Текст книги "Дочь того самого Джойса"

Глава 7

Январь 1929 года

Париж

Когда после Рождества мистер Беккет вернулся из Ирландии, мы с Джорджо уже съехали с квартиры на Робьяк-сквер и жили у миссис Хелен Флейшман. Ее муж находился в отъезде, мама была в больнице, и миссис Флейшман предложила присмотреть за нами, добавив, что она «будет нам как мать». Баббо принял это с такой готовностью, что я не на шутку удивилась, и все, что я приготовилась сказать о том, что Джорджо уже двадцать три года, а мне двадцать один, застряло у меня в горле. Я надеялась, что Джорджо начнет возражать и в конце концов убедит баббо, что мы достаточно взрослые, чтобы самостоятельно прожить несколько недель на Робьяк-сквер, но он изумил меня не меньше. Вместо громких протестов лишь пробормотал что-то о щедрости миссис Флейшман.

– Почему ты не настоял на том, чтобы мы остались на Робьяк-сквер? – спросила я его позже. – Я думала, тебе надоело, что баббо обращается с нами как с детьми. И ты знаешь, что я терпеть не могу миссис Флейшман.

– С какой стати мне оставаться там без мамы? У миссис Флейшман полный дом прислуги. – Джорджо ударил кончиком трости по дверному косяку и вышел вон.

И вот наша квартира на Робьяк-сквер была закрыта, а мы с Джорджо уложили вещи в чемоданы и отправились в апартаменты миссис Флейшман на рю Юисман. Просторные и роскошные, они были совсем не похожи на нашу уютную квартирку. Канареечно-желтые портьеры обрамляли высокие окна. Паркетные полы устилали восточные ковры приглушенных изумрудных и охряных тонов. Стены с одной стороны были увешаны картинами в золоченых рамах, а с другой – полками с книгами в дорогих кожаных переплетах. Тусклый зимний свет лежал ровными полосами на натертой до блеска антикварной мебели, на коллекции фарфора очень тонкой работы и бронзовых статуэтках, расставленных так, чтобы наиболее выгодно подчеркнуть их красоту. В каждой комнате пахло воском для обуви и одеколоном миссис Флейшман. Горничные бесшумно скользили по дому, незаметно убирая из букета увядший цветок, закрывая окна и открывая окна, подбрасывая полено в камин. Даже горничные здесь были само совершенство: чистые привлекательные лица, волосы, стянутые в тугой пучок, накрахмаленная черно-белая форма, блестящие черные тапочки на маленьких ножках.

Баббо наотрез отказался оставить маму одну в больнице. Он перебрался туда вместе со своими книгами и бумагами. Мистер Беккет большую часть времени метался между больницей, Робьяк-сквер и библиотекой мисс Бич, отыскивая куда-то задевавшиеся книги или рукописи или относя обратно к мисс Бич энциклопедии и словари, в которых баббо уже не нуждался. Я умирала от желания увидеть его, но миссис Флейшман «занимала» нас каждый вечер – мы шли в театр или на званый ужин или посещали очередное светское мероприятие. Это казалось мне ужасно скучным, но Джорджо был в восторге.

Дни же были заняты танцами. Я посвящала им все возможное время, готовясь к фестивалю. Месье Борлин заставлял меня исполнять перед ним мои сольные номера каждый день, и я была твердо намерена попасть в финал. Баббо уже пригласил мистера Беккета пойти с ним. И осознание того, что я буду танцевать перед мистером Беккетом, придавало моим занятиям новый импульс. Делая растяжку или выполняя сложное па, я представляла себе восхищенный взгляд мистера Беккета и его длинные худые руки, и как он аплодирует мне с такой силой, что потом будет не в состоянии писать несколько дней. Баббо предупредил меня, что мама, возможно, не сможет присутствовать на моем выступлении из-за состояния здоровья после операции, и, хотя поначалу это меня огорчило, я не могла не припомнить все представления, на которых она бывала, ее прищуренные глаза, разглядывающие не сцену, но зал – кто еще из знаменитостей здесь наличествует, ее руки, всегда сложенные на коленях. Нет, это выступление станет совсем другим! Там будет мистер Беккет!

