Текст книги "Изложения"

Анна Жильцова
Изложения

I

Шалтай-Болтай

 
Как слов бессмысленных непостижима нежность,
И сердцу смысл постигнутый – согбенно мал…
И лепетов, и логик детства ломкость и безбрежность:
Ведь правда вся за ним – раз он упал?
 
 
И как во сне иное «наяву». Всё маленькие люди
Летят к земле. Всё опыты промера бытия. Иные чтут
Закон паденья тел. Иные ноют: будет-де
Шалтаться всяким тут. Лежачих боязливо бьют.
 
 
Вставайте же. На расторопность ратей – надежды нет,
А нашим конницам – лишь на кону стоять.
Вставайте. На ощупь, в тишине, чуть свет
К стене идти самим – Шалтая подбирать.
 

Кадры

 
Не был, не числился, не состоял,
Не привлекался и был не замечен.
Обрадованно мир встречал,
Кричал:
Тебя в отделе кадров ждали вечность!
 
 
Всех мыслимых грехов пока что избежав,
Ну а немыслимых – так даже не придумав, —
Лежит в клочочек плоти облачённая душа,
Небытие простив улыбкою беззубых.
 
 
Над колыбелями чудовищ и святых —
Графы из прочерков, как гроздья погремушек.
Не сотворил. Не натворил. Пока ещё. Затих,
Соскальзывая в жизни сон грядущий.
 
 
Свобода воли – всхлип и вздох,
И предопределенье – выдох. Как бы
Из личных дел гора. Готов
Ещё один… Да. Всё решают кадры.
 

Спойлер

 
Забегая вперёд, нам нельзя не сказать,
Что закончится всё очень плохо.
Будет мутно и холодно, и напоследок гроза
Разразится и всхлипом, и вздохом.
 
 
В старом доме пожар. Половицы гудят,
От отчаянья ад разверзая.
Забегая вперёд: бледноты той набат
На лице – как развязки примета плохая.
 
 
За стеною стена, сокрушаясь, прервёт тишину.
Лижет пламя, как раны, простенки.
Дом отходит бессильно, бессловно ко сну,
Убаюканный дождиком мелким.
 

Просто так

 
Просто так, ни за понюшку —
За нелепую игрушку
Жизнь – живут и умирают,
В биографии кромсая
Ход событий мировых.
 
 
Просто так – ни сном ни духом —
Как рептилии на брюхе,
В жизнь вползают в ползунках —
Поиграться там в веках.
 
 
Просто так – как понарошку —
Вечно ждут концов хороших,
Забывая, что до нас
Шли уж люди в первый класс.
 
 
Так зачем? Зачем, скажите,
Эта мука, небожитель
поэт?
 

Борис и Бастер

Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба и от его коня…

Марина Цветаева

 
Ну что вы! Какой конь и какой араб?…
Наш Борис – это ж вылитый Бастер Китон!
Те же губы и скулы и тот же овал!
И глаза те же – болью налитые.
 
 
Как две капли скользящие, два двойника —
Две слезинки на щёках беззвучной эпохи.
Ни улыбки, ни всхлипа – лишь только глаза
Заклинают весь ужас Немого стоокий.
 
 
Два комических стоика. Словно в огне —
Той высокой скулы не дрогнувший мускул.
В щепки дом ураганом разносит – во сне
Наяву два героя стоят, американец и русский.
 
 
Что за промысел чудный – печать двойников:
Словно оттиски гранок нам спущены свыше —
Жизнь выходит в печать, текст почти что готов,
И двойным тиражом – та сенсация… Слышишь?
 

Сирень и Сирано

 
Аллитераций ахиллесова пята и блажь:
Случайных слов искать взаимную поруку —
Одно за всех! – смысл подбирая, как типаж
В горячем мушкетёрстве звука.
 
 
Так постановщик роли раздаёт
Из сумрака партера на подмостки,
Угадывая сходство как налёт
Души на внешности волнительно неброской.
 
