Текст книги "Дочь того самого Джойса"

Глава 8

Февраль 1929 года

Париж

– Они ссорятся из-за денег, – прошептала я, почти вплотную придвинувшись к мистеру Беккету в полутемном коридоре. Из открытой двери кабинета доносились сердитые голоса Джорджо и баббо, и нам было прекрасно все слышно.

– Мне следует уйти? – Мистер Беккет сделал шаг назад, к парадной двери.

– Баббо считает, что, поскольку он гений, за все должны платить другие люди. Но денег всегда не хватает. Ему вечно их недостает. Я предложила не ужинать в ресторане каждый вечер, но мама и слышать об этом не желает, хотя я готова сама ходить за покупками и варить еду. И я уверена, что мы могли бы тратить меньше на одежду. Леди, которая за все это платит, живет как пуританка. – Я тайком взглянула на свои новые туфельки с рядами перламутровых пуговок и изогнутыми каблуками.

– У всех великих художников есть покровители, – едва слышно возразил мистер Беккет.

Голос Джорджо повысился почти до крика:

– Тогда почему ты отдал четыре коллекционных экземпляра «Улисса» докторам матери? Четыре! В кожаных переплетах! Как они могут стать коллекционными, если ты раздаешь их направо и налево?

– Эти доктора очень хорошо присматривали за твоей матерью, – сухо бросил баббо.

– И им не менее хорошо за это платили. Американская больница стоит в два раза дороже, чем местная.

Баббо устало вздохнул. Мистер Беккет снова быстро взглянул в сторону парадной двери, но я спокойно положила руку на его локоть.

– Они уже почти закончили. Дайте им еще минуту, и я отведу вас в кабинет.

– Или оставил бы их здесь, чтобы они принадлежали семье, – ты мог бы поступить и так, – резко проговорил Джордже.

– А, твое наследство… Так вот в чем все дело, Джордже?

– Разумеется, нет, – огрызнулся Джордже – Я просто думаю о тебе и маме. Тебе следует быть менее щедрым и просить за свои книги больше. Ты знаешь, сколько сейчас берет Пикассо за свои маленькие картинки? Ты не хуже его, но тебе платят сущие гроши. И посмотри, как ты работаешь – с утра до ночи, не покладая рук. И за что?

– Так скажи мне, Джорджо, почем же месье Пикассо продает свои картины? – В голосе баббо послышалось неприкрытое любопытство.

– На прошлой неделе он продал небольшой портрет своей нынешней любовницы Гертруде Стайн за пятьсот долларов.

Из-под ресниц я посмотрела на мистера Беккета. Положение было крайне неловким; воздух так сгустился, что, казалось, его можно резать ножом. Я подумала, не стоит ли в самом деле позволить ему уйти. Но что-то удерживало меня. Словно бы я хотела, чтобы он увидел нас, знаменитую семью Джойс, такими, какие мы есть. Без прикрас. И жадного Джорджо, который сражался за то единственное, что теперь его волновало.

Джорджо продолжил, и его голос дрожал от негодования.

– И с тех пор он хвастается, что написал этот портрет всего за четыре часа. Четыре часа! Ты работаешь в десять раз больше за крошечную часть таких денег. Ты такой же великий мастер, как Пикассо, – нет, более великий! Все твердят, что ты гений. Так почему ты не получаешь достойных твоего таланта денег? Твои слова навеки останутся в умах миллионов. Они изменят чьи-то жизни. А картины Пикассо будут висеть на стенах, и ими будут любоваться всякие… всякие Гертруды Стайн! – Он выплюнул это имя, как муху, залетевшую в рот.

– У меня нет ни малейшего желания говорить о мисс Стайн, но хорошо. Положим, я принимаю твой довод насчет стоимости моей работы. И как же назначить достойную цену?

– Я полагаю, нам следует начать с тех глав книги, над которой ты работаешь, которые публикует «Блэк сан пресс». Сколько они тебе предложили?

– Тысячу долларов. Совсем немного, по мнению Пикассо, воображаю.

– Это восемь часов работы Пикассо. Восемь часов! А как долго ты бился над этими словами, отец? – Джорджо опять повысил голос. Он звенел от еле сдерживаемого гнева.

