Текст книги "Убийство с гарантией"

Их увезли на разных машинах: Андрея – на полицейском уазике, в котором была отгороженная решеткой кабина, Кирилла – на скорой. В салоне, где его положили на кушетку и навесили на него мешочек-капельницу, Кирилл, державшийся одним усилием воли, наконец обмяк. Стал заговариваться, прикрыл глаза. Сказал ей снова: «Купи обогреватель», хотел показать, что не теряет связи с реальным миром.

Лицо у докторши больше не было веселым. Хмурясь, она впрыснула в мешочек из шприца что-то прозрачное и поморщилась, когда измерила пациенту пульс. Кирилл потерял сознание, и как ни вкалывали ему что-то озабоченные врачи, в себя не приходил.

В больнице доктор бросил на ходу: «У него задета печень. Потерял много крови, но некроз еще не начался». – «Я могу стать донором, я его сестра, – она затрусила за ним, – возьмите часть моей печени». Но доктор покачал головой и, кажется, даже улыбнулся: «Деточка, это не тот случай, когда нужен донор. Вы очень заботливая сестра, но сейчас просто посидите спокойно». Сжалившись, он притормозил, взял ее за руку, пытаясь успокоить. «Да у вас жар, – удивился он, – дать вам парацетамол?» Выдернула руку. Издевается он, что ли? При чем тут парацетамол? Она сидела рядом с глухой электронной дверью операционной, проникнуть за которую не было никакой возможности.

Пробегавшие мимо врачи, на которых она делала стойку, не останавливались, в разговоры не вступали. Помолиться бы, но молитв она не знала. Так прошло два часа. Наконец из реанимации донесся глубокий вздох. Вздох облегчения Вселенной. Еще никто не вышел к ней и не потрепал ободряюще по плечу, но она уже знала – Кирилла спасли. Она встала, чтобы встретить вышедшего к ней врача.

Андрей

… «Ну вот. Стоило написать, что меня лихорадит, – и правда залихорадило. Все наши слова материальны, это правда. У исполнительницы Вселенной огромные уши и совсем нет юмора, она расслышит любую твою просьбу и выполнит ее досконально, и плевать ей, что ты шутил. Только простуды мне не хватало. Тут болеть нужно или чем-то серьезным, чтобы забрали в больницу (тогда, считай, ты попал на курорт), или вообще ничем. Простуда – только лишние мучения безо всяких поблажек. Но за меня ты не беспокойся, я выносливый.

Написал «не беспокойся». В своем ли я уме? С чего это ты будешь обо мне беспокоиться? Кое в чем признаюсь: я полюбил болеть, когда жил с тобой. Ты всегда становилась такая ласковая, стоило мне закашлять или начать сморкаться, сразу же укладывала меня в постель. Иногда я специально преувеличивал болезнь, чтобы вызвать сочувствие. Ты никогда не боялась подцепить мою заразу. Признайся, тебе нравилось, что я становлюсь беспомощным, как котенок, нравилось обо мне заботиться? Ты не ходила на работу, отговариваясь тем, что тебе нужно подносить взрослому лбу чаек с медом. Как прекрасны были для меня эти дни.

Как так вышло, что стоило заболеть тебе, меня не было рядом? Я сам себя часто допрашиваю, как судья. Верни меня сейчас назад в тот день, что бы я выбрал – поехать домой с этими апельсинами, чтобы позаботиться о тебе (а значит, и остаться в неведении), или все-таки узнать правду? Вопрос сложный, господин судья. Задайте мне его попозже. Поначалу я, конечно, был уверен, что хотел бы все узнать! Да я просто упивался своим страданием. Серьезно, мне еще мало было. Но время шло, и в конце концов я решил, что лучше все-таки было бы жить в неведении. Я бы ходил в дураках, но зато ты была бы со мной. Что прикажете делать, если время, проведенное с тобой, было лучшим в моей жизни? А быть дураком не такое уж большое горе, если честно. В общем, господин судья, считайте меня слабаком, ненормальным, но если вы можете вернуть меня в тот день, то, пожалуйста, верните. Я все исправлю.

