Текст книги "Убийство с гарантией"

– Туфли иду… выносить. Померла заказчица. Давно уже. Что ж им лежать?

– Хотите, я выкину?

– Нет, тут нужно деликатно. Не на помойку. Вышли на улицу, где уже почти стемнело.

Сразу озябли. Погода такая, что как ни кутайся, тепло не будет. Дома сейчас хорошо бы чай пить или что покрепче. Возле комплекса почти не осталось машин. Фонари тусклые, раздолбанный пандус весь в склизлых бурых листьях. Урны переполненные, ветер таскает по земле бумажки и всякую дрянь. Осень все сделала некрасивым. Видно, что здание старое. Сквозь яркие вывески кое-где проступают мутные буквы – надписи на рекламе бывших арендаторов.

Зашли в парк, положили пакет на пень. Сразу же из кустов вышли два милиционера, спросили, что в пакете и что они вообще тут делают. А он и забыл, здесь же сегодня пикеты целый день дежурят, криминалисты работают. А они со свертком. Полицейский пакет поднял. «Что в нем?» – спросил. А сам смотрит на них как на врагов, полиция умеет зыркать так, что сразу виноватым себя чувствуешь. А положение-то у них действительно странное. Два дурика притопали в сумерках в парк, чтобы пакет там оставить. С лаптями.

«Туфли, всего лишь туфли», – ответил он. Как объяснить, что умерла старуха, с которой он ругался, и он хочет почтить ее туфли и тем самым и ее память? Бред какой-то. Полицейский пакет развернул, увидел туфли, помолчал. «А документы у вас есть?» – поинтересовался. Пришлось идти с ним в комплекс, паспорта-то там. Ульяна попыталась возбухать, мол, что такое происходит, мы ничего не сделали, что вы до нас докопались, но он ее локтем в бок пихнул. С полицией раздражаться и права качать бесполезно. Раз у тебя документы попросили, надо показать, и все тут, никакие отговорки не помогут. Чем громче возмущаешься, тем дольше тебя будут мурыжить. Работа у полицейского такая. Собачья работа. Ты его тоже пойми – он тут с утра дежурит на холодном ветру, еще, может, и не жрал. Доброты от него и понимания не жди. Ему, может, сходить к ним в комплекс – единственный шанс обогреться.

Состава преступления полицейский не нашел. Не запрещено у нас относить старые рваные туфли в парки и оставлять там. Но паспорта листал медленно-медленно, каждую страничку перечитывал, помучить хотел. Вроде как знаем мы вас, невинных овечек. Сегодня вы туфли в парк подбросить хотели, а завтра бомбу принесете. Василь заглянул в паспорт Ульяны, когда полицай его листал. Надо же, на фотке-то Ульяна какова! Прическа другая. Волосы у нее были более длинные, отчего лицо смотрелось как-то интереснее. Глаза подведены, лоб фарфоровый. Личико как у куколки. Если б она к нему тогда пришла устраиваться, кто знает, чем бы закончилось их сотрудничество. Ей-богу, не устоял бы перед такой штучкой.

«Мои года – мое богатство» – оно, конечно, так, но к этому богатству всегда полагается нагрузка. Вместе с жизненным опытом получай пожухшую шею и морщинки под глазами. Все, конечно, в комплексе видели, что к Василю менты явились и документы у него проверяли, стыдоба-то какая. Погребальную церемонию им сорвали. Ты уж прости, старуха с сиреневыми волосами. Я даже не знаю, как тебя зовут, но пусть на том свете у тебя всегда будет удобная обувь. Ульяна увидела, что он курит, и тоже попросила у него сигарету. Он помялся, но дал. Если Ульяна закурила, это сигнал – вечером дома выпьет. И правда, когда они вернулись в комплекс, она смоталась в «Продукты» и вернулась с бутылкой вина. Завернула в пакет, конспираторша, но и так понятно, что она там прикупила. Иногда она позволяет себе кирнуть, не то чтобы слишком часто. Но алкоголь ей употреблять вообще не следует. Наутро все будет по лицу видно. Придет еще более бледная и будет весь день вялая, заторможенная. А говорить ей: «Не пей, Ульяна» – вроде как не его дело. Имеет человек право расслабиться? Он и сам сегодня, наверное, примет граммов триста водки. С груздями, которые в парке нашел и засолил. Все говорят – плохие это грузди, радиоактивные, а вы скажите – что вообще хорошего в этой жизни осталось? На месте, где они росли, вообще труп нашли. Ульяна снова перекурила и вернулась еще более мрачная. «Вот и все. Осень сделала последний вздох», – сказала. Очень точно она выразилась. Поднялся ветер и оборвал с деревьев остатки листьев. Еще утром была какая-никакая, но осень, а теперь до первого снега наступит одна беспросветная тоска. Тут не только вина захочется выпить.

