Текст книги "Хроники пикирующего Эроса"

Терпила

Плавно и пустынно катит воды свои Десна. На закате украинские мазанки светятся розоватым отблеском, обещающим светлый покой и нежность деревенских снов. И вечное чудо рождения. Не было человека – и вдруг есть: привычное, миллионнократно повторяющееся, а – чудо. Вот в такое закатное время изобильного августовского лета, самого плодоносного месяца, и родила Наденька своего первенца. «Добрий хлопчик», – сказала фельдшерица, принимавшая роды. Он и впрямь уродился на славу: чёрный чубчик, голубые глазки, не мутные, как у всех новорожденных, а ясные-ясные, словно промытое августовской грозой небо, и какое-то не по-младенчески сложенное тельце, стройное и мускулистое. И что было ещё удивительнее, он не размахивал как попало ручками и ножками, а ручки обычно скрещивал на груди, ножки же держал почти прямо и почти недвижно. Покачивая его в люльке, сработанной ещё прадедом, Наденька любовалась на белокожее личико, пеленая, перецеловывала каждый крохотный пальчик, просыпалась за мгновение до него, когда он, по младенческому обычаю, начинал маяться животом – он и она были одно, одно тело и один дух. Надежда чувствовала его даже сильнее и точнее, чем себя: когда он только намеревался потянуться к груди, когда собирался расплакаться, а когда кукольный ротик только готовился растянуться в беззубой улыбке. От него пахло грудным молоком и воробушком, и порой Надя будто обретала его зрение и слух и видела всё окружающее как видел он: край невероятно огромного окна, на самом деле, по мерке взрослого, обыкновенного, угол хаты, похожий на горное ущелье, – она такие видала в Карпатах, когда ездила туда на каникулы к родичам погостить, – гром небесный за окном и входящего вслед за ним в дверь, верхняя часть которой терялась в какой-то занебесной вышине, синего великана, всегда странно пахнувшего и ласково ругавшего Надежду за то, что баловала она их сына, слишком уж любила, просто души не чаяла. Тато Васыль, как позже узнал сынок, был сельским милиционером, ходил в форме и приезжал домой на мотоцикле с коляской, положенной ему по штату. Ругался он шутейно, для порядку, а Надюша глядела на него сыновьими синими глазами и улыбалась тихо.

Когда малышу исполнился год, он пошёл. И скоро стал гонять кур, мирно клевавших что-то на подворье, заглядывать в щели загородки к хряку, лазутчиком пробираться к корове, когда мамка шла её доить, был сообразительным и весёлым шалуном. Только иногда взгляд его вдруг становился не по-детски отрешённым, смиренным и тяжким. В такие минуты Надежда допытывалась, что такое недоброе привиделось её сынку, но он только вскрикивал горестно: мамо! Мамо! Да так, что сердце у Надежды заходилось от непонятной боли.

И в тот же год пошли в округе чудеса: ожина – ежевика – выросла размером с яблоки, тыква – как в сказке про Золушку, готовая превратиться в карету, грибы и иная растительность уродились небывалых размеров. Люди удивлялись и радовались: вот вдруг Бог послал плоды так плоды, никогда прежде таких не случалось.

Это произошло, когда мальчику было уже полтора года: он перестал расти. Заметили не сразу. Васыль, отмечая, как растёт сын, делал зарубки на притолоке. Через полгода подозвал малыша, поставил его вдоль доски – а он головёнкой достаёт всё ту же зарубку, не выше. Ещё через пару месяцев встревоженный отец померил рост сына – и тут то же. И через год. И через два… Развитый не по летам, он оставался ростом с полуторагодовалого ребёнка и в пять, и в семь, и в десять лет. Много читал, любил Тараса Шевченко – не по-школьному, как мёртвого классика, а будто о себе читал:

 
Сонце грiє, вiтер вiє
З поля на долину,
Над водою гне з вербою
Червону калину;
На калинi одиноке
Гнiздечко гойдає,
А де ж дiвся соловейко?
Не питай, не знає.
 

Куда делся соловейка? Не спрашивай, никто не знает…

Посмотрел как-то в клубе киноповесть Довженко «Зачарована Десна» и сказал серьёзно: це гiмн людинi працi, яка своїми руками створює всi земнi блага – это гимн человеку труда, который своими руками творит все земные блага. Творит блага, да…

Но в школе его затравили, дети жестоки – и туда он больше не ходил, да и трудно было такому малышу преодолевать каждый день по два километра. Одно время его подвозил отец на своём мотоцикле, но потом запил, лишился и должности, и служебного средства передвижения. Как напьётся, так, глядя на сына, приговаривает со слезами: «Терпила ты мий! Терпила!» Так на милицейском жаргоне называют потерпевшего, жертву преступления.