Я-то, конечно, тоже хорош. Кое-что можно было и заметить. Были звоночки, были, и я, грешен, не придавал им должного значения. Сейчас я уверен, что и все мои друзья догадывались. Я думал, они просто тебя и Кирилла недолюбливают, морщатся, потому что вы кидаете людей на деньги. Но сейчас мне кажется, что взгляды, которыми они обменивались, были наполнены совсем другим смыслом. Честно – да, я дурак.

Когда я стоял в прихожей, я готов был проглотить гадости, которые Кирилл про меня говорил! Что уж там, я даже частично признавал его правоту. Я был пристыжен. Захотелось дать вам шанс прекратить этот разговор, и я закинул в комнату апельсин, мол, предупреждаю – сейчас я войду!

И вот что тебе еще нужно бы знать. Раз уж все произошло так, как произошло, пленку назад не отмотаешь – я не жалею, что ранил Кирилла. Мне плевать на него, на то, что он там думает и чувствует. Да мне вообще жаль, что он не умер! Этот секретик я сохранил, Вика, только потому, что это – твой секретик. Твое имя, а не его, я не хотел смешивать с грязью. Пусть Кирилл не считает мой срок извинением за нанесенные раны!

Удивительно, как все и всегда велись на подбородок этот его квадратный, на широкие плечи. «Он простоват, – говорили, – но настоящий мужик». Но нутро у него не мужское. Крысиное нутро, трусливое. Все у него всегда было – мелко, подло. Подрезать водителя-лоха, подбородком своим мужественным перед ним покрутить и развести на деньги, вот и вся его мужественность. А потом купить на отнятые бутылку вискаря и учить всех, как «делать бизнес». Как он на тебя, Вика, такое влияние оказывает? Как тебе-то глаза застило? Ты вечно говорила, что он папу тебе напоминает. Да он карикатура на отца. Тот – яркой был личностью, большими делами ворочал. А сын – мелкий рэкетирчик, ему до папы как до луны пешком. Тебе, моя умная головушка, следовало бы больше понимать: ты не видишь очевидного. Извини, что так грубо, но я, в конце концов, претерпел из-за тебя некоторые неудобства.

P. S. И все-таки дорого бы отдал, чтобы понять, зачем тебе это было нужно. Ведь ты меня любила. Любила, я знаю. До завтра».

Услышав, что к нему приехали на длительное свидание, он испугался не на шутку. Вот ты и допрыгался, сказал он себе. Сделала тебе Милка-Кормилка сюрприз. Как ты ни просил ее, чтобы не приезжала без разрешения, влюбленная баба поступила по-своему. Намылась, набрилась, набила авоську пирогами, попросила отгул на работе и села в поезд. Спасибо-то, конечно, ей спасибо, но предупреждать надо. А он вот категорически к встрече не готов. Дело даже не в том, что на губе выскочила подлая болячка. Просто нужно ведь хоть как-то настроиться. Это в переписке он ас, а что делать на тюремном свидании, даже и не знает. Он бы хоть мужиков порасспрашивал, что да как, которые опытные. Господи, он бы исподнее поменял, если бы знал. Неудобно получается, бельишко-то у него не ах. Ладно, делать нечего. Жаль, конечно, будет, если Милка разочаруется в нем, но будем честны, сильно улучшить свой внешний вид он вряд ли бы мог. Тюрьма и есть тюрьма. Не выгорит, значит, не выгорит.

Одернул куртку и под гиканья и гогот пошел за вертухаем в комнату свиданий. А ноги-то дрожат, натурально дрожат. Болячка на губе, которая с утра казалась совсем небольшой, кажется, вспухла так, что скоро голову перевесит. Волосы нужно оправить, хотя было бы что оправлять. Попробуем смутить ее пронзительным взглядом. Сесть напротив нее и смотреть долго-долго, не говоря ни слова и не отводя глаз. Мол, убит твоей красотой, милая. Да что там, он и правда может умереть от ее прелестей, сколько он уже живой женщины не видел? Что уж говорить, сюрприз она ему сделала на славу. Но все равно придется попенять ей, чтобы больше так не делала.