– Это труд моей жизни, Джорджо. Вся она – там. Больше у меня ничего нет.

– Согласен. Ты должен настоять на том, чтобы они удвоили или даже утроили плату. И никогда не принимай первое же сделанное тебе предложение! Никогда!

– Но они были ко мне так добры. Я говорил, что специально для меня они велели изготовить гигантскую лампочку, чтобы я мог видеть текст? И еще усилили мощность, чтобы я не напрягал глаза во время редактуры. Когда твои книги отвергались огромным множеством издательств, поневоле начинаешь ценить такие небольшие проявления внимания.

– Все это осталось в прошлом, отец. Когда твой талант еще не был признан всеми. Сейчас ты должен брать пример с Пикассо. Он явно не колеблется требовать то, что по праву его. И ты должен требовать то, что по праву является твоим. Дай мне ручку, и я напишу в «Блэк сан пресс» и попрошу у них две тысячи долларов. А когда они попытаются торговаться, – а они попытаются, можешь не сомневаться, – мы не поддадимся и не уступим ни цента. Ты понимаешь, отец?

– Думаю, мне все же следует уйти.

Мистер Беккет уже пятился по коридору.

– О нет, Сэм, баббо сейчас будет готов. Давайте я провожу вас. – Я схватила его за руку, тонкую костлявую руку, и повела к кабинету, выкрикивая на ходу: – Баббо! Пришел мистер Беккет!

– Входите, мистер Беккет. – Из-за двери высунулась голова баббо. Его глазные пластыри были приклеены к лицу под очками. – Джорджо сейчас пишет для меня письмо. Выходите же из этого коридора тьмы на свет. Лючия, будь так добра, задерни портьеры.

В тишине я слышала, как скрипит перо Джорджо и как мистер Беккет деликатно откашливается.

– Тьма, – задумчиво пробормотал баббо. – Тьма. Тюрьма. Томя. Тремя.

Мистер Беккет снова откашлялся, уже чуть громче.

– Лючия, ты закончила томить мистера Беккета во тьме, как в тюрьме?

– О, простите. – Я быстро отпустила руку мистера Беккета и почувствовала себя ужасно неуклюжей. Быстро задернув портьеры, я оставила посередине маленькую щелочку, чтобы луч света падал на книгу, которую мистер Беккет будет читать баббо сегодня вечером.

– Я полагаю… – Баббо сделал паузу и поправил пластырь. – Пора оставить «мистер» и звать нашего друга просто Беккет. Ты согласна, Лючия?

Я повернулась к ним, и меня подхватил головокружительный поток радости.

– О да, баббо. Мистер Беккет уже почти член нашей семьи.

– Итак, с этого дня в этом доме вас будут звать Беккет. – Баббо встал из-за стола и протянул мистеру Беккету руку.

– Это большая честь для меня, сэр. – Мистер Беккет улыбнулся, его глаза сияли. Он протянул руку в ответ, и последовало крепкое рукопожатие.

Я проделала маленький пируэт, стараясь не задеть башни книг, книги и карты, разбросанные по полу.

Баббо снова сел, кивая головой и поигрывая галстуком-бабочкой, который сидел на его шее, словно настоящая бабочка, приколотая к бумаге.

– Закрой за собой дверь, Лючия… От склона берега ко сгибу бухты. Что скажете, Беккет? Как вам это?

Я затворила дверь и улыбнулась. Баббо всегда обращался к людям только «мистер» или «миссис», и никак иначе. Исключая членов семьи, конечно. Даже своих самых преданных почитателей, или «льстецов», он называл «мистер Такой-то» или «мисс Такая-то». А теперь мистер Беккет будет просто Беккетом. Может, это еще одно предзнаменование? Очередной знак судьбы, что мы суждены друг другу? Взгляд в будущее, где я буду зваться миссис Беккет?

Глава 9

Апрель 1929 года

Париж

Весь март и апрель я только и делала, что танцевала и шила. Я была вся в мозолях. Ноги болели оттого, что я целыми днями занималась, а руки покраснели и были изранены, потому что ночами я работала над костюмом. Оставалось всего две недели до Международного фестиваля танца, который должен был проходить в Баль-Бюлье на Монпарнасе, и я уже трепетала от предвкушения.

