Текст книги "Вечность в тебе"

Аннэ Фрейтаг
Вечность в тебе

Anne Freytag

NICHT WEG UND NICHT DA

Copyright © 2018 by Anne Freytag

© Кузнецова Е., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Этот роман посвящается тем, кто ищет выход из тьмы. И тем, кто идет им навстречу.

Да поможет вам интуиция.

Среда, 1 февраля, 07:06

Я все еще держу в руках машинку для стрижки, предназначенную специально для длинных волос. Ее монотонная вибрация передается моему телу. Клочья темно-каштановых прядей, похожие на маленькие птичьи гнезда, валяются в раковине, словно пережиток той личности, которой я больше не являюсь. Словно от моего прежнего «я» осталось всего-навсего три миллиметра. Я смотрю на себя в зеркало, прямо в глаза, но вижу брата. Я никогда не понимала, насколько мы с ним похожи. До сих пор. До этого самого момента. Моя голова обрита, а взгляд скептичен. В точности как у него. Только мои глаза – чернильно-черного цвета. Выключаю машинку и кладу ее на полку. Рядом с допотопным стаканом, в котором теперь стоит лишь одна зубная щетка.

В среднем в теле человека циркулирует пять-шесть литров крови.

А может, и больше.

Среда, 8 марта

Джейкоб

Она неотрывно смотрит на дверь, словно это мишень. Шарф и шапка зажаты в руках, куртка нараспашку. А под ней – безразмерный синий свитер, который доходит девушке до самых колен и грозит поглотить ее целиком. Рукава длинные, слишком длинные.

Звук ее шагов эхом разносится по лестнице, пока я стою в нише возле почтовых ящиков и наблюдаю за ней. Вообще-то я просто хотел узнать, кто там так топает, но потом просто не смог отвести взгляд.

Я знаю ее. Она училась в моей школе. Младшая сестра одного парня из моей параллели. Довольно симпатичная, но всегда какая-то серая, неприметная, как мышь. И к тому же слишком юная. Но сейчас ничего этого и в помине нет. Теперь ее не назовешь серой мышью, да и чересчур юной она уже не кажется. Я рассматриваю ее шею, стриженную налысо голову и длинные ноги. Она стройная, как лань, но двигается, словно воительница. Громко топая, спускается по лестнице, целеустремленно и порывисто. От той неприметной девушки, которой она была раньше, осталось только три миллиметра. Остальное она сбрила.

На ее узком лице застыло непреклонное выражение. Темные брови выделяются на светлой коже, словно роспись на лицах племенных индейцев. В нижней губе – пирсинг: серебряное колечко с маленьким шариком, которое поблескивает в слабом освещении коридора.

Спустившись до моего этажа, она замечает меня и внезапно останавливается. Как будто кто-то нажал на кнопку «стоп». Я жду, что она что-нибудь скажет, но девушка ничего не говорит. Лишь хмурится и, прищурившись, смотрит на меня. Ее глаза черны, как влажная земля.

Наши взгляды встречаются, и это длится чуть дольше, чем необходимо. Несколько секунд. Но потом она обматывает шею шарфом, надевает шапку и исчезает за завесой снегопада.

Луиза

Мы с мамой сидим за кухонным столом и молча поглощаем совершенно безвкусное карри. Соус вязкий и желтый, мясо сухое. Зато сытно. Я смотрю на место рядом с собой. Эта неиспользуемая часть пространства лежит между нами, словно мемориал. Мы похожи на персонажей настольной игры. В самом начале нас было четверо, но теперь – всего двое. По крайней мере, в этот раз хотя бы мама дома.

Когда полтора года назад ушел папа, мы придвинули стол к стене, потому что мама говорила, что так кухня будет казаться чуть просторнее. Но в действительности причина была не в этом. По правде говоря, все дело было в пустоте, которую мы трое никак не могли заполнить. У стола ведь четыре стороны.

Несколько дней спустя Кристофер повесил на стену над папиной стороной стола большую картину. Уродливого клоуна, очень похожего на нашего отца. Удачное приобретение. Никогда не забуду, как мы смеялись. Мама, мой брат и я. Это было дерьмовое время. Но мы смеялись.