Колхоза не стало. Одно название, что колхоз. Нет, как и прежде, засевались поля, засаживались огороды, но после уборки государство у колхоза ничего не покупало и самим колхозникам на рынке торговать строго запрещало. Так и сгнивал урожай каждый год. Людям ничего не объясняли, и они каждую весну опять шли на поля пахать, боронить, сеять, свои огороды обрабатывать – есть-то надо, так что со своих огородов, как и раньше, питались. Вот только петь украинская деревня перестала – испокон веку славившаяся своими голосами и уменьем петь и на два, и на три, и на четыре голоса.

Когда малышу исполнилось двенадцать, он умер. Как и родился – на закате, под плеск вод вечной Десны. И Надежда больше не захотела детей – она будто окаменела вместе с малышом. И только тогда поняла, как это: жить, не видя белого света. Вместе с глазами её мальчика словно закрылись и её глаза, вместе со слухом – оглохли и её уши, она перестала ощущать вкус еды и прикосновения к своему телу. Каждый год – по аборту, одиннадцать она их сделала, одиннадцать деток убила. И в храм дорогу забыла. А когда исполнилось ей сорок, померла – так затухает чадящая лампадка, когда ей нечего больше освещать. От сердца, говорили.

От села до Чернобыля километров восемьдесят, если по прямой. И эти места задела крылом чернобыльская беда, как писали газеты. Такая романтика – крылом, как бы немножко, слегка, почти что и нет ничего, даже красиво: птица, крыло… Только урожай не велено продавать, а так всё как прежде. Малыш, единственный продолжатель фамилии, на котором и прервался род, появился на свет в тот чёрный, 1986 год.

Забавы беса

Крохотные пальчики ребёнка тянулись к нарядной кукле – традиционной «барышне на чайник», нежно оглаживали атлас платья, любовно проводя по линиям вышивки, завивали на зубочистки пакляные кудри… Опять не успел спрятать. И жёсткие руки отца вырывали из рук мальчика куклу и ожесточённо совали ему то машинки, то игрушечных солдатиков, то пластмассовые пистолеты, то паровозик, ездивший по всей детской комнате, – «мейд ин не наша». Слёзы лились в три ручья, мальчик отшвыривал ненавистные железяки с пластиком – всё холодное, мерзкое, мёртвое – и кричал, кричал, что не надо ему этих чудовищ, а изо рта вырывался только протяжный стон: мальчик был нем от рождения.

Отец злился и хлопал дверью, а сын, валясь на кушетку, всё мычал нечленораздельно и плакал, плакал, плакал. Какая это мука, когда не можешь сказать даже простых слов так, чтобы тебя поняли, и остаётся только бессильно корчиться в отчаянии…

Мальчика звали Александром, Сашкой. Он был вторым ребёнком в семье офицера милиции и мамы-гуманитария. Первой родилась дочка, и отец, как и все отцы, мечтал о мальчике, будущем мужчине, наследнике службистской чести, суровом и мужественном страже покоя граждан, ужасе всех воров и убийц. А Сашка рос нежным и хрупким, предпочитал играть в куклы старшей сестры, во дворе водился только с девчонками и в играх хотел быть принцессой – но, главное, эта немота, это уродство, мычание вместо слов…

Всем членам семьи пришлось освоить жестовую азбуку немых, и тогда Саша мог им сказать наконец: мне нравятся куклы, я не люблю те игрушки, что вы покупаете, почему мне нельзя? И папа Игорь кричал, что мальчику стыдно расти как девчонка, стыдно играть в куклы и дружить с этими мямлями в платьицах и бантах. Почему, спрашивал Саша. Потому что ты – мальчик, изволь заниматься мальчиковыми делами, дружить с парнями и расти мужчиной, орал Игорь. А если неинтересны мне эти дела, и мальчишки, грубые и не желающие выучить мой язык, издеваются надо мной, дразнят и бьют, беззвучно спрашивал Сашка. Давай сдачи, выходил из себя отец, научись такому, чтоб тебя было за что уважать, – ремонтировать велик, чинить самокат, играть в войну; давай попробуем, я тебе покажу; смотри, вот настоящий пистолет, – и он вытаскивал из сейфа оружие, – стОит правильно прицелиться, и твой противник убит. И прицеливался в Сашку, и лицо у него при этом становилось восторженно безжалостным, властным и страшным. Сашка пугался, метался, пытаясь спрятаться по углам, вопил жестами: не хочу войны, там же людей убивают. Баба, грохотал отец, и опять хлопал дверью.

