Текст книги "Хроники пикирующего Эроса"

Гонорар

Раз уж нельзя про покойников плохо, назову его просто – поэт.

Вы думаете, что «литературный негр» как массовая профессия появился только в последние годы? Вы глубоко заблуждаетесь. Натаскивали – охотничьих собак, например, – всегда, сколько они существуют. Относительно нижеизложенного случая назову его деликатно – консультацией.

Это было давным-давно, когда представлять страну за границей удостаивались чести лишь признанные высшим начальством именитые персоны, а не признанные таковыми, посвятившие жизнь изучению, к примеру, Древнего Рима, и не мечтали попасть в этот самый буржуинский Рим, исследователи западного кинематографа не видели фильмов, которые подвергали немилосердному разгрому, а не читавшие книжек из спецхрана, признанными вредными, защищали докторские диссертации по ним невероятно успешно.

Итак, некоему известному советскому поэту предстояла поездка в Германию, где на международной конференции он должен был произносить спич о Рильке, в котором, признаться, не понимал ни уха ни рыла. И пригласил поэт к себе в Переделкино ныне известную поэтессу, а тогда популярную лишь в узких кругах переводчицу Рильке, чтоб она его просветила.

Просвещение длилось несколько часов. Она рассказывала поэту, что долг художника, как считал Райнер Мария Рильке, – строительство Его, Творца, сил и имён, и тогда улыбается мир. Предмет стихов из объекта становится субъектом высказывания, вещи говорят о себе, а дело автора – слушать вещи. Слушать и слышать. На вершине мира – все недугующие и обремененные, младенцы и несчастные, но ещё выше – звери, а выше них – вещи, однако это можно увидеть лишь из истока всех вещей – глубочайшего одиночества и аскезы. В противоположность русскому символизму, стремившемуся развоплотить вещи, Рильке эсхатологичен, говорила она, и для него вещь, полностью совпавшая со своим смыслом, то есть ставшая самой собой и услышанная в такой полноте Поэтом, и есть то, что должно случаться в Искусстве. И лишь из «сияющей нищеты» вселяется в пустоты повседневных вещей платоновский эйдос, и подобие сменяется образом Божиим, сливаются в высшей любви смысл и воплощение. И если б переводчица не избегала рискованных сравнений, она бы сказала, что Рильке придаёт образ безОбразному – сотворчествует творцу. Вещи видят тебя, говорят с тобой, а твоё дело – услышать их. В сущности, это так же, как икона смотрит на тебя, а не ты – на икону. И задача художника – показать Ангелу здешнее, и здешнее станет пределом осуществлённости мироздания. Подбери никому не нужную вещь, стёршуюся от миллионнократного употребления, услышь её, согревая слухом, и она оживёт. И Рильке выбирает самые простые расхожие слова, которые не отягощены субъективностью человека, и потому они могут существовать как свои собственные, в своей детской нетронутой чистоте и невинности.

Она рассказывала ему о путешествиях Рильке в Россию, его встречах с Львом Толстым, Пастернаками, Ильёй Репиным, о попытках его писать стихи на своём плохом русском, о переводах русских классиков, о бурном романе в письмах Рильке и Марины Цветаевой, встретиться которым было не суждено и после смерти которого Цветаева писала: «Через наши уста, целующие, роднятся, подаются друг другу руки, целуемые. Через их руки, целуемые, роднятся, тянутся друг к другу уста, целующие. Круговая порука бессмертия. Так, Райнер, ты породнил меня со всеми, тебя потерявшими, как я, в ответ, породнила тебя со всеми, когда-либо мною потерянными». Она говорила ему и о роковой Лу Андреас-Саломе, писательнице, философе, психотерапевте, сыгравшей огромную роль в судьбе трёх гениев – Ницше, Фрейда и Рильке. Её любили многие, одержимо и неистово, но она признавала только духовную любовь, чувственная ею отвергалась, и даже после замужества она так и осталась девственницей. Её книга «Эротика» стала бестселлером и пять раз переиздавалась в Европе, но о себе она говорила, что до конца жизни отказалась от любви и превыше всего ценит полную свободу, что принципиально не приемлет любой формы брака. Притом её окружали сонмы интриг и сплетен. Ницше, Рильке (между ним и Лу тогда было почти двадцать лет разницы в возрасте, Лу было под сорок, Райнеру – двадцать один) и ещё многие известные люди сходили с ума от ревности – к никому, к ней самой, к её независимости и свободе. Но Андреас-Саломе оставалась всё такой же неприступной, невозмутимой и блистала острым умом и тонким пониманием сложнейших вещей: любви как творческой силы, созидающей мир, – при отказе от чувственности, приятием здешности, одухотворением её – при дистанцированности от избыточной физической близости даже самых верных друзей, хранением своего личного пространства. И в этом была её мудрость, для незрячего и глухого, для не знающего улыбки Творца неразличимо сливавшаяся с повседневным бытовым сором…