 
Мою сирень сыграет Сирано.
Вся в шпажных искорках дуэли дуновений —
Задира нежная… Наверно, несмешно
В соцветьях истекать на сцене.
 
 
(А нос? А нос-то
Где? Да где ж это заведено? —
Сирень играет Сирано?)
 
 
А нос – в кашне,
Под этой кашицей равновеликих лепестков и капель.
В грозу видали ль вы?
Mахровым счастием лиловым на холме —
Драчун, бретёр, носач, храбрец зарниц – под сполохами сабель!
 
 
И монолог о ране
Читают ветви
Письмами к Роксане.
 

На ножах

 
Вновь сошлась на ножах захолустий душа —
Беспризорной шпаною опушек – осока.
Полоснули. Посмели. Растенья расправу вершат.
Серпик месяца горлу грозит издалёка.
 
 
Задремавший, прошествовал полк камышей:
Вдоль по кочкам и луночкам – шелест лунатиков.
Сиротливо репейник шепнул: «Я ничей!», —
Уцепившись за полы игольчатым ватничком.
 

Дрезденское гадание

…Schwamm drüber,[1]1
  Schwamm drüber – оставим это; умолчим (нем.) (буквальный перевод: смоем губкой)


[Закрыть] как мне, 16летней, дрезденская гадалка сказала о моей первой любви.

М. Цветаева, «Сводные тетради»

 
Швам, пальцам, вытяжкам, шипам,
Шумам, гвардейцам и оркестрам, окнам, божьим храмам —
Подателям сего: смутьянам, сутям и сетям – словам —
Гадать-прогадывать, начертанное напророчив даром.
 
 
Ладоням, лбам, зрачкам и зеркалам,
Скользящим взглядам и устам, ласковым прощаньям —
Проводы поверху, горем с губкой пополам,
Просеками ресниц, павших падежным окончанием.
 
 
Слова – силкам, ветра – воронкам, птицеловов – воронкам,
Затылкам – сталь и смолы чёрные с небес:
Чудному граду Дрездену – не треск,
А плач и на разрывах – перезвон по швам.
 

У моря

 
В сером мареве моря,
На пасмурном рейде, за мачтами,
Зацепившись за низкое небо,
Точёный кораблик повис
 
 
И качается. Пепельный парус
Полумесяцем пепельным дачникам
Светит издали.
Вмиг остывающий бриз
 
 
Самоваров, кострищ и пылающих щёк
Ветер сносит и сносит упрямо на волн пепелище —
 
 
Ветру, взморью, акациям ведь невдомёк:
Полумесяц сорвётся.
Сорвался…
Тучек публика радостно свищет.
 

Где

 
Где грязь и гнус; где не смежая глаз
Всё ждёшь, страшась, когда ж нагрянут гости;
Где, как в долгах, день в долгих сумерках погряз —
Живут. На смерть и ночь никак не хватит злости.
 
 
Живут, хоть злости не хватает. Дефицит
Испытывают рощи, лужи, сажа
Туч грозовых. Дождь в сдержанном рыданьи моросит,
Листвы талоны в срок не отоварив… Скажешь:
 
 
Да, так и живут.
 
 
На горизонта лезвиях
Вёрст и рассветов истекают стаи.
 
 
Как выживаете ещё вы здесь, болезные?
 
 
– Да ведь – всё есть.
…Вот только —
злости саму малость не хватает.
 

Старое кино

 
По указке и по разнарядке
Сверху список спустили:
Кто, кого и когда.
 
 
Напускная весёлость,
Па изящные
Утренней лёгкой зарядки
И пробежка
 
 
Давались почти без труда.
 
 
Дрожь да звон – стаканы о подстаканники —
Чай в плацкартном. Под гравий слетает страна.
 
 
Лётчик или танкист,
Пастушок из поволжских джазистов, —
Всe попутчики сплошь молодые да ранние,
И мораль пасторали полна.
 
 
Из прекрасных порывов
Славных ширококостных героев
Соткан воздух разреженный.
 
