Текст книги "Девушка с характером"

16

Утреннее небо было безоблачно-голубым, как летом, только глубже и с холодным блеском. Снежная корка на деревьях и парковой лужайке так сверкала в косых солнечных лучах, что было больно глазам. Ночью ударил сильный мороз, и сейчас, несмотря на яркое солнце, тоже было холодно. К всеобщей радости обитателей виллы белое великолепие обещало сохраниться в течение всего Рождества.

– Ну иди уже, – проворчала повариха, обращаясь к Мари. – Закончишь, когда вернешься.

Мари положила очищенный картофель в кастрюлю и встала помыть руки. Всякий раз, идя к госпоже, Мари испытывала угрызения совести, потому что ее работу делал кто-то другой. Вместе с тем пребывание наверху было для нее чем-то необъяснимо дорогим, этакой робкой попыткой заглянуть в мир, о существовании которого она раньше не подозревала. Мир, о котором можно лишь мечтать, потому что представить себе такую красоту в действительности невозможно.

Как назло, на служебной лестнице ей попалась Йордан. Она несла вниз какие-то вещи хозяйки, видимо, чтобы удалить с них пятна. У камеристки для этого был целый арсенал бутылочек и растворов, действие которых она держала в строгом секрете.

– Ах, их превосходительство прекрасная Мари из «Семи Мучениц» собственной персоной, – язвительно проговорила она. – Как они пожелают нарисовать себя сегодня? В образе герцогини? Или уличной девки? А может, обнаженной – знаем мы этих художников…

Мари не удостоила ее ответом. Конечно, они завидовали, и больше всех Йордан, она и так терпеть не могла Мари. Когда молодая госпожа сказала родителям, что хочет пригласить Мари в качестве модели, поднялся шум. По словам Роберта, сильнее остальных протестовал хозяин дома и с порога отверг эту идею. Госпожа тоже не была в восторге от странной прихоти младшей дочери. Кто же вместо Мари станет работать на кухне? Но в итоге пошли на поводу у Катарины, помня о ее тонкой душевной организации. Мари вызвали в красную гостиную для разговора с госпожой Мельцер, от которой она услышала немало наставлений. Что эта особая обязанность не подразумевает никаких привилегий. Что не позднее вечера она должна доделать все, что не сделала в течение дня. Что ей не будут за это платить. Что обо всем, что происходит в комнате фрейлейн, она должна молчать.

– Входи!

Мари тихонько постучала в дверь, однако фрейлейн Катарина обладала тонким слухом. Мольберт стоял у окна, шторы раздвинуты. Фрейлейн всякий раз сетовала на «дурацкие» занавески, загораживающие свет в помещении.

– Садись к окну, Мари. И повяжи платок. Распусти волосы, пусть немного свисают на лицо. Да, так. Немного левее. Стоп. Вот так хорошо. Сегодня я буду рисовать тебя красками – на солнце твои волосы отливают желтым, красным и даже зеленым.

Поначалу Мари считала фрейлейн Катарину довольно необычной и задавалась вопросом, действительно ли у барышни в порядке с головой. Но постепенно стало понятно, что эта молодая женщина просто иначе видит мир. Как мы видим человека, который с одного ракурса красив и статен, но если он повернется другим боком, то станут видны безобразная бородавка или гноящийся глаз. Или разной высоты плечи.

На рисунках Катарины, если посмотреть на них внимательно, всегда проступала правда. Катарина не выдумывала, просто у нее был другой взгляд. Как сейчас с желтыми, красными и зелеными отблесками, которые она увидела в волосах Мари. И Мари верила, что эти оттенки в ее волосах действительно есть.

– Можешь взять блокнот. И сангину. Попробуй нарисовать так, как я тебе показывала вчера.

– Хорошо, барышня.

– Необязательно все время говорить «барышня», – пожурила Катарина Мари. – «Фрейлейн Катарины» вполне достаточно.

Мари взяла блокнот и карандаши и снова заняла свое место на стуле. Быть только моделью было достаточно скучно. Но Катарина охотно с ней общалась, их беседы давали Мари пищу для размышлений. Еще она могла рисовать. На настоящей бумаге, углем, сангиной или черной тушью. Уже одно это было заветной мечтой, которая на короткое время становилась реальностью. Мари чувствовала, что долго ее счастью продлиться не суждено. Но коль скоро такая возможность была, Мари ухватилась за нее обеими руками.

