Текст книги "Королевская щука"

Трубка слабо звякнула, проинформировав: «Сообщение не было доставлено…»

* * *

… Эдик Крупенин, педагоги, дети, няни, повар, медсестра, сторож – были опрошены все.

Из отдельных бесхитростных свидетельств складывалась даже не трагедия, а просто – жуть.

Семилетнего Эдика Крупенина изнасиловали в туалете два старшеклассника – четырнадцатилетний Роман и тринадцатилетний Александр.

Малолетки с порочными лицами блеяли что-то о согласии Эдика, в пустых глазах не просматривалось ничего, кроме животных рефлексов.

После контактов с подростками Талли не могла отделаться от навязчивого желания часто и подолгу мыть руки.

От всей этой истории тошнило, будто она каждый день на завтрак съедала кусок несвежей колбасы.

Тошнота из желудка поднималась в голову и парализовала мозг.

О матери Эдика Талли не могла думать иначе, как непечатным текстом.

Сознание, что именно она обрекла сына на весь этот ад, доводило до исступления. Где носит эту дуру, эту шваль, эту биксу подзаборную? Какая замечательная у нее жизнь – в неведении. Стерилизовать таких надо. А еще лучше – за волосы и в костер.

Соратницам по борьбе было легче: дома их ждали дети – обожаемые существа, которые на фоне бесприютного сиротства выглядели баловнями судьбы.

Талли же сама была несчастлива и никого не сделала счастливым, и собственное одиночество вступило в химическую реакцию с одиночеством Эдика Крупенина и породило беспросветный мрак.

Днем Талли еще как-то справлялась с собой, но ночью…

Как только в номере гас свет, бесы принимались за дело, нашептывали о безысходности и невозможности изменить ход вещей.

Звонок Макса пришелся на третий день, когда Талли уже преследовали ощущения в духе хоррор: ей стало казаться, что мерзость двух человеческих детенышей вселилась в нее и пожирает изнутри.

– Я написал сценарий, – сообщил ликующий голос.

Слова до такой степени выпадали из контекста последних событий, что показались незнакомыми. «Что? – пронеслось в голове, – какой еще сценарий? О чем это он?».

Ликование на другом конце провода продолжилось:

– Это только первая серия. По плану будет двенадцать. Хочешь, я пришлю тебе, почитаешь?

Вот оно что! Сценарист-надомник приглашает разделить с ним радость творца!

Эгоистичное, жалкое существо. Такие не имеют понятия, каково это – оказаться парией в семь лет. Таким все безразлично, кроме собственных ничтожных переживаний, не стоящих выеденного яйца. Он будет носиться со своими никому не нужными идеями, со своей никому не нужной любовью, с собой. Мужчины. Сильный пол. Защитники. Тьфу!

Талли стиснула челюсть, чтобы не заорать, не затопать ногами, не запустить в стену графин, олицетворяющий гостиничный уют.

Ничего этого она не сделала.

– Я устала и хочу спать, – сквозь зубы процедила она, и, кажется, даже извинилась.

…Настоящий ужас только начинался.

Марина с готовностью объявила Эдика Крупенина невменяемым, а районный прокурор принял сторону дирекции интерната.

Ощущение собственной бесполезности достигло пика, и неожиданно для себя Талли не смогла пройти мимо церквушки – скромного деревянного сооружения, чудом уцелевшего с конца восемнадцатого века.

Вечерняя служба окончилась, в церкви было тихо и пусто.

Единственная лампочка горела в притворе, придел тонул в тенях, от пустых подсвечников веяло унынием.

С неясным чувством Талли постояла, привыкая к полумраку, и прошла к центральному аналою.

Сбоку от алтаря под распятием темнели три фигуры, в одной угадывался священник.

– Как можно чаще приносите ребенка к причастию. Если в душе нет Бога, там поселяется лукавый – третьего не дано, – услышала Талли, подойдя.

Женщина с мужчиной стали кланяться, батюшка благословил каждого, отпуская. Талли упорно не сводила глаз со спины, обтянутой сутаной.

Священник обернулся, их взгляды встретились.

– Вы ко мне?

Талли переступила с ноги на ногу. Если бы она сама знала!