Может быть, глаза у него в тюрьме немного и сдали, но в том, что он не узнал ее с первой секунды, не их вина. Прежде всего бросились в глаза светлые, завитые в небрежные пружинки локоны, симметрично уложенные по обе стороны пробора. Потом постукивающие по столу аккуратные бледно-розовые ногти. Потом только взгляд охватил ее целиком. Повзрослела. Не в том смысле, что состарилась или морщинки появились, а повзрослела внутренне. Когда возраст в глазах. Глаза у нее прежде были любопытно-веселые, наивные. Все, что ей было непонятно, казалось ей приятным сюрпризом, на все она готова была взглянуть с восхищением. Теперь же он видел настороженные, оценивающие глаза. Хотя какого взгляда он ждал после того, что между ними произошло? На ней было что-то светлое, даже на вид мягкое, вероятно, дорогое. Серьги покойно висели маленькими жемчужными гирьками. Губы она тоже намазала чем-то деликатно-бледным. «Она как невеста», – почему-то пришло ему в голову. Это из-за ее нового колера. Вся она теперь какая-то перламутровая, нежная, едва ли не бесцветная. Разве была у нее такая белая кожа? Она вводит его в заблуждение этими своими светлыми красками или он стал ее забывать? С носом явно поработали врачи. Исчезла едва заметная горбинка, которая вкупе с черными волосами придавала ей цыганистости. Где ее боевой дерзкий вид? Где губы, всегда напряженные из-за того, что им не терпится улыбнуться? Эта хрупкость, чуть ли не слабость – откуда все это? Неужели одна только светлая одежда и волосы способны сделать из боевой девчонки царевну Несмеяну? Нет, что-то поменялось внутри ее. Изменения ей идут, спору нет, но, продвинувшись на шкале красоты, Вика потеряла какую-то часть себя. Очень важную часть. Сменила масть с роковых пик на червы, а то и на бубны.

Он очень долго мечтал, что настанет, наконец, день, когда откроется дверь и выкрикнут его имя. «Длительное, – скажут, – тебе положено». А он зайдет в комнату свиданий и увидит там Вику, нервно поправляющую волосы цвета воронова крыла. Она вскинет на него глаза, и в ее взгляде будет раскаяние и робость. Сначала мечта и мечтой-то не была, а прямо наваждением каким-то. Когда его закрыли, ему каждую минуту мерещилось, что вот сейчас Вика приедет к нему. Просто пока что она не может бросить Кирилла, которому плохо. Врачи наверняка гоняют ее за лекарствами, в больницах вечно не хватает препаратов. Кирилл поправлялся, об этом он узнал от адвоката, а Вика все не приезжала. Но он заставлял себя верить, что у нее на это есть важные причины. Можно, например, думать, что ее мучает совесть, и она боится посмотреть ему в глаза. А что, вполне правдоподобно.

На суде он увидел Вику, она была с ног до головы в черном и так робела, что можно было подумать, что судят ее. Но то была встреча вынужденная, к тому же они не сказали друг другу ни слова.

Когда до этапа оставалось всего неделя, он мечтал особенно яростно. Казалось бы, он заслуживает некоторого внимания, Вика могла бы сказать: «Спасибо, что промолчал об истинных причинах своего преступления». Лучше бы такие мечты заставляли сдавать на хранение вместе с остальными личными вещами, но, увы, отобрать их у него никто не мог. Не дождавшись Вику, он отправился в колонию общего режима и стал считать дни, как все.

Он мечтал, когда на то не было уже никаких оснований. Уже ни раскаяние ее ему не было нужно, ни слезы. Да пусть даже проклянет, лишь бы дала себя увидеть. Еще долго он тешил себя: «Ей просто нужно время, чтобы прийти в себя». В глубине души он продолжал верить, что она сжалится и в один прекрасный день все-таки его навестит. Мечта понемногу чахла, истончалась и, наконец, умерла. Момент ее полного угасания остался для него незамеченным, так мало под конец от нее осталось.