Во время занятий одним воскресным утром я вдруг почувствовала неясное беспокойство. Словно тень надвинулась на мою радость, на мое новое настроение. Я стояла, держась рукой за спинку стула, и работала над плие[9]9
  Плие – сгибание одной либо обеих ног, приседание на двух либо одной ноге. Является одним из основных элементов хореографии.


[Закрыть], приседая как можно глубже, чтобы ощутить, как напрягается каждый мускул бедер, натягивается каждое сухожилие. Я сняла ладонь со стула и подняла руки над головой, считая вдохи, и замерла в этом положении – голова откинута, руки в третьей позиции. Я не слышала ничего, кроме собственного дыхания, ровного и размеренного. Все под контролем. Все тело спокойно, но настроено на танец, подчинено мне. Стоя в этой позе, я вообразила, что на меня смотрят месье Борлин и мистер Беккет.

В это мгновение я и услышала смех, сдавленный, приглушенный. Он доносился из соседней комнаты. Спальни Джорджо. Я задержала дыхание и прислушалась. Смех прекратился. Я выдохнула и в недоумении сморщила нос. Мне что, уже кажутся звуки? Может быть, Джорджо ушел и горничные, прибирая комнату и заправляя постель, засмеялись над какой-нибудь шуткой. Я взглянула на часы. Половина восьмого. Не похоже на Джорджо – он никогда не встает так рано. Совсем-совсем не похоже. Тем более что он, миссис Флейшман и пара ее друзей вчера провели почти всю ночь, шатаясь по джазовым клубам на Монмартре.

Я снова взялась за спинку стула, вытянула ногу и подняла ее перед собой как можно выше, согнув в колене. Затем я отпустила стул, освобождая руки, и произвела вращение назад – мой собственный вариант жиро ан аттитюд. И снова начала считать вдохи и выдохи. Теперь их темп убыстрился, и я чувствовала слабое трепетание всех мышц. А потом снова послышался смех. На сей раз достаточно отчетливый. Смех Джорджо и кокетливое хихиканье. Кто-то второй был в комнате Джорджо. Служанка? Женщина, которую он подобрал на Монмартре? Но конечно, он не привел бы шлюху в квартиру миссис Флейшман?

Я на цыпочках прокралась по коридору к спальне Джорджо и постучала. Он тут же открыл, вернее, чуть приоткрыл дверь, прячась за ней, и я не могла увидеть, что происходит внутри. Он что… он… голый? Джорджо вопросительно приподнял бровь.

– Джорджо? У тебя все хорошо?

– Я несколько занят. Я одеваюсь. – Он попытался закрыть дверь, но меня внезапно охватил порыв неожиданной и непонятно чем вызванной ненависти, словно сотни фейерверков ярости взорвались у меня в голове. Я знала, что он лжет, и в эту секунду он был мне отвратителен.

– Я тебе не верю! – выкрикнула я и вставила ступню в щель между дверью и косяком, чтобы он не смог захлопнуть ее.

– Ох, Лючия, веди себя как взрослая, бога ради! Я выйду через минуту. – Он надавил дверью на мою ногу, обутую лишь в тонкую балетную туфлю.

– Что ты там делаешь? – Краем глаза я заметила черно-белое пятно за спиной, горничную с низко опущенной головой, спешившую по коридору. Но даже это не отрезвило мой гнев. Эмоции захлестнули меня с головой.

– Я одеваюсь! – крикнул Джорджо в ответ, и его лицо тоже потемнело от ярости. – А теперь убирайся вон!

Я отодвинула ногу, и он захлопнул дверь прямо у меня перед лицом. Как зачарованная, я продолжала стоять на том же месте, не в силах пошевелиться, не в силах отвести глаз от дверной ручки. А затем дверь снова отворилась, и передо мной предстала миссис Хелен Флейшман, в фиолетовом кашемировом халате и со змеиной улыбкой на лице. Она жестом пригласила меня зайти.