Третья пара. Серебристые туфли на шпильках. Сдавала красивая худенькая блондинка

Вика

Когда она поинтересовалась: «А что за Иван? Какой он?» – Кирилл сказал: «Он высокий». Потом-то он, конечно, выдал много других фактов, но первая информация о муже, которой ей пришлось довольствоваться, – это его выдающийся рост. Кирилл мог бы сказать, что Иван умен. Или богат. Или что он разведен и бездетен. Но по какой-то причине брякнул, что тот высок. Таким и предстал в первый раз Иван в ее воображении: долговязое существо на длинных-предлинных ногах, а на месте лица – темное пятно ретуши.

Кирилл потерял в больнице двенадцать килограммов. Худоба его не красила. Впадины на щеках делали красивое лицо грубее и старше. И еще несколько дней после того, как смертельная опасность миновала, ее пугало лицо Кирилла. Оно в буквальном смысле почернело, будто вся кровь под кожей спеклась. «Обычное дело при повреждениях печени», – сказал врач. Кириллу перелили несчетное количество чужой крови, а «нежизнеспособные ткани печени» попросту иссекли.

Когда она увидела брата, подумала даже: да нет же, это не он, это… эфиоп какой-то. Но это был Кирилл. Черные веки дрогнули. Глаза воспаленные, но абсолютно осмысленные. Он покосился на нее и попытался растянуть губы в улыбке, но получившийся оскал только сильнее ее напугал. Она качнулась к нему, споткнулась, ухватившись за кровать, и едва не вырвала из Кирилла шланчик капельницы. Сжав его пальцы, она прошептала:

– Как ты себя чувствуешь, Кирюша?

Вырвав руку, он поморщился и спросил:

– Тебя уже вызывали?

– Свидетелем-то? Еще нет. Тебе больно?

– Допустим, больно. Если вызовут звонком, без повестки – посылай на хрен.

– Кирюша, что же теперь будет?

– Что, что? Суд будет.

– Ты только поправляйся.

– Поправлюсь, не реви. Без меня не начнут. Главное, чтобы твой шибзик воду не мутил, чтобы говорил, что взбесился по пьяни. Аффект, туда-сюда.

Даже такая короткая речь утомила его. Не хватило буквально одного сантиметра лезвия, чтобы рана на боку вышла не «тяжелой», а «несовместимой с жизнью». Кирилла доконала не операция, а температура, которая поднялась вскоре после нее и никак не спадала. Ему закатывали сначала один антибиотик, а потом и сразу три, но температура к двенадцати часам дня заползала уже за тридцать восемь, а к вечеру поднималась до вовсе опасных цифр.

Кирилл стал раздражительным, на все ее ласковые словечки отвечал демонстративным молчанием, шутить перестал. Ее попытки завести разговор о его здоровье вызывали у него только гнев. Она говорила: «Давай промеряем тебе температуру», а он спрашивал сухо, что новенького слышно по поводу суда. Он злился, что Андрей недоступен в своем изоляторе, и срывался на ней. Даже предложил ей однажды поехать к Андрею и поговорить с ним «по-человечески». «Интересно, – хотелось спросить, – это тебе из-за температуры померещилось, что он будет со мной разговаривать? Выслушивать какие-то мои пожелания по поводу предстоящего суда?» Но, глядя в горячечно блестевшие глаза брата, она прикусывала язык. «Сначала – спасти Кирилла, все остальное – потом», – твердила она про себя, как мантру.