– Мари, у тебя талант! Если будешь и дальше упорно трудиться, возможно, из тебя получится настоящая художница. Вот, например, эта тень. Кто тебя так научил?

– Но ее же видно.

Конечно, она понимала, что фрейлейн Катарина была склонна к преувеличениям. Из Мари Хофгартнер никогда не выйдет художницы. Да и к лучшему. Хотя госпожа и расхваливала художников на все лады. Этот Микеланджело, Катарина показывала толстую книгу с его картинами, для фрейлейн он был следующим после Бога. Мари это казалось кощунством. Хотя бы потому, что он бесконечно рисовал голых людей. Но репродукции все равно были превосходными. И больше, и красивее, чем все, что Мари видела раньше.

Госпожа постоянно ее расспрашивала. О сиротском приюте, о работе швеи, о жизни у других хозяев. При этом делала весьма странные замечания. Что быть независимой прекрасно. Что человек становится сильнее, когда он противостоит трудностям. И что зарабатывать на жизнь самому куда лучше, чем жить в роскоши на вилле.

– Ведь получать деньги от кого-то унизительно, – рассуждала она. – Зачем я живу на свете? Чтобы быть красивой и демонстрировать благородную осанку. А еще от меня ждут такого замужества, которое бы упрочило наше общественное положение и папин бизнес.

Она полагала, что лишь искусство может сделать ее жизнь сносной. Мари, если бы могла себе позволить, подняла бы ее на смех. Эта молодая женщина жила в доме-сказке, у нее были собственная, прекрасно обставленная комната и чудесные платья. Она не мерзла зимой и не голодала. И она жаловалась. И что такого в том, чтобы выйти замуж за человека своего круга? За того, который может предложить ей благополучную и беззаботную жизнь? О таком счастье Мари не смела даже мечтать.

– Я наблюдала за тобой, Мари. И часто тобой восхищалась. Тем, как ты умеешь себя поставить. Как бы это сказать? Ты всего-навсего помощница на кухне, но тебе удается сохранять достоинство. Ты не позволяешь втаптывать себя в грязь.

– По-другому я не умею, госпожа. Или уважаешь себя, или опускаешься на дно. Тот, кто потерял самое себя, кто принижает себя, однажды погибнет…

Мари делилась мыслями, которые давно в себе вынашивала, но еще ни разу не произносила вслух.

– Какая же ты умная, Мари.

Какой же наивной была дочка богатого фабриканта. Приют она считала местом защиты и хорошей подготовки к жизни. Сама она провела два года в пансионе для молодых девушек, обучалась там манерам, языкам, ведению домашнего хозяйства и другим вещам.

– Ты не представляешь, как строго там с нами обходились. Даже по воскресеньям приходилось сидеть за вязанием. Наказывали за любую, даже малейшую провинность.

– Наказывали?

– Да, в этом случае нужно было писать длинные сочинения и иногда ложиться спать без ужина.

– А…

Мари помедлила. Правильно ли было разрушать идеальные представления фрейлейн? Нужно ли ей рассказывать о побоях, которыми наказывали за непослушание в приюте? Показать ли шрамы на руках? Вспомнить ли о жизни впроголодь? О долгих часах в ледяном подвале? Хуже, чем наказания Папперт и ее подчиненных, были только выяснения отношений между воспитанницами.

– Особенно маленьким приходилось туго, – тихо произнесла Мари. – Их никто не защищал от агрессии старших.

– Они их – щипали?

– Они много чего делали. Ночью в спальной. Поначалу и со мной тоже. Но я быстро научилась постоять за себя, и они отстали.

– Что, что они делали?

Фрейлейн смотрела на Мари широко открытыми, полными ужаса глазами. Интересно, что она себе представляла? Мари в какой-то момент поняла, что зашла слишком далеко. Перегнула палку, и ее больше не позовут наверх и не будут рисовать.

Но фрейлейн взяла себя в руки быстрее, чем ожидала Мари.