– Садись, Лючия. – Она показала на стул.

Не в силах вымолвить ни слова от злости, я одеревенело двинулась к стулу, замечая разбросанную по полу одежду, раскрытую постель, солоноватый запах, стоявший в воздухе. Джорджо тоже надел халат и сидел на кровати, буравя меня злобным взглядом.

– Мне жаль, что мы не сказали тебе сразу. – Миссис Флейшман деликатно кашлянула и принялась играть поясом халата. – Но твоя мать сейчас в больнице, и…

Во мне вспыхнула новая искра ярости. Белая пелена стояла перед глазами, ослепляла. В легких хрипело – каждый вдох давался мне с трудом. Сколько все это продолжается? Обман и предательство – за моей спиной, за спиной баббо, за спиной мамы! Миссис Роскошные Портки Флейшман, которая притворялась, что «присматривает» за нами, а сама в это время соблазняла Джорджо!

– Вы замужем! По возрасту вы годитесь нам в матери! – Я ткнула в ее сторону пальцем с нескрываемым презрением. – У вас есть муж! У вас есть ребенок! У вас есть деньги! У вас есть все! Зачем вам понадобилось забирать еще и Джорджо?

– С моим браком все кончено, Лючия. Теперь это всего лишь формальность – я хочу сказать, скоро последует развод. И я не гожусь вам в матери. Пока еще. – Она немного смущенно рассмеялась.

– Маме и баббо это не понравится. Они не одобрят такое поведение, и ты это знаешь, Джорджо. – Я секунду помолчала и повернулась к Джорджо, который успел зажечь сигарету и теперь курил быстрыми глубокими затяжками. А потом снова впилась глазами в миссис Флейшман. – Вы не нужны баббо. Кругом сотни женщин, которые только и мечтают о том, чтобы перепечатывать его рукописи и читать ему. Вы ему не нужны.

– Может быть, ты и права, Лючия, но мы с Джорджо не сделали ничего плохого. Не так ли, Джорджо? – Хелен посмотрела на Джорджо.

Он выпустил тонкую струйку дыма и хмыкнул.

– Вы замужем и у вас есть ребенок! И вы слишком старая! Вы стараетесь отнять Джорджо, потому что вам не удалось заполучить баббо. Только потому, что у вас много денег, вы считаете, что можете делать все, что вам заблагорассудится!

– Лючия! – Джорджо пронзил меня взглядом. – Черт тебя возьми, не будь так груба! Что на тебя нашло?

Я не обратила на него внимания.

– Я знаю, почему вы начали работать с моим отцом. Я видела, как вы хлопаете ресницами и стараетесь коснуться его руки, когда берете у него бумаги. Я все видела! И мне известно, что вы намеревались сделать. Пробраться в нашу семью, как червяк в яблоко. Вы хотели отхватить себе кусочек «великого Джойса». Но меня вы не одурачили! – Мой голос поднимался все выше, все пронзительней, я почти кричала. Словно вместо меня говорил кто-то другой, кто-то, кого переполняла горечь и дикая злоба. – А теперь вы подкупаете Джорджо своими грязными американскими деньгами! Только потому, что не смогли так же купить отца!

– На самом деле все было как раз совсем наоборот, – резко бросила миссис Флейшман. – Но я не думаю, что нам стоит это обсуждать. Джорджо и я, мы оба просто хотим, чтобы все успокоилось, призвать на помощь твой здравый смысл, так чтобы мы могли мирно сосуществовать вместе, до тех пор, пока ваши отец и мать не вернутся из больницы. Так почему бы не отнестись ко всему этому по-взрослому? – Она стояла возле Джорджо, как будто прикрывая его, как будто была его властительницей. А он, сгорбившись, сидел на краю кровати и судорожно курил сигарету с золотым фильтром.

– Можешь начать с извинений перед Хелен. – Джорджо говорил теперь гораздо спокойнее, но на его лице застыла холодная маска гнева.