Она соврала, что от встречи Андрей отказался. Это свидание доконало бы ее. Мало того, что она преступница, мало того, что из-за нее Андрей сидит в изоляторе, так еще и Кириллу плохо и день ото дня все хуже. Страшные, беспросветные дни она тогда пережила. Все ее дела были только больница, кроме которой она заезжала разве что в магазин. На третий день после несчастья она обнаружила на телефоне пропущенный звонок от шефа. На работу она просто перестала приходить. Сначала даже удивилась: что начальник от нее хочет? Потом спохватилась – ах да, она же не уволилась. Она написала ему сообщение: «Извините, больше не выйду, семейные обстоятельства».

Ночевать она приезжала в квартиру на Просвещения, так просто было удобнее, эта квартира ближе к больнице, чем их квартира с Кириллом. А насчет всяких там кошмаров, которые якобы могут мучить ее по ночам на этом ужасном месте, так это полная ерунда. Кошмар – вот он, наяву, вполне реальный. Андрея закрыли, а Кирилл в больнице чернеет и худеет. Утром первым делом нужно было ехать за продуктами. Она покупала только все самое вкусное, надеясь, что Кирилл соблазнится, наконец, каким-нибудь лакомством.

Передачки Андрею она совала охранникам, и ей хотелось им сказать: «Не смотрите вы на меня так. Когда-нибудь я поговорю наконец с Андреем. Я объяснюсь, только не сейчас, потом. Теперь нужно ехать в больницу и делать все, чтобы Кирилл поправился». А проклятая температура все росла. В фильмах процесс лечения заканчивается обычно словами доктора: «Операция прошла успешно». Оказалось, что в жизни операция – это только лиха беда начало. Инфекционные осложнения легко уносят жизни тех, кто счастливо пережил тяжелое хирургическое вмешательство. Друзья Кирилла, которые его навещали, перестали приговаривать: да ладно, все будет путем. Сидели теперь возле кровати с кислыми рожами. Кирилл стал тяготиться их присутствием, она это видела. Хотелось сказать всем этим отвратительно здоровым людям: «Не можете помочь – перестаньте сюда таскаться, без вас тошно». Она взорвалась, когда приятель Кирилла, упитанный розовощекий весельчак, похожий на апоплексичного пупса, принес Кириллу икону. Раньше приятель говорил: «Хватит киснуть, выписывайся уже поскорее, и мы с тобой выпьем пивка». Теперь он принес икону и поставил ее на тумбочку. «Ты совсем с ума сошел? Чего еще удумал?» – не выдержала она и хотела уже икону убрать. Но Кирилл сказал – оставь. В этот момент правда, которой она боялась взглянуть в лицо, наконец открылась целиком: температура может Кирилла убить. Это вполне в ее силах. Ну и на фига Кирилл постоянно твердил, что судьба человека находится в его собственных руках, если сейчас ничего нельзя сделать, ровным счетом ничего? Всю жизнь он ее учил, что нужно барахтаться и царапаться в любой ситуации, а сам будет любоваться на икону, уповая, что та ему поможет? Кирилл прикрыл глаза. Теперь он часто отключался прямо на середине разговора.

Кирилл может не выжить. Но все, о чем он думал, – это о суде. И сейчас он объяснял Пупсу: «Прокурор наверняка будет шить ему сто пятую, но раз дело было по пьяни, туда-сюда, защита, скорее всего, настоит на сто одиннадцатой». Следователя к Кириллу все-таки недавно пустили, и настроение у него, когда он убедился окольными путями, что Андрей «не рыпается», а говорит все, чему его учили, улучшилось. «Я сказал, что я не в претензии, – продолжил Кирилл, осушив стакан воды (пить он стал больше, чем обычно), – но тут уже полюбовно не разойтись. Все равно немножко посидеть ему придется. Если бы не эта дурная бабка…» – «Ладно, ты, главное, поправляйся», – сказал Пупс. Разговор его уже утомил. «Вику жалко, столько ей вытерпеть пришлось». – Кирилл не уловил прощальных ноток в голосе Пупса. Она не подняла глаз, потому что раскладывала лекарства Кирилла по ячейкам таблетницы. Желтые и голубые – самые важные, остальные – так, полезный гарнир. Пришла докторша, катя перед собой штатив для капельницы, и Пупс наконец ретировался.