Я очень долго продумывала свое выступление. Баббо хотел, чтобы я исполнила танец реки Лиффи. Мне было известно, что Лиффи занимает важное место в книге, над которой он работал, но по какой-то причине я не хотела, чтобы она стала главной темой танца. В конце концов я остановилась на танце русалки, успокоив баббо тем, что эта русалка выплыла из глубин его любимого Дублинского залива.

Я скроила костюм из муара, который нужно было расшить голубыми, зелеными и серебряными блестками. Он превращал меня, Лючию, дочь Джеймса Джойса, в Лючию – танцующую рыбу и извивающуюся русалку. У меня будет чешуя, плавники и жабры, и еще длинные пряди волос, похожие на водоросли, доходящие мне до самой талии. Плавники я сделала из голубиных перьев, что собрала в Люксембургском саду, и покрасила их в блестящий цвет морской волны. На голову я решила надеть маленькую обтягивающую шапочку из чешуи, к которой можно будет пришить волосы русалки и заодно прикрыть ею свои собственные.

Когда иголка особенно больно вонзалась в палец или я случайно резала руку ниткой, я закрывала глаза и представляла себя на сцене, лучезарную и сверкающую… я ныряла, прыгала, вертелась и кружилась. Воображала, как месье Борлин будет размахивать веером и выкрикивать: «Это моя самая талантливая ученица!» И баббо… его ладони уже болят от аплодисментов, а голос охрип от нескончаемых «Браво!».

Мама все еще оправлялась после операции, и большую часть вечеров мы проводили в тишине, которую нарушал лишь скрип ручки баббо и отдаленные переливы голоса Джордже Он тоже репетировал, готовясь к своему дебюту, первому сольному выступлению, который был назначен неделей раньше моего. Мама и баббо горели таким воодушевлением, так волновались, чтобы ничто не повлияло на голосовые связки Джорджо, что меня оставили в покое: я танцевала и шила сколько мне было угодно. Если бы только мама узнала о миссис Флейшман, иногда думала я. Но разумеется, я не собиралась раскрывать тайну Джорджо.

Однажды воскресным утром я сидела в гостиной и украшала блестками свою шапочку русалки, бережно продергивая нить сквозь жесткую сияющую ткань, когда появился Беккет. Он собирался погулять с баббо в Булонском лесу.

– Не пойдете ли вы с нами? – Он сел рядом. Его длинное гибкое тело словно сливалось с диваном.

Мама в прихожей чистила пальто баббо, а сам он искал свою трость и перчатки.

– Я не могу, Сэм. – Я воткнула иглу в ткань. – У меня еще так много шитья, и кроме того, нужно репетировать. Я не занималась все утро.

– О… – Беккет посмотрел на меня. Нет, не посмотрел, а прямо-таки уставился и не отводил глаза дольше, чем позволяли приличия. Мое сердце скакнуло, а кровь забурлила.

– В Булонском лесу сейчас так красиво – нарциссы, крокусы, цветущие ивы. Не так красиво, как в Ирландии, конечно, но баббо наверняка приободрится и будет в хорошем настроении. Мы в последнее время мало куда выходили. – Я аккуратно вытянула нитку, ощущая на себе обжигающий взгляд Беккета. – Как ваши дела, Сэм? Есть что-нибудь новенькое?

– По большей части ничего, – осторожно ответил он. – Расскажите мне о вашем танце. Мистер Джойс сказал, что вы не захотели изображать реку Лиффи.

– Я видела ее всего однажды, и она была такой грязной… вся в тумане, тоже каком-то сером. Я просто не могу такое станцевать. Даже ради баббо. Он сильно разочарован?

– Во всяком случае, воспринял он это стоически. О чем же ваш танец?

– Это секрет, известный только баббо. Но могу открыть вам кое-что: одна моя нога будет совершенно обнажена. – Я подняла голову и смело встретилась с ним глазами. – Больше сказать ничего не могу. Это будет сюрприз.

– Обнажена? – повторил он.