Тихо взвыло в трубах отопления. Вика вздрогнула. Наконец улыбнулась – из перламутровой ракушки проступила на миг прежняя чернобровая Вика. Улыбка была неопределенная. Она приветствовала старого… знакомого? друга? любовника? убийцу? Возможно, она сама еще не решила. Гирьки в ушах качнулись, украшение на шее блеснуло.

Он вспомнил, что сам выглядит непрезентабельно, убого. Весь в черном, с почти лысой головой, которая, как выяснилось после бритья, у него вовсе не изящной формы, стоит перед этой белоснежкой и пучит на нее, как дебил, красные от недосыпа глаза. Еще и нашлепка на губе наверняка притягивает взгляд, как цветок в петлице. Ну, и где твой смущающий взгляд? Что ж ты не схватишь ее за руку и не покроешь кисть поцелуями, от которых у нее дыхание перехватит? Слабо? Ну то-то. Не пусти от страха струю в штаны. С ужасом понял вдруг, что звук, который он принял за гудение воздуха в трубах, издают его собственные кишки. У него урчит в животе, как у труса при виде шприца! Мило, если она расслышала. Сел на стул по другую сторону стола, руки сунул в карманы, сжал кулаки.

– Я не предупредила, что приеду. – Слава богу, голос у нее все тот же. – Не была уверена, что ты захочешь меня видеть.

Еле удержался от того, чтобы прыснуть. Не начинается ли у него истерика? Не съехал ли он тут окончательно с катушек?

Руки она сцепила перед собой на столе. Этот лак перламутровый, он гипнотический, что ли? Взгляд не оторвать. Вроде и не очень нравится, а смотришь. Она всегда любила кроваво-красный лак. И в тон к нему помаду, над чем потешались его друзья.

– Ты хорошо выглядишь, – сказала вдруг она.

Вот так сюрприз! Издевается, что ли?

– Занимаешься спортом?

Ах вот она о чем. Он действительно от безделья часто наведывается в качалку. Хотя сам в себе особых изменений не констатировал. Выходит, заметно. Да не молчи же ты, скажи хоть что-нибудь. И он выдавил:

– Да, качаюсь иногда.

– Ты написал свой роман?

– Нет. Все как-то руки не доходят…

– И чем ты тут так сильно занят?

Он наконец поинтересовался:

– Как ты сюда добиралась?

Чтобы не разрушить безумную надежду, он не рискнул спросить: «Зачем ты приехала?» А «Как добралась?» – вполне нейтрально.

– Поездом, как еще, – вздохнула она и добавила: – И да, Кирилл не знает.

Значит, брат ее не подсылал. Правда ли это? Скорее всего, да. Хотя с чего он взял, что умеет различить, когда она говорит правду, а когда нет?

– Ты получила длительное свидание? – Его вопрос следовало понимать как «Зачем тебе длительное свидание?», но она принялась объяснять, чего ей это стоило:

– Это несложно. Заплатить пришлось совсем немного… – Она взмахнула рукой со своим перламутровым маникюром.

За все время ни строчки, и тут на тебе – длительное свидание. Приехала что твоя женушка, как ни в чем не бывало. Два дня она собирается провести с ним в каморке для семейных встреч, бок о бок. Целых два дня. С какого перепугу, спрашивается? Неужели, Господи, неужели они помирятся или придут к тому, что в их ситуации заменит перемирие? Чем было ее предыдущее молчание? Наказанием? Ненавистью, которую она никак не могла преодолеть? Стыдом за содеянное? Или Кирилл запретил, и она не смела ослушаться? Поди пойми. Но факт – она зачем-то приехала.

Нос она определенно оперировала, на нем до сих пор остался слабый отек. Такой бывает спустя неделю после того, как тебе хорошо в него заехали.

Она была подчеркнуто весела, когда изучала их комнатку свиданий с крохотной душевой – обстановка ей не понравилась. Уж как она себя ведет, когда жертвует чем-то ради него, он знает. С таким же лицом она ходила по их квартире на Просвещения, когда они приехали ее осматривать, и шептала ему: «Смотри, винтажный сервант! Сейчас таких не делают». В глазах у нее были неподдельный страх и одновременно решительность, – другой квартиры нам пока не светит, что ж, будем радоваться этой. И она стойко восхищалась их убогим гнездышком. Как она билась за это жилье! Когда поняла, что скидку давать не хотят, выпустила заранее припасенного в пузырьке из-под таблеток таракана. Он говорил, что глупее идеи трудно было придумать, но ведь сработало же. (Таракан, правда, сразу же разродился многочисленным потомством, которое они долго еще истребляли, но квартира досталась им.) Он поцеловал ее тогда в макушку, это было извинение – прости меня, мой маленький храбрец, что не могу дать тебе того, что ты заслуживаешь.