Мой взгляд падает на клоуна, и я внезапно встаю: ножки стула царапают плитку, и мама замирает с ложкой на полпути ко рту.

– Можно, я сниму это? – спрашиваю я, указывая на изображение.

Она откладывает ложку и кивает. Я ставлю клоуна на пол лицом к стене и снова сажусь на свое место.

– Как прошел твой визит к доктору Фалькштейну? – спрашивает мама, не глядя на меня.

– Отлично, – говорю я. – Думаю, мне лучше.

– А на самом деле? – настаивает она.

– Все прошло хорошо, – отвечаю я, умалчивая о том, что не смогла выдавить из себя ничего, кроме «Здравствуйте». Ни единого слова.

– Тебе будет полезно поговорить об этом.

«Об этом». Довольно интригующий словесный оборот, потому что для каждого он означает что-то свое. «Об этом» – это такое прикрытие для демонов. «Об этом не говорят», или «об этом решено молчать», или «об этом я не смею даже думать».

О своем «об этом» я просто хочу забыть. Молча.

Джейкоб

Я выхожу из дома. Воздух холодный и тяжелый, но снег больше не идет. Я поднимаю глаза вверх. Тучи рассеялись, и небо покрылось большими синими пятнами. Они темные, синевато-черные с оттенком фиолетового. Как синяки. Этот цвет напоминает мне о моем детстве.

Когда спускаюсь по ступенькам в метро, воздух, рвущийся мне навстречу, подсказывает, что мой поезд только что ушел. Я плетусь на другой конец платформы, на ходу надевая наушники. Нажимаю на Play, прислоняюсь к колонне и закрываю глаза. Сейчас я постоянно слушаю эту песню. «The Only Thing» Суфьяна Стивенса. Мой брат уже устал ее слышать. Он говорит, что моя музыка сводит его с ума. Или вгоняет в депрессию. Но меня она делает цельным. Вот почему он подарил мне наушники. Они и впрямь хорошо делают свое дело. Теперь я могу чувствовать себя цельным, не вызывая его раздражения.

Я всегда говорю «мой брат», но правильнее будет сказать мой «сводный брат». Для меня он – самый важный человек на свете. Все, чего он делает много, я делаю мало. Смеется, разговаривает, встречается с друзьями. Я переехал к нему три года назад. И с тех пор существуем только он и я. И его многочисленные подружки. До моего восемнадцатого дня рождения была еще госпожа Кубицки, которая заботилась о том, чтобы все шло как надо. Чтобы я не пренебрегал школьными занятиями, закончил обучение и не попадал в неприятности. Не сказать, чтобы она мне нравилась, но терпеть можно. К тому же я действительно мог выкинуть что-нибудь этакое.

Мой брат, не в пример мне, просто замечательный. Хотя и довольно несамостоятелен. За него все и всегда делала мачеха. Она хотела быть его матерью, а он хотел, чтобы у него была мать. Так что это был идеальный симбиоз. Пока брат не съехал. Тогда он понял, что не имеет ни малейшего представления вообще ни о чем. Но вместо того, чтобы чему-то научиться, он позвонил Андреа. С тех пор она приходит к нам раз в неделю, забирает его белье, а через два дня возвращает чистым и выглаженным. Артур подмешивает к своим вещам мои, потому что я готовлю и хожу за покупками для нас обоих. Андреа говорит, что с моим появлением здесь все пришло в норму, и постирать белье она совсем не против. Говорит, что любит это делать.

Ледяной ветер дует мне прямо в лицо: прибывает поезд. Воздух, который он несет с собой, отдает затхлостью и чем-то металлическим. Я открываю глаза. Двери распахиваются. Поток людей течет мимо меня. Я вхожу в вагон, занимаю место у двери и внезапно думаю о девушке. Об ее темных глазах и круглом затылке. Интересно, каково почувствовать их ладонью? Ее короткие волосы.

Луиза

Я сижу, скрестив ноги, на кровати, слушаю «No Other Way» Паоло Нутини и жду звонка Минг. Уже двадцать минут девятого – мы собирались созвониться почти час назад.