– Мне жаль, что ты почувствовала себя преданной. – Пальцы миссис Флейшман с холеными ногтями рассеянно прошлись по шнуру, что опоясывал ее халат, и потеребили жемчужное ожерелье на шее. – Как только ваши родители вернутся из больницы, ты снова переедешь домой, на Робьяк-сквер. Но сначала нужно подождать, пока вашей матери сделают операцию. До тех пор нам все же придется как-то жить вместе.

Я разъяренно взглянула на Джорджо.

– И кто же собирается рассказать им о вас двоих?

– Я расскажу. Когда буду готов. К тебе это не имеет ровно никакого отношения.

Я, спотыкаясь, дошла до двери и что было силы захлопнула ее за собой. Оказавшись в своей комнате, я упала на кровать и горько зарыдала в подушку. Потому что я знала, что Джорджо ушел. Ушло то, что так крепко связывало нас вместе. Этой неразрывной нити больше нет. И виновата во всем, конечно, миссис Флейшман. Это она заставила Джорджо лгать мне, обманывать маму и баббо. Здесь не пахло пчелиным воском и духами, как у Джорджо. Но зато воздух в моей спальне вдруг показался мне слишком разреженным… белым и черным, как деготь, одновременно. Когда поток слез утих, меня словно ударило в грудь: что, если я не права? Может, вовсе не миссис Флейшман совратила Джорджо, а все было наоборот? Он ее соблазнил? Я задрожала от волнения. Неужели я неправильно все поняла? Возможно ли, что это он хладнокровно использовал ее, чтобы получить то, что желает? Невольно мне вспомнилось все, что Джорджо говорил в прошлом месяце, когда я отказала Эмилю. Он обвинил меня в том, что я сошла с ума, что я эгоистка. Так ли это? Виновата ли я? Нет! Я так яростно замотала головой, что у меня чуть не выскочили глаза. Во всем виновата миссис Флейшман, твердо сказала я себе. Все, о чем я подумала, просто немыслимо. Немыслимо!

Октябрь 1934 года

Кюснахт, Цюрих

– Меня не интересует ваш брат. – Доктор Юнг машет рукой, словно отгоняя муху. – Вся проблема заключается в вашем отце.

– Баббо вовсе никакая не проблема. Он – единственный, кто понимает меня, единственный, кто оставался со мной в течение этого… этого crise de nerfs[10]10
  Нервный припадок (фр.).


[Закрыть]. – Я стараюсь отодвинуть свое кресло подальше, но оно слишком тяжелое. Доктор Юнг сидит в кресле рядом, так близко, что я чувствую его кислое дыхание.

– А почему, мисс Джойс? Почему? – Он наклоняется еще ближе, я делаю еще одну попытку отодвинуться и, когда мне это не удается, вжимаюсь в кресло как можно глубже, пытаюсь слиться с обивкой, исчезнуть в ней.

– Потому что только он один теперь меня любит.

Доктор Юнг сердито поднимается с кресла и начинает расхаживать по кабинету, вздыхая и хмурясь.

– Нам нужен перенос. Вашему отцу необходимо покинуть Цюрих, покинуть вас. До тех пор, пока вы не сможете перенести, передать свои чувства к отцу мне, я не в состоянии вам помочь. И то, что он сидит в Цюрихе и издалека наблюдает за вами, делу совсем не помогает.

– Он уехал, – говорю я, поглаживая мех пальто. Хоть бы доктор перестал кричать на меня и выклевывать, выдергивать из меня мои секреты!

– Нет, не уехал! – Доктор Юнг подходит к столу, берет мою рукопись и издевательски трясет ею. – Это бесполезно, если ваш отец не перестанет вмешиваться в лечение.

Я вздрагиваю. Я провела много часов, много дней, описывая историю своей жизни, а теперь великий доктор Юнг говорит, что все это бесполезно?

– Значит, мадам Бейнс снова шпионила за мной, не так ли?