 
Зори стягами майскими жгут.
 
 
В этом реяньи разница стёрлась
Меж раем и роем,
Песни льются легко и затверженно.
На поверках фамилии ждут.
 

Закручивание гаек

 
Вращают на ура
Вершители судеб
Всё попадающееся
Под стальную руку.
 
 
Бесстыжая пора:
При сорванной резьбе
Крутиться и внимать
Оваций громогласных звуку.
 
 
Не дальше чем вчера
Крещённые во тьме,
Слепые ждут
Прозренья по второму кругу.
 

Греховодники

 
Живут во грехе, не смущаясь нимало,
Иные, хоть грех приказал долго жить.
Живут – и с лицом от излишеств и оргий усталым
Других подбивают грешить.
 
 
Не сыщешь управы на ближних пороки:
Как в спальне – во всей наготе и красе —
В зашторенной черноте черепной коробки —
Бесстыжие! – эти – это – делают не как все.
 

1914

 
Люди шли на маскарад.
Ночь светилась обещаньем.
Маскам был уже не рад
Каждый встречный. На закланье
 
 
Отправлялся континент
В грязные, как грех, траншеи.
Слов и смыслов контингент
С перебитою трахеей —
По опушкам, по жнивью, на разъездах и в аллее.
 
 
Сглазили
Тысячелетье.
Газы. Газы. Газы.
 

Опровержения

 
Время от времени надо печатать опровержения.
Желательно – на первой странице и крупным шрифтом.
 
 
Читатели жизней чужих,
Вы недопоняли!
Всё было не так. Или – совсем не так.
Или – всё ещё может сбыться.
 
 
Не верьте сенсациям —
Читайте опровержения!
 
 
Кто знает:
Может, знак поменяла та ненависть,
То животное отторжение?
Кто знает:
Может, не Ватерлоо, а Бородино —
То жестокое поражение?
Кто знает:
Может, всё ещё может сбыться?
 

Silentium

 
На выучку! К начисто, к напрочь забытой
Матчасти младенчества, млечной игре —
К молчанию новеньких робко-маститому
В беззвучия чудном и чёрном труде.
 
 
В неназванном мира и неназываемом —
Гнездовья значений. Лелеемый грай
Зеницами, звеньями, звонами скажется —
Лишь рот в изумленьи себе зажимай.
 
 
Молчки и молчанки – подспорье поспорившим
О «быть иль не быть». Не вопрос!
Живою шпаргалкой, копейки не стоившей,
Язык точно к небу прирос.
 
 
Беззвучно в изгнаньи бессмыслицей признаны
Все «против» и «за». Не указ
Незваное слово для смыслами избранных,
А зов. Кто горем разлуки горазд,
 
 
Ступай расскажи, что сия за напасть:
Взрастить возвращенца – и через границы
Полей запылённых на плаху явиться.
На счастье – на сечу – во власть.
 

II

Верховный Главнокомандующий

 
Верховный Главнокомандующий
устал.
Ему приснился собственный ребёнок
в луже крови.
Мартовский снег, растаяв на пороге,
Потёки на полу нарисовал.
 
 
Грачи бунтуют. Чернь и Петроград
Полны брожения. Весенний сок измены
Пульсирует в висках и деревах.
На всех фронтах – распутица, распутье и размены.
На всех устах – укоры, кара, крах.
 
 
Река вскрывается, как рана с гнойником.
Лёд тронулся и надломился у излучин.
Великий и проклятый год —
Река Великая —
Великий город Псков —
Идём на Дно —
Великое Прости
утопленников, вёсен и уключин.
 
 
И поутру
его рука протянется
к перу.
 

Бездна

 
Мгла могил да сугробы надгробий:
Как мертвецкая, память полна.
А слова, сумасбродны и скорбны, —
Камнем в пропасть – на розыски дна.
 
 
И стремглав, без отскоков от стенок,
Всё быстрей устремляясь к ядру, —
В бездну ту, что бессмертием снится в застенках
И бездонной зовётся в миру.
 