Мария, мать Саши, мальчика жалела и втайне от отца разрешала ему играть в девчоночьи игры. Саша захотел научиться шить и вышивать – и Мария учила его этим нехитрым премудростям, тщательно пряча рукоделье сына перед приходом Игоря. Малыш мыл посуду и вообще вертелся около матери, присматриваясь, как она готовит еду, как одевается, как наносит макияж – всё это его страшно интересовало. Ещё его увлекали танцы. Он изобретал их сам или копировал увиденное в телевизоре и долго и с наслаждением, надев мамину юбку колоколом и подоткнув её, кружился в вихрях музыки. Ему нравились и старинные менуэты, и твист, и рэп. Мать, опять же потихоньку от папы, записала его в кружок танцев, и оказалось, что у Сашки удивительное чувство ритма и прекрасная пластика. Женская пластика. А какие сладкие сны видел Сашка. Будто он – это девушка с ярко-синими глазами и длинными тёмными волосами по плечам, а рядом – капитан Грэй, который точно увезёт её под алыми парусами далеко-далеко, и они так счастливы, как бывает только в детских снах. Маячила где-то рядом тень мерзавца Меннерса, поразительно похожего на папу Игоря, но Сашка с капитаном Грэем пили столетнее вино из бочки, на котором было написано «Меня выпьет Грэй, когда будет в раю», и смеялись, и звонким голоском Сашка рассказывала любимому, как его ждала, – немота в снах исчезала бесследно. И они забывали о тени злобного Меннерса, и она растворялась в свете горячего солнца, таяла, как и не было. И как тяжело было просыпаться и вновь изображать из себя правильного мальчика. Очень хотелось всё время спать и видеть эти сны – явь была слишком чуждой, слишком недружественной и грозила какой-то неясной опасностью, от которой, в силу её неясности, невозможно было уберечься, укрыться, сбежать.

Настоящая катастрофа разразилась, когда Сашка пошёл в школу. Его женственность не могла оставаться незамеченной. Мальчишки над ним смеялись и жестоко издевались, заставляли в туалете снимать перед всеми штаны, чтобы убедиться в том, что Сашка – мальчик, и гоготала вся школа: «неженка», «девчонка». Нет для мальчишки в таком возрасте худшего оскорбления, чем ярлык «девчонки», но маленькая душа разрывалась на части: с одной стороны, хотелось убежать и повеситься в каком-нибудь укромном углу, с другой – зачисление его в девичий стан было даже лестно, и будто таял, растворялся в груди невыносимый, пронзающий сердце железный кол.

Он рос в этом аду и превращался в изящную миловидную девушку – считаясь юношей по паспорту и первичным половым признакам. Дома он примерял мамины платья, надевал её туфли на шпильках, пробовал краситься, как она. Помада, тушь для ресниц, лёгкая пудра – ах, как это было чудесно! Главное – успеть смыть всё это и переодеться до прихода отца. Но куда спрячешь женственные манеры, походку, желание говорить, пусть жестами, на традиционные женские темы – о родственниках, еде, одежде? В его редком общении с обычными девушками не было и тени сексуального интереса: просто он среди них чувствовал себя своим, как с сёстрами. Но обеспокоенные учителя вызывали родителей в школу: мальчик растёт с педерастическими наклонностями, примите меры. После таких бесед Игорь бил сына табуретом по голове: ты не будешь гомиком, кричал он, не будешь, не будешь, не позволю…

Общался Саша преимущественно с такими же, как он сам, – с немыми и глухонемыми: общие проблемы, общие обиды немых на говорящих, общее преодоление молчаливого отторжения обществом. Все там знали о другой, главной его трагической ситуации. Но его увлечение женскостью разделить никто не мог: горе немых немыми понималось, горе транссексуала вызывало брезгливость как у девушек, так и у юношей.