– Она не шпионка. – Доктор Юнг тяжело вздыхает и опускает свои толстые ляжки в крутящееся кресло. – Она помогает вам. И мне. Все видели вашего отца в Цюрихе. Он слишком хорошо известен, мисс Джойс. – Он старательно записывает что-то в свою тетрадь, закрывает ее и опять встает.

Я смотрю в окно, на серебристо-серое зимнее небо и холмы. Как же все так вышло? Как получилось, что Джорджо в Нью-Йорке и собирается вскоре выступать на радио? Что у него есть личный шофер, жена и сын? Как вышло, что я, гораздо более талантливая, чем он, всегда работавшая на износ, сижу здесь, вынося оскорбления толстого швейцарца с часами-луковицей… шпионство… без друзей и без надежды… запертая в клетке. Как это случилось, боже?

Доктор Юнг следит за направлением моего взгляда.

– Вам нравятся холмы, мисс Джойс? Что они вам напоминают? Отца?

Я хмурюсь.

– Отца? Это единственное, о чем вы способны думать?

– Я должен настоять на том, чтобы он оставил Цюрих. Теперь у меня просто нет выбора. – Он медленно поворачивается в кресле, не сводя с меня глаз.

Я пожимаю плечами.

– Можете делать все, что вам заблагорассудится. Мне уже все равно.

– Мисс Джойс. – Доктор медлит, угрожающе барабаня пальцами по толстой обложке тетради. – Я думаю, что все это – способ привлечь внимание отца. Притворяясь, что вам нужна психиатрическая помощь, вы таким образом и получаете это внимание.

Я молчу и раздумываю над его словами. Он хочет сказать, что я лишь притворяюсь, что чувствую все это? Что пустота в голове, страх и безнадежность, которые так часто охватывают меня теперь, – это лицедейство? Только чтобы обратить на себя внимание баббо?

– То самое внимание, которое он вам уделял, когда вы спали в одной спальне, возможно? – мягко спрашивает он.

Не в силах произнести ни звука, я смотрю на него, и мои пальцы леденеют на меху.

– Я вижу, что ошарашил вас, мисс Джойс. Что ж, если вы хотите поговорить о своем брате, полагаю, вреда от этого не будет. Почему вас так огорчил его роман с миссис Флейшман? – Доктор Юнг тычет в рукопись толстым пальцем.

Я с силой закрываю глаза, чтобы отогнать его глупые теории, несколько раз моргаю, затем снова опускаю веки и представляю себе Джордже Его образ медленно, вкрадчиво вплывает в мою память, как человек, возвращающийся из долгого путешествия по океану. Тощее долговязое тело – соломинка, да и только, длинные ноги, зачесанные назад волосы и очки, от которых глаза становятся похожи на совиные. Живой портрет отца, как все говорили. Я глажу мех пальто, сильно прижимая к нему ладонь.

– Потому что нечто между нами изменилось. Мы были неразделимы, лучшие друзья. Двадцать лет мы делали все вместе, присматривали друг за другом в новых школах, заботились друг о друге, играли вдвоем, когда оставались без друзей. Даже баббо говорил, что любовь, что нас связывает, – это необычная любовь. – Я делаю паузу и смотрю на доктора Юнга.

– Продолжайте, мисс Джойс.

– Я думала, что подвела его, когда отказалась выйти замуж за Эмиля. Думала, что он пытается спасти нашу семью, вытянуть нас всех из финансовой ямы, став любовником миссис Флейшман и получив таким образом доступ к ее деньгам и связям.

– Предполагалось, что вы сделаете то же самое, выйдя замуж за Эмиля Фернандеса?

– Да. – Я грустно киваю. Добрый милый Эмиль… всегда бодрый, всегда с улыбкой на устах. Почему я не стала его женой? Почему я поняла все так неправильно?

Доктор Юнг встает и снова начинает шагать по кабинету, размахивая при этом своими огромными руками.

– Мне никогда не удается сделать зарядку или хотя бы размяться, так что я рад, когда могу немного подвигаться. Прошу прощения, если вас это отвлекает, мисс Джойс. Но вернемся к Джорджо. Ревновал ли он вас к мистеру Беккету? Могла ли миссис Флейшман быть его своеобразной местью вам?