Закончив консультацию, переводчица засобиралась домой. Было послеполуденное время, и всё вокруг дремало в истоме, и сумеречная сиреневая здешность, которую так нежно почитал Райнер, казалась уже почти эйдосностью. И поэт, всенародно прославившийся призывом к женщине бить мужчин, массировать мордасы за все её грядущие матрасы, сказал буднично: пять минут на размышление – вы остаётесь на ночь или уходите. Он ничего не понял. И совсем не обиделся, когда получил отказ, и столь же буднично попрощался с переводчицей, не проводив даже до электрички. Очевидно, это была такая милая привычка: за интеллектуальный труд и духовную работу поэт расплачивался своим дорогим телом. Оно же, именитых советских поэтов, дорогОго стОит.

На этом для меня его поэзия кончилась.

Такая любовь

Лидия, 60 лет:

– Да нет, не стыдно признаваться. Просто удивительно, но мне казалось, что это только я такая невезучая. Работала с четырнадцати лет, с семнадцати у меня не было семьи, очень мечтала о большой, поэтому так рьяно бросилась за всеми ухаживать в семье мужа, обслуживать и любить всех! Там было народищу тьма, известная, приличная семья… А у него – гастроли, женщины, алкоголь… Он был артистом, думал, что семья помешала сделать карьеру. Простои в работе. Пил… Да он не зверь вроде, любовь поначалу была. Обвинял в том, что я фригидная и не до конца ему принадлежу. Это какой-то заскок у него был. Чтобы не противиться, даже дозволяла сколько угодно… Простите за подробности, до шестнадцати раз в день, я считала. И везде за мной ходил – стоял под дверью туалета, ванной, все замки сорваны были, двери искромсаны даже топором… И вопил – только молчи, только молчи! Меня же убедили, что я неполноценная, фригидная! Вы не представляете, что я с собой сотворила – не красилась, не одевалась нормально. В период жуткой депрессии меня провожали до работы разные друзья, просто падала от слабости и истощения… Так хотелось умереть! На работу ходила в ночную смену, и первое утешение – зато не будет никто приставать! А дома ни одной рубашки, ни одного халата целого не было. В той семье держалась двенадцать лет ещё из-за любви к свекру – так его жалела, так он внуков любил, но болел сильно. А как умер, мы и сбежали… Только дети ещё помнят: ведь даже у маленьких, семи и пяти лет, просила разрешения уйти от их отца! Вот наблюдение моё: если некому защитить, тогда и происходит насилие! Смотрите, что творится теперь в особняках. А мне тогда было страшно просто, когда мы получили отдельную квартиру, тут самое ужасное и началось… А ведь рядом дети, мать должна думать о том, чтобы их не травмировать ничем. Выбегала, схватив что попало из одежды, с детьми на лестницу тёмную, чтобы переждать, когда он протрезвеет хотя бы…

Как-то сказала ему: как подохну, похоронят, ты ж меня откопаешь! Откопаю, говорит.

После развода тот еще был период – и самоубийством пытался шантажировать, дрался со следующим мужем, которым я буквально прикрылась, чуть ли не первым попавшимся… А вот теперь уже почти тридцать лет прошло после развода, у него было несколько браков после этого, у меня ещё один.

Ни рубля алиментов на двоих детей не брала – противно. Зато дети замечательные у меня, именно у меня, потому что отца и бабушку они не просто не любят – ненавидят, хотя я заставляла поздравлять, ездить в гости к ним… Была выше своих чувств, не навязывала ничего своего.

Вон как любовь-то всем нужна! А мне хоть вешайся было, но дети…

(А теперь вот совсем юный – для меня, конечно, – приятель моих детей, которые сами устали от его ко мне приставаний – ночных звонков, дурацких подвигов… Он сказал: когда тебя парализует, всё равно на тебе отыграюсь. Звонила мне его жена – кто вы такая? А я и не кокетничала с ним никогда, даже в шутку. Такая мужская любовь).

