Текст книги "Первые леди Рима"

Гордостью этого места была сидячая скульптура Октавии, играющей роль модели, Корнелии. Основываясь на свидетельствах одного очевидца, Плиний Старший, который осматривал статую несколькими годами позднее и описал ее как расположенную «в бывшем портике Метелла, теперь в зданиях Октавии», считал, что когда Август строил портик для Октавии, статуя уже была на месте. Это, вероятно, объясняет, почему Август выбрал именно это место в качестве витрины для своей сестры{161}161
  Pliny the Elder, Natural History 34.31. См. Flory (1993), 290, and Plutarch, Caius Gracchus 4 – о статуе.


[Закрыть]. Изображение в портике Метелла на самом деле оказалось единственной известной статуей исторической римской женщины в городе до появления аналогичных статуй Октавии и Ливии в 35 году до н. э., поэтому свидетельство Плиния необычайно важно.

Но более современная теория предполагает, что Плиний мог быть введен в заблуждение. В 1878 году при раскопках в портике Октавии обнаружили большую мраморную плиту, на которой стояла именно скульптура Корнелии, с надписью Cornelia Africani f. Gracchorum, «Корнелия, дочь Африкана, мать Гракхов». Исследования этой надписи предполагают, что она вырезана по другой, первичной статуе. Подразумевается, что у Августа была другая женская статуя – классической богини, так как сидячая поза обычно в древней скульптуре указывает на статус божественности, – заново подписанная как Корнелия и добавленная в отремонтированный портик его сестры, чтобы подчеркнуть связь между ними. Статуя, которую увидел Плиний, находилась на этом месте со дней Метелла, таким образом, она могла оказаться там лишь с 20-х годов до н. э.{162}162
  О надписи см. Flory (1993), 290–2 and Hemelrijk (2005), 312f – о наличии у Августа статуи греческой богини, которую он заново надписал как Корнелию.


[Закрыть]

До воцарения Августа строительство и именование римских общественных зданий являлось исключительным правом мужчин. Эра Юлиев-Клавдиев дала пример пути, которым традиционные женские ценности стали распространяться с очень нетрадиционных основ. Портик Октавии стал одним из последовавшего за ним ряда зданий, поименованных в честь женщин. Октавия также стала своеобразным каналом связи между Августом и великим римским архитектором, инженером и историком Витрувием, чей очень важный трактат «Об архитектуре» содержит предисловие с благодарностью сестре императора за рекомендацию, данную Августу при его найме.

Ясно, что не только Ливия была полезным источником контактов в императорском кругу. Позднее Ливия обгонит Октавию в качестве патронессы общественных строительных работ – но пока что Октавия играла более очевидную роль в психологической атмосфере города и ее звезда стояла выше на небесном своде.

Сын Октавии Марцелл и сын Ливии Тиберий быстро выдвинулись в возможные наследники Августа. Они были почти одного возраста, в юности им давались равные возможности. Им обоим позволяли править несущимися лошадьми колесницы Августа во время триумфальных праздников после победы при мысе Акций. Марцелл, «юноша благородных качеств, с веселой душой и нравом», по контрасту с бледным, молчаливым кузеном, имел еще одно преимущество: он был родственником императора по крови и делал более быструю карьеру{163}163
  Marcellus’s qualities: Velleius Paterculus 93. О внешнем виде и поведении Тиберия см. Suetonius, Tiberius 68.


[Закрыть]. В 25 году до н. э. династия Юлиев-Клавдиев отпраздновала свою первую королевскую свадьбу: 17-летний Марцелл женился на своей 14-летней кузине Юлии{164}164
  Это не была первая помолвка Юлии – первая состоялась, когда ей было два года, со старшим сыном Антония, Антиллом, но была разорвана после того, как в 37 году до н. э. рухнуло краткое сближение двух лидеров.


[Закрыть]. Отец невесты не мог присутствовать, так как все еще находился в заграничной поездке. Таким образом, по иронии судьбы, которая проявилась лишь позднее, Агриппа, верховный командующий Августа, был вынужден выполнить роль родителя{165}165
  Fantham (2006), 29.


[Закрыть].