– Только нога. Чтобы другая выглядела как хвост. – Я хотела еще раз сказать, что это секрет и ему следует дождаться «великой ночи», но Беккет вдруг протянул руку и тыльной стороной ладони провел по моей щеке и подбородку. От удивления я издала странный мяукающий звук, но, когда я повернулась к нему, он уже убрал руку, так поспешно, что я подумала – уж не показалось ли мне все это. В тот же момент в дверях возник баббо, с тростью в руке, и спросил Беккета, готов ли он идти.

– Да, сэр! – отозвался Беккет и вскочил.

Он направился к выходу и там обернулся. И я поняла, что мне ничего не почудилось. Его глаза были похожи на глаза нищего ребенка – в них застыло что-то похожее на жажду и одиночество. Он улыбнулся одной стороной рта, как обычно, и произнес:

– Увидимся через неделю, на концерте Джорджо.

Я кивнула и постаралась вновь сосредоточиться на шитье. Но как только захлопнулась парадная дверь, я швырнула его на пол и начала кружиться по гостиной, раскинув руки. О, это прикосновение! Чуть грубоватые кончики его пальцев на моей щеке… Снова это электрическое притяжение, возникшее между нами. А скоро я буду учить его танцевать, держать в объятиях, чувствовать, как его тело прижимается к моему, раскачивается с ним в такт. Я обхватила себя руками и пронеслась мимо окна. Дикий, необузданный восторг овладел мной, совсем как на моем последнем выступлении. Меня поразила мысль: моя любовь к Беккету была в чем-то сродни танцу: это перехватывающее дыхание ощущение собственной непобедимости, чувство, что время и пространство пропадают, растворяются…

– Лючия! Что это ты делаешь? Ты знаешь, что тебе запрещено танцевать в моей лучшей комнате! – В дверном проходе, сложив на груди руки, стояла мама. – Джорджо нужна тишина и покой, чтобы упражняться, поэтому немедленно прекрати свои танцы! И почему, скажи на милость, в твоей спальне полно засохших кусочков картофеля?

– О, мама, – задыхаясь, выговорила я. – Я только что испытала мгновение абсолютного счастья.

– Некоторые в этом доме еще поправляются после операции. Так что на сегодня довольно с меня «абсолютного счастья». А сейчас убери из спальни весь этот картофель и принимайся за шитье.

– Это… для глаза. – Я рухнула на диван и провела пальцами по щеке и подбородку – точно так же, как это сделал Беккет. – Киттен сказала, что надо прикладывать к косящему глазу холодный ломтик картофеля. Это старое народное средство.

– Вот еще ерунда собачья! – Мама вошла в гостиную, подняла с пола мое шитье и сунула мне в руки. – А сейчас лучше и думать забудь про свой глаз. Как мы можем заплатить за твою операцию, когда выпрашиваем деньги на операцию для твоего отца?

– Мама, ты когда-нибудь чувствовала чистую, незамутненную радость? – спросила я и снова погладила щеку.

– Иисус милосердный! Знаешь, все эти твои танцы на сцене делают тебя тщеславной и эгоистичной, Лючия.

– И все же? – настаивала я. – Должна же была у тебя в жизни быть хоть минута настоящего счастья? Восторга? Может быть, когда вы познакомились с баббо? – Я схватила подушку и прижала ее к себе.

– Ты ничего не знаешь о настоящей жизни! – К моему удивлению, глаза мамы горели от ярости. Она вырвала мою подушку и начала с силой взбивать ее. – И о мужчинах тоже! Ты понятия не имеешь, через что мне пришлось пройти, чтобы удержать эту семью вместе! И у тебя еще хватает наглости говорить со мной о счастье!

Я сжалась в комок, глубоко уязвленная, онемевшая.

– Я видела, как ты увиваешься вокруг мистера Беккета. И тебе лучше забыть о… – Она сделала передышку и будто выплюнула следующие слова: – О радости, счастье и восторгах. – Она хлопнула по подушке с такой силой, что та выпустила густое облако пыли. – Мужчины – это животные, и у них есть свои аппетиты. Помни об этом, когда будешь болтать об «абсолютном счастье».

– Почему ты всегда такая… ужасная! – воскликнула я, и мои глаза заволокло слезами.