Дачное

 
Намокнув, обварившись и крошась,
На запотевшем блюдце развалившись,
Блестит бисквит.
Тенистым крошевом карандаша,
Где света акварель сквозит,
Едва намечен контур сада.
Спасибо, нет.
Спасибо, нет – не надо
Больше чаю – оставьте на потом,
Для тех, кто подойдет чуть позже,
Кто подойдёт вот-вот,
Рукой неловкой разведя
Зелёных листьев клейких бездорожье.
Смотрите: со смеху сам пол дрожит,
Щекоткой бликов толстопалых растревожен!
Остаток дня лучащимся клубком
Свернулся на веранде, как котёнок.
Растрёпанный, что эта бахрома, закат —
И запах сладким залитых клеёнок.
 

Вариант

Дочери катят серсо,

Матери катят – сердца.

И по дороге столбом

Пыль от сердец и серсо.

М. Цветаева

 
Порочный круг. Невинный обруч.
Прочат
Устало гости долгие лета.
 
 
Вон та – скатила в луг;
Вон та – скатила в омут.
 
 
Очень
 
 
Болит
Отнятая рука —
 
 
Отнятая по перстень.
Безымянный
Немеет палец.
 
 
– Как распух!
– Стащить!
 
 
И мылом, маслом —
Облепляют тайну.
 
 
Cкользит
 
 
Серсо
Сердец.
 
 
Какая же тоска
 
 
На именинах сменщиц!
Ведь сменили
Саму себя
Самой собою ж.
Без следа…
Прощать нам велено
Врагов своих —
Самих себя.
Простились
 
 
Два взгляда
В зеркале.
– Сюда! Скорей сюда!
Кричат подруги дочерей.
Там, под столами,
Прячутся дети.
С неба
бежит вода.
 

Закат

 
Какая спесь небес!
Спесь – словно совестливость.
Как всё запущено! —
Залившееся краской торжество.
 
 
Словно бы
радость
добрых:
 
 
Румянца пятнами
пошедшая
Прозрачная счастливость —
 
 
Так добрые стыдятся
Неслыханного счастья своего.
 

Рыбалка

 
На блесну, на живца, на живительный проблеск
Неуёмной надежды за рябью пучин
Покупаются люди – крючковою болью
Заглативший наживку ту только и жив.
 
 
Всё наверх и наверх, через толщу волненья,
Кто-то тащит нас в небо, за жабры ведя.
И немая – мольба, и немое – боренье,
Чешуёй горят краски, и тонет земля.
 
 
Игра престолов
На белом свете королевств так много,
На белом свете тридевятых царств так много,
Что убивать не страшно, —
Бабы нарожают понемногу.
 
 
Не белом свете белизны так много,
И смерть так на миру красна,
Что умирать не страшно, —
Алее кровь зимою на дорогах.
 
 
На белом свете говорят: «Побойтесь бога», —
И, затаившись в похоронных дрогах,
Врага с семьёю вырезают у порога.
 
 
На белом свете нет порога у порока,
На белом свете и у боли нет порога.
На белом свете королевств так много…
 

Тютчев

 
Цензор предсказал грозу
В начале мая —
С чего бы? —
Как на ощупь, на выпуклый звук
Пути впотьмах пролагая.
 
 
Пути впотьмах: хоть выколи глаз —
Хоть ором зайдись – темно же!
Ложится ночь, как летучая мышь,
Скольжением льдинок по коже.
 
 
А цензору править
Текст предстоит:
За вычетом вычерков – прочерк.
Слову сторож, поэт сторожит
Текст
Непроходной до дрожи.
 
 
Вечно кромсать, вечно пятнать
Кляксами – манускрипты.
Перевод на язык разрешённый
С невозможного
Ритма —
Рифма.
 
 
Так что там гроза?
Идёт ли? Близка?
Скорей бы уж разродиться.
Сердце клокочет
На салфетки клочках.
На горизонта
Ревущей реке
Смерть стрекозой кружится.
 