Рядом с Юлией, наряженной в желтые подвенечные вуаль и туфельки, статус сына Октавии, как фаворита для облачения в пурпур, подтвердился, подняв престиж самой Октавии до важного (хотя и неофициального) положения матери несомненного наследника. Но «мыльный пузырь» лопнул слишком уж быстро. Через два года, осенью 23 года до н. э., когда сорокалетний Август поправлялся от тяжелой болезни, Марцелл внезапно умер от таинственного недуга в возрасте двадцати лет, оставив Юлию вдовой и внезапно первым заняв место в новом, с иголочки, семейном мавзолее, теперь возвышавшемся над городом как 130-футовый свадебный торт.

Траур по юноше был очень большим, потерю Октавии широко обсуждали{166}166
  О смерти Марцелла и дарах ему: Fantham (2006), 29f. Seneca, Consolatio ad Marciam 2 – о том, что Октавия так и не оправилась после смерти Марцелла.


[Закрыть]. Похоронив себя в уединении, она, как говорят, запретила упоминать когда-либо имя сына, давая выход своему горю только во время встреч с Вергилием – великим поэтом и другом семьи, позволяя читать ей отрывки из своей эпической поэмы «Энеида», в которой, ища в подземном царстве отца, римлянин Эней, считавшийся предком семейства Августа, встречает дух Марцелла в череде римских героев. В начале XIX века в картине «Вергилий читает «Энеиду» Августу, Октавии и Ливии» французский художник Жан Огюст Доминик Энгр отобразил момент, описанный древними биографами Вергилия, – когда Октавия с лицом, пожелтевшим от горя, падает в обморок на руки Августу, прослушав ту часть поэмы, которая упоминала ее сына{167}167
  Donatus, Life of Virgil 32. Эта работа основывается только на данных Светония.


[Закрыть].

Энгр добавил к сцене дополнительную фигуру, чье присутствие не описывалось в рассказе об обмороке Октавии, но упомянутом биографом Вергилия IV века Донатом. Август держит на руках потерявшую сознание сестру и поднимает руку, указывая поэту остановить чтение, а слушающая Ливия сохраняет при этом каменное лицо. Ее прикрытые капюшоном глаза не выдают эмоций, когда она поддерживает одной рукой голову Октавии, а другую вяло свесила со спинки своего стула, с бесстрастным интересом разглядывая убитое горем лицо перед нею. Серый и голубой тона ее одежды выражают ледяное спокойствие – по контрасту с теплыми розовыми и красными оттенками, играющими на одежде других участников. В более поздней версии картины две анонимные фигуры задумчиво смотрят на Ливию из тени, их подозрения пробуждаются из-за отсутствия у нее чувства огорчения{168}168
  Siegfried and Rifkin, eds. (2001) 16–22, – о композиции Энгра с Вергилием.


[Закрыть].

Композиция Энгра отражает страшные слухи, кружившие по Риму после смерти Марцелла: что именно Ливия, подталкиваемая завистью при виде, как ее сын Тиберий лишается наследования, отравила Марцелла. Донесший до нас эти слухи Кассий Дион записал, что многие отвергали такие обвинения, указывая на высокий уровень заболеваемости в городе в том году; тем не менее некоторое количество грязи попало на Ливию и не отмыто до сих пор. Роман Роберта Грейвза «Я, Клавдий» деликатно намекает на «неослабевающее внимание» Ливии к своему племяннику, а в телевизионном сериале по этой книге камера особенно долго задерживается на злорадном выражении лица Ливии, когда она обещает позаботиться о мальчике во время болезни{169}169
  Graves (1934), 37; BBC‘s I, Claudius, episode 1.


[Закрыть].

Энгр никогда не был удовлетворен своей композицией. Он перерабатывал картину несколько раз, и его нерешительность отражает отсутствие уверенности по поводу акцента на обвинении Ливии{170}170
  См. примечание 50.


[Закрыть]. Тем не менее смерть Марцелла стала лишь первой в серии убийств при помощи яда, обвинения в которых сложат у ее двери. Хотя ныне уже бесполезно пытаться доказать или опровергнуть ее вину в этом или ином случае, нужно помнить, что образ женщины-отравительницы был характерен для древних мифов и историй, воплощенный в Клеопатре, ведьме в воображении жителей имперского Рима, которая испытывала свою аптечку смертельных ядов на военнопленных и в итоге сама приняла яд для самоубийства. Именно ее пример повлиял на портреты более поздних роковых женщин, таких как Лукреция Борджиа{171}171
  Currie (1998), 147. О Клеопатре см. Plutarch, Antony 71.


