила супруга взглядом сверху вниз. Умела она смотреть сверху вниз, даже если смотрела снизу. «Суслик засушенный», – вот что было в этом взгляде.

Митяй никогда не отличался богатырским сложением, а с годами стал похож на стручок острого перца. На жалком тельце выпирали только кадык и детородный орган, все остальное было исключительно впалым. Даже зад. При этом самомнение у Митяя потолки царапало. Наверное, на такой высоте его поддерживали те, кто «целует, куда захочет».

– Это кто там? – раздалось в трубке. – Никак твой козел бдит?

– У самой же мужика нет – кто ее выдержит, такую…, – Митька не постеснялся выразиться.

– Как у тебя терпения хватает? Я бы с таким придурком дня не прожила, – в тысячный раз заверила сестру Стефания. Михася не знала, кого слушать.

– Дешевка. Репатриантка. Пшечка. Пусть катится со своими подарками куда подальше, – размахивал совковой неподкупностью, как флагом, Митяй.

Перекрестный огонь достиг невероятной плотности, Михася почти впала в кому. Будь у нее хоть малейшая надежда, она бы ушла в партизаны и отсиживалась в лесных болотах до прихода «наших», но оба сына учились и жили за границей – на исторической родине Дмитрия, в Запорожье.

– Михася! – рявкнула сестра прямо в ухо, так что Михалина поморщилась. – За двадцать лет ты заслужила хотя бы один – единственный раз провести отпуск не на огороде! В конце концов, от всей семьи только мы и остались. Я жду тебя. Не вздумай испортить мне праздник.

– Я постараюсь, – промямлила затурканная Михася.

– Никаких «постараюсь». Чтоб как лист перед травой.

Стефания была на три года старше. Ей повезло не встретить своего Митьку, съездить в командировку в Варшаву и прочитать в университете курс «сравнительное языкознание». Позже ей повезло остаться на кафедре в Варшавском университете, еще позже – выйти замуж, получить гражданство и очень удачно развестись, а Михася…

А Михася на кривой дорожке столкнулась с Митяем Недобитюхом – без комментариев, как говорится.

…Дать обещание было нелегко, а уж выполнить и того сложнее.

Михалина раскрыла шкаф и обозрела свой жалкий гардероб. Ничего такого, о чем бы она не знала, в шкафу не обнаружилось…

– Ну? – поторопил муж. Он ждал отчета о переговорах.

– Стефа обещает оплатить мне дорогу.

Известие было встречено настораживающим молчанием.

Михалина чуть не с головой нырнула в шкаф, из глубин которого исходил крепкий запах махорки – уж лучше дышать махоркой, чем Митькиной ненавистью. Еще неизвестно, что ядовитее.

– Значит, поедешь к своей ляшке? – желчно поинтересовался супруг.

Михасю охватила мгновенная, неизведанная, ни с чем несравнимая радость:

– Значит, поеду.

– Ну – ну. – Яд стекал с Митькиного языка и капал на когда – то рыжий коврик. – Давай – давай. Сколько волка не корми, он в лес смотрит.

– Мить, – вздохнула Михалина, – при чем здесь волки?

– Между прочим, мы это уже проходили.

– Что? – Михася слушала краем уха – ее удручало состояние туалетов.

– Ополячивание и окатоличивание.

– Что? – Крайне удивленная, она вынырнула из – за дверки шкафа и уставилась на мужа. Рот у нее так и остался открытым.

– Что слышала! – Недомерок воинственно скрестил безволосые тощие ручонки на впалом животе.

– Это Стефа меня, что ли, ополячит и окатоличит?

– Ну, со мной – то у нее этот номер не пройдет!

Хитрющий хохол, Недобитюх никогда не устраивал акций протеста в присутствии Стефании. Идти против свояченицы – все равно, что переходить улицу в неположенном месте: можно костей не собрать.

– На всякий случай: я уже католичка и полька, – с истинно шляхетским достоинством сообщила Михася, тщетно пытаясь закрыть дверцы шкафа. Литературный вариант «полька» она использовала умышленно, но на Митьку образованность супруги впечатления не произвела.

– Ой – ей – ей, нашлась полячка, – с гнусной улыбочкой пропел он. – Ты по – польски ни бельмес, и в костел – то ходишь раз в год по обещанию. – Беспристрастность в оценках и Митяй – понятия несовместимые, спорить с ним бесполезно.

Михася отпустила дверцы, и они со скрипом разъехались, образовав приличную щель.

– Ты вообще не ходишь в церковь, но остаешься православным. Или нет?

– Я? – По физиономии мужа скользнуло нечто, похожее на замешательство. – Нашла что сравнить! Я – совсем другое дело. Казаки ляхам не по зубам. Кишка у вас тонка.

Волосы на голове у Михалины зашевелились. Вот только межконфессиональных и межнациональных конфликтов для полного счастья им и не хватает!

– Вас на сто двадцать лет стерли с карты, и правильно сделали, – несло Митьку. – Всех поляков нужно было ассимилировать, а кто не желает обращаться в православие, того ссылать.

– Дурак, – коротко отозвалась жена. Оказывается, супруг рассчитывал ассимилировать ее, а она даже фамилию не сменила.

– Марина Мнишек, – процедил Митька в ее сторону. – А как же плантация?

Дмитрий намекал на огород.

Михалина тяготела к дизайну, но все ее попытки европеизировать участок натыкались на Митяя.

Ясное дело, супруг традиционно засевал все шестьдесят соток царицей всех культур – бульбой (кто не в курсе, бульба – это картошка) и любовался ими, как некоторые счастливцы – ландшафтным парком в английском стиле. Если бы не Михася, картофельная ботва украшала бы их участок от крылечка до межи. Она даже подозревала, что будь у Митьки такая возможность, он бы распахал и засеял бульбой все бывшие земли Великого Княжества Литовского и Королевства Польского в границах Люблинской унии.

Палисадник и две клумбы у крыльца Михасе удалось отстоять, но сам факт присутствия бесполезной фауны на огороде разрывал Митяю сердце.

– Весь огород цветами загадила, – плевался во все стороны он. – У всех жены, как жены, а у меня недоразумение. – «Загадила» – эвфемизм, супруг предпочитал другие выражения.

Дмитрий вообще был скуп на комплименты. Единственное, чего жена удостоилась за двадцать лет, так это нежно произнесенного: «шкидля ты моя». В ответ на грубость Михася помалкивала и ждала, когда красота спасет мир. Не может же человек вечно оставаться равнодушным к прекрасному. С непонятно откуда взявшейся твердостью (наверное, виной тому была Цыпа) она ответила:

– И ты, и цветник – вы оба перебьетесь.

Совершенно неожиданно в душу закралась надежда: может быть, в свете новой интрижки Суслик денег даст на поездку?

…Уже через сутки домашняя ситуация обострилась.

Поставив перед Митяем ужин, Михася ушла в «залу», как называл большую комнату Митяй в припадке местечкового патриотизма, включила телевизор и попыталась погрузиться в вяло текущий детектив, но так и не вникла в происходящее на экране.

В голове крутился разговор со Стефой, потом мысли переключилась на деньги. У кого она еще не одалживалась?

Деньги, деньги, деньги… Этот эквивалент товара и услуг превратил ее жизнь в череду тоскливых будней. У Михалины не бывало праздников, потому что для праздника нужны деньги.

Митяй появился некстати, спутал мысли, она обратила к супругу лицо, подняла одну бровь. Только веская причина могла привести супруга после ужина в «залу» – новости или футбол он всегда смотрел на кухне.