 
Неподцензурное:
Сфинкс и страна.
Стара как мир
Весть грозовая.
И вера в Россию как эра стара:
В Россию верят, как верил Фома,
В раны персты влагая.
 

Баллада о невстрече

Честертон – Гумилёв, июнь 1917

Во всём, что он говорил, чувствовалось некое присущее его нации качество, которое уже многие до меня пытались определить. Достаточно будет сказать, что народ этот щедро наделён всеми возможными достоинствами, кроме одного – здравого смысла… В нём было нечто, что составляет сущность каждого большевика – нечто, что я видел в каждом встреченном русском. Так, когда он выходил в дверь, вас не покидало ощущение, что с не меньшим успехом он мог бы выбраться и через окно. Он не был коммунистом, он был утопистом, и Утопия его была гораздо безумнее коммунистической. Он предлагал закрепить исключительно за поэтами право править миром. Он и сам был, как он серьёзно пояснил, поэт. Но он был столь учтив и великодушен, что назначил меня абсолютным самодержцем Англии. Д’Аннунцио соответственно возводился на престол Италии, Анатоль Франс – Франции…

Он был убеждён в том, что если бы политиками были поэты или во всяком случае авторы, они не совершали бы ошибок и всегда смогли бы понять друг друга. Короли, воротилы и толпы могут в ослеплении затеять свару, но сочинители не поссорятся между собой никогда.

… в это самое время я начал различать некие посторонние звуки «за сценой», как пишут в пьесах, и затем – громовое гуденье и раскаты войны в небе. Пруссия, самодержец воздуха, поливала огнём великий город наших предков; и что бы там ни говорили о Пруссии, а заправляют в ней ну явно не поэты. Мы, конечно же, продолжили разговор как ни в чём не бывало – разве только хозяйка дома снесла вниз своего малыша, – и великий план поэтического управления миром раскрывался по-прежнему во всём своем великолепии. В такой обстановке любого нет-нет да и посетит мысль о близости кончины, и люди много всего понаписали об идеальных или не столь идеальных обстоятельствах, в которых смертный час может застать нас. Но я с трудом мог вообразить себе смертный час нелепее, чем этот: сидеть в гостях в мейферовском особняке и внимать одержимому русскому, предлагающему мне корону Англии.

Г. К. Честертон, «Автобиография»

 
Европы два последних паладина
Не встретились. Обидней тем вдвойне,
Что не встречаются обычно на смотринах.
На смотрах и на раутах – встречаются вполне.
 
 
Был смотром светский раут тот в Мейфэре,
И френчем звёздным небеса темнели,
И лётчик-ас сэр Морис Бэринг
С собою русского припас
(Ас, он и в Мейфэре ас).
 
 
И, большерот и большеглаз,
Пришелец раздавал короны:
Поэт – помазанный монарх,
Поэт и власть единокровны.
 
 
Франс Анатоль и Гилберт Кит,
Д’Аннунцио – на тронах мира?
Сошёл с ума он иль дразнил?
(Иль это звуки русской лиры?)
 
 
Внимал, немея, лондонский бомонд
Прожектам дивного мироустройства.
Сгущался вечер крайне странным сном,
Желудочным грозил расстройством.
 
 
А город под прицелом цеппелинов
Лежал – и прусских бомб раздался грай и лай.
О Господи, – подумал мрачно Гилберт.
О Боже мой, – подумал беззаботно Николай.
 
 
Хозяйки дома, леди Джульет Дафф,
Дитя, проснувшись, горько разрыдалось.
В гостиную снесли малютку на руках,
Стоически общенье незнакомцев продолжалось.
 
 
А бомбы били. Били ближе и точней.
Но плакал тот младенец Дафф, увы, не из-за бомбы.
Разумнейшую из утопий – как на грех! —
Мир проглядел-проспал, вступая в век утопий.
 