Она не решилась сказать об этом Кириллу, но старуха с сиреневыми волосами, которая вызвала полицию, скончалась в этой же больнице на второй день после преступления. У Нины (так ее все-таки звали) оказалось паршивое сердце. Увиденного оно не перенесло. Старуха провела один день в реанимации и еще один в палате интенсивной терапии, и даже, говорили врачи, ей стало лучше, но утром она отошла. Оформлять документы приехала какая-то Нинина родственница с лошадиным лицом. Вика хотела бы подойти и выразить свое сочувствие, но как она представилась бы? «Это я, та, из-за которой умерла ваша Нина»? Смерть Нины стала лишь небольшим эпизодом дурного сна, в котором уже ничему не удивляешься. Глядя на лицо родственницы, выслушивающей соболезнования врача, она впервые в жизни всерьез задумалась: а не будет ли лучше, если и она умрет? Просто ляжет вечером спать, а утром не встанет? Или вскроет вены в теплой воде. Мысль была так сладка, так искусительна! Весь этот кошмар наконец прекратится. Да и остальным станет только лучше, если она умрет. Она источник лишь бед и несчастий.

Но передышка ей все-таки светила. Антибиотики ли помогли или икона, но на следующий день температура наконец оставила Кирилла в покое. Это было чудо. В положенный час температура не пришла. Не вернулась она и на следующий день. Эти сутки Вика старалась тише дышать. Кирилл потел так, что приходилось менять простыни на свежие раз в два часа. Он еще сильнее ослаб, но уже было понятно – это слабость выздоровления, облегчения. С потом из него выходит болезнь. Кожа все еще темная, но под ней уже играют свежие эритроциты.

В город пришла зима, не тайком и урывками, а на правах официальной хозяйки. Они с Кириллом сидели на лавочке в больничном садике (в тот день его впервые выпустили погулять) и ладонями ловили снежинки, и тогда-то Кирилл впервые упомянул имя «Иван», которое ее поначалу не насторожило. Она решила: Кирилл взвинчен, вот и рассказывает зачем-то о своем друге. Не все ли равно, о чем говорить. Лишь бы не о суде, которым он уже достал. Главное, что он жив! А со всем остальным они разберутся. Ей тоже хотелось говорить обо всем на свете, потому она спросила: а какой он, этот твой Иван?

Но спустя какое-то время она поняла – Кирилл намеренно выбрал для своей новости момент, когда она находилась в эйфории. Чтобы она с большим энтузиазмом ее приняла.

Температуры не стало, но судебная горячка у Кирилла осталась. Ни о чем, кроме предстоящего мероприятия, он подолгу говорить не мог. Сказав ей мимоходом, что обязательно познакомит ее как-нибудь со своим новым партнером Иваном, он снова стал взвешивать шансы Андрея на то, чтобы получить минимальный срок. «Все равно ее показания нам были бы только во вред, – сказал Кирилл, когда она призналась наконец, что Нина скончалась, – лучше бы она умерла еще раньше. По дороге к нам. Тогда вообще ничего бы этого не было».

Закон что дышло, это она очень хорошо стала понимать в последние дни. От того, какими глазами на суде посмотрят на содеянное, зависит жизнь Андрея на ближайшие пять лет. А то и на все двадцать. Вот один человек ударил другого ножом. За это ему светит или сто пятая – «попытка убийства», или сто одиннадцатая – «нанесение тяжких телесных». Человек один хрен пырнул ножом другого так, что тот чуть коньки не отбросил, а между наказаниями – пропасть. А разница-то всего лишь в желаниях преступника. Не тяжесть ранений интересует следствие, а именно наличие или отсутствие намерения убивать. То, что невозможно доподлинно знать. Какие такие фокусы должно использовать следствие, какую магию, чтобы доподлинно установить, что Андрей действительно хотел смерти Кириллу? Закон косен, глуп, неповоротлив, и его можно трактовать, как тебе нравится.

И ни защита, ни обвинение не рассмотрят самый важный аспект преступления, то, из-за чего все и случилось. То, что заставило Андрея почувствовать острую потребность в убийстве, то, что они все трое скрывают. А если и рассмотрели бы, то ни на что бы это не повлияло. Так, нюанс. Не более важный для следствия, чем прочие. Не решающий. Фуфло этот ваш закон.