– Все это правда, – сказала она. – Но эти ужасы – часть нашей жизни.

«Конечно, – думала Мари. – Если не испытать на собственной шкуре, то не так уж страшно». – Она вдруг поняла, что фрейлейн хотя и слушала ее ужасные рассказы, не могла себе представить, что там происходило. Как бы подробно Мари ни описывала свою жизнь, как тяжело быть служанкой, как мало она спит, как вечером, измученная, она заползает на нагретые от кухонной плиты антресоли, тоска Катарины по простой суровой жизни оставалась неизменной.

– Какое счастье, что я тебя встретила, Мари. Никто другой не рассказал бы мне о жизни так живо. Потому что ты знаешь жизнь. Другую жизнь, я имею в виду. Настоящую. К тому же ты талантливая художница. Как долго я мучилась с перспективой. А ты… ты просто берешь и рисуешь, и сразу получается. Ах, Мари, если бы ты стала мне подругой…

У фрейлейн Катарины и в самом деле было мало подруг, в то время как ее сестра постоянно приглашала на чай молодых дам. Видимо, все дело в разговорах о моде, мужчинах, в пересудах, которые фрейлейн Катарину ужасно утомляли. Она охотнее говорила о жизни, искусстве, и Мари прекрасно представляла себе, что необычные увлечения Катарины не находили понимания.

– Мари?

Фрейлейн по-прежнему держала кисть в руках, но, казалось, занимала ее вовсе не работа на мольберте.

– Да, фрейлейн Катарина?

Мари до этого увлеченно рисовала свое, а теперь зачарованно смотрела на скопление пестрых точек и пятен на холсте фрейлейн. Выглядело как безумный фейерверк.

– Ты когда-нибудь была влюблена?

Мари смущенно молчала. Что за вопросы!

– Была, – ответила она, помедлив. – Не стоит оно того.

Фрейлейн окунула кисть в стакан с водой и вытерла пальцы тряпкой. Лицо выражало недовольство.

– Что значит – не стоит того?

– Потому что приносит только горе.

Фрейлейн непроизвольно помотала головой и заметила Мари, что та неправа.

– То, о чем ты говоришь, не было любовью, Мари. Так, небольшое увлечение, не более того. Настоящая любовь делает тебя необыкновенно счастливой. Нет в этом мире ничего прекраснее, чем любить кого-то всем сердцем.

«О боже, – подумала Мари. – Кажется, госпожа попалась на удочку этого француза. Красавчика, о котором рассказывала Августа. Она знакома с горничной из дома Ридингеров и собирает разные сплетни».

– Быть может, так и есть, – помедлив, ответила Мари. – Я, во всяком случае, ни разу ничего подобного не чувствовала.

Фрейлейн сочувственно улыбнулась. Мари ведь еще очень молода, однажды и она встретит любовь и будет счастлива.

– Это как идти по небу. Где бы ты ни был, любимый человек сопровождает тебя, потому что живет в твоих мыслях. Что бы ты ни делал, он всегда рядом, шепчет приятные слова, повторяет однажды сказанное и добавляет новое – еще более прекрасное и манящее.

– Так вот что такое любовь, – неуверенно ответила Мари. – Звучит жутковато. Будто при этом теряешь самого себя.

– В этом суть любви! – воскликнула фрейлейн. – Ты отдаешь себя, а взамен получаешь огромную ценность. Сердце любимого. Его душу. Его целиком.

Мари обрадовалась, когда в дверь постучали, иначе она, к неудовольствию фрейлейн, пустилась бы в полемику. Но сейчас дверь открылась, и вошел молодой человек.

– Вот ты где, сестренка! Я надеялся отыскать тебя внизу. Там девушки наряжают елку.

– Ах! – испуганно вскрикнула фрейлейн. – Я совсем забыла. Мари, скорее пойдем помогать. Хороша бы я была пропустить обряд именно в этом году. У нас такая традиция: все женщины в доме наряжают елку.

Она поспешно сняла рабочий халат, надетый поверх платья.

– Да не спешите так, – засмеялся ее брат. – Роберт с Густавом только установили дерево. Лучше представь меня твоей очаровательной модели.