Сейчас он благоразумно целовать ее не стал, только пожал плечами – каких удобств ждать на зоне? Вика стала рыться в сумке на полу, весьма объемной, извиняясь: «Варенье вынули, оказывается, в стеклянных банках нельзя. И чай оставили только тот, что в пакетиках». Из сумки возникали яркие коробочки и банки, каждую из которых она многословно комментировала. Она смущена, просто невыносимо смущена.

Сейчас, когда она склонилась над сумкой и нервно подергивает задом, до него наконец дошло. Вика похудела. Она не просто убавила в весе. Она стала категорически, непозволительно худа. Выражение лица, глаз, допустим, дело относительное. Но с тем, что ноги у нее стали чуть не в полтора раза тоньше; что руки как спички; что в ягодице, когда она наклоняется, откровенно обрисовывается мосол, – с этим не поспоришь. Вика всегда была девушка «в теле». Звучит ужасно, но на вид совсем другое дело. Что там, он просто тащился от ее фигуры. Худеть она, слава богу, не худела, но с азартом болтала о диетах. Отвергала какие-то юбки и брюки: «Не мой фасон, полнит». По той же причине чаще выбирала темные колготки, они делали ноги стройнее. И тут эти острые локти, коленки, проступающие под платьем ребра.

Надо взять себя в руки. Встать с кровати и, наконец, помочь ей. Сейчас они оба стесняются, но это пройдет. Нужно лишь заварить чаю и выпить его вместе. Он должен сказать хоть что-нибудь, не все же ей его развлекать. Просто он отвык от женского общества. Но он начнет о чем-нибудь болтать. Конечно, о забавном. У них тут бывают и смешные случаи. В конце концов, можно поведать ей, что он пишет письма незнакомым женщинам, и потому всегда сыт. А там уже, глядишь, разговор и сам пойдет, куда нужно, и она, наконец, расскажет ему… Признается, что у нее… – уж кто-то, а Вика такие истории оценит по достоинству, а не будет брезгливо ахать, – … рак? – и она, может, еще и даст ему пару полезных женских советов, – …саркома кости? – надо только взять себя в руки и заговорить наконец, – …а волосы? это не парик ли вообще? Насколько серьезно обстоят дела, если она приехала к нему в тюрьму?

Он поднялся с кровати. Но решительность сразу же покинула его, и он просто встал у нее за спиной, свесив бессильно руки по бокам. Она задела его задом, перекладывая на стол какой-то пакет, посмотрела недовольно. В комнате так мало места, что в каком углу ты бы ни замахал руками, риск задеть соседа будет всегда.

Может, просто обнять ее и прижать к себе? Тогда есть шанс, что она расплачется и все расскажет. Но в кинокартинах это происходит легко, будто само собой, – герой распахивает объятия, а героиня грациозно падает в них, ничего не сбив по пути. А как прикажете подступиться к ней, когда она повернулась к тебе задом, а каждый свободный сантиметр пространства завален кульками и свертками? Протиснуться вперед и встать перед ней нет никакой возможности.

– Вика, – сказал он.

– Что? – головы не повернула, тон деловой. Не понимает, что он хочет обняться.

Тогда он повторил более многозначительно:

– Вика.