Господи, что же они натворили. Наконец-то, на этой лавочке, она спросила Кирилла: «Что же мы натворили?» Вместо ответа он просто обнял ее. Суд прошел, по выражению Кирилла, «нормально, хотя могло бы быть и лучше». Кирилл, когда ему дали слово, вообще заговорил о перемирии, сказал, что с самого начала просил не лишать виновного свободы, что дело, можно сказать, семейное, и он не в претензии. Но судья пояснила, что такой вариант возможен только по преступлениям небольшой и средней тяжести. Но фактическое примирение потерпевшего и подсудимого, о котором заявил потерпевший, а также раскаяние подсудимого однозначно являются смягчающими обстоятельствами. Приговор она огласила такой: «Признать Кононова Андрея Савельевича виновным в совершении преступления, предусмотренного частью первой статьи сто одиннадцать Уголовного кодекса Российской Федерации, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет и два месяца с отбыванием в исправительной колонии общего режима. Меру пресечения до вступления приговора в законную силу оставить заключение под стражей. Срок наказания исчислять с…»

За все время суда ей не удалось пересечься с Андреем глазами. Когда Андрей выслушал приговор, то не выразил никаких эмоций, даже плечами пожал едва заметно и равнодушно: мол, все, что ли?

Ему предстояло отправиться в колонию общего режима, а им с Кириллом нужно было ехать в больницу, снимать Кириллу последние швы.

В комнате уже довольно темно, но они не включают свет. Воздух того мутно-серого оттенка, который бывает в Петербурге ноябрьским вечером. В таком свете ее кожа будто фосфоресцирует. Его рот разверзся чернотой в беззвучном зевке. Он потягивается и нащупывает бутылку, угодив по пути пальцами во что-то рассыпчатое. Пепельница едва не перевернулась, но в последний момент он возвращает ее на место. Какое-то время слышится сосредоточенное жадное бульканье.

– Возьми бокал.

– Да ну. Будешь?

– Только не из горла. Налей.

Бульканье меняет тональность, шампанское, разбиваясь о стекло, жалобно шипит.

– Ай, – она вскидывает руки, – ты на меня пролил.

– Пардон.

– Который вообще час?

Снова что-то звенит, наконец часы найдены, он подносит их к самым глазам, вертит во все стороны.

– Ровно шесть.

Точным движением (как она исхитряется найти что угодно в темноте, ни на что не наткнувшись?) она достает из раззявленной сумки на полу зеркальце и осматривает лицо. Сумерки ей не помеха, она ориентируется в них как кошка – поправляет локоны, вытирает видное что-то только ей одной под глазом. Оскаливается, осматривая зубы.

– Я беспокоюсь за волосы, – вдруг говорит она.

– М-м-м…

– Кажется, они стали портиться.

– Господи. Но вроде еще не воняют.

– Тебе смешно. А ты попробуй красить их так часто, и посмотришь, что с ними будет.

– Да что ты заладила – «волосы, волосы»?

– Потому что мне их жалко, они столько терпят.

– Всегда приходится чем-то жертвовать. Выпей еще.

Он подлил и протянул ей бокал, на этот раз не пролив ни капли:

– У нас есть проблемы посерьезнее цвета твоих волос.

– Сколько раз тебе повторять. То, о чем ты говоришь, – не проблема.

– Сейчас – не проблема, но скоро ею станет.

Она снова окунула руку в сумку, достала сигареты.

– Не будет он мстить.

– Да с чего ты взяла? Потому что он сам тебе так сказал?

– Да. К тому же я его знаю.

– Ты его знала. Чувствуешь разницу? Какой он теперь, ты не знаешь.

– Да такой же он.

– И это ты решила после одного свидания? А я тебе говорю – он другой. И изменился он не в лучшую сторону.

– Ты не знаешь, изменился он или нет. Пугаешь меня просто.

– Никто не выходит из тюрьмы таким же, каким в нее сел. Никто. Твой хлюпик, поверь, уже сто раз продумал, чего бы с тебя поиметь.

– Хорошо. Допустим, он хочет мстить. Шантажировать. Уничтожить. Почему тогда он уже этого не сделал? У него всегда была возможность. Там же работает почта.