 
Гостей глазами сонными, в слезах,
Он обводил – и видел на челе двух паладинов
Всё, что ждало наш мир в потёмках, в тех кустах,
Что притаились за пределами гостиной.
 
 
Пусть кто-то в дверь выходит, как в окно,
И кто-то в окна устремляется, как в двери —
Есть душ чудесное и редкое родство,
И есть невстречи душ, ошибка дверью.
 

Envoi

 
Принц, пусть не поэтам садиться на троны,
И пусть благородство – удел обречённых,
Забрало приподбери:
Ровня ровне – равенств точных законом, —
Когда равный тебе предлагает корону,
Не задумываясь, бери.
 

Римейк Гайдая

 
Товарищ Саахов ведёт под венец
Спортсменку, красавицу и комсомолку.
 
 
В ауле гуляют. В ауле снимают римейк,
Натальи Варлей непокорную чёлку
Прикрыв поскорее зернистой фатой.
 
 
Товарищ Саахов с заезжей шпаной
Снимает римейк над забитой страной.
 
 
Лишь эхо в теснинах кричит о неровне.
Ишак недвижим. А Шурик…
А Шурик уснул на руинах часовни.
 

Толкин

 
Гномье горе – изгнанье.
Гномьим гневом гора
В горький уголь глубинный
Под гнётом надгробным сгустилась.
Гномья гордость – каленье
Среди черноты добела.
Гномий груз неподъёмный —
Память, лёгшая
Гулкою братской могилой.
 
 
Горе очи возводят
Звезда и кольцо:
Шайка горе-изгоев
Метит в гномью могучую кучку!
Иль позабыли
Законных хвостатых владельцев?
Пред законами гор
Все равны,
Весь состав преступления здесь налицо:
Драконоубийство и возвращенье страны.
Срочно требуется взломщик.
 

Придумавшему улыбку

Я часто думаю, что должен существовать специальный типографский знак, обозначающий улыбку, – нечто вроде выгнутой линии, лежащей навзничь скобки; именно этот значок я поставил бы вместо ответа на ваш вопрос.

Владимир Набоков. Интервью Олдену Уитмену

 
Скобка, ушедшая в отрыв
От вынесенного за скобки содержанья:
Свобода есть недоговорённость есть улыбка
Есть типографский знак округлый и случайный.
 
 
Знак нежности, лукавства и людей,
С полслова понимающих друг друга,
Она всё тянется и ширится – верней,
Стремится поскорей стать полукругом:)
 

Сергей Эфрон

Любовь зла, полюбишь и козла.

И. Бродский о С. Эфроне

 
Не клевещите на чужих любимых.
С клеть,
В клеточку,
Розлитой бледной немочью —
Нам белый свет без них.
Да, зла любовь: полюбишь агнца —
И вслед за ним
K крылатым пламенам взойдёшь.
И взмахом —
Аховая боль.
И колким
Эхом нательным —
Нежность:
Что же он…
И что же – я…
Недосмотрела —
Не насмотрелась.
 

Детство

 
Стокгольмским небом застеклить
Проём страниц – и ликовать,
Забытым мальчиком листая ставни сонно.
Кто выдумал, что Музы тонки и бесплотны?
 
 
Карнизы скоро прикорнут опять.
Крыш кружевa – времени вспять —
Из бархата бумажного потёмок
Выводит огоньками память,
Как ножницы, как ночь, точна.
 
 
Малыш-душа, душа-ребёнок
Всё друга ждёт и дремлет у окна.
 

Приказчик Рембо

 
Приказчик-то наш,
По продажам наш менеджер чудный —
Что ни день, то подарок:
Что за кофе! О-о, что за табак!
На развес в этой лавочке
Бакалейных премудростей трудных —
Мироздание высшего сорта
В мешочках, жестянках, кульках.
 
 
Вы откройте секрет, наш мусьё дорогой,
Ваших хватких поставок:
В пустынях и джунглях
Кто подрядчики ваши?
Что за нюх у вас! О-о, что за глаз!
Что за специй ваш выбор безумный!
Высший сорт – как вы видите? Чуете?
Трудно ль?
 