Наконец что-то такое почувствовала. Замерла над сумкой. Медленно повернулась и встала в нерешительности. Он протянул руку, и она, наконец, шагнула в его сторону. Споткнулась все-таки о ручку сумки, и он подхватил ее, а выпустил из рук, лишь когда на часах было уже шесть часов вечера. И это притом, что встретились они в десять утра. Она поплелась в душ, заставив его еще раз ощутить леденящий холод, – без одежды она была еще худее, чем показалось сначала. Пока она мылась, он курил часто и сосредоточенно, но все сигареты бросал, не израсходовав и наполовину. Они поели, каждый без аппетита, она поковыряла какое-то рагу из жестяной банки, он прикончил то, что осталось. Заваривать чай, который поначалу виделся спасением, было лень. Она легла на живот, вытянув руки по бокам, он растянулся рядом и стал поглаживать ее по спине, с отчаянием ощущая бугорки позвонков. Он заговорил, наконец, о том, что они переписываются с заочницами, но рассказ получился какой-то кривобокий. Про Милку-Кормилку рассказывать, конечно, не стал, открылся лишь в общих чертах. Мол, пишем, развлекаемся, а что делать, кушать-то хочется. Он хотел развеселить Вику, но, наверное, выбрал неправильный тон, и она стала ему сочувствовать, спрашивать, неужели нет других способов хорошо питаться. «А почему нельзя просто пойти работать? – спросила она. – Я слышала, у вас здесь многие так делают. Тогда можно будет купить все, что хочется». Он прикинул, не вспылить ли. Спросить, не попутала ли она что-нибудь. Кто бы говорил ему про работу. Толкательница выдуманных квартир? Он снова прильнул к ней. В постели они всегда обходились без слов, и сейчас не было нужды что-то менять. Секс давал отсрочку, помогал оттянуть неприятный разговор. Вика не отклоняла его бессчетные призывы, хотя устала уже, наверное, ужасно.

Но ночь была уже на исходе, и явление правды становилось все более неизбежным. На какое-то время он задремал, а когда проснулся, ему померещилось, что они в квартире на Просвещения, и что сегодня суббота, и им обоим не нужно на работу. Потом луч прожектора, шарящего по двору, высмеял эту ложь, озарил по очереди неубранный стол, сумку и Викино похудевшее лицо в обрамлении светлых волос. Ее глаза со страхом смотрели в потолок. Испугавшись, что вот сейчас она заговорит и произнесет, наконец, то, что он так боится услышать, он прижал ее к себе. Но, поймав его руку, которой он попытался потрепать ее бедро, зажав ее крепко в своих ладонях, она глубоко вздохнула. Нельзя оттягивать разговор до бесконечности, беспрерывно насилуя ее. И они сами уже измотаны до невозможности, и правда не может ждать вечно. Сейчас он услышит.

– Я выхожу замуж, – сказала она.

Луч снова мазнул по ее лицу. Глаза теперь были зажмурены. Она не раскрыла их, пока не услышала его смех. Привстав на локте, Вика посмотрела на него с тревогой, но истерику было уже не унять. Он смеялся, как никогда здесь не смеются, до слез, до бульканья в горле. Спасибо ей, принесла, наконец, воды. Как же смешно, Господи. Она не умирает. И даже не больна. А напугана, потому что привезла новость, за которую он вряд ли ее похвалит. Смотрите-ка, какое благородство. Решила лично поставить бывшего в известность, что у нее будет свадьба.

Он, в общем-то, не шутил, когда говорил Кормилке, что умеет ставить человеку диагноз – будет ли у него все хорошо в дальнейшем или нет. (Относительно их с Милкой-Кормилкой отношений у него, разумеется, такой уверенности не было, он брякнул ради красного словца, но такой талант у него действительно есть.) А уж по поводу Вики он ни секунды не сомневался, у нее-то все будет просто расчудесно. Разумеется, она выйдет замуж, и, будьте уверены, удачно. Бросит его и найдет себе более весомую партию. Где-то в глубине души он был готов к такому повороту с самого начала. Сжимал ее в объятиях, а сам с отчаянием думал: «А ведь ты меня когда-нибудь бросишь, и не в моих силах предотвратить это. Тебе двадцать три, а мне на десять лет больше. Ты только взлетаешь, а я, если честно, стану грузом, который потянет тебя вниз». Вам знакомо это четкое предчувствие потери? Ожидание конца, которое заставляет становиться слаще каждую минуту, проведенную вместе? Даже если вы знаете, что объект любви сделает больно, это вовсе не причина для того, чтобы отказаться от него. Он и так слишком долго цеплялся за Вику, пусть уже летит, наконец, куда ей надо. Она вольна делать что хочет. И не боль он испытал от ее слов, а облегчение, огромное облегчение. Выходи за кого хочешь, живи только. До чего же все-таки у него богатая фантазия. Такое напридумывать на ровном месте. Она всего-то волнуется перед свадьбой и потому похудела.