– Не торопись. Он хлюпик, но не дурак. Торопиться не будет. У него есть информация. Один-единственный козырь. Он его будет разыгрывать грамотно. Сгоряча такие дела не делаются, надо все предусмотреть. Они все там, в тюрьме, очень быстро грамотными становятся. Если не стал, значит, сдохнешь. А он не сдох.

– Ладно, я тебя услышала. – Она раздраженно дернулась.

– Слушай дальше. – Его рука без нажима легла ей на плечо, и это легкое движение остановило ее (даже в темноте видно, что она закатила глаза). – Еще я знаю, что он стал там очень терпеливым. Как клещ, который сидел на веточке целый год и ждал момента, когда под ним пройдет кто-нибудь. У него только один шанс сделать прыжок. И он его использует.

– О господи… Сколько можно?

– Он погуляет пару недель на свободе, побухает, подерется с кем-нибудь, оттрахает десяток телок. А знаешь, что будет потом?

– Что?

– А потом он захочет есть. А есть у него нечего. И пойдет он на работу устраиваться.

– И его никуда не возьмут.

– Ловишь на лету. Потому что он сидевший, такие никому не сдались. Это он сейчас тебе поет, что ничего ему не надо. И может быть, он даже не врет. Сейчас. Он всегда в благородного играл. Может, пока ему действительно ничего не надо. А потом понадобится, и еще как. И тогда проблемы и начнутся. Штаны красивые и вкусно пожрать – это он всегда любил.

– Ты говоришь ужасные вещи. Он не может так поступить.

– Да почему не может? Почему? Потому что он с тобой спал когда-то? Тоже мне невидаль. А я тебе говорю – придет как миленький и скажет: «Плати, если жить хочешь хорошо. Что это ты как сыр в масле катаешься, а я прозябаю? Я вроде как из-за тебя подставился, ты мне должна». Он тебе еще по полочкам все разложит, красиво. Он же не просто балбес с зоны – у него новая философия, мать его. Все, кто не сидел, ему должны до гроба. Так они считают. Мы с тобой – терпилы, на нас погреться самое почетное дело.

Она скрещивает руки на груди, вздохнув. Он гладит ее по голове:

– Хорошие у тебя волосы, ты просто блажишь.

– Проехали.

– Это я тебе настроение испортил. Не дрейфь, мы со всем разберемся.

– Ты мне такие перспективы нарисовал…

– Просто хотел убедиться, что ты все понимаешь.

Оба замолкают, его пальцы ритмично барабанят по обшивке дивана.

– И что ты предлагаешь? Намекаешь, что его нужно убить?

Растопыренные пальцы вдруг замирают, как насторожившийся паук.

– Ты что такое говоришь? Женщина, у тебя слишком богатая фантазия.

– Зачем ты мне тогда все это рассказываешь?

– Теперь ты решила меня напугать? Выбрось это из своей крашеной головы.

– А мне кажется, ты хочешь его убить.

Она решительно встает и включает наконец свет.

Андрей

Формулировка всего лишь форма мысли. Не более, чем приличия. Мерзкому содержанию придают благообразные очертания.

В газете «Час пик», на той ее странице, которую он пронес в изолятор, написали: «Новый виток обсуждений приобрела тема несовершенства действующего механизма получения УДО». «Несовершенство», твою мать, механизма! Что знает об истинном положении вещей автор этой статьи, который так гладко и красиво выразился?

Что на самом деле скрывается за этим «несовершенством», узнать не хотите ли? Об этом-то в газетах не пишут. Поговорите хоть с парой зэков, которые получили это УДО. За каждым человеком, ставшим единичной цифирькой в вашей статистике несовершенств, – своя история, своя трагедия и боль.

Разберем конкретный случай, его случай. Узнаем, как ему досталось его условно-досрочное. Начнем с того, что УДО положено всем. Это не подарок от начальника колонии и не поблажка, это неотъемлемое право каждого зэка. Дождавшись положенного законом срока, ты пишешь ходатайство и в течение десяти дней должен получить ответ. Но на деле все обстоит так: УДО зэкам преподносят как предмет торга, как нечто, за что нужно заплатить. Его нагло втюхивают, разузнав предварительно, сколько ты способен отвалить. Он написал заявление по форме, как только пробил час, внятно изложив, что прекрасно осведомлен о своих правах.