[Закрыть].

Образ колдуний, вроде Медеи и Цирцеи, которые использовали свои снадобья и зелья для управления людьми и запугивания их, помогал создать великолепный контраст между двумя стереотипами женщин: помогающей и убивающей. Это была линия, вдоль которой Ливия продолжала идти, – так же неуклонно, как неуклонно росло количество ее образов в поле зрения римлян. Женщины опекали домашнее царство и были хранительницами ключа от кухни; но одновременно римские сатирики изображали их как внутреннего врага, знатока ядов, необходимых для вызывания аборта, отравления своего мужа или уменьшения количества неудобных соперников и повышения шансов наследования для своих сыновей:

«Вы, тоже сироты без отца, те, которые зажиточные, я предупреждаю вас – следите за своей жизнью и не верьте ни одному блюду. Пирожные злобно сочатся материнским ядом. Заставляйте кого-то другого сначала все пробовать, что предлагается вам женщиной, которая носила вас»{172}172
  Juvenal, Satires 6.629–33.


[Закрыть].

Но женские познания в фармакологии могли быть также направлены и на добрые дела, на использование лекарств, которые исцеляли, а не вредили. «De Medicamentis liber», необычайно полная подборка традиционных римских средств, собранных в V веке Марцелом из Бордо, медиком и писателем, донесла до нас даже то, что считалось любимыми медицинскими рецептами Ливии и Октавии. По записям Скрибония Ларгуса, врача, обслуживавшего императорскую семью во время правления правнука Ливии Клавдия, мы узнаем, что Ливия рекомендовала микстуру из шафрана, корицы, кориандра, опия и меда, чтобы вылечить больное горло, а также держала в кувшине у своей кровати мазь из майорана, розмарина, пажитника, вина и масла, чтобы успокаивать озноб и нервное. Кроме сообщения нам формулы зубной пасты Ливии, сборник является для нас также источником информации о собственном рецепте зубной пасты Октавии – dentifricium. Как и у ее золовки, это была простая абразивная смесь, состоявшая из каменной соли, уксуса, меда и ячменной муки, запеченной и прожаренной и ароматизированной, надушенной, как и у Ливии, нардом{173}173
  Marcellus Empiricus, De Medicamentis liber 15.6 and 35.6: см. Barrett (2002), 111–12 – о переводе. О зубной пасте Октавии см. Levick and Innes (1989), 17–18.


[Закрыть].

Профиль Октавии резко заострился после смерти Марцелла. Несмотря на клятву, что она больше не появится на публике, она вышла из тени, чтобы создать в портике своего имени библиотеку, посвященную умершему сыну, а Август создал поблизости театр его имени. Она также продолжала периодически появляться в художественной галерее, собранной ее братом. Но здоровье уже было подорвано. Говорят, что она так и не оправилась ни телом, ни в политике от смерти Марцелла и последние десять лет своей жизни носила траурные одежды. Среди древних панегириков, рисующих ее как одну из лучших, наиболее скромных и достойных похвалы римских женщин, через несколько десятилетий прорезался голос с другим мнением – в лице Сенеки, члена внутреннего круга императора Нерона. Он заявил, что Октавия слишком демонстративно скорбела по поводу сына и это неприятно контрастировало со сдержанным поведением Ливии, когда той пришлось переживать собственное материнское горе.

Конечно, различия между двумя женщинами были гораздо глубже, чем их сравнительное поведение в горе. Согласно Сенеке, после смерти Марцелла они сильно отдалились. Говорят, Октавия лелеяла свою ненависть к золовке, подозревая, что та теперь добьется своего давнего желания увидеть одного из своих сыновей наследником Августа.

Но если Ливия действительно лелеяла такие материнские амбиции, ей приходилось еще какое-то время подождать{174}174
  Seneca, Consolatio ad Marciam 2.


[Закрыть].

После событий 23 года до н. э. Август был вынужден быстро пересмотреть свои планы. Смерть Марцелла не только создала вакансию, нарушив династический порядок, – она оставила юную вдову, Юлию, без мужа. Позволить своей единственной дочери оставаться одной какое-то время противоречило гражданским нормам, которые активно насаждал Август; по закону, проведенному им в ближайшие годы, женщина могла оставаться незамужней вдовой не более года, далее ожидалось, что она снова выйдет замуж{175}175
  О возможном замужестве для вдов см. Severy (2003), 53; о брачных законах в целом см. Gardner (1986), часть третью.