– Я трудилась что было сил, пытаясь воспитать тебя хорошо. И посмотри на себя теперь! Расхаживаешь полуголой перед своим отцом – и на сцене тоже. В Ирландии только потаскушки прыгают по сцене без корсетов и показывают ноги. – Она еще раз ударила по подушке, вымещая на ней свое раздражение, и добавила: – И еще эта ерунда с видениями вдобавок! В Ирландии видения бывают только у сумасшедших монашек. Так что уж реши, кто ты – монахиня или шлюха? Или, может, Жанна д'Арк?

– Баббо все понимает. А у тебя просто нет никаких талантов, никакой способности творить. Ты – обыкновенная горничная! Я вообще не понимаю, почему он на тебе женился! – Я подскочила, будто меня укололи, и швырнула в нее подушкой. Как она может так меня ненавидеть? Я потерла глаза костяшками пальцев, и по щеке скатилась одна-единственная слеза.

– О, я могла бы стать танцовщицей, не сомневайся! Если бы меня не били чуть не каждый день, и не забрали из школы, и не отдали служить – менять грязное белье! – Она нагнулась за подушкой и вскрикнула.

– Мама! Как ты? Все хорошо? – Я бросилась к ней.

Она тихо опустилась на край дивана.

– Да, да, Лючия. Все хорошо. Это только боль после операции. – Она обхватила живот, а я подумала, не стоит ли мне попросить прощения. Я еще никогда с ней так не разговаривала.

– Прости меня, мама. – Произнося это, я смотрела на свои руки, и у меня в ушах вдруг зазвенели ее слова. Потаскушка. Шлюха. Вот кем она меня считает. Она ненавидит меня. Мои танцы – то, что я любила больше всего на свете, – казались ей позором, достойным порицания. Я ждала, что она тоже извинится. Должна же и мать извиниться за то, что сказала такое дочери?

Стало очень тихо. А потом мама поднялась с дивана и вышла, шаркая ногами, сообщив, что собирается прилечь.

Я попыталась вспомнить, как пальцы Беккета касались моего лица. Заново пережить то мгновение, когда наши глаза встретились, мгновение абсолютного счастья. Но слишком поздно. Мама все разрушила.

Мне не хотелось, чтобы злые слова мамы гнили у меня внутри, пока я занимаюсь, поэтому я постаралась все забыть. Я объяснила произошедшее тем, что она все еще до конца не оправилась после операции и время от времени ее мучили боли. А когда это переставало меня убеждать, я повторяла себе, что ей, должно быть, ужасно горько – ведь она потеряла свою женскую суть, тот орган, где зарождается дитя. В конце концов, думала я, она ревнует и завидует. Но толку от этого было мало. Ее слова крутились в моей голове и отравляли меня, словно я съела что-то тухлое, сбивали ритм танца, нарушали грацию движений, над которой я так усердно работала. И преследовали меня не столько ее ругательства, сколько загадочные слова о том, через что ей пришлось пройти, чтобы удержать эту семью вместе. Что она имела в виду?

Я видела, что она все еще сердится на меня, по тому, как она презрительно фыркала, стоило мне упомянуть танцы. А если с моего языка слетало имя «Беккет», она хмурилась и отворачивалась. Но ничего не говорила, потому что – я знала это – не хотела, чтобы хоть что-то потревожило или расстроило Джордже Воздух в квартире на Робьяк-сквер прямо-таки потрескивал от напряжения из-за скорого дебюта Джорджо в «Стюдио сантифик де ла вуа», где он занимался вокалом с прославленным профессором Кунелли.

Когда наступил вечер выступления, нервы Джорджо были издерганы вконец. Мама и я ходили вокруг него на цыпочках, пока он стоял перед зеркалом и выводил рулады.

Пока он пел, баббо (который сам был почти профессиональным тенором и иногда еще воображал себя им после пары стаканчиков) не скрывал ни недовольства, ни одобрения. Если Джорджо брал неверную ноту, баббо испускал слишком громкий вздох. Если Джорджо при этом мог его видеть, он театрально покачивал головой. Танцуя, я думала об этом и поняла, что баббо редко напрямую запрещал Джорджо что бы то ни было. Вместо этого он вздыхал, делал траурное лицо или так искусно подбирал слова, что его желания становились яснее ясного и возражению не подлежали. Иной раз он просто сидел молча, неподвижно – в случае если чего-то не одобрял, – и это тяжелое, каменное молчание говорило больше, чем сотни книг. С моими танцами, конечно, все было по-другому. Глядя на меня, он поглаживал бородку или крутил кончик уса, кивая в такт, отбивая ногой ритм, иногда мычал что-то или быстро царапал в тетради несколько слов.