Глубоко посаженные медовые глаза светились в полумраке, притягивали. Поддавшись этому притяжению, Талли проскулила:

– Можно с вами поговорить? – и тут же усомнилась: как об этом можно говорить под церковными сводами?

Ответом ей был одобряющий, внимательный взгляд.

Она не рассказывала – она брела по каменистому дну, наступала на скользкие и острые выступы, спотыкалась, сбивая ноги, останавливалась, нащупывала плоские камни и брела дальше.

Сглаженная и причесанная, история все равно шокировала бы кого угодно.

Не перебивая, батюшка слушал и кивал. Глаза сострадали, и этого Талли было достаточно. Выговорившись, посмотрела в бородатое, худое, аскетическое лицо с сетью морщин, заимствованных, кажется, с икон.

– Я не знаю, что делать.

– Бороться, сестра. Нельзя отступать, раз уж ты выбрала борьбу. Я буду молиться за тебя, потому что больше ничего сделать не могу – меня не пускают в интернат. Как сказал патриарх Кирилл: «Горько слышать ответ: детей попам не отдадим». Понимаешь? – спросил он, прочитав в глазах Талли сомнение.

– Разве может быть хуже?

Медовые глаза потемнели:

– Еще как может.

Разговор, который ни к чему не вел, был окончен, сбитая с толку, разочарованная, Талли побрела в гостиницу.

Ноги оступались на неровной тропе, протоптанной в снегу, мысли унеслись в какие-то дали. Вспомнились дебаты в прессе и запрет на усыновление российских детей американцами, так называемый «Закон Ирода».

Что это, спросила себя Талли. Лицемерие или психическая неадекватность? Дорого бы она дала, чтобы протестировать авторов законопроекта, скажем, на фрустрационные реакции Розенцвейга. Что результат окажется бомбой, можно гарантировать.

Внезапно, будто подсказанная кем-то со стороны, возникла идея найти биологическую мать Эдика и ткнуть носом в зловонную яму, которую она вырыла собственному сыну. Заставить пережить все, что пережил он. И от этого простого решения Талли почувствовала давно не испытанное облегчение, как раненый боец, которому, наконец, ввели промедол.

* * *

…Он так и не понял, что произошло. Просто все было плохо, а потом он позвонил, и все стало еще хуже.

Промучившись несколько дней, Макс снова набрал Лешку и потребовал:

– Дай мне ее домашний номер.

Ворча, что он так и знал, что эта затея добром не кончится, что ему не будет никакого покоя, что он останется крайним, Лешка продиктовал цифры.

Внося их в память телефона, Макс почувствовал себя немного лучше: сейчас, сейчас он услышит голос Талли.

И он его услышал.

– Да? – глухо отозвалась трубка.

– Талли, это я, – выдохнул Макс. Мгновенная мертвая тишина в трубке сменилась протяжными гудками…

Вот тогда мир и погрузился во тьму.

Солнце светило только ему, и поэтому его украли. Как жить в этой тьме, Макс не знал.

В ужасе от того, что случилось, слушал гудки и не шевелился. Что, черт возьми, происходит? Что? Может, он ошибся номером? Ухватившись за спасительную мысль, Макс повторил вызов – гудки капали в вечность, абонент не отвечал.

Дольше выносить это безумие Макс не мог. Так не пойдет. Он сейчас же все выяснит. Чем он обидел Талли? Почему она так с ним поступает?

На бегу стаскивая спортивные штаны, Макс вызвал такси, натянул джинсы и курку, сунул ноги в сапоги и выскочил из квартиры.

Соседняя дверь бесшумно отворилась, выпустив на лестничную площадку запах чужого жилья. Из темной прихожей выглянуло тонкое личико.

– Здравствуй, Максим.

Одной рукой давя на кнопку вызова лифта, второй рукой Макс пытался застегнуть сапоги.

– А, привет.

Все еще возясь с замками, он бросил короткий взгляд в сторону соседской квартиры и удивленно застыл, на пару секунд забыв о личной драме: за несколько месяцев соседская девчонка, пигалица Дашка Цыпляева, умудрилась преобразиться в юное, стройное создание с гладкой, очень светлой кожей и любопытными темными глазами. Только губы оставались по-детски припухшими. Распущенные русые волосы, джинсы, майка… Даже пакет с мусором не в состоянии был испортить неземную красоту.