Ну, после последней попытки спрятаться за мужское плечо совсем отказалась от всего, а в 98– м году отвернулась и перестала выходить даже из дома. Но и тут достала эта проклятущая любовь-то! У меня был цикл «наваждение», тринадцать дней диких атак бывшего сотрудника. Как оказалось, он двадцать семь лет любил меня и ждал звонка.

Столько лет живу в полной изоляции, как зверёк какой, наверное, и ходить-то разучилась… Вот первая внучка не заставила меня очнуться до конца, я только поставила её на ноги и вернула сыну со снохой. Даст Бог, следующий младенчик заставит очнуться… Боюсь! От недолюбленности настоящей, я ж живая всё-таки, только не могла никого допустить к себе в постель потом. А любовь – ко всему на свете – она ведь не только в сексе заключается…

Скоро родится ребёнок у моей дочери, будет, надеюсь, вторая внучка. Вот только условие у меня – чтобы дочь не выходила замуж за отца ребенка. Он хороший, тихий, деликатный, красивый. Но я не могу, не верю, мне больно… Пусть просто так поживут, чтобы лишний раз убедиться, как быстро всё проходит и нечего друг другу жизнь корёжить. А силы лучше ребенку отдать.

Не хочу внука-мальчика, пока ещё не определить пол… Я ведь и сына во время полового созревания видеть не могла, запаха не переносила даже, вот до чего всё мужское опротивело…

Вот! Попробую снова научиться ходить, читать детские книжки, вновь открывать мир глазами ребёнка! Если не помру, вторую внучку потом к себе возьму… И – наперекор всему – любить, любить, любить!!!

Ирония Эрота

В роду у неё были священники и народники, профессора и революционеры, врачи и фабриканты. Характеры встречались разные, но Катерина унаследовала ту черту, которая была семейной: красавица и умница, она была жёсткой и аскетичной. В школе её звали комиссаршей ещё и потому, что общественницей она была ярой.

Красота её не располагала к сладкой истоме и грешным мыслям, а была словно высечена из камня гениальным резцом, строгая, словно барельеф, а ум отличался остротой и ироничностью.

Влюбилась она на втором курсе университета. Не было больше пары, которая смотрелась бы так странно: образованная элегантная Катерина и косноязычный, в кургузом пиджачке парень-сибиряк. А тут ещё её народнические гены… Зла любовь. Катерина видела в нём не деревенские манеры и чуждый ей уклад жизни – это, думалось ей, лишь форма, которую можно изменить, облагородить, – ей виделся талант-самородок, который требует только тщательной огранки, образованности, которой в своём интернате он получить не мог, а ей она досталась даром, в семье.

А талант действительно был – видный пока только Катерине. И она принялась за работу любви. По её настоянию они поженились. Со временем он стал благообразен, начитан и речист, рос как на дрожжах – Катиными усилиями, создававшей оранжерейные условия для любимого; быстро защитил кандидатскую, потом докторскую, и вот он уже профессор главного учебного заведения страны. Книги, интервью, фильмы… А Катерина достигла своего дамского потолка – кандидат наук, доцент, – зато весь дом и воспитание дочери взяла на себя.

И долгое время её точило лишь одно: он никогда её не хотел. Никогда. Всё происходило только по её инициативе и по его условиям – без контрацепции. Она сделала то ли десять, то ли пятнадцать абортов. Пыталась пробудить в нём сексуальность, разжечь, раскалить, чтобы хоть раз он вспыхнул тем огнём, о котором она только читала в книгах. Всё было попусту. Он никогда не испытывал желания даже просто обнять жену, приласкать, согреть, не говоря уже о желаниях более жарких.

Это тривиально, как тривиальна всякая правда. Начиная с материнского бережного объятия, поддерживающего, утешающего, баюкающего младенца, до последнего прикосновения, прощального поцелуя, касания совсем недавно живой плоти, теперь уходящей навсегда, мы жаждем телесной связи. И ласковой ладошки подружки, и ободряющего рукопожатия коллеги, и дедова поглаживания твоих волос, и полуофициального сплетения тел в танце, и сухонькой руки бабушки в твоей руке…

Мы приходим в этот мир в руки человека и покидаем его через руки другого. Желать человека – это то же, что сказать ему: живи вечно.