– Так ты не больна, значит.

– Что? – Она привстала на локте, чтобы видеть его лицо. – Ты о чем? Почему ты смеешься?

– Не обращай внимания.

И тут она, сев, затараторила, чтобы поскорее выплюнуть наверняка заранее припасенную речь, которая жгла ей рот:

– Я виновата перед тобой. Очень. Но ты же сам понимаешь, что нас уже нет. После того, что было, вернуть мы ничего уже не сможем.

– Я понял. – Он попил еще водички. «А жить дальше – надо. И двигаться вперед…» – Хорошо. Ты ехала в такую даль, чтобы мне об этом сказать?

– Я подумала, будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня. Надо попрощаться по-человечески.

– Если ты беспокоишься, не прирежу ли я и твоего мужа, то нет. Валяй.

– Я не об этом хотела сказать.

– Я на всякий случай, если тебя это интересует. И если тебе нужно мое благословение, то пожалуйста. – Он сказал это абсолютно серьезно, хотя ей, может, и почудился сарказм.

Поняв, что скандала не будет, она, кажется, вздохнула с облегчением. Если и осталась в ее глазах тревога, то только потому, что он все еще посмеивался.

– Спасибо. – Она снова легла.

После этого разговора ей бы и уехать, но весь оставшийся у них день они прощались по-человечески. Привезенная еда осталась почти нетронутой, и чай они так и не заварили. Смущаясь болячки на губе, он постоянно поворачивал ее к себе спиной. Худоба сделала ее практически невесомой, и это открывало перед ним новые возможности, которыми нужно было пользоваться. Говорить им больше не о чем. Она привезла новость, а он принял ее к сведению, и все, дело сделано. Осуждать ее поступок или даже просто как-то его комментировать для него непозволительная роскошь. Ревновать права нет. Не та у них ситуация, чтобы она ждала его, как Пенелопа Одиссея. Расстались они по большому счету в тот день, когда его увез полицейский уазик. А все вопросы, которые он хотел ей задать, вроде «Почему же ты не писала?», она своим известием перечеркнула. Какая тебе теперь разница, почему она не слала писем и не приезжала, если она все равно выходит замуж? А попрощаться, что ж, это очень даже можно при обоюдном согласии сторон.

Больше они ничем не отличались от пар, остервенело изматывающих друг друга в соседних каморках. Длительное свидание таким и должно быть – успеть как можно больше, и обязательно сделать что-нибудь этакое, чего на воле ты себе не позволял. Чтобы было потом о чем вспоминать одинокими ночами. А поесть и поспать можно и после. Размышлять, какого же она выбрала себе мужа, тоже будешь потом. Равно как и убеждать себя, что жениха она, разумеется, не любит, и сколько бы раз ни выходила замуж, никогда не забудет тебя.

Прощаясь, она выглядела вполне умиротворенной, чмокнула его в щеку. Еще бы ей не испытывать облегчение – ни слова упрека она не дождалась. С чисто практической точки зрения понять ее можно. Зарезал Кирилла – может пришить и жениха. Идея убедиться, что в тюрьме он не слетел с катушек, не стал больным на всю голову уркаганом, не лишена смысла.

Он так измотался, что впервые уснул здесь днем, под жужжание многочисленных голосов. Проснувшись, узнал, что Милка-Кормил-ка звонила уже несколько раз. Волнуется, пить дать. Мужики его, конечно, не сдали. Но неприятно, что заставил ее волноваться. Надо как-то извиниться, приласкать ее. Придется соврать, что у них беспросветные проверки, поэтому достать телефон не было никакой возможности. Он позвонил ей и услышал, что она плачет. Кое-как убедил, что все у него в порядке и что больше он так пропадать не будет. Наконец вдохнул воздуха и выпалил:

– Я тут подумал. Малыш, если ты еще ждешь меня, я хочу к тебе приехать.