Грохот лифта вывел Макса из комы, он махнул Дарье рукой и поехал вниз.

Куртку застегивал уже на улице.

И еще минут десять, пока ждал машину, удивлялся преображению голенастой пигалицы в юную прелестницу.

… «Не смей давить! Не смей на меня давить! Звонить со всех телефонов. Ненавижу давление. Не смей», – произнесла Талли таким тоном, что у Макса слова застряли в горле.

Шлепанцы с меховым бубоном выглядели так мило, а махровый халатик так соблазнительно, что Макс на секунду даже усомнился: она ли это швырнула трубку, отказываясь с ним говорить?

– Прости, я спать хочу. – Талли скрылась за стальной дверью – границей между всеми благами мира и мраком небытия. Загремели замки.

Стыд и унижение были невыносимы, Максу захотелось умереть. Распугав подгулявших кошек, он пробкой выскочил из подъезда, только дверь ухнула за спиной.

Вдохнув холодный ночной воздух, Максим рванул от чужого дома, промахнул двор и внезапно замер, почти физически ощутив, как натянулись нити, связывающие его с Талли. Ноги не шли.

Поднял глаза к темным окнам, взглядом проник сквозь оконные переплеты…

В черном провале угадывались пустота и одиночество.

Почему? Почему она не верит ему? Он семимильными шагами идет на сближение, открыл свое сердце, а Талли окружила себя крепостной стеной, или как там у них это называется, накрылась куполом – в общем, неважно как, но Талли ускользала.

Слезы закипали на глазах, Макс утирал их кулаками весь обратный путь. Он плакал не о себе – он плакал о Талли. Откуда-то возникла уверенность: сейчас, в эту минуту ей хуже, чем ему.

Он не успокоится, не отступится и не сдастся. Он сумеет доказать, что ему можно верить.

Утром купит какой-нибудь дорогущий букет, приедет в Центр поддержки… кого-то там (Макс все время забывал, кого поддерживает Центр) и скажет, что любит ее. И никогда не разлюбит. И никогда не обидит ее, и не будет давить. Она станет его Музой, его мотиватором. Он станет ее опорой и защитой, ее крепостной стеной. Нет, не стеной. Лучше просто – ее озоновым слоем, средой обитания.

Проведя остаток ночи и часть утра среди мрачных сновидений, Макс проснулся поздно. Торопливо, не чувствуя вкуса, проглотил кофе и поехал на цветочный рынок.

В Центр он явился с букетом из одиннадцати роз. С сильно бьющимся сердцем поднялся по ступенькам, пробежал глазами вывеску: «Центр психологической поддержки приемных родителей и детей». То, чем занималась Талли, показалось Максу далеким и непонятным, как выращивание картофеля на Марсе.

Немногочисленный коллектив Центра в это время подался на обед, и Макса с нескрываемым любопытством рассматривали несколько пар глаз.

– А вы к кому? – не утерпела приятная, глазастая, сдобная, как булка, особа.

– К Талли Тимуровне, – робко улыбнулся Макс. Он находился во власти иллюзорного чувства, что это вторжение в мир, где царит Талли, сделает их чуточку ближе, и волновался.

– Кабинет налево. – Интерес в глазах особы сменился скукой.

Робея все больше, Макс остановился перед дверью с табличкой «директор», побарабанил костяшкой согнутого пальца по темному дереву, не дождавшись ответа, потянул ручку и просунул голову.

Взгляд уперся в огромный рабочий стол, за которым Талли казалась особенно хрупкой.

В кабинете она была не одна.

Боком к ней, за столом поменьше, сидела унылая пара, по всем признакам – семейная. В воздухе неуловимо присутствовало напряжение, и Макс торопливо прикрыл дверь.

Десять едва ли не самых томительных в своей жизни минут Максим провел в кресле под фикусом, бродя взглядом по прожилкам на мясистых листьях. То, что он испытывал в этот момент, было похоже на муки творчества: Макс пытался облечь в слова свою любовь, но слова попадались все блеклые, штампованные и страдали бессилием, и ничего, кроме слабоумия, не выражали.