Мари словно застыла на своем стуле, и только блокнот на коленях слегка подрагивал. Конечно, она знала, что хозяйский сын вернулся из Мюнхена. Но при его внезапном появлении в комнате как будто бы злая колдунья коснулась Мари своей палочкой и превратила ее в камень.

– Это Мари, – представила ее фрейлейн и бросила халат на пол. – Не правда ли она очаровательная? Я нашла ее на кухне.

Мари взглянула на молодого человека. Конечно, он не знал, что однажды они уже виделись. Да и зачем ему было помнить ту мимолетную встречу? Она попыталась собраться с мыслями, но, как назло, лицо загорелось стыдным румянцем. Она поспешно вскочила, сидеть перед господином было неподобающе.

– На кухне? – уточнил он и оглядел Мари с ног до головы. – Но не у нас в доме?

– Я помощница на кухне, господин, – пояснила Мари, обрадовавшись своему голосу. – Я с октября служу в вашем доме.

Осознав, что стоит перед ним простоволосая, она схватила платок и быстро закрутила в узел упрямую гриву, смущенно отметив, что он следит за каждым ее движением. На лице Мельцера-младшего читалась смесь удивления и восхищения.

– Для кухарки ты чересчур хороша, Мари, – произнес он изменившимся голосом.

Мари слышала подобное от своего прежнего хозяина. Но тот старался придать словам соблазнительную интонацию, и выглядело смешно. Совсем иначе звучал этот мягкий, обволакивающий голос, проникновенный, он вызывал трепет и таил в себе опасность.

– Вы ошибаетесь, господин. Я совсем не красавица.

Молодой хозяин рассмеялся и с любопытством посмотрел на мольберт. Было заметно, что рисование не его конек, он прищурился, на лбу проступили две морщинки. Выглядел он забавно. Не красавчик, как другие молодые люди, которые напомаживают себе волосы и носят дома бинт для усов. Он принадлежал к тому типу парней, которые не особо обращают внимание на внешность, и в этом была особая прелесть.

– Ты знаешь, что означает этот фейерверк, Мари? Куда же ты, ведь я с тобой говорю!

В его голосе послышались энергичные, даже повелительные нотки. Мари, уже почти выскользнув в коридор, послушно остановилась в дверях.

– Простите, господин. Но фрейлейн приказала мне идти с ней.

Мари повернулась и осмелилась посмотреть Паулю прямо в глаза. Под ее осуждающим взглядом он слегка растерялся, а затем развел руки, иронически продемонстрировав, что желание его сестры важнее его собственных.

– К вашим услугам, господин.

Она сделала небольшой книксен и сама почувствовала, что движения получились скорее заученными, чем кокетливыми. Пока она бежала вниз по служебной лестнице, сердце бешено колотилось.

«Ничего такого не произошло, – сказала она себе. – И ничего не произойдет. Я для этого слишком жалкая».

17

В холле первого этажа царило радостное оживление. Слева от широкой парадной лестницы стояла трехметровая ель. Возле ствола Мари увидела Эльзу. Горничная укрывала ельником подставку. Роберт, стоя на стремянке и следуя указаниям госпожи, закреплял на ветках красные свечи. Августа, Йордан и повариха принесли коричневые картонные коробки и поставили их посреди холла. Видимо, в них лежали елочные украшения.

– Думаю, так хорошо, Роберт. И не забудьте расставить по углам ведра с водой. В Померании однажды сгорел целый дом…

– Ах, мама, – вздохнула Элизабет, – ты рассказываешь об этом каждый год.

– И не устану повторять, Лиза.

Мари через распахнутую дверь любовалась роскошной елью. Пахло смолой и хвоей, точь-в-точь как на рождественских службах в базилике Святых Ульриха и Афры, куда водили воспитанниц приюта. Им было предписано одеваться в самое лучшее и плотным строем, парами и держась за руки, идти по темным переулкам к церкви. Мари несколько лет ходила рука об руку со своей подружкой Додо. Как же далеко теперь все это…

– Нет, Китти, я не хочу, чтобы ты забиралась на лестницу. Оставь это Роберту. Можешь подавать ему шары.