[Закрыть].

Но Август не симпатизировал ни одному из сыновей Ливии – хотя, по общему правилу, ему следовало бы организовать новый брак внутри императорского дома. Вместо этого в 21 году до н. э. он последовал совету своего друга Мецената, который сказал Августу, что тот уже возвысил своего командующего Агриппу до столь высокого положения, что «тот должен или стать зятем [Августа], или быть убит». 42-летний творец победы при Акциуме развелся со старшей дочерью Октавии, Клавдией Марцеллой Старшей, чтобы освободить место для новой невесты, 18-летней Юлии. Этой брачной рокировке Октавия, очевидно, дала свое благословение{176}176
  Cassius Dio, Roman History 54.6.5 – о советах Мецената Августу; о роли Октавии в деле см. Plutarch, Antony 87. Точная дата рождения Агриппы неизвестна, но считается, что он родился около 63 года до н. э.


[Закрыть].

В 1902 году железнодорожные рабочие, строившие путь между Боскотреказе и Торре Аннунциата, нашли развалины великолепной загородной резиденции, где Агриппа и Юлия провели по крайней мере часть своей супружеской жизни. Стоящая в холмах недалеко от несчастной Помпеи, вилла имела панорамный вид на юг, на Неаполитанский залив; по окрестности были разбросаны сельские жилища прочей римской элиты. Раскопки были прерваны в 1906 году из-за извержения горы Везувий, которое вновь засыпало уже откопанный остов виллы, но рисунков на амфорах и изразцах, найденных в руинах, было достаточно, чтобы подтвердить имена первых владельцев строения. Благодаря стилю изображений, украшавших интерьеры, так называемому «третьему стилю», который был популярен после 15 года до н. э. и характеризовался тонким рисунком на одноцветном фоне, было сделано предположение, что строительные работы на вилле, вероятнее всего, начались в первые годы брака Агриппы и Юлии{177}177
  О вилле Боскотреказе см. Crawford (1976) and von Blanckenhagen and Alexander (1962); о домах, имевшихся у Агриппы в этом районе, см. Cassius Dio, Roman History 54.28.2. Маттео делла Корте, который опубликовал в 1922 году только список находок и план виллы, считал, что она принадлежала Юлии и сыну Агриппы, Агриппе Постуму – благодаря открытию плитки, носящей его имя. Этой версии был брошен вызов в 1926 году Михаилом Ивановичем Ростовцевым, который считал, что дом изначально принадлежал Агриппе, а потом был передан им своему сыну. Эта версия в настоящее время является общепринятой.


[Закрыть].

Вилла Боскотреказе была одним из самых впечатляющих домов своего времени, демонстрируя огромное богатство и престиж, которые его хозяин приобрел после Акциума. Прекрасные фрески, которые были найдены внутри, когда-то затопляли дом переливами цвета, как прозрачной радугой; сегодня они поделены между художественным Метрополитен-музеем в Нью-Йорке и Национальным музеем в Неаполе{178}178
  Более подробную информацию о рисунках Боскотреказе, см. Ling (1991), 55–6; and Fantham (2006), 77.


[Закрыть]. Мы не можем сказать, предназначались ли эти комнаты для Юлии или их использовала какая-нибудь другая представительница семьи. Одним из ключевых отличий римских домов от греческих является то, что они не демонстрируют признаков разделения по полу. Ничто в оформлении, внутреннем расположении или меблировке не указывает, какие комнаты отдавались исключительно в пользование мужчинам или женщинам. У нас нет даже таких зацепок, как остатки игрушек, которые могли бы идентифицировать детские комнаты{179}179
  D’Ambra (2007), 96; Wallace-Hadrill (1988), 50–2 – об отсутствии определяющих признаков в домах Помпеи.


[Закрыть].

В то время как афинские дамы почти постоянно находились в изолированном пространстве своих жилищ, от Юлии и прочих римских матрон ожидалось, что они будут присутствовать на глазах публики – хотя бы занимаясь чисто домашними делами в атриуме дома, где их деятельность будет видна благодаря «политике открытых дверей», принятой римскими политическими деятелями, дабы продемонстрировать, что им нечего прятать в личной жизни. Этот принцип поддерживался даже в их домах вне метрополии. Вилла Боскотреказе также служила для поддержания роли Агриппы в имперской политике – открытый сельский дом, где с помощью Юлии он мог развлекать друзей, принимать клиентов и продолжать демонстрировать свою значимость.