После окончания школы Саша поступил в театральную студию для немых: у него был явный актёрский талант, и казалось, что дальнейший жизненный путь найден. Однако он хотел играть только женские роли – и мог бы, ибо обладал даром женского движения и женского танца, но и тут восстали педагоги: кого вы растите, спрашивали они Марию, – мужчину или женщину? Примите меры – вот опять этот педагогический штамп, – мы не станем поощрять гомосексуальные экзерсисы. А что могла сделать мать? Только любить своё несчастное чадо, какое уж уродилось.

Саша был отчислен из студии. Игорь бросил семью: нечасто отцы остаются с детьми-инвалидами, а с такими – тем паче. Чуть позже стало ясно, что и умом тронулся: начал заваливать доносами ФСБ, редакцию, где работала бывшая жена, Госдуму и правительство с извещением о том, что Мария – английская шпионка, передающая секретные сведения своим хозяевам невидимыми лучами, и сын у неё такой же. Ему дали инвалидность по психическому заболеванию и отправили на пенсию.

Саша тоже получал пенсию по инвалидности – крошечную. Нужно было найти работу. Тянуло, конечно, к женским профессиям. Он поступил на курсы парикмахеров и маникюрш и там познакомился с «перешитой», как в народе говорят, женщиной: она мучилась своей проблемой много лет, заставила себя выйти замуж и родить двух детей, но существование в ощущавшейся всеми порами, всеми клеточками тела, всеми фибрами души чужой женской оболочке в конце концов стало нестерпимым, и она сделала операцию – стала мужчиной, каким ощущала себя с детства. Так Саша узнал, что можно вернуть себе свой настоящий пол, спутывающийся при зачатии, как думалось теперь, бесами: не может же всеблагой Господь обрекать человека на такие мучения? Саша читал о том, что некоторые виды рыб способны многократно менять свой пол. Значит, природой это не запрещено? Но о возможности изменения пола человека в России путём операции узнал впервые. И мечта превратилась в манию: стать настоящей женщиной, завести семью, готовить обеды любимому мужу, усыновить детишек, растить их, как самые обычные женщины. Ведь он же не хотел ничего сверхъестественного, всего лишь быть обычной женщиной. Женщины по рождению даже не подозревают, какое это счастье – быть просто женщиной.

Поначалу мать восприняла идею с ужасом и отвергла её. Пошла в церковь, рассказала батюшке. Священник был категоричен: в каком поле крещён, в том и должен жить, а желание быть женщиной – грех, раз Бог создал его мужчиной, и операция по перемене пола – грех, и самоубийство – грех смертный. Но Саша страдал, у него началась затяжная депрессия. Мир померк – одна серо-чёрная хмарь, и никаких цветов. Мир обеззвучел – и никаких мелодий, пения птиц, голосов людей, только скрип, невыносимый скрип и шипенье земли, гробовые звуки. Мир утратил и запахи – остался один трупный. Целыми днями Саша рыдал в подушку, не хотел никого видеть. Это только в сказке забавно: не то сын, не то дочь, не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка, – тем более если это просто навет. А когда правда?.. Мучения его достигли такого предела, что он готов был действительно покончить с собой. И Мария решилась.

Сходив на консультацию, мать и сын узнали, что операция состоит из нескольких этапов, а потом последует долгое гормональное лечение. Операция стОила больших денег, и Мария стала сдавать квартиру, дотавшуюся ей от бабушки. Кроме того, надо было ждать год, проходя различные тесты: не всем разрешались такие операции. Они были запрещены, если тяга к женскости была трансвестизмом – желанием иногда представать женщиной без реальной потребности и необходимости ею стать, если она не была обусловлена гормональным статусом, если вызывалась некоторыми психическими заболеваниями, если о ней просили наркоманы и т. п. Этот год тянулся невыносимо долго: да? нет? как жить, если да? как умереть, если нет?

Через год врачи сказали свое «да» : да, это врождённые нарушения, да, гормональный статус по преимуществу женский, да, показана операция.