Телесная близость удерживает в жизни, удерживает жизнь. Не чужая, вынужденная, по обязанности или принуждению – близость дорогого существа, которое тебя любит, которому ты желанна. Тот ужас, когда пропасть глядит в тебя, многие готовы уничтожать любыми способами. Если нет рядом друга или любимой, в ход идут проститутки, случайные знакомые, кто угодно, лишь бы не быть одному.

Катерина умела… какая глагольная форма тут уместна? Слово это должно обозначать не состояние, а действие. Да, одиночествовать. Катерина умела одиночествовать, с собой ей не бывало ни скучно, ни страшно. Случайные связи – в которых могло бы вспыхнуть ненароком то, чего ей так недоставало, – это не для неё. В пошлости нет ни жизни, ни смерти, там не бывает такого слияния, которое спасало бы от экзистенциального ужаса бытия, хотя бы намекало на желание-созидание вечной жизни.

…Однажды, возвращаясь с южного курорта, Катерина к ночи задремала. Пассажиров, как водится, было полно, но к вечеру в вагоне стало немного тише и свежее. И вдруг в лицо – горячее дыхание и шёпот: «Катерина, я так тебя хочу, Катерина! Катерина, пойдём со мной…» И ещё какие-то незнакомые слова, которые она не поняла просто потому, что никогда их никто ей не говорил.

Это был проводник-грузин. Она ловила на себе его взгляды то и дело весь день. И такая жажда была в том шёпоте, такое бешеное желание близости – вот в этой пошлой ситуации «вагонного романа», посреди множества тел, потных, бодрствующих и храпящих, – какого до той поры Катерина не знала и о каком только мечтала.

Она оттолкнула проводника и долго курила в тамбуре. Ирония судьбы. Бог даёт тебе то, что ты просишь. Ты просила любви? Он тебе её дал. Но ты не просила семьи. Ты просила плотской страсти? И это Он послал. Но ты же не ставила Ему условий, чтобы твоё тело захотел не проводник, не в поезде и не посреди человеческого месива. Слиянья рук, слиянья ног – но не судьбы сплетенья… Просила? Получи и распишись.

Это был единственный раз, когда её кто-то хотел. Возможно, таких было больше, но Катерина слыла – да и была – столь неприступной, что у знакомых мужчин обычно и мысли даже не возникало об этом, а если возникала, они предпочитали держать её при себе.

Муж Катерину в конце концов бросил, забрав квартиру Катиной бабушки и женившись на женщине на тридцать лет моложе себя, заведя дочку, младше первой на 32 года.

Но было, было. Судьба свела Катерину с мужчиной, который полюбил её так, как ей мечталось когда-то, который хотел её близости двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, который говорил только с ней, о ней, ею. Но к тому времени она успела возненавидеть всех мужчин на свете. Неслучайно, наверное, говорят французы грубо, но точно: бывает, Бог посылает штаны, когда зада уже нет.

Непутёвая

В отличие от любимой подруги-писательницы я совсем не могу сочинять. А просто – как известный персонаж: что вижу, то пою. Иногда случаются песни и вовсе нелепые, но зачем же на зеркало пенять… Сегодня ведь, если не прагматичен человек, то обычно нелеп. А прагматики – те, кого именуют успешно адаптировавшимися к новой, сияющей жизни, – бывают нелепыми до бесконечности. Кто-то. Кое-где. У нас порой. И выпелось к этой поре – про непутёвую Оленьку.

Жила она с мамой, красивой, как принцесса, стюардессой, надёжной, естественно, как весь Гражданский Флот, в нашем подъезде, в доме ЖСК, а папа у них был воскресный. Смешно говорить, но тех, кто тогда, в позднесоветские времена, сумели купить себе убогие «однушки» и «двушки», считали богатыми людьми. Ну это конечно: кооператив был построен большим вузом, и въезжали туда эмэнээсы, ассистенты, лаборанты и их родственники, изредка – невезучие доценты, а профессура, деканы и их замы, ректоры и проректоры, разумеется, начальники административно-хозяйственной части и прочий бедный контингент получали государственные квартиры, бесплатно.