А что такого?

Василь

Про одну пару отказной обуви Василь знает точно – за ней никогда не вернутся. Сиреневые лапти – вот как он их называет. Принесла их старуха с сиреневыми же волосами. Старуха жила где-то неподалеку, ее яркие патлы примелькались в комплексе. Эту дрянь-обувь она купила, конечно, зря, но у старухи были на то причины. Они были сплетены из тонких полосок, которые могли растягиваться. Нога с выпирающей косточкой требует комфорта и сильно разношенных штиблет. Хоть лапти отвратительного качества, старухе в них было удобно.

Но пришло время, и дерьмантиновые полоски растянулись так, что стали рваться. И тогда старуха явилась в ремонт. Строила из себя светскую даму, безобразие свое сиреневое поставила на стойку, будто это хрустальные башмачки. Он бы такие туфли выбросил, причем ночью, не дай бог, кто-нибудь с ними увидит. Но старуха не стеснялась. Сказала важно: «Я приобрела туфельки, не поправите ли на них дефекты?» Он ей возразил вежливо, что от туфелек-то лучше избавиться от греха подальше, но старуха как взвилась! Затрясла сиреневой головой. Кулаки сжала. Я, говорит, за них заплатила деньги и хочу теперь их починить.

Знаем мы, сколько ты за них заплатила, им красная цена пятьсот рублей.

И он в кои-то веки заявил клиенту: «Я этот заказ не возьму. Ремонту не подлежат». Но не на ту напал. Старуха рявкнула: «Не имеете права, только попробуйте мне отказать, я вам такое устрою. Чтобы завтра же были готовы мои туфли». И ушла. И даже не оглянулась, стерва. Хотел в мусорку выбросить их, но рука не поднялась. Но чинить, решил, ни за что не буду. Точка. На следующий день сиреневая старуха явилась снова: «Как там мои туфли, готовы ли?» Он ответил: «Нет, не готовы, и никогда не будут готовы. Имею право отказать в обслуживании без объяснения причины. Вот объявление, читайте».

И началась между ним и старухой холодная война. Проходя мимо ремонта, она останавливалась и в окошко сообщала: «Написала на вас заявление в защиту прав потребителей». Или: «Ждите проверки из Роспотребнадзора». – «Да пусть хоть Бэтмен приходит», – огрызался Василь. «И Бэтмен придет, будьте спокойны».

Старуха не знала, кто такой Бэтмен. Все ее угрозы были пустые, просто от бессилия, никто из тех, кого она на него «натравила», к Василю не приходил. «Заберите свои туфли и разойдемся по-хорошему», – предлагал он. Старухе бы пойти на мировую, язык прикусить, но она упрямая. Бывало, встанет у ремонта и бурчит так, чтобы кругом слышали: «Не знаю, как вообще можно в такое место обувь отдавать, здесь же все портят». Но туфли – не забирала.

Настал день, когда старуха не пришла. На следующий ее снова не было. Через какое-то время Василь даже забеспокоился – где клиентка, что же ругаться не идет. А однажды он услышал, как разговаривают две покупательницы. Одна другой говорила, что ее соседка из квартиры напротив померла. «Это какая соседка? – интересовалась вторая. – Та, у которой пудель?» – «Я ж объясняю – та, что напротив. Волосы еще красила в сиреневый цвет. А с пуделем живет наискосок». – «Да что ты говоришь?» – вяло сокрушалась вторая. Женщины ушли. А Василю стало муторно, он понял: они говорили про его клиентку. Скончалась, значит, она, вот и не приходит. Он про погибшего человека дурное говорил. Бабка была, конечно, не сахар, но все равно так нельзя. Сиреневые лапти до сих пор почему-то лежат в отказной коробке.

Сегодня настроение такое ужасное… Он решил от сиреневых туфель, наконец, избавиться. Только нужно это сделать с уважением к покойнице. Завернул их в пакет. Надел куртку. Ульяна посмотрела вопросительно.