Бедный Роберт. Красные шары из рук госпожи Катарины он принимал так, словно это были не елочные игрушки, а раскаленные ядра. Никакого счастья в такой любви не было – сплошные муки. Ни в коем случае нельзя попадаться на эту удочку.

– Мари! Что ты стоишь?

Подошла домоправительница фрейлейн Шмальцлер. Она взяла Мари за плечи подтолкнула к коробкам. Теперь они были открыты и сверкали золотыми и красными шарами, звездами из золотой бумаги, серебряным дождем, который хранили завернутым в газету.

– Возьми шар и повесь на елку, – приказала фрейлейн Шмальцлер. – Потом возвращайся на кухню к своим обязанностям.

– Да, фрейлейн Шмальцлер.

Она осторожно вынула золотой шар и поймала улыбку госпожи. По Алисии Мельцер было видно, что она наслаждается моментом, она раздавала указания, куда что повесить, ходила взад-вперед, осматривала елку со всех сторон, а бедняга Роберт таскал следом за ней лестницу. Большую часть работы делал он, поскольку женщины доставали только до нижних веток. Завтра, в сочельник, развесят пряники, которые накануне Мари под началом поварихи вырезала из теста и пекла. Ни в коем случае не раньше, потому что по опыту прошлых лет уже в первый день сладкие украшения таинственным образом исчезали – ни лошадок, ни коричневых сердец в ветвях было не найти.

– Роберт, не забудь потом раздать подарки нуждающимся, – приказала госпожа Мельцер, критически оглядывая елку.

– Простите, госпожа. Но мне поручили сопровождать фрейлейн Элизабет и фрейлейн Катарину во время прогулки на санях. Молодой господин и господин Бройер поедут верхом.

– Ну вот! – в сердцах воскликнула Алисия Мельцер. – И почему меня никто не предупредил?

– Эта грандиозная идея принадлежит Паулю, мама, – вмешалась в разговор Элизабет. – Нас с Китти не спрашивали. Не так ли, Китти?

Катарина стояла на скамеечке и развешивала по веткам серебряный дождь. Она была так увлечена своим занятием, что только кивнула.

– Так это Пауль затеял? – смягчилась Алисия Мельцер. – Что ж, чудесно, особенно в такую погоду. Фрейлейн Шмальцлер, скажите Густаву, чтобы разнес часть подарков. Если он не успеет все сам, найдите кого-то в помощь.

– Будет сделано, госпожа.

Мари уже догадалась, кого выберут на эту роль. Но сначала ей нужно почистить картошку для ужина, помыть овощи, порубить лук для поджарки. Затем отскрести противни, а после подмести и помыть полы в холле, где в своем прекрасном убранстве стоит рождественская ель. Закончив с уборкой, Мари со вздохом осмотрела сверкающую на полу плитку: теперь молодые господа вернутся с зимней прогулки и беззаботно протопают по чистому полу мокрыми сапогами.

– Мари! Иди сюда, тебе подарки разносить! – крикнула Брунненмайер из кухни.

Вчера вечером они вместе паковали их на кухонном столе. Содержимое всех пакетов было одинаковым: в бумажном мешочке с цветной печатью лежало рождественское печенье, ровно десять штук. Небольшая бутылка красного вина, на вкус, по выражению Роберта, «поздний урожай щавеля». Кусок цветного хлопка, которого, по мнению Йордан, на платье мало, а на блузку много. На фабрике всегда оставался брак, ткань с неправильно набранным узором, которую можно выбросить, а можно пустить в ход и для таких целей.

– Эти три пакета нужно отнести в Нижний город, ты ведь там все знаешь, верно?

Повариха уложила их в большую корзину, адреса были написаны отдельно. Мари разобрала названия улиц и поняла, что речь шла о самых бедных кварталах.

– Смотри, чтобы тебя не обокрали, – предупредила повариха. – Перед праздниками на улицах полно всякого сброда.

– Я буду внимательна.

Она надела теплые носки, на плечи накинула подаренный ей шерстяной платок. Холода Мари не боялась, ей часто доводилось мерзнуть, но вот вероятность встретиться с прежним хозяином ее беспокоила.