Второй, так сказать, кит, на котором зиждется УДО, – это твое поведение. Если шкодишь, нарушаешь режим, то извини, выйти раньше тебе не светит. И здесь он не прокололся. Оступился – впервые. Со следствием – сотрудничал. Раскаяние – выразил. В драках и приеме запрещенных препаратов во время отбывания наказания – не замечен. Взысканий – не имеет. Он претендовал на хорошую характеристику, которая играет решающую роль при приеме решения.

Но за УДО он один хрен заплатит. Выяснять, все ли от начала до конца было подстроено, бесполезно. Проверка случилась внеплановая, не было времени на маневры, и телефон, по которому он говорил с Милкой-Кормилкой, он сунул себе под матрас. Надеялся, что шмон окажется поверхностным, но нет – мобильник изъяли. Для вида немножко покопались тут и там, а потом вынули мобилу, будто знали, где лежит. Телефон не его, но у кого нашли, тому и всыпали. Бить его не били, просто засунули в изолятор, сказали: на четыре дня. Прогулки четыре дня будут недоступны, кормить станут кое-как, из всех радостей – клочок стародавнего «Часа пик». Но не успел он толком свыкнуться с ужесточением режима, как его отвели к заму Хозяина. «Изолятор, так и быть, не зачтем, – сказал тот, – в характеристике он фигурировать не будет, – только надо будет немножко заплатить. Ведь в целом и общем, ты образцовый заключенный». Вот так и подловили, суки. Раздавили ногой все его понты и знания законов, как окурок, и еще харкнули сверху. Как бы хорошо ты себя ни вел, ободрать тебя всегда в их силах. «Сумма очень гуманная, – вкрадчиво, почти нежно объяснял зам, – тебе ж хочется на свободу, в конце концов?»

«Кому гуманная, сука, сумма, а кому и нет, – хотелось ответить, – я же, как ты, одним мизинцем не зарабатываю, подставляя зэков». Чуть не заплакал, как маленький. А зам смотрел на него с искренним недоумением: ты думал, тебе удастся так легко выскользнуть? Если честно, да, в какой-то момент он искренне на это рассчитывал. Уж больно гладко все шло. Хотя следовало признать, сумма в девяносто тысяч была еще очень и очень божеской. Но какая злость взяла от бессилия!

Не понимая, дожал он жертву или нет, зам продолжал: «Думай. Тебя ведь девушка ждет. Помню, как она к тебе приезжала. Такая красавица, загляденье». Как удар под дых были те слова. Может, склонность к убийству у него всегда была в крови, и нападение на Кирилла лишь лиха беда начало? «Кровавая пелена перед глазами» – вполне конкретная физиологическая реакция. Ярость, плотная и красная, застила все. С трудом сделал вздох, проморгался. Мало скотине, что обвел бесправного человека вокруг пальца, так еще посмел своим лоснящимся поганым ртом так весело и непринужденно приплести к разговору Вику. Сказать: «А за избиение сколько накинешь?» – и наброситься на него? И бить его крысиную рожицу, пока не превратится в месиво, приговаривая: «Не моя она девушка, ясно тебе?»

Мужики ему потом объяснили, что сумма была выбрана не случайно, цифры, кратные трем, в таких делах вообще в ходу. Треть – администрации, треть – суду, треть – прокуратуре. Век живи – век учись. Все за тебя подсчитали, процедуру сделали максимально удобной. Все для твоего же блага. Про достаток твой и социальный статус узнали и лишнего не попросили. Ты зэк-середнячок, богатствами на свободе не располагаешь, и это они, конечно, учли. Из карцера опять же сразу отпустили, даже одной ночи там проспать не пришлось. Так что хорошо еще отделался. А девяносто тысяч найти вполне реально.