Когда у тебя только одна подруга, есть кое-какая проблема: если она не позвонит, этого не сделает никто. С другой стороны, Минг гораздо больше, чем просто подруга. Она, скорее, что-то вроде десяти друзей в одном лице. Своего рода концентрат.

Мы знаем друг друга уже почти четырнадцать лет, а значит, дольше, чем в состоянии сознательно мыслить. Минг всегда была рядом. Мы вместе ходили в детский сад и начальную школу, а потом – в одну и ту же гимназию. Мы были неразлучны. В июне прошлого года выяснилось, что отец Минг в течение многих своих так называемых сверхурочных часов вообще не работал. По крайней мере, над проектами. Мисаки – так зовут маму Минг – подала за это на него в суд. Вначале состоялся развод, а потом переезд в Берлин. Минг хотела остаться с отцом, чтобы ей не пришлось уезжать из Мюнхена, но тот перебрался в Штуттгард к своей коллеге тире подруге тире причине этого самого развода. А Минг? Минг упаковала свою жизнь в коробки, попрощалась со мной и села в машину матери. Это было двенадцатого августа в шесть часов утра. Теперь мы с ней друзья на расстоянии. Она единственный человек, который знает, что скрывается за моей маской. Был еще и другой, но он мертв.

Песня закончилась. Я включаю ее еще раз. И тогда, наконец, иконка Skype на моей док-станции начинает подпрыгивать. Я принимаю вызов, и видеосвязь устанавливается.

– Мне очень, очень жаль, – говорит Минг, – но наш дурацкий семейный ужин, – последние слова она берет в кавычки, загибая пальцы, – длился, как обычно, намного дольше, чем мне хотелось.

«Семейный ужин». Эти слова как удар. Я уворачиваюсь от него и спрашиваю:

– А что произошло?

– Да так, ничего особенного, – говорит она и меняет тему.

Раньше мы с Минг говорили обо всем. О большом и малом. О важном и неважном. Теперь же мы в основном говорим обо мне. О том, как у меня дела. Или на безопасные и поверхностные темы, которые на самом деле никого не интересуют. Я как зона боевых действий, как поле, полное противопехотных мин, которое Минг пытается пересечь. Она инспектирует содержимое и устраняет все, что может причинить мне боль. И делает это по понятным соображениям. Потому что ей не хочется ухудшать ситуацию. Но как раз этим она и делает все еще хуже. Потому что таким образом отгораживается от меня. Ради меня.

– Ты снова сбрила волосы, – говорит она.

«Поверхностная, безопасная тема».

– Да, позавчера, – говорю я. – Решила добавить шика в мой первый прием у доктора Фалькштейна.

Минг усмехнулась.

– Понятно. И ты так и будешь ходить?

– Ну да, – говорю я и тут же добавляю: – А что? Ты считаешь, это глупо?

– Нет, – говорит она. – Совсем нет. Не будь я такой невероятной трусихой, то и сама попробовала бы.

Я пытаюсь представить, как будет выглядеть Минг с налысо выбритой головой. Было бы жаль ее волосы: они длинные, светло-каштановые и безумно блестящие. У нее азиатские волосы, а они, по-моему, блестят сильнее всех других. И все же Минг бы пошло. Мне кажется, ей идет почти все.

– Я просто спросила, – наконец, говорит Минг. – Потому что ты уже давненько не сбривала волосы. – Краткая пауза. – И вот я подумала, что, может, ты снова их отращиваешь.

– Нет, – говорю я, проводя руками по голове. – Мне нравится так.

– Мне тоже, – говорит Минг. Картинка чуть покачивается, когда она перекладывает телефон из одной руки в другую.

– А что насчет тебя? – спрашиваю я. – Есть новости?

– Почти ничего, – говорит она.

Она всегда так говорит.

– А как тебе этот доктор Фалькштейн? Я имею в виду, он хороший специалист?

Вот мы и вернулись ко мне. Снова. Все, чего я хочу, – это время от времени забывать о том, что произошло. На несколько минут отказаться от правды и затеряться в обыденности. В рассказах о жизни Минг. О Берлине и ее новой школе. О парнях. Обо всех тех вещах, о которых она рассказала бы мне раньше.

– Ну, он терапевт, – говорю я.