И теперь, каждый раз, слыша вздох баббо, Джорджо словно деревенел. И от этого его голос скрипел, как старое кресло-качалка. Наконец мама вошла к баббо и велела ему пойти и сменить костюм, надеть свой цветастый жилет и пиджак с шелковой фиолетовой подкладкой.

– А ты, Лючия, наденешь то новое платье, что я тебе купила. Мистер Беккет будет здесь с минуты на минуту.

Мама взяла баббо под локоть и вывела его из гостиной. Джорджо в изнеможении упал на диван, накрыл лицо подушкой и довольно долго не двигался.

– Что, если я буду не в голосе? Что, если у меня будет спазм? Что, если на меня нападет нервный кашель? О господи! Зачем я все это делаю? Зачем? – Джорджо убрал подушку и с отчаянием посмотрел на меня. Затем развернулся, сел и взлохматил волосы, забыв, что мама уже уложила их бриолином для выступления. Он был так напуган, несчастен и уязвим, что мое сердце сжалось от жалости. Он снова стал моим прежним Джорджо, тем Джорджо, которого еще не охватила страсть к деньгам и к миссис Флейшман.

– Все у тебя будет хорошо. – Я села рядом, сжала его испачканную бриолином руку в своей ладони и погладила большим пальцем мраморно-белые костяшки. В его дыхании снова отчетливо чувствовался алкоголь, и это очень меня обеспокоило. Месье Борлин предупреждал нас никогда не пить перед выступлением, даже чтобы успокоить нервы. Но потом я вспомнила о баббо, который всегда прекрасно пел, опустошив несколько бутылок вина.

– Нет! Отец совершенно вывел меня из равновесия. Помоги мне, Лючия. Ты уже так много раз выступала на публике, не то что я. – Он хлюпнул носом, моргнул, и на одну ужасную секунду мне показалось, что он собирается разрыдаться.

– Сделай несколько глубоких вздохов – как можно больше – перед тем, как выйдешь на сцену, и представь, что ты поешь только для меня. Или для мамы.

– Ты так делаешь?

– Да. Так месье Борлин учил нас справляться с нервами. А еще он говорил: вообразите, что вся аудитория – голая.

– Фу! – передернулся Джорджо. – Это уже слишком. Вообразить маму и папу голыми!

Мы расхохотались, и на минуту словно вновь настали старые времена, когда мы были лучшими, самыми близкими друзьями. До того, как его украла миссис Флейшман. Интересно, будет ли она там сегодня? Нет, разумеется, нет. Джорджо не захочет, чтобы их тайный роман раскрылся именно сегодня, в столь важный для него день. Может быть, она сядет где-нибудь в незаметном месте, в заднем ряду, и потом тихонько ускользнет, пока ее никто не заметил. Подумав о ней, я вспомнила, что придет Беккет. И восхитительная дрожь предвкушения пробежала у меня по спине.

– Правда в том, что я не такой певец, каким хочет видеть меня баббо. – Джорджо высвободил свою руку из моей и неуклюже встал.

– Все будет хорошо, – повторила я.

Он покачал головой.

– Ты – прекрасная танцовщица, а я – второсортный певец. Это любому глупцу видно. – Он прижал пальцы к губам, словно не хотел сказать больше.

И я снова ощутила, как от него пахнет алкоголем.

– Просто помни мои советы, – сказала я. – Обещаешь?

К тому времени, как мы все расселись на жестких деревянных стульях в студии профессора Кунелли, я была так взвинчена, что едва могла оставаться в одном положении. Я старалась думать об очень эффектных движениях ног, которые должны были завершить танец русалки, и даже потихоньку проделала их под стулом. Но даже это не могло меня отвлечь. Беккет уловил мою нервозность и успокаивающе сжал мой локоть.

– Не волнуйтесь, у него великолепный голос, – пробормотал он.