Наконец, бесплодная попытка выразить словами то, что творилось в душе, была прервана появлением грустной пары.

Не первой молодости мужчина и его женщина еще несколько минут топтались у порога, словно не решаясь покинуть кабинет и оказаться наедине со своей проблемой.

– Спасибо, Талли Тимуровна. Мы попробуем. Спасибо. Вы нам очень помогли.

Ухаживая друг за другом и переговариваясь вполголоса, супруги оделись и покинули учреждение.

Не одному ему паршиво, про себя заметил Макс, глядя в унылые спины.

Шаги стихли, в коридоре установилась напряженная тишина.

За дверью с табличкой «Директор» послышались шорох и звук отодвигаемой мебели, вслед за этим простучали, приближаясь, каблучки, и в дверном проеме, как в портретной раме, появилась Талли.

Черный пиджак и юбка очень шли ей. Ноги в черных тонких колготках и туфлях на каблуках выглядели невозможно соблазнительными.

Мысли Макса разбежались в разные стороны, от волнения в подушечках пальцев возникло легкое покалывание.

– Что ты здесь делаешь? – убийственным ледяным тоном спросила Талли.

Перед Максом стояла не сестра друга, не психолог, не очаровательная молодая женщина – перед ним стояла директриса, женщина из бетона и стали. Женщина из бетона и стали ничего общего не имела с той Талли, которая жила в его воображении.

Максим отчетливо почувствовал себя интервентом – он вторгся на запретную территорию. Не успеет он сделать нескольких шагов по чужой земле, как будет с треском изгнан. Здесь он чужак.

И вот тут Макс совершил роковую ошибку: он сказал глупость.

– Я скучаю по тебе.

– Прекрати меня преследовать, – отчеканило существо из бетона и стали.

Букет оттягивал руку, чувство, что жизнь кончилась, стало осязаемым и давило на плечи.

– Это тебе. – Макс сунул Талли розы и оказался на улице.

…Домой он плелся, как побитая собака, и конструировал в уме диалоги с неприступной чужой Талли. Выходило вполне в жанре «infotainment», в котором он представлял исторические сюжеты.

«Что такого я сделал?», – с болью спрашивал себя Макс и не находил ответа.

Дома пытка многократно усилилась.

Макс то уговаривал себя набраться терпения, то тяготился бездействием, то обвинял себя во всех смертных грехах, то винил Талли в трусости. Ну и как тут пробиться к ее сердцу, если она забаррикадировалась и отстреливается?

Максу нестерпимо хотелось поговорить с кем-то о Талли, с кем-то, кто ее не знает и может высказать объективное или хотя бы нейтральное мнение. По этой причине Лешка в собеседники не годился, мама тоже.

Вконец измученный, он вспомнил про соседскую Дашку, вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь Цыпляевых.

На Дашке было черное платье-свитер и гетры. И неизменная смущенная улыбка.

Макс на мгновение залюбовался соседкой.

– Привет. – Он сделал слабую попытку улыбнуться.

– Привет. – На девичьем личике расплескалась радость.

– Мне нужен твой совет.

– За какую команду болеть?

– Команду? – удивился Макс.

– Так ведь полуфинал идет.

Ну вот, он так и думал: жизнь проходит мимо.

– Нет, – угрюмо ответил Макс, – я хочу с тобой посоветоваться по другому вопросу.

– Войдешь? – Дарья отступила в темный коридор.

Мгновение поколебавшись, Макс шагнул в чужую прихожую, заставленную обувью, и услышал из глубины квартиры крикливые голоса. Шум доносился из кухни.

– Постой, – он попятился. – У тебя что, гости?

– Нет, это у предков. Идем. – Дарья направилась в противоположный конец коридора, к распахнутой двери, из которой лился слабый свет.

Послушно следуя за изящным абрисом, Макс втягивал ноздрями едва уловимый запах ванили, который перебивали грубые запахи застолья, и лихорадочно соображал, как это будет выглядеть: великовозрастный оболтус выворачивает душу перед девчонкой.

– Чаю хочешь?