Первые два дня он отказывался разговаривать с Милкой, которая слала ему то и дело сообщения на оба их телефона. Он злился на подругу и ничего не мог с собой поделать. Тот разговор не был важным, так, печки-лавочки, обычное воркование! Он и телефон-то взял на минутку. Тариф только вот оказался ему не по карману – минута разговора за девяносто тысяч. Понятное дело, администрация выбила бы из него деньги так или этак, с этим разговором или без. Может быть, если бы не выгорело с телефоном, его подставили бы еще жестче. Да и попался он не из-за разговора, а по собственной беспечности. Он расслабился, все чаще витал мыслями на воле. Но перестать злиться на Милку-Кормилку он не мог. Ведь трепался-то он с ней. Игра в виртуальную любовь встала ему во вполне конкретные деньги. Милка-Кормилка тревожилась сначала адресно, писала: «Андрей, что случилось?», потом уже кричала в голос: «Да скажите же мне кто-нибудь, что с ним???» А он упивался ее истерикой с чисто детской мстительностью: «Да можешь вообще думать, что я умер, не отвечу я тебе». Но как ни сладка была обида, мириться все-таки нужно. Женщина, в конце концов, ни в чем не виновата. На третий день он встал с твердым намерением с ней поговорить. Она ответила так настороженно, испуганно, что он поначалу не узнал ее голос. Может, боялась, что услышит не его, а кого-то из сокамерников, который сообщит ей о несчастье. После того, как убедилась, что это все-таки он, она вздохнула – глубоко, протяжно, облегченно.

– Привет! – Он намеренно не назвал ее ни «рыбкой», ни «киской». С ходу дал понять: разговор будет неприятный.

– Рассказывай. – Она ловила на лету, тон сменила на деловой.

– Да что рассказывать. Отменяется, кажется, наша встреча. Как минимум, сильно откладывается. Годика на два-три.

– Рассказывай!

– Был я в ШИЗО. Вот и все.

– Что это значит? Толком говори.

– Это значит, накрылось мое досрочное медным тазом. Характеристику испортил.

– Да что случилось?

– Говорю же – был в изоляторе.

– Это я поняла. А за что?

– Застукали с телефоном. Не хочу даже рассказывать, ты только расстроишься.

Но он все равно все ей рассказал, не потому даже, что хотелось пожаловаться, а потому, что вдруг понял, что искренне рад слышать ее. Да он соскучился, черт побери, и еще как! Она ж не только миленькая, у нее и характер что надо. Его верная боевая подруженька. Всегда выслушает, посочувствует. Скажет: «Не переживай, тебе там недолго осталось. Давай лучше подумаем, какая будет погода в день, когда мы увидимся?» И так у нее это ладно получается, что и сам веришь – все будет путем. Ведь тебя ждут, о встрече с тобой кто-то мечтает. Пусть так, но мечтает и ждет. Может, она и правда в утешение ему послана после всего, что он пережил?

– А кому ты звонил? – якобы невинно поинтересовалась она. Женщина есть женщина. Даже в такой момент не удержалась, чтобы не поревновать.

– Милая, кому я мог звонить? Конечно, тебе. Мне, кроме тебя, звонить-то и некому. Говорил с тобой – и тут шмон. И все.

Но когда он сказал, сколько с него просят за хорошую характеристику, она долго молчала. И вдруг резко заторопилась куда-то.

– Не могу больше разговаривать, – сказала.

И повесила трубку. Без слащавых прощаний и пожеланий беречь себя. Еще и хмыкнула. Так хмыкают, когда хотят сказать «не было печали». Он так и стоял с телефоном в руках, и выражение лица у него было, наверное, странное, потому что кто-то даже спросил, не случилось ли чего. Ответил – все нормально.

Не так уж и влюблена эта курица. Чуть замаячили настоящие проблемы, унеслась, кудахтая. А тебе наука: не надо быть таким самонадеянным. Любви, конечно, женщина хочет без ограничений, а вот проблем ей нужно, чтобы было в меру. Потрепались, мол, милый, про любовь, и хватит, таких денег наше счастье не стоит. Посылка-другая не разорит. Пустить мужика домой, обогреть его, обласкать – на это она тоже готова, а вот платить такие деньжищи – это увольте. И ее можно понять. Она добрая, но не тупая. Но он не просил денег! Не просил! И в мыслях не было. Вот в чем самая-то мерзость. Кругом и рядом зэки-альфонсы клянчат, даже требуют. Запугивают женщин: «Не увидишь меня, если не раскошелишься. Ты напрягись сейчас, милая, продай, что можешь, нам главное – поскорее быть вместе. Зато потом у нас все путем будет». А он просто поделился своей бедой. Хотел толику участия. Да голос ее услышать просто!