Однако подобная общительность распространялась только до определенного предела. Виллы и в городе, и в деревне были поделены на четко определенные пространства, публичные и личные; cubiculum (спальня) была самым личным местом, а атриум – наименее личным. Чем более видным и привилегированным был посетитель, тем в более личную и богаче украшенную комнату он допускался. Признаком необычайно высокого статуса Ливии и ранга посетителей, которых она принимала, являлось то, что императрица сама утверждала штат cubicularii, или прислуги для спальни, чьей задачей было отслеживать допуск в ее внутренние покои{180}180
  Treggiari (1975), 52 – о кубикулярии Ливии. Обратите внимание: хотя «спальня» является обычным переводом слова cubiculum, оно имеет не совсем те же коннотации, как наше современное понимание этой комнаты. Кубикулами являлись большинство частных комнат в доме.


[Закрыть].

Подобно любому обществу, римское имело свои неписаные правила поведения, не озвученное определение того, где проходит линия между приемлемым и вульгарным поведением. Дом Агриппы и Юлии, с его пасторальными и мифологическими украшениями интерьеров, несмотря на эту цветовую гамму, достаточно совпадал с элегантным, но сдержанным стилем императорской резиденции на Палатине. Тем не менее Август имел серьезные претензии по поводу роскоши загородных особняков, которые некоторые римляне строили для себя, и старался продемонстрировать, что сам он не украшает свои загородные резиденции художественными панелями и статуями, а предпочитает естественные украшения – террасы и сады. Когда, много лет позднее, одна из его внучек, Юлия Младшая, построила роскошный загородный дворец, не соответствовавший проповедуемым Августом моральным нормам, он приказал разрушить это строение. То был зловещий знак: он демонстрировал, что Август не потерпит морального лицемерия в собственной семье{181}181
  Suetonius, Augustus 72 – о дворце Юлии Малой и загородных резиденциях Августа.


[Закрыть].

Юлия Младшая была одной из пяти детей, которых родила Юлия за время своего пятилетнего союза с Агриппой, вознаградив надежды династии Юлиев-Клавдиев, которая теперь, похоже, рассчитывала на нее и Агриппу как на продолжателей династии. Самый старший ребенок, сын по имени Гай, родился в 20 году до н. э., тремя годами позднее появился младший брат Луций. Указанием на то, что их намерены воспитывать как первых претендентов на престол их деда, стало официальное усыновление их Августом.

Такое усыновление, когда хозяин дома принимает ребенка другого человека, даже представителя другой семьи, в собственную семью и объявляет законным наследником, было давней римской практикой, часто используемой теми, кто не мог произвести собственного наследника. Сам Август обязан был своим взлетом усыновлению в семнадцатилетнем возрасте своим двоюродным дядей Юлием Цезарем{182}182
  Такой акт именовался adoptio, он обозначал, что человек – мужчина или женщина – переходил под patria potestas другого; однако если усыновляемый мужчина не находился под отцовской властью (sui iuris) или даже сам был отцом семейства, он назывался adrogatio. Женщины осуществлять такой акт не могли – хотя более поздние императоры, судя по всему, допускали это в тех случаях, когда женщина потеряла ребенка.


[Закрыть].

В 13 году до н. э., когда Гай и Луций достигли возраста семи и четырех лет соответственно, римский монетный двор выпустил монету, изображающую с одной стороны императора, а с другой – крохотный, с пухлыми чертами, бюст Юлии, волосы которой были аккуратно уложены в нодус, в окружении головок двух ее маленьких мальчиков. Таким образом, Юлия стала единственной женщиной, которая появилась на монете римского монетного двора во время правления ее отца. Однако над ее изображением располагалась corona civica – венок из дубовых листьев, который, как и лавровый, был личным украшением герба Августа. Это отмечало Юлию как новую царицу-мать, так было до нее с Октавией, матерью Марцелла{183}183
  C.B. Rose (1997), 225, n. 154.


[Закрыть].