Я опять быстро закрываю глаза, призывая воспоминания, которые еще на прошлой неделе были так свежи, так остры… прозрачны, как стекло.

– В то время ему еще ничего не было известно. Только Киттен знала все обо мне и мистере Беккете.

Доктор Юнг огибает меня. Сейчас его руки засунуты глубоко в карманы.

– Все дело было в деньгах, – продолжаю я. – Я заметила – ив Париже, и в Цюрихе, и в Триесте, – что богатые люди совсем другие. Они иначе движутся, держатся прямее, более грациозны. Миссис Флейшман так по-особенному держала голову… ни я, ни мама так не умели. И Джорджо это тоже видел.

– Ваши проблемы не имеют никакого отношения к деньгам! – невежливо обрывает меня доктор. – Прекратите нести чушь и винить в своих бедах совершенно посторонние вещи! Недостаток средств ведь не остановил вашего отца? Он никогда бы себе этого не позволил.

Я морщусь. Уже не в первый раз доктор Юнг становится агрессивным и грубит мне.

– Богатые даже разговаривают по-другому. Громче, увереннее. И у них более звучные голоса. И более певучие интонации. Вы не обращали на это внимания, доктор?

Но он не смотрит на меня. Он смотрит на пол, на мои ступни и щиколотки.

– На вас надета еще какая-нибудь одежда под пальто, мисс Джойс?

– Разумеется! – Я встаю, выпрямляюсь во весь рост и гордо поднимаю подбородок. Кем он себя возомнил? Я не собираюсь признаваться ему, что под мехом у меня ничего нет. Я абсолютно голая, не считая французских трусиков. Я чувствую, как меховой подол пальто трется о мои обнаженные ноги. Как это приятно! Как… свободно! Неужели это единственная свобода, которая мне осталась? Передо мной возникает расплывчатое лицо мамы. Как бы она разозлилась – и как бы ей было стыдно, – если бы она увидела меня сейчас! Неподобающе одета. Потаскушка!

– Прошу извинить меня, мисс Джойс. – Доктор направляется к двери, открывает ее. – Я вернусь через минуту.

В то же мгновение, как он уходит, я устремляюсь к его письменному столу. Там лежит его переплетенная в кожу толстая тетрадь для записей, она шепчет мне что-то, зовет меня, умоляет открыть. Он может возвратиться в любую секунду. И если он меня застукает, бог знает, что он тогда со мной сделает. Отправит обратно в сумасшедший дом? Велит надеть смирительную рубашку? Привяжет меня к мадам Бейнс?

Я все же открываю тетрадь, поначалу смело; мои глаза перебегают от страниц к двери. Я готова в любую минуту отскочить от стола и прыгнуть в свое кресло. Я быстро переворачиваю листки, пока не дохожу до последней страницы. На ней всего одно слово. Единственное слово, написанное его отрывистым почерком, с таким нажимом, что кончик ручки едва не прорвал бумагу. Большие корявые буквы, прямо в самом центре. Но что оно означает?

Я слышу его шаги в коридоре, почти неразличимые, – он ступает по вытертым временем каменным плитам. Он у двери. Я вижу, как поворачивается ручка, быстро захлопываю тетрадь и несусь к своему креслу.

Я разобрала это слово, хотя времени у меня было меньше секунды, но в нем нет никакого смысла. Мне нужно больше времени. Необходимо увидеть его снова. Но доктор уже идет к столу, и его глаза горят. Он берет тетрадь, запирает ее в ящик своего письменного стола красного дерева и кладет ключ в карман.

Слово, что я прочитала… вроде бы это было латинское insecta или что-то очень похожее. Он думает, что я – насекомое? Что я бесхребетная? Что у меня не хватило смелости, чтобы съехать от родителей? Так или не так? Я сижу на краешке кресла, пораженная, ничего не понимающая. Насекомое? Теперь я не больше чем насекомое?