– А какой у него кабинет?

– В британском духе.

Минг скользнула по мне своим осторожным взглядом.

– Ты собираешься с ним разговаривать?

Все думают, что это помогает. Иногда мне интересно почему.

– Без понятия, – говорю я. – Не знаю, к чему это все.

– Мне кажется, – улыбается она, – что очень здорово, когда у тебя есть возможность рассказать кому-то обо всем.

– Ты можешь рассказать обо всем мне, – говорю я.

– Знаю, – говорит она. – Но я имею в виду постороннего человека. Кого-то, кто тебя совсем не знает. Кому о тебе известно только то, что ты рассказала ему сама.

Может, она и права. Возможно, поговорить с тем, чья роль заключается только в том, чтобы слушать тебя, – это что-то совершенно иное.

– Ах да, о чем еще я хотела тебя спросить, – она снова меняет тему. – Что твоя мама сказала о пирсинге?

Я на автомате хватаюсь за нижнюю губу и прокручиваю маленький шарик между пальцами.

– Ничего, – отвечаю я. – Мне простительно. Наверное, она думает, что это мой способ справиться с этим.

«С этим». Та же история, что и с «об этом».

Джейкоб

Тренировка меня утомила. Руки налиты свинцом, шея напряжена. Мне действительно следовало сходить в магазин заранее. Супермаркет переполнен. Пол коричневый и грязный.

Я прохожу по рядам и останавливаюсь перед полкой с кофе. На лицевой стороне одной из упаковок отпечатано изображение плантации. Люди, улыбаясь, собирают кофе. Земля под их ногами черно-коричневого оттенка. Как ее глаза. Я вижу выбритую налысо голову и тот ее суровый взгляд. Взгляд, похожий на удар. Как стена ярости, за которую она никого не пускает. Я – такой же.

Среда, 15 марта

Луиза

Его кресло, диван, тяжелые портьеры на высоких окнах, обшитые деревянными панелями стены – все здесь кричит об английском загородном доме. Что-то вроде смеси произведений Джейн Остин с пансионатом на побережье. Расписанные самыми разнообразными узорами ткани, пухлые перьевые подушки и какие-то странные столики с несуразными безделушками: совершенно бесполезными статуэтками из фарфора. Справа от меня, например, белая такса. Единственное, что разрушает иллюзию, – дипломы на стенах. Они висят между заключенными в массивные рамы картинами, которые удерживают в себе людей, вазы с цветами и пейзажи. Против их воли. Меня тоже никто не спрашивал.

На одной из картин я вижу охоту на лис. Много лошадей и собак, лес, несколько человек в красных мундирах, и один из них трубит в трубу или в рог – я точно не знаю. Рядом с ней – портрет молодой женщины, которая стоит, опираясь на камин и прислонившись лбом к предплечью. В левой руке она что-то держит. Что-то похожее на письмо. У ног девушки сидит собака, которая сочувственно смотрит на нее. Печальная картина.

– Я действительно хочу помочь тебе, Луиза. – Помочь мне. Все они хотят мне помочь. Как будто я старуха, которая больше не в состоянии сама перейти улицу. – Но сделать это я смогу только в том случае, если ты поговоришь со мной.

Думаю, что даже в этом случае у него ничего не выйдет.

Диванная подушка, на которой я сижу, жесткая. На вид намного удобнее, чем на деле. Еще мгновение я смотрю в лицо женщины, а потом перевожу взгляд. Снова на него. Он наклонился в мою сторону, опершись локтями на колени. Профессионально и по-дружески. Его взрослое лицо исполнено сочувственно-благожелательного выражения. Глаза его словно говорят: «Мне тоже было пятнадцать. Я знаю, что с тобой происходит».

Ни хрена он не знает.

– Некоторые вещи мы можем переварить, только когда говорим о них, – мягко произносит он.

«А некоторые – никогда», – думаю я, однако молчу. Бывают моменты, в которые хочется уметь просто переключить свою жизнь, как плохую телепрограмму. Сейчас как раз такой.

– Разговор о пережитых травмирующих событиях может помочь нам преодолеть их и залечить нанесенные раны.

Ага. Все равно что заклеить огнестрельную рану пластырем.

Я безучастно смотрю на него. Он вздыхает и сплетает пальцы, словно молится, чтобы я, наконец, сказала хоть что-то. Но я не говорю ничего. А предпочитаю снова отвести взгляд. Назад, к картинам. Рядом с грустной женщиной висит темное полотно. Лес, густые кусты и высокие деревья. На поляне – олень с огромными рогами. Он смотрит на меня. Я представляю, как он делает несколько шагов ко мне. Мгновение тишины и покоя.

– Расскажи мне, что произошло.

Я смотрю на свои руки. «Что произошло».

– Луиза.

Поднимаю взгляд. Не потому, что хочу этого, а потому, что научилась реагировать на свое имя. Это рефлекс. Я не могу иначе.

– Дело ведь не только в том, чтобы отсидеть свое время.

– Вот как?

При звуке моего голоса он на мгновение вздрагивает, но тут же берет себя в руки.

– Да, – спокойно отвечает он.

– Ну да, точно, – говорю я. – Все дело в том, чтобы вылечить меня. – Пауза. – Правильно?

Оставив без внимания мой сарказм, он спрашивает:

– Почему ты ударила свою одноклассницу?

– Потому что она это заслужила, – прямо говорю я. Холодным тоном. Как будто мне все равно.

– И почему она это заслужила?

«Потому что она мерзкая сука». Я могла бы произнести это вслух. Часть меня хочет именно этого. Но что изменится? Она все равно останется той же сукой, а я уже ударила ее и ни о чем не жалею.

– В чем причина?

Я думаю о том, что сказала Изабель. Об ее идиотском голосе и взгляде. И о том, как она стояла передо мной в своих узких джинсах-скинни с самодовольной усмешкой на лице. Но потом ее усмешка куда-то делась. Потому что она уже лежала на полу, и в ее носу пузырились кровавые сопли. Она разревелась. А мне было так хорошо, как я не чувствовала себя уже давно.

Не помню, как ударила ее, только смутное ощущение, что мой кулак врезается ей в лицо. Костяшки правой руки пульсируют, как будто этот момент сохранился в их телесной памяти. Я и не представляла, что ударить кого-то – так больно. И понятия не имела, насколько это приятно.

– Луиза, – бормочет он, вздыхая.

Если он назовет мое имя еще раз, я закричу. Встану и закричу. Или швырну таксу о стену.

– Я хочу понять тебя. Я действительно этого хочу.

«Не только вы», – думаю я. Он ждет, но напрасно. Я умею выводить людей из себя. Мою мать. Моего отца. Мистера Вейдингера, школьного психолога.

– Дай мне хотя бы шанс, – устало говорит он, но я не реагирую.

Потерпев поражение, доктор Фалькштейн откидывается назад. На этот раз я победила не кулаками, а молчанием. Я выдерживаю его взгляд и представляю, как между нашими глазами проходят электрические разряды. Он смотрит на меня, и я смотрю в ответ. Мы играем в игру, но я не знаю, в курсе ли он об этом.

– Зачем ты сбрила волосы? – спрашивает он.

– Думаете, мне не идет? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Хотелось перемен?

Терпеть не могу все это психологическое дерьмо.

– Может быть, – говорю я. – А может, мне просто хотелось испробовать машинку для стрижки волос моего брата. Ему она теперь без надобности.

На последней фразе он напрягается, ненадолго отводит взгляд и таким образом проигрывает в нашей игре.

– Это так вульгарно, – тихо говорит он.

– Или в самый раз.

Его глаза находят мои. Наверное, неприятно возиться с кем-то вроде меня. Столько дипломов на стенах, и тут вдруг я на диване. По-моему, я ему не нравлюсь. Во всяком случае, он раздражен, но старается не подавать виду.

Доктор Фалькштейн снова наклоняется ко мне.

– Ты не можешь избежать этой терапии, – буднично констатирует он. – Тебе ведь это известно?

– Да, – едва слышно отвечаю я.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, а потом он говорит:

– Расскажи мне о Кристофере.

Луиза

Я не рассказала ему ничего. Совсем ничего. И не только потому, что не хотела этого. Прежде всего, я не знала, как. С чего мне следовало начать? С момента рождения Кристофера? С его болезни? Или все же с самого конца? С его смерти.

Меня не было, когда мой брат родился. Совсем еще не было. В то время я была звездной пылью. Это он однажды так сказал. «Лиз, раньше мы были звездной пылью, ты и я». Я слышу его голос. Этакий акустический фрагмент, оставленный им в моей голове. Вместе с воспоминанием о его смехе, которое с каждым днем все больше и больше блекнет. Он не смеялся очень долго. Целыми неделями. А может, даже месяцами. Я испытываю страх, что когда-нибудь полностью забуду этот теплый хрипловатый звук. А еще больше боюсь того, что когда-нибудь все будет так, словно моего брата никогда и не существовало. Как будто он не более чем персонаж истории, которую я слышала когда-то в детстве.

Я была еще совсем маленькой, когда Кристоферу поставили диагноз биполярное расстройство, но помню, каким мрачным он бывал уже тогда. Мой брат был самой темной ночью и самым ярким светом. Абсолютный вакуум, а через три дня снова эйфория и всплеск жизненной энергии. Раньше я думала, что все люди такие. Но таким был только он. Таким шумным и таким тихим.

Мой брат не верил в Бога. Он верил в науку. В клетки, которые умирают. В мозг, который в какой-то момент перестает работать. Я все повторяла ему, что он больше, чем просто клетки, но он только улыбался и качал головой. Несколько месяцев назад я спросила его, как такое может быть, что таблетки не приносят пользы, если они основаны на принципах науки. Он улыбнулся и ответил: «Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что ты довольно умна, Лиз?» Возможно, он был прав, и мы всего лишь клетки. Мозги, которые в какой-то момент перестают работать. Хотя пока что я в это не верю.

Я надеваю куртку, наматываю шарф на шею и покидаю кабинет. Мои шаги гулко разносятся по коридору, ступени скрипят под ботинками. Мои ноги тяжелее свинца.

Мне хотелось бы сказать, что Кристофер умер не в одиночестве, что я была с ним в его последние секунды. Что держала его за руку. Но меня там не было. Никто не держал его за руку. С ним не было никого. Свой последний шаг он сделал один.

Кристофер не хотел, чтобы я видела его таким. И не увидела бы, если бы не поехала домой раньше. Я знала: что-то не так. Это что-то – неопределенное, как предчувствие дождя, – витало в воздухе последние несколько недель. Я чувствовала, что мой брат отдаляется все больше и больше, ускользает от меня, и никто и ничто не удержит его, если этого не сделаю я.

Мне не пришлось долго смотреть, как он там лежал. Всего несколько секунд. Потом кто-то оттащил меня. Я не знаю, кто это был. Но помню кровь. Она была цвета спелой вишни.

То, что произошло после, куда-то делось. Испарилось. В этом месте в моей голове словно образовался пробел. Никогда прежде я не теряла сознания. Мне были знакомы лишь бодрствование и сон, но теперь я знаю, что существует и другое состояние. Мое тело отключилось прежде, чем я успела по-настоящему осознать, что происходит. Что увиденное мной было настоящим. Как и кровь. Я отключилась прежде, чем поняла, что Кристофера больше нет. Осталось только леденящее душу воспоминание, за которым неотрывно следует голый кусочек прошлого, даже через несколько месяцев остающегося для меня незаконченным пазлом.

Я не знаю, как попала в квартиру. И не помню, когда вернулась домой мама. Она просто внезапно оказалась рядом. И там была я. А еще двое полицейских и психолог. А Кристофера не было. Он ушел в одиночестве. В ближайшую темноту.

Мама разговаривала с офицерами. Ее голос не был похож сам на себя. Он звучал совершенно иначе. Чужой, словно им управлял кто-то другой. Я пошла в свою комнату. А она с ними – в ванную и потом в комнату Кристофера. Мне показалось неправильным, что они вот так запросто входят туда, но я ничего не сказала. Я даже не плакала. Просто прошла в свою комнату, закрыла за собой дверь и села на кровать. Опустошенная и оцепеневшая.

Записку я увидела не сразу. Только через несколько минут. Она лежала на подушке рядом со мной. Белая и квадратная. Что-то вроде тех бумажек, на которых обычно записывают списки покупок или телефонные номера. Мой брат написал мне свое последнее сообщение на одном из таких листков. Оно состояло всего из трех слов: «Мне очень жаль». Это даже не было предсмертной запиской. Скорее предсмертная фраза.

Эта записка все еще у меня. И кошмары. И абсолютно нерациональная надежда, что все это неправда. Что Кристофер вернется. Что он еще жив. Что все это ошибка, потому что без него я просто не могу существовать.

Хватаюсь за перила и стараюсь дышать спокойно, но воздух густой, как сироп. Моя ладонь скрипит по гладкому дереву, а колени дрожат. Я останавливаюсь. Площадка вращается, и я, ощущая во рту вкус желчи, хватаюсь за поручень. У Кристофера были светло-русые волосы и пронзительные голубые глаза. Мои ноги подкашиваются. Я сажусь на ступеньку лестницы и утыкаюсь головой в прохладные металлические перекладины.

– Ты в порядке? – спрашивает глубокий голос, и я открываю глаза.

Это парень с прошлой недели. Тот, что стоял у почтовых ящиков и смотрел на меня как на образец биоматериала под микроскопом. Он стоит на лестнице в тренировочном костюме и смотрит на меня.

– Дать тебе стакан воды?

– Нет, – глухо говорю я. – Со мной все в порядке.

Он опускается передо мной на корточки. Его лицо прямо перед моим.

– По виду не скажешь.

Его дыхание пахнет жвачкой.

– Просто проблемы с кровообращением, – бормочу, пытаясь встать. Он протягивает мне руку, но я отмахиваюсь. – Уже прошло, – говорю я, но это не так.

– Подожди здесь, – произносит он и минует меня, поднимаясь по лестнице. Он уходит. Остается лишь его аромат. Аромат, который я могу описать только как мужской. Интересно, узнал ли он меня? Знает ли, что мы учились в одной школе? А еще мне интересно, известно ли ему, что Кристофер мертв. Мне плохо.

Проходит несколько минут, а потом я слышу скрип деревянных ступеней. Рядом со мной появляется небольшая белая тарелка с двумя кусками хлеба. И на каждом сыр и джем. Кристоферу нравилось это сочетание. «Лучшее из двух миров», – всегда говорил он. Я беру один из ломтей и откусываю. Раз, другой, третий. Съедаю бутерброд целиком, потом хватаюсь за второй. Он наблюдает за мной.

Я чувствую бисеринки пота на лбу, на голове, на животе. Лифчик прилипает к телу. Он обязательно это почувствует. Он пахнет мужчиной, а я – потом.

Когда заканчиваю с едой, он протягивает мне стакан воды.

– Пей, – говорит он.

Я начинаю пить, и с каждым новым глотком маленький шарик моего пирсинга мягко ударяется о холодную поверхность. Дзынь. Дзынь. Дзынь. Очень тихо. Снова и снова. Пока стакан не пустеет. Капля воды стекает по подбородку, и я вытираю ее.

Он забирает у меня стакан. У него темные глаза и длинные ресницы.

– Лучше?

Я киваю.

– Хорошо.

Обронив это свое «хорошо», он хватает тарелку, стоящую рядом со мной на ступеньке, разворачивается и исчезает. Вот так просто. А я даже не знаю, как его зовут.

Джейкоб

Я прислоняюсь к кухонному окну и смотрю сквозь голые ветки на трамвайную остановку. Идет снег. Все исчезает под белым покровом. С неба падают крупные хлопья. Она сидит на скамейке, капюшон ее куртки низко надвинут на лицо. Время от времени она смотрит вверх. Тогда можно увидеть ее небесно-голубую вязаную шапочку. Она потирает руки друг о друга, стараясь согреть их, а потом зарывается ими в свой шарф. Я мог бы смотреть на нее часами. Не знаю почему. В ней есть что-то особенное. Она выглядит так, будто сидит одна внутри снежного шара. Отрезанная от всего остального мира. В такого рода одиночестве, которое кажется мне знакомым. Мой взгляд падает на стакан в раковине. На отпечаток, оставленный ее губами. Когда я снова перевожу взгляд на остановку, ее уже нет.

А мне нужно на работу.

Луиза

Я сижу в безлюдном трамвае, который скользит по заснеженным улицам, как закоченевший червяк, и вспоминаю странную ситуацию на лестнице. Интересно, как его зовут? И почему он мне помог? Ведь он просто мог оставить меня там сидеть. Он был добр ко мне. Ну, может быть, не так уж и добр, но он позаботился обо мне.

Я смотрю в окно. Белый мир тянется мимо меня. Почему он сначала принес два бутерброда, а потом исчез, не попрощавшись? «Наверное, потому что ты даже не поблагодарила его», – думаю я.

Я вижу перед собой его лицо. Темные глаза. Задумчивые и вроде как сердитые. Складки между его бровями образуют знак числа Пи: две вертикальные линии и одна очень тонкая прямо над ними. При этой мысли я чувствую на губах улыбку, которая, однако, исчезает в тот же миг.

Интересно, были ли они знакомы с моим братом? Говорили ли? Наверное, нет. Я никогда не видела их вместе.

Узнать его фамилию не составит труда. Нужно просто подойти к почтовому ящику, у которого он стоял на прошлой неделе. Четвертому справа в верхнем ряду. В следующую среду я могла бы полюбопытствовать. А еще поискать его фото в старых выпускных альбомах.

Только есть две проблемы. Во-первых, выпускные альбомы лежат в комнате Кристофера, в которую я не входила с тех пор, как он умер. А во-вторых, у парня может быть совершенно стандартное имя, которых нередко бывает сразу несколько на класс.

Минг сейчас сказала бы: «В следующий раз просто спроси у него, как его зовут». Но я не собираюсь этого делать. На загадочных, неразговорчивых парней со своеобразными модными вкусами и складками на лбу, вызванными напряженной работой мысли, женщины бросаются пачками. Он как раз из таких. И то, что он приготовил мне бутерброды, вовсе не значит, что я ему нравлюсь. Это ничего не значит.

И все равно я думаю, что он мог бы попрощаться. Мне все равно. Просто он – немногословный человек. Иного и быть не может: генетическое превосходство из него так и прет.

Я прислоняю голову к запотевшему стеклу и дышу на него. Снежинки устремляются ко мне. Меня знобит. Это такой холод, от которого можно избавиться только в горячей ванне. Но у нас нет ванны.

Когда четверть часа спустя я открываю дверь квартиры, везде темно. Холод пробирает меня до самых костей, и мне все еще хочется есть. Я бы с большим удовольствием легла спать прямо сейчас, но еще нет и шести вечера. Поэтому иду на кухню, наполняю чайник и включаю его.

Завтра у меня день рождения. Первый день рождения без моего брата. Первый день рождения, когда я буду единственным ребенком. Не представляю, как он должен пройти. Мой мир не работает без Кристофера. Это как с уравнением. Если он отсутствует, то у меня ничего не выходит. Нельзя просто отнять что-то с одной стороны, не прибавив этого с другой. Я неполноценна. И мне никогда не найти «икс».

Конечно, у меня остались не только теплые воспоминания о брате. Плохих тоже было много. Очень плохих. Его капризы, вспышки гнева, депрессии. Вся наша жизнь всегда вращалась только вокруг него. Вокруг его творческих эпизодов и черных дыр, которые следовали за ними. Вокруг его лекарств, методов лечения и того, как еще ему можно помочь. В нашей Вселенной он был солнцем, а я – одной из самых малюсеньких, самых ничтожных планет на внешних орбитах, не имеющих даже названия.

Мой брат хотел умереть. Я знаю это. Первые два раза он пробовал использовать таблетки, но в третий раз действовал наверняка. Больше никаких лекарств. Это не было криком о помощи. Это было последнее средство.

Я вслепую лезу в шкаф и вынимаю первую попавшуюся пачку. Чай Pitta. Папина подруга подарила мне его на Рождество. Я не хотела, чтобы он мне нравился, но этот чай, к сожалению, весьма хорош на вкус. В конце концов, если она мне не нравится, то чай тут точно ни при чем.