– Ради любви Иисуса, Господа нашего, сядь же ты спокойно, Лючия, – прошипела мама. – Я не могу сосредоточиться, и твой стул скрипит, когда ты ерзаешь. Конечно, он же всего-навсего поет. Скорее ты отвлечешь его своими скаканьями на стуле, чем что-то еще. – Она сердито посмотрела на меня, поправила шляпу и, как всегда, осмотрела зал – проверить, кто еще присутствует. Я тоже взглянула – интересно, здесь ли миссис Флейшман в собольем манто. Но нет, ее не было. Вероятно, Джорджо попросил ее не приходить – либо чтобы не нервничать лишний раз, либо чтобы сохранить достоинство, на случай, если его ждет сокрушительное фиаско.

Когда Джорджо вышел на сцену, я была готова взорваться от беспокойства, будучи уверена, что за кулисами он напился так, что впал в ступор. Он объявил, что исполнит две песни Генделя, я, не осознавая этого, схватила Беккета за руку. Когда я поняла, что сделала, то немедленно покраснела, но в любом случае было уже слишком поздно, так что я сжала его руку сильнее и взмолилась про себя, чтобы Джорджо спел безукоризненно. Я знала, что моя рука влажная и неприятно липкая, но мне было все равно.

Джорджо прочистил горло, кивнул пианисту и раскрыл рот. Вместо первой ноты он издал фальшивую маленькую трель и остановился. Мои ногти впились в мягкую ладонь Беккета. Джорджо снова прочистил горло, кивнул пианисту и открыл рот. Но вместо песни с его губ сорвался странный звук, наподобие тирольского йодля, и он закашлялся. Баббо и мама сидели прямо и неподвижно, будто вырезанные из дерева фигуры. Я стиснула руку Беккета, наверное, до боли и стала судорожно молиться за Джорджо. На сцене появился профессор Кунелли со стаканом воды. Джорджо осушил его до дна, передал стакан профессору и в очередной раз прочистил горло. Он взглянул в зал, и, к своему удивлению, я увидела, как на его губах мелькнула тень улыбки. Он снова посмотрел на аудиторию, кивнул пианисту – и полилась чудесная мелодия. Чистые, сильные ноты заполняли зал, так что воздух в студии вибрировал. Никаких сбоев, никакого нервного кашля – лишь прекрасный, безупречный вокал.

Когда он закончил и умолкли аплодисменты, Беккет показал мне ладонь, всю в маленьких алых полумесяцах.

– Это мои ногти? – в ужасе спросила я.

Он засмеялся и протянул ладонь отцу. Я услышала слово «стигматы», и оба они захихикали, словно пара школьников.

Теперь, испытывая несказанное облегчение от того, что дебют Джорджо прошел замечательно, я пододвинула свой стул ближе к Беккету. Он был слишком занят обменом шутками с баббо и не обратил на это внимания, так что я застыла, наслаждаясь исходящим от него теплом, его твердым, мускулистым бедром, которое соприкасалось с моим. В самой физической близости к нему было нечто успокаивающее. В этот вроде бы неподходящий момент у меня в голове всплыли слова папы Киттен. Только замужние женщины по-настоящему свободны. Имел ли он в виду, что лишь любовь служит строительными лесами для жизни вообще? Написал бы баббо свои шедевры, если бы рядом не было мамы? Да, но если отец Киттен хотел выразить именно это, почему он не сказал: «Только женатые люди по-настоящему свободны?»

Пришел Джорджо, и все сложные размышления вылетели у меня из головы. Баббо хлопал его по спине, мама обнимала, все поздравляли и целовали, но чуть позже мама все же спросила его, чему он улыбнулся тогда, выпив стакан воды?

– Лючия подсказала мне, что нужно представить людей в зале голыми. – Он ухмыльнулся и полез за сигаретами. – Так я и сделал. И если это не помогает, то не знаю, что вообще может успокоить разбушевавшиеся нервы.

– Где мы сегодня ужинаем, Джим? – спросила мама, пробираясь к выходу из студии профессора Кунелли на бульвар.

– В «Фуке». – Баббо обернулся и взмахнул тростью, словно самурайским мечом, в направлении Елисейских Полей. – В продолжение наслаждения песнопением.

– Как насчет «заключения», мистер Джойс? – подначил Беккет.