Мари вышла из флигеля для прислуги во двор, в холодном воздухе парили снежинки. Из парка послышалось ритмичный звон бубенцов, затем громкие голоса, храп лошадей. На дорожке, ведущей к вилле, показался наездник, вслед за ним скользили начищенные красные сани, запряженные парой. Второй наездник замыкал кавалькаду. Похоже, что молодые люди собирались совершить круг почета перед парадным крыльцом виллы, после чего устремиться в лес и луга.

– Эй, Мари! – услышала она голос фрейлейн Катарины. – Садись в сани, здесь есть место!

Мари впервые в жизни видела такие роскошные сани, они походили на открытую коляску, впереди на козлах восседал Роберт, барышни сидели друг напротив друга, закутанные в шерстяные одеяла и меха.

– Китти, умоляю, – услышала Мари фрейлейн Элизабет.

– Наверняка у кухарки помимо прогулок на лошадях есть другие дела.

Молодой господин приветливо махнул в окно на втором этаже, откуда, вероятно, госпожа Мельцер наблюдала за зимней забавой детей. Въехав на посыпанную галькой дорожку, которую садовник утром расчистил от снега, полозья саней, буксуя, заскрежетали. Второго наездника Мари не рассмотрела, порыв ветра бросил в лицо снегом, от чего ей пришлось зажмуриться.

– И смотри не замерзни по дороге! – ядовито бросила ей вдогонку Йордан. Никому не хотелось покидать в такой холод стены виллы. Мари мужественно пошла. Теперь она знала, что кованые железные ворота перед въездом в парк были изготовлены не по заказу директора Мельцера. Большая парковая территория, на которой сегодня стоял особняк, в прошлом веке была садом, заложенным богатым аугсбургским коммерсантом. Невдалеке Мельцер построил свою фабрику, а в последующие годы смог выторговать у наследников и сам сад.

«Как странно, – думала Мари, идя по улице в направлении фабрики. – Дворец из обожженного кирпича и парк с заморскими деревьями куплены на деньги, заработанные в темных фабричных цехах. Как возможно, что грязные деньги преобразуются в такие прекрасные вещи?»

По ту сторону ворот Святого Якова улицы были тесными, дома ветхими, на тротуарах глубокие выбоины. Никто здесь не убирал снег, вдоль домов протаптывали узкие дорожки, коляски и повозки сюда старались не заезжать, чтобы не ломать колеса и оси. Повсюду сновали дети, одни играли в снежки, другие топтались на морозе возле домов и обменивались секретами. Несколько подростков по очереди поспешно затягивались сигаретой. Когда Мари проходила мимо, они стали подталкивать друг друга, а один осмелился заговорить с ней:

– Эй, ты. Покажи-ка, чего у тебя в корзине!

Раздался смех. Мари был знаком этот тип парней, ей уже приходилось иметь с такими дело.

– Еще усы не выросли, а уже дымишь вовсю! – крикнула она в ответ. – Проваливай, не то получишь!

Первый адрес она нашла легко. Неряшливо одетая толстая женщина открыла дверь и вырвала пакет из рук Мари.

– Наконец-то!

Мари обдало алкогольными парами.

– Скажи госпоже спасибо. И с Рождеством.

– И вас с Рождеством!

Вслед за женщиной приплелся мужчина и энергично потребовал пакет.

– Это мой! Убери свои грязные руки, пьяный кобель!

У Мари не было желания здесь задерживаться, и она поспешила в следующий дом. На этот раз поиски заняли больше времени, поскольку из-за сноса здания нумерация была нарушена. Наконец она поднялась по шаткой лестнице мимо вонючей уборной и постучалась.

Открыли двое детей, белокурый мальчик и девочка с каштановыми волосами и черно-белым котом на руках.

– Мамы дома нет…

– Я только оставлю подарок. На Рождество. Положите его на стол, но не открывайте до мамы, да?

Вытаращив глаза, дети пообещали не открывать. Мари еще раз с сомнением посмотрела на дверь комнаты, на которой не значилась фамилия, и решила, что отдает подарок именно тем, кому он предназначен.

Мари с облегчением спустилась с лестницы. Еще один адрес, и дело будет сделано. Как же она мечтала сейчас о теплой печке в кухне! О чашке горячего кофе с молоком. Возможно, даже о пряничном сердечке…

Внизу, в переулке, ее чуть не сбил человек, толкавший перед собой тележку с бочонком.