Макс вынырнул из собственных мыслей, мазнул рассеянным взглядом по лицу, казавшемуся в приглушенном свете полудетским, и бросил взгляд на тахту.

Плюшевый медведь с медалью на шее, книжка с яркой обложкой, в беспорядке оставленный на тахте плед и подушка с четким контуром головы – все это показалось Максу настолько интимным, что он смутился.

– Не откажусь. – Голос хрипел.

– Тогда располагайся. Я сейчас.

Дарья смылась, предоставив ему свободу выбора. Из приличия Макс выбрал кресло.

– У тебя уютно, – вежливо заметил он, когда соседка вернулась с подносом, на котором покачивались две чайные пары, сахарница и плетенка с печеньем.

Дарья наклонилась, взору Макса явился косой пробор.

– Ничего особенного, наверное, как у всех. – Дарья опустила поднос на тахту. Застенчивая улыбка привычно блуждала на губах.

Неожиданно для себя Максим спросил:

– У тебя парень есть?

Даже в слабом свете настенного бра было заметно, как Дарья вспыхнула:

– Нет.

– А сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

Макс почувствовал себя глубоким стариком.

– А почему?

– Что?

– Почему нет парня?

Дарья склонился над подносом:

– Не знаю. Угощайся, – она поставила перед Максимом чашку. – Бери печенье. Я сама испекла.

Продолжая поглядывать на смущенную соседку, Макс сунул в рот увесистый кружок – он тут же растаял, вызвав в памяти смутные образы из детства.

– Овсяное?

– Да. Мама брала у вашей бабушки рецепт. Нравится? – Дарья опустилась на тахту и тут же натянула на колени свитер.

Печенье, смущенная улыбка и натянутый на колени свитер странным образом поднимали настроение, и Макс сделал неприятное открытие, что в душе он бабник.

– Очень вкусно, – он заложил за щеку еще один кружок.

Лицо соседки озарилось:

– Ешь, не стесняйся.

Неожиданным образом подушка перестала казаться полунамеком, тахта и разбросанные девичьи вещицы больше не смущали Макса, он освоился и пустился во все тяжкие – вывалил на Дарью подробности казни пирата Штёртебекера.

– Короче, его приговорили к отсечению головы, – излагал Макс, кидая в рот печенье. – В те времена приговоренный имел право на последнее желанье. И Штёртебекер просит: так мол и так, уважаемый бургомистр, сколько шагов я сделаю после отсечения моей буйной головушки, столько пиратов вы помилуете. Ему отсекли голову, и он сделал одиннадцать шагов! Можешь представить?

Впечатленная не столько поведением пирата, сколько рассказчиком, Дарья зомбированным голосом протянула:

– Ого!

– Бургомистр слово не сдержал – всех казнил.

Дно плетенки обнажилось. Отбросив предрассудки, Макс положил на язык последний кружок и интеллигентно отставил чашку. Пора было решаться: либо он привлекает Дарью в качестве эксперта их с Талли отношений, либо откланивается. И первое, и второе теперь казалось Максу неприличным. Пришел, уплел гору печенья и отвалил?

На физиономии Макса отразились терзания, и Дарья пришла на выручку:

– Ты хотел о чем-то посоветоваться?

Распахнутые карие глаза смотрели с таким живым интересом, что Макс решился.

– Как думаешь, что должен делать парень, если девушка его отвергает. Отказаться от нее или добиваться?

В зрачках соседки мелькнуло удивление:

– Смотря, какой парень.

– Ну, допустим, я.

Как ни глубоко Макс был погружен в свои переживания, он не мог не заметить выражение крайнего недоумения на лице Дарьи.

– Тогда добивайся.

– Как?

– Напиши письмо ей.

Прежде, чем Макс успел подумать, с языка сорвался вопрос:

– А тебе пишут парни письма?

– Мне? – Даша опустила глаза, тень от ресниц легла на щеки.

– Не хочешь – не отвечай, – великодушно разрешил Макс. Он вдруг почувствовал неизъяснимое превосходство над юностью и неопытностью. Если взять такую девчонку в жены, можно испытывать это сладкое чувство долгие годы. Что за чушь лезет в голову?

– Ты ее любишь? – тихо спросила Дарья.

Макс потер ладонями лицо:

– Мне плохо без нее.