Баббо обернулся к нему и ухватил его за плечо своей рукой-клешней.

– Беккет, вы настолько хорошо меня понимаете, что я уже начинаю думать, не задействована ли здесь какая-то черная магия.

– Что же это за магия может быть, сэр? – поинтересовался Беккет с поддельным любопытством.

– Должно полагать, elle[11]11
  Она (фр.).


[Закрыть] согрешила. – И баббо так заразительно расхохотался, что я не смогла к нему не присоединиться, хотя понятия не имела, о чем они с Беккетом говорили.

– Во имя Господне, прекратите нести всякую ерунду! – Мама взяла баббо под руку и улыбнулась, хотя и возмущенно возвела глаза к небесам.

В черной воде Сены отражались огни барж и рыбацких лодок, дрожа и переливаясь в вечернем воздухе. Бледные клочья тумана зависли над рекой. На дальнем берегу устроилась на покой стайка уток, засунув пушистые головки под крылья. Я вспомнила о своем танце русалки – как я должна была биться и хлестать хвостом. Возможно, это выглядело бы слишком резко. Скорее мне следует двигаться медленно, как туман. Парить и плыть.

– Завораживающее зрелище, не правда ли? – спросил Беккет за моим плечом. Он смотрел туда же, куда и я.

Да, решила я. Вот таким и будет мой танец. Завораживающим.

Киттен вихрем ворвалась в студию. Она задыхалась и смеялась одновременно, размахивая каким-то листком бумаги. До конкурса в Баль-Бюлье оставалось несколько дней, и я танцевала и днем и ночью.

– Назначен окончательный состав жюри, Лючия!

Я словно примерзла к полу и онемела.

– Шарль де Сен-Сир и Эмиль Вюйермоз!

И тот и другой были уважаемыми музыкальными критиками, с чьим мнением считались все в мире музыки и танца, и я почувствовала, как по моему телу пробежала дрожь волнения.

– Но погоди, я зачитаю тебе остальные имена. – Киттен сделала драматическую паузу и продолжила. Самые именитые артисты Парижа. – Удай Шанкар, Мари Куммер, Дженнил Анник, музыкант Тристан Клингзор. Но есть еще кое-кто. – Она встала в красивую позу, изображая статую, и закатила глаза.

– Кто?

– Мадика! Главный судья – Мадика!

Мои ноги подогнулись, словно ленты. Я осела на пол. Сердце грохотало – от нервного перевозбуждения, предвкушения и ужаса.

– Мадика… – шепотом повторила я. Я видела ее, как наяву, она смотрела на меня со стены моей спальни. По одну сторону от нее висел портрет Анны Павловой, по другую – Айседоры Дункан. – Она – вот та, какой бы я хотела стать. Не могу поверить, что она увидит меня. Ты знаешь, она начинала с классического балета, а затем бросила его ради современного танца?

– Да, да, про Мадику мне известно все, – нетерпеливо перебила меня Киттен. – Это твой шанс, Лючия.

Я со страхом покачала головой:

– Я недостаточно хороша, Киттен. Что, если у меня ничего не выйдет? Что, если ей не понравится мой танец? Или костюм? Или все сразу?

– Конечно, понравится, дорогая. – Киттен стиснула мою руку. – Ты – лучшая. Просто танцуй для нее, для Мадики. Забудь о зале и о зрителях, забудь обо всем. Танцуй для нее.

– Сэм придет, и куча друзей баббо тоже. И Стелла Стейн. Я не хочу никого подвести. – Меня начинала скручивать тревога. – О, Киттен, я даже не представляла, что в жюри войдут столь прославленные люди! – Я закрыла лицо руками. Моя радость вдруг превратилась в дикую панику.

Киттен опустилась на пол рядом и обняла меня за плечи.

– Ты одна из лучших танцовщиц-любительниц в Париже. У тебя все получится. Помнишь, что писали о тебе в той газете? И что ты говорила отцу в прошлом году? Что твое имя будет на первой странице, перед его именем? И это правда, потому что ты прекрасная танцовщица и прекрасный хореограф. Скажи-ка, тебе станет легче, если я сейчас посмотрю на твой «секретный» танец? Никто не узнает. Какая музыка?