В отличие от проживавших в государственных квартирах, мы ежемесячно все эти годы платили – отдельной строкой – за грядущий капремонт. В 90– е эти деньги пропали, и если муниципальное жильё худо-бедно, но ремонтируется, счастливые владельцы квартир кооперативных были осчастливлены ещё раз, на этот – окончательно и бесповоротно: вы – не наши, говорили нам чиновники радостно, вы – сами богатенькие, вот и делайте капремонт как хотите. Между прочим, как выяснилось, эти типовые дома вообще были рассчитаны только на двадцать лет, которые давно истекли: это предельный срок износа какого-то там держащего всю конструкцию дома троса. Трос лопнет – дом рухнет. А пока что подъезды обрели вид плачевный, лифты регулярно стали ломаться, коммуникации спели романсы… В девяностые дом ветшал, а Оленька расцветала. Училась в школе, была простовата, но старательна, на фоне разгулявшейся в те годы подростковой вольницы, отрицавшей учителей как класс и бузившей без перерыва, выглядела почти ангелочком. А тут её маму убили. Какой-то цирковой взял у неё в долг большую сумму, а отдавать не захотел, не смог ли – не знаю, а только историй такого рода то десятилетие знало немало. Однако финалы всё-таки различались.

Стюардесса, видимо, заподозрила неладное, потому что, когда сговорились, что придут к ней долг возвращать, включила на запись скрытый магнитофон. По той записи убийц и нашли.

Оленьку взял к себе папа, к тому времени превратившийся в большого такого vip’а, но по получении дочерью аттестата зрелости посчитал, что долг свой отцовский выполнил, и Оленька осталась одна. И вроде вполне преуспела. Трудясь прилежно то там, то тут, сумела получить заочно бухгалтерское – а какое же ещё? – образование. Ну, правда, не без некоторых издержек. С курсовыми и дипломом помог ей мой сын – он у меня молоток в математике. Квартиру пришлось сдавать, а где жить? Ну, то у одного спонсора, то у другого. Хорошо, если попадался молодой и не очень драчливый, а то, бывало, и с фонарями под глазом ходила, и компьютер её летел наземь с пятого этажа, сосланный туда рукою очередного… вот опять это слово… кого? Я не знаю, для этих отношений в русском языке приличных слов не придумано. Любовника? Да не до любви тут. Приятеля? Не было там ни любви, ни дружбы. Сожителя? Ментовское слово, поганое, не для Оленьки. И придётся сказать непатриотично – бой-френда, да. Когда случился зазор – с одним рассталась, другой ещё не явился на горизонте, – полгода жила у нас. Хозяйственная, аккуратная, вежливая такая девушка, не красавица, но мила, мягко-русая, крутобёдрая, крест на груди, что называется, не висит, а лежит. Сын её очень жалел и разбитый бой-френдом компьютер собрал заново – он у меня большой дока в «железе». Бережливая очень. На сэкономленные копеечки, одна к одной сложенные, сумела слетать к подружке в далёкие заморские штаты и даже вернуться обратно.

Просилась и дальше так жить – со мною, но я слегка притомилась и отказала, а она не обиделась. И так бы всё славно катилось и дальше, но у очередного бой-френда, шестидесяти лет отроду, оказалась стерва-жена. Выследила Оленьку на улице и вцепилась в волосы. Ну, Оленька в долгу не осталась, себя отстоять, везде и всегда, она научилась. И теперь на неё завели уголовное дело по статье «покушение на убийство». А папа-банкир в отъезде. А шестидесятилетний бой-френд смеётся: ему лестно, что в его-то годы бабы за него подрались, вот он какой секси. И Оленька теперь не знает, что делать. И сын, у которого просит совета, не знает. И я не знаю.

Впрочем, не исключаю, что папа-банкир, вернувшись с Ривьеры загорелый и окрепший, вмешается всё же и Оленьку выручит. А на что ещё-то отцы-банкиры деткам посланы Богом? Чтоб наставлять непутёвых на путь истинный. Глазки открывать, так сказать, малым сим – на то, как наша жисть-жистянка устроена правильно. А как же иначе.

P. S. На суде Оленьке дали год условно. Сын там свидетельствовал, что она человек, не представляющий опасности для общества. На том и порешили. Но наказать-таки нужно? Всенепременно. Чтоб неповадно было таким, как Оленька, нарушать благополучное проистекание жизни богатеньких буратин.