– Так и напиши: мне плохо без тебя.

– Так просто?

Повисла пауза.

Макс ощутил, как к нему возвращается неловкость. Запоздалое сожаление подняло с места.

– Ладно, пойду я. Спасибо за печенье.

– А кто она?

– Сестра друга. Психолог.

– Напиши, что ты близок к самоубийству, – выпалила Дарья.

У Макса вырвался мрачный смешок:

– Шантаж?

– Провокация, – тихо возразила она.

Теперь пришла очередь Максима удивляться. Вот так молодо-зелено…

Он окинул соседку долгим изучающим взглядом:

– Я подумаю.

…Собственно, думать было не о чем. Прямой и грубый шантаж Максу претил, однако…

«Однако, – сказал он себе, – хуже уже быть не может, и испортить уже ничего нельзя, поэтому в ход можно пустить и шантаж, и лесть, и … на что еще пускаются в романах отвергнутые поклонники?».

Положив подбородок на кулаки, Макс собирал лоб складками, шевелил бровями, покусывал губы.

Дальше навязчивых строчек: «Я к вам пишу – чего же боле?» дело не шло, но к чести Макса, в отличие от Остапа Бендера, он почти сразу вспомнил, что строчка эта принадлежит перу А.С. Пушкина.

Примерно через час Талли вызвала ассоциацию с водой. Сравнение показалось Максу удачным, и он напечатал: «Ты как вода – все время меняешься и утекаешь сквозь пальцы».

На этом поэтический источник иссяк, и минут тридцать Максим бился над продолжением, сокрушаясь, что прежде не упражнялся в изящной словесности.

Наконец, со скрипом родилось следующее: «Талли! Ты как вода – все время меняешься и утекаешь сквозь пальцы. Я не умею разговаривать с водой. Что мне остается? Закрыть глаза и представить, что уже напился из родника? Невозможно: жажда слишком сильна. Я на пороге депрессии. Скажи, как все исправить? Понимаю: я не должен был демонстрировать свое беспокойство. Не знаю, что на меня находит в такие моменты – это вообще не я делаюсь. Это кто-то другой, кто гонит меня, подталкивает делать глупости и необдуманные шаги. Больше такого не повторится, обещаю. Останься в моей жизни, прошу тебя».

Перечитав послание, счел его достаточно художественным и клацнул мышкой.

Остаток дня был мучительным.

Время остановилось. Казалось, Земля перестала вращаться вокруг Солнца. Макс подгонял взглядом стрелки часов, пытался представить, как Талли откроет электронную почту, как увидит конверт с завораживающий надписью «У вас 1 письмо». Он отдал бы все, чтобы узнать, что испытает она в тот момент: досаду или мгновенную радость.

Аллилуйя! Соседская девчонка, вчерашняя голенастая пацанка оказалась мудрой женщиной.

Провокация не просто удалась – провокация удалась с блеском!

Увидев на дисплее телефона заветные цифры, Макс едва не лишился сознания.

Талли позвонила и позволила себе высказаться:

– Не смей так больше поступать. Звонить со всех телефонов, врываться. Бесконечно ненавижу давление. Не смей.

– Я не давил – я беспокоился, – Максим готов был принести какие угодно извинения и оправдания. – Что я должен сделать?

Чем сильнее он влюблялся, тем глупее и жальче становился. Это был крест, какое-то проклятье.

Следующий ход был за Талли, и она поставила Максу шах и мат:

– Я только отвлекаю тебя от Германии.

– Таллюшка! Поедем вместе в Москву?

– Максим! Ну, что ты такое говоришь? У меня же Центр. Это моя жизнь. Нет, я не могу все бросить вот так, сразу. Мне нужно время.

Макс предпочел думать, что они обсуждают будущее. Их общее будущее!

* * *

… После командировки все окрасилось в черный цвет, душа, как зеркало в доме умершего, будто задернулась трауром.

Белое сухое вино с креветками, подкинутый Наташкой роман, прогулки с Фимкой, аккаунт в фэйсбуке, пустырник, шоколад – все было испробовано, и все безрезультатно.