 
Губ корабль:
– Дорогая мадам, а вдруг я – провидец?
 
 
Улыбнулся,
Прилавок в зрачках опрокинув, —
И снова в себя свет загнал.
 

Анненский – Рембо

 
Один поэтом побывал в младенчестве.
Другой смиренно ждал до гробовой доски.
И думаешь с тоской:
Родные вы мои!
Вот если бы того ребёнка —
Да побыстрей под сени царскосельские.
Вот если бы того учителя —
Да в Шарлевиль, урок словесности вести.
Какие были бы стихи…
 

Античность

 
Стагирит как предтеча.
В синем небе Афин,
Как на школьной доске,
Облака задаются
Домашней работой Европы.
 
 
Как следы уравненья
На политом кровью песке,
Грозовые закаты
Стекают в заречье —
Вод летейских
С обрыва.
 
 
Все литые слова,
Все лады и литоты —
Лете вызов и мост
Через бренность юдоли.
 
 
Эта резкость прорыва
Прекрасна до боли.
Эти слёзы в глазах —
Парфенонова резь.
 
 
Вырастая из варварства
Душной неволи,
Вдруг вздохнёшь, узнавая:
Твой мир начинается здесь.
 

Звоны музыки

(По мотивам стихотворения Поля Верлена «Искусство поэзии»)

 
Наперво-первыми – звоны музыки,
А посему не чти – ни чёта, ни такта. Предпочитай
Дичка, нечуткого нечета. Слову-тени вес не чета,
Слову – сливаться с воздухом. Взвеси словес – вязки.
 
 
Речь за тобой, время – за наречёнными. (Распознаёт.)
Надо порой слово окликнуть – и опознаться. Неловок.
Но – вновь: счастьем просчётов, дымкой напевною из недомолвок
Новоявлённая ясность к неявности льнёт.
 
 
Прильни и ты. Пока прекрасные глаза блестят за искрами завес,
В ознобе полдня бьётся день над остужением
Седых небес, осенью осенённых, как знамением.
И вслед, сапфирным ворохом, – роенье ясных звезд.
 
 
Итак, живителен нам – плеск оттенка. Цвет – только воды за порогом.
Витраж цветёт в полутени. Подсвет столь высветляет взгляд.
И токами на стыках звёзд мерцает полусвет – и сват:
Мечта к мечте. Быть посему. Быть флейте с роландовым рогом.
 
 
Боли не бойся – бойся корчей. Не слезинки синевы не стоят
Рези острот, жарева жёсткости жирной. Не честно
Стряпать стихи из объедков, яд выдавать за чеснок.
В лужах смешков не захлебнись – голос сором, не солью, наполнят.
 
 
Спешивай спесь. Велеречивость – вели казнить. Глупость – вина.
Рифме – самое место лютое. Лютня. Хожденье по струнам.
А недосмотришь – смотри: поступью посвиста рифлёной
Сбегает рифма и переводит смыслы в иные родины и времена.
 
 
Дитя ли, шальной ли умелец арап за ломтик гроша
Нам выдули эту свистулю – иглой-капелью умное отделанье вести.
От чаши глаз не отвести – глухого призвука стекольных правд не вынести.
И суждено: на волю чадом уходить, на ночь в себе огней не потуша.
 
 
А сейчас – отступись. Расступись! Все пропускают вперёд
Звоны музыки! Твердью небесной о лоб – перед барством барокко.
Стих затухает вдали. Ножка израненная – душа – алым сбегает полётом.
Взлетают аллеи на нови небес, на первой любовью окрепший лёд.
 
 
Ступай за ворота – гадай башмачком – брось жребий на ветер.
Судьба есть строка на ладони.
Не вспугни – пыльцу не стряхни – не дыша – вдохни:
Рассвет, смятение мяты, лиловый полон чабреца.
Не оглядывайся – иди.
Всё остаётся. След – звон. Тень – курган позади.
Черед – литературе.