После больницы и гормонального лечения Саша поменял паспорт, гражданский пол, имя. И родилась на свет Александра. И не было границ его – её – восторгу и ликованию. Теперь она по полному праву могла носить женскую одежду и обувь на каблучках – и накупила их пар сто, и всё казалось мало, имела право – какими мучениями было завоёвано это простое право! – делать макияж, и никто не считал её уродом, гомосексуалом. Росла грудь, но она всё же подкачала её силиконом – слегка. И превратилась в очень привлекательную девушку – высокую, с длинными ногами, тонкой талией, соблазнительным бюстом и славным лицом, с грациозными движениями, элегантно одетую и умело подкрашенную, благоухающую тончайшими женскими духами. Какая красивая у вас дочь, говорили Марии, когда они появлялись вместе, мать может гордиться такой дочерью. На улицах на неё заглядывались мужчины, и она, Саша, ждала теперь исполнения всех своих таких незамысловатых желаний: любовь, свадьба, домашний уют, усыновлённые дети…

Мужчины знакомились с ней, приглашали в рестораны, кафе, в театр, но обычно больше двух-трёх свиданий не бывало: это только в анекдотах мечтают о молчаливой жене, но немая в реальности… Никто из них не знал, что Саша была когда-то мужчиной, – её немота и необходимость выучить язык безъязыких, чтобы понимать, что она говорит, требовали, казалось им, слишком больших жертв. В роли жертвы виделись им они сами.

Однако случилось у неё и несколько серьёзных романов. Она уже не раз начинала готовиться к свадьбе, шила подвенечное платье, изобретала особый головной убор, расшитый жемчугом, но каждый раз кто-то из доброхотов – круг немых в городе узок, и все всё друг про друга знают – находил способ сообщить жениху, что невеста его – бывший мужчина, и жениться на таком чудище – позор. И женихи, дотоле влюблённые по уши, с ужасом покидали Сашу, а она вновь думала о самоубийстве. После очередного краха поняла: надо бежать, сменить место жительства. И она переехала в другой город, где никто её не знал прежде.

В том, другом городе она поступила в университет и получила сразу две профессии: юриста и сурдопереводчика. Однако работы по специальности не было – грянул кризис, и даже здоровые люди, без ограниченных, как у неё, возможностей, оставались без работы, что уж говорить об инвалидах?..

И опять инвалидная пенсия, которой не хватало не только на вымечтанные платья, сапожки, туфли, косметику, но и на еду. Хорошо, что Мария подкармливала и одевала, – продолжала сдавать квартиру и работать в своей редакции, была известным критиком, неплохо зарабатывала. Вскоре представилась возможность взять Сашу на работу в свою компанию.

Мужчины всё так же охотно знакомились с ней, но связи были недолгими и заканчивались горьким разочарованием. Ведь хороша, умна, готова создать уютный и надёжный дом, но проклятая немота… Только в снах она могла говорить, и голос у неё был мягким, грудным, тёплым.

Она было уже совсем отчаялась, но тут появился Он.

Антон был начинающим дизайнером одежды – глухонемым. В модельном деле пробиться не легче, чем в шоу-бизнесе: все места заняты. И Саша стала его Музой. Они вместе рождали идеи – вкус был отменным у обоих, вместе их воплощали в жизнь: он создавал одежду, она демонстрировала её на подиуме. Высокая, с густой гривой тёмных волос, с осиной талией, с неподражаемым умением двигаться – казалось, сбываются Сашкины детские сны, – она оказалась прекрасной моделью. Лучшей, чем натуральные, природные девушки по рождению. Посыпались призы, работы Антона становились модным трендом. Это был и её триумф. Признание настоящей женщиной, да не простой, а моделью, – об этом бесплодно мечтают тысячи современных девушек, а вот ей, наконец, выпал счастливый билет в рай.

Казалось, всё идёт к браку. Она была давно влюблена и томилась в ожидании начала романа. Кто может быть лучше Антона в роли капитана Грэя? Никто. Только он. А романа всё не было и не было, даже завязки не намечалось. Они жили вместе, но – как брат и сестра. Александра знала, что Антон с кем-то встречается, относилась к этому с пониманием и ещё долго ждала, пока он разберётся со своими предшествовавшими их знакомству привязанностями. И тогда он рассказал ей свою историю: он любил мужчин и об интимных связях с женщинами не мог и подумать без отвращения. Вот если бы ты была мужчиной, говорил он с грустью, я был бы способен и на брак, потому что ты мне близка как друг, как модель – но никак не как партнёр в постели. Он ничего не знал о том, что Александра была когда-то Александром.

…И снова серо-хмурое утро, и тоскливый дождь за окном, и мертвенная безлюбовность, и не хочется жить. Быть такой же несчастной, как и все обычные одинокие девушки, мечтающие о доме и мужской любви? Злая ирония судьбы. Забавы беса. Сарказм сил, от человека не зависящих. Вот уж вправду: если хочешь рассмешить Провидение, расскажи ему о своих планах.