– Смотреть надо! – рявкнул он.

Мари пришлось какое-то время идти за ним в поисках следующего адреса. Когда он остановился возле пивной, Мари поняла, что и она тоже пришла. На убогой вывеске перед входом значилось «Под зеленой кроной».

– Госпожа Дойбель здесь живет? – спросила она у чумазой хозяйки, с недоверием принимавшей доставленный бочонок.

– Наверху.

Поднимаясь по узкой лестнице, Мари слышала брань хозяйки, которой что-то не нравилось в привезенном шнапсе. На лестнице гулял сквозняк и было холодно. Добравшись, наконец, до нужной двери, Мари хотела было просто оставить пакет у порога и убежать из этого места. Но в тот момент, когда, обрадовавшись своей идее, она решила, что так и поступит, дверь со скрипом отворилась. Мари увидела сгорбленный старушечий нос и острый подбородок, на голове у госпожи Дойбель был завязан шерстяной платок, почти сползший на глаза. Маленькие светлые глаза смотрели довольно бойко.

– Ты от госпожи? Принесла рождественский подарок? Тогда заходи, девочка. Ты совсем замерзла.

Старуха показалась Мари немного жуткой, что, наверное, объяснялось резким несоответствием хрупкого тела и умных живых глаз.

– Благодарю, госпожа Дойбель. Но я только отдать подарок, мне нужно возвращаться.

Возможно, видела женщина лучше, чем слышала. Во всяком случае, она не обратила внимания на слова Мари и просто пошла к себе. Помедлив, Мари последовала за ней. Комната выглядела в высшей степени необычно. В печи горел огонь, и было тепло.

– Положи на комод, – велела старуха, опускаясь на выложенный подушками плетеный стул. – Я знаю, что там. Каждый год одно и то же. Колбаски хороши, вино я наливаю моему зятю. Дочери оно не нравится, она хозяйка пивной в нижнем этаже. Разбирается и в вине, и в пиве… Да садись же на скамейку, девочка. Уж несколько минут для старой женщины у тебя найдутся.

– Вообще-то мне нужно возвращаться…

Но все равно присела, слушая болтовню старухи и вбирая окоченевшим телом тепло от печки. В комнате Мари увидела странные вещи. Деревянные заготовки фигурок людей и животных. Будто бедные существа, в отчаянии пытаясь высвободиться из дерева, застряли в нем навсегда. На комоде стояла наполовину выдолбленная из камня голова молодой женщины, лицо было завершено, а волосы лишь грубо намечены. Мари смотрела на эту голову со странным ощущением, что уже видела ее однажды. Должно быть, на нее так подействовали тепло и болтовня старухи. Каждый раз, когда Мари из холода возвращалась к огню, ее сознание слегка путалось, она знала эту свою особенность.

– Вот смотрю я на тебя, девочка, и твое лицо кажется мне знакомым. Ты из Аугсбурга?

– Конечно… Я… я служила в Нижнем городе. Наверное, вы видели меня где-нибудь на улице. Я часто ходила за покупками и брала с собой детей.

– Нет-нет. Я уже сколько лет не выхожу на улицу. Сижу все время здесь возле печки и жду, когда дочь принесет мне поесть. Скажи, ты случайно не Хофгартнер?

Сердце Мари учащенно забилось. Женщина знала ее имя. Но откуда?

– Да, именно Хофгартнер моя фамилия. Мари Хофгартнер.

– Мари, – произнесла старуха и удовлетворенно закивала. – И правда. Так звали ту малышку. Мари. Несчастный ребенок. Никому не нужный, его отдали в сиротский приют…

– О ком вы говорите? – пролепетала Мари.

Старуха взглянула на нее своими светлыми глазами, смерила ясным старческим взглядом, не переставая кивать.

– Я сразу поняла. У тебя глаза твоей матери. Она была наполовину француженкой, потому и глаза такие. Черный шелк, в них можно было глядеться, как в зеркало.

– Вы знали мою мать? – прошептала Мари.