Рождение двух девочек, Юлии Младшей и ее младшей сестры, Агриппины Старшей, последовало за мальчиками Гаем и Луцием. После них появился еще один мальчик по имени Агриппа Постум – как свидетельство того факта, что он родился после смерти Агриппы{184}184
  Точная дата брака Юлии и Агриппы неизвестна, как и годы рождений их дочерей Юлии и Агриппины Старшей. Но, основываясь на оценке годов их брака и даты рождения других детей, Юлия почти точно родилась до 16 г. до н. э., а Агриппина – после: см. Fantham (2006), 108.


[Закрыть]. Как и ее мачеха Ливия, Юлия проводила много времени, сопровождая мужа в поездках, и считается, что ее дочь Агриппина родилась на острове Лесбос, возле турецкого берега. Надписи и статуи вдоль маршрута Агриппы и Юлии демонстрируют уважение плодородию путешествующей дочери императора: так, один греческий город Прин назвал ее kalliteknos, что означало «родительница прекрасных детей»{185}185
  C.B. Rose (1997), 13: I. Priene 225. См. Fantham (2006), 66 – подробнее о надписях в честь Юлии.


[Закрыть].

Через три года брака Юлии и Агриппы, в 18 году до н. э., реформаторское рвение Августа привело его к введению необычайно спорного набора законов, которые частично имели целью содействовать распространению примера Юлии в деторождении среди других женщин. Август намеревался нанести резкий, уверенный толчок морального порицания в мягкое, ленивое и безнравственное подбрюшье римской аристократии. Leges Iuliae, или законы Юлии, явно были введены в ответ на сокращение количества браков в среде римской элиты и содержали новые строгие меры, имевшие целью установить экономические стимулы для брака и заведения потомства. Тут поднимался также смежный вопрос об укреплении социальной иерархии путем сохранения чистоты и финансовой неприкосновенности семей высшего класса – что продемонстрировали ограничительные законы, введенные и на браки между разными сословными группами, – например, сенаторами и вольноотпущенницами (бывшими рабынями, которые получили свободу), и на завещания наследства вне семьи{186}186
  О запрете сенаторам вступать в брак с женщинами из определенных классов см. Gardner (1986), 32; о наследовании лишь до шестой степени родства см. Gardner (1986), 178.


[Закрыть]. Сутью новых законов стал lex Iulia de adulteriis, объявивший прелюбодеяние криминальным оскорблением и предписывавший строгое наказание для пойманных во время акта. Причем закон декларировал полное неравенство: основной удар от последствий приходился на женщину.

По новым законам женщина была виновна в измене, если имела сексуальные отношения с любым мужчиной, кроме мужа, а мужчина был виновен в оскорблении, только если он имел сексуальные отношения с замужней женщиной. Связь с рабынями, проститутками, наложницами и одинокими женщинами допускалась, так как ключевой целью было дать уверенность в том, что именно этот мужчина является отцом своих детей. Закон также давал отцу право убить замужнюю дочь, пойманную in flagranye, вместе с ее любовником; обманутый муж хотя и не имел права убить жену самостоятельно (и становился преступником, если сделает это), но обязан был немедленно с ней развестись. Разведенная женщина и ее любовник представали перед специальным судом, и если объявлялись виновными, то самым распространенным наказанием для них становилась ссылка. Любой мужчина, который не развелся с опозоренной женой, мог быть обвинен в сводничестве – это стояло примерно между прелюбодеянием и проституцией. Пересмотренный позднее закон также запрещал неверной жене снова выходить замуж за свободнорожденного римского мужчину, по нему также конфисковалась половина ее приданого и треть ее имущества. Это вновь подчеркивает тот факт, что эти законы создавались в основном для более богатых классов римского общества{187}187
  Lex Papia Poppaea of AD 9. См. Edwards (1993), 40.


[Закрыть]. Вдовы и разведенные женщины с двадцати до пятидесяти лет, которые не были виновны в грехе измены, но развелись по другим причинам, по закону были обязаны снова выйти замуж в течение года и полугода соответственно{188}188
  Gardner (1986), 77. Эти цифры были позже пересмотрены – до двух лет для вдов и восемнадцать месяцев для разведенных. Имелись также некие формы возмещения для женщин, которые могли бы доказать, что их несправедливо обвинили в прелюбодеянии, или же чьи мужья обманывали их с замужними женщинами: см. Gardner (1986), 90.


[Закрыть].

Новый брачный закон демонстрировал и кнут и пряник, давая снижение налогов для членов римских сенаторских семейств, которые женились и рожали детей. На мужчин от