От вина хотелось плакать, от шоколада уже подташнивало, от романа поднималась скука, от аккаунта – головная боль. Вино и креветки кончились, роман был заброшен, аккаунт… Со страничкой Талли решила проститься.

Заведена она была исключительно и только ради развлечения, и до этого момента отлично справлялась с задачей.

Поклонников Талли сортировала на случайных и постоянных.

Случайные были задиристыми, агрессивными, появлялись довольно часто, но долго не задерживались, отсеивались.

Постоянные вели осаду.

Чудеса выносливости проявлял пятидесятилетний подполковник запаса. Первые полгода отставник ограничивался целомудренными цитатами из Есенина, затем начал выкладывать вирши собственного сочинения в духе Асадова, изобилующие чувственными образами, как то: луна, лепесток, соски, колени.

По стилю угадывался климактерический дяденька, подсевший на «Виагру».

Его соперник выступал под ником «Гамлет» и домогался Талли бурно. Негодовал, требовал, не брезговал шантажом. Требовал свидания, негодовал в адрес Подполковника.

Талли читала сомнительные комплименты и чувствовала, как кровь разгоняется в жилах, и высвобождается воображение.

После командировки убогие вирши, опереточные страсти и армейский юмор стали вызывать отвращение.

Не раздумывая, Талли влезла в настройки, стерла аккаунт, и вернулась на домашнюю страничку. Жизнеутверждающая надпись «У вас 2 письма» брызнула радостью.

Сердце заныло, хотя писем Талли не ждала. Иногда ей казалось, что она вообще уже ничего не ждет.

Первое письмо оказалось от президента фонда, директора института и члена «Российско-американской ассоциации детских психологов» Александра Кайро – того самого, о котором Талли думала, как о втором после Бога.

Кайро – нет, этого быть не может! – приглашал выступить с докладом на российско-американской конференции.

От захватывающей перспективы сбилось дыхание, а за спиной с тихим шорохом расправились крылья.

Что это? Голова кружится или земля уплывает из-под ног? Что-то происходило в низких слоях атмосферы. Смещались энергетические потоки, выпускали стрелы, меняли перспективу…

И снова беспомощное «неужели». Неужели это возможно – знакомство с кумиром?

Как любое везение, такие удачи не ходят поодиночке – Талли все же была практичной, в бабушку. Можно рассчитывать на публикации в соавторстве с Кайро. Или даже на работу в его Институте…

В поисках собеседника Талли оглянулась на Фимку – та похрапывала на постели, перебирая лапами во сне. Вот и поговори с такой…

Второе сообщение было от неуемного Лешкиного друга, и Талли испытала досаду.

Может, заодно с аккаунтом удалить и почтовый ящик? Как же ее утомили разговоры…

Подумала и открыла письмо.

Хм. «… Я не умею разговаривать с водой…». Хм.

Письмо зацепило.

Строчки исходили болью, между строчек проступали нежность и чуткость. И незамутненная душа Макса.

Неожиданно Талли заплакала.

Не нужно ей ничего этого!

Фимка подскочила и уставилась сонными глазами на хозяйку. «Эй, ты чего?», – спрашивала собака.

Тихие слезы перешли в рыдания.

Дурак! Доморощенный любитель истории. Лучше бы снял номер в гостинице…

Единственное, от чего она бы не отказалась сейчас – от качественного секса без единого слова. Такого, от которого не остается ни мыслей, ни сил, от которого тело становится легким и гибким, а настроение поднимается на неделю!

Талли нащупала в кармане домашней куртки платок и с чувством высморкалась.

Черт бы все побрал.

С Максимом такие отношения немыслимы. Если даже его соблазнить, он изведет и себя и тебя разными глупостями, вроде предложения руки и сердца. Нет-нет, Макс – совсем не тот, кто тебе нужен. Пора этому положить конец.

Клацнула мышка, письмо полетело в корзину, Талли нашарила трубку на столе, нервным щелчком послала вызов.

… Положить конец оказалось не просто.

Вместо этого ей захотелось оправдаться… Все-таки Макс был другом брата… и хорошим – да, черт возьми, хорошим! – парнем. И он позвал с собой в Москву…

Может, и вправду, бросить все и податься с Максом в столицу? Заняться, наконец, докторской, найти место на кафедре какого-нибудь вуза…

Боже, милостивый, какая глупость!

Подвинув собаку, Талли устроилась рядом. Вот, к кому она прислонит свою забубенную головушку.

Пригретое Фимкой, место было теплым, и с робкой надеждой на сон Талли прикрыла веки.

И сейчас же услышала их…

Меняясь ролями, они играли в плохого и хорошего парня.

«Никто не виноват, – нашептывал один, – так получилось».

«Нет, это ты во всем виновата, – скалился другой, – ты и только ты. Посмотри на себя. Тебя нельзя любить. Тебя бросили все, потому что такую, как ты, нельзя любить!».

«Нельзя, нельзя, нельзя!»– разошлись круги по воде.

Талли зарылась лицом в подушку и зажала уши, но спасения от бесов не было.

Землю саванны вытоптали не слоны, саванну вытоптали туристы. Ты впустила в душу одного туриста, потом второго – вот и стала саванной, отвратительной, выжженной, не способной родить вытоптанной землей.

Не подпускай к себе Макса, чтобы он не узнал, что ты русло, покинутое рекой. Сооружай плотины, преграды, возводи на его пути препятствия, он выдохнется, устанет и отступится.

Пусть лучше он бросит тебя сейчас, чем потом…

Семья и серьезные отношения с мужчиной – это так хлопотно. Такие отношения нельзя пускать на самотек, их нужно возделывать от зари до зари. Ты не можешь себе этого позволить. Любовь – это постоянные страхи. Страх потери, старости, зависимости. В твоей жизни всего этого за глаза. Детские дома и Центр в избытке поставляют весь набор эмоций.

Пожалей мальчика, не ломай его. У него не хватит сил сражаться за двоих. И веры его на двоих не хватит. Если бы только ты не была высохшим русом, если бы в тебе осталось хоть немного жизни, хоть немного чистоты, если бы ты не дарила то кольцо…

Звонок телефона спутал бесам все карты.

Талли подняла воспаленное лицо. Ну, разумеется, зажигательный Лешкин друг.

Он еще не знает, что силы быстро уходят, а надежды растворяются, как аспирин – без остатка. Он полон надежд и сил, как главнокомандующий перед битвой. Это его война.

У нее другая война. На ее войне линия фронта пролегает через судьбы детей.

Трубка не унималась.

Несколько секунд Талли прислушивалась к своим многоликим страхам, наконец, уступила страху одиночества.

– Алло? – вымучено ответила она и сама не узнала свой голос.

– Я тебя разбудил?

– Нет. – Талли чуть не застонала от глухого отчаяния. Откуда только он взялся на ее голову, этот отчаянный безумец?

– Давай погуляем по старому городу.

Н-да… Тяжелый случай. Мальчик оказался не только безумцем, но и упрямцем. Он не отстанет, с досадой подумала Талли.

– Хорошо, давай погуляем.

Она покончит с этим сегодня же, пообещала себя Талли, собираясь на встречу.

… Мимо памятников архитектуры, зданий в духе классицизма и барокко они шли по скверу к набережной и говорили, говорили, говорили…

Немного ленивый снег ложился под ноги, Макс был само обаяние, к тому же с какой-то мистической настойчивостью навстречу попадались рождественские розовощекие карапузы и беременные женщины под руку со своими мужьями. Просто напасть какая-то. Или они были всегда?

Одно к одному, и как-то вышло, что данное себе обещание Талли не выполнила: независимо от ее воли вечер превратился в романтический.

Обаяние спутника, снег или благополучные детские мордашки, или все вместе – что-то подействовало и, поддавшись внезапному порыву, она выдала биографическую справку:

– Я знаю, что такое любовь. Мы были помолвлены, и я подарила ему кольцо с гравировкой. На гравировке был знак бесконечности. Вот так.

Гравировка пришпилила ее к любимому мужчине, пристрочила, как лоскут, густым машинным швом – вот, что имела в виду Талли. Это не просто кольцо с гравировкой – это отсроченный приговор. Она сама изобрела его и своей рукой вписала в книгу собственной жизни. И все это время чувствует себя неполноценной – черепком или осколком, отломившимся от чего-то. Или кого-то.