Ей сказали, что ее мать умерла, будто бы от чахотки и что похоронена на Херманфридхоф. Она была бедной, ничего не оставила после себя, даже имени отца Мари. Больше о матери ей ничего не было известно. Остальные факты Мари выдумывала, фантазировала.

– Если ты Мари Хофгартнер, то я вообще-то знала твою мать. Она жила здесь. Поначалу занимала две комнаты, потом могла платить уже только за эту каморку, да и то все время была должна нам деньги. На них она покупала бумагу и карандаши.

Все происходящее показалось Мари сном. Старуха с гротескной внешностью, странная комната, в которой якобы жила ее мать. Не может быть, что все это правда. Старуха точно говорит о какой-то другой женщине-однофамилице. Хофгартнер – не такая уж редкая фамилия. Да и ее собственное имя тоже. Скорее всего, тут какая-то путаница. Или плод старухиной фантазии. Что такое она говорит?

Дойбель между тем продолжала рассказывать. Луиза Хофгартнер рисовала, тем и жила. Поначалу она бывала в богатых домах, рисовала детей, ей платили. Позже, когда заболела, заказы стали редкими. Она много кашляла, и ее не хотели пускать в дом.

– Она всегда брала тебя с собой, когда шла рисовать. Она была хорошей матерью. И совершенно отчаялась, когда поняла, что умрет и что ее ребенок никому не будет нужен. Но человеком она была гордым и себе на уме. Не рисовала тех, кто не нравился. Даже если упрашивали. Лучше влезть в долги, покупать в кредит… Так вот однажды пришли мужчины и все у нее вынесли. Мебель, которая оставалась еще от…

Дверь с грохотом распахнулась, и старуха замолчала. На пороге стояла хозяйка пивной, которую Мари видела внизу. Она принесла поднос, на нем была тарелка с сыром и хлебом и миска чего-то горячего.

– Чего забалтываешь девчонку? – стала браниться женщина. Отодвинув подарок, она поставила поднос на комод.

– Матильда, посмотри, это же девочка Хофгартнер. Мари. Выросла, бедная малышка. И какая прелестная, точь-в-точь Луиза…

Матильда сразу поняла, в чем дело. Она уставилась на Мари, потом на свою мать, опять на Мари, которая по-прежнему неподвижно сидела на табуретке.

– Так значит ты Мари Хофгартнер?

– Меня… меня зовут Мари Хофгартнер. Но я не знаю, что…

Матильда не слушала. Она скривила лицо и смотрела на гостью.

– Ты не у фабриканта ли Мельцера служишь?

Мари кивнула и подтвердила, что служит кухаркой.

– Ты смотри, – пробормотала хозяйка. – Кухаркой. Ну, а почему бы и нет?

– Ты же помнишь, Матильда? – проскрипела старуха. – Как тогда пришли люди и забрали вещи? Мебель, платья, даже перину. И принадлежности для рисования. Луиза и бровью не повела, только ребенка к себе прижала, но с места не сдвинулась. Как несправедливо со стороны…

– Замолчи! – одернула Матильда свою мать. – Эти дела тебя не касаются. Мы ничего о том не знаем. Ничего не видали.

Старуха угрюмо посмотрела на свою дочь и пошамкала ртом. Стало видно, что зубов у нее почти не осталось.

– Несправедливо, – в сердцах произнесла она. – Был грех. Господь все видел.

Мари открыла рот, чтобы спросить, кто же вынес из дома всю мебель. Но прежде чем она вымолвила слово, Матильда взяла ее за руку.

– Давай-ка вставай и уходи! – прикрикнула она. – И больше не появляйся. Поняла? Не хочу тебя здесь видеть, Мари Хофгартнер.

Держала она жестко, видимо, останется синяк. Но еще жестче было выражение ее лица, женщина ясно дала понять, что шутки плохи.

– Я не совсем…

– И не надо. Иди!

Мари бросила вопросительный взгляд на старуху, но та уже пила кофе, макая в него хлеб, чтобы легче было жевать. Мари разозлилась. Сначала наговорили всего, а теперь выпроваживают.

– Спасибо за теплый прием, – зло сказала она. – С Рождеством вас!

Она подхватила пустую корзинку и захлопнула за собой дверь. На лестнице еще была слышна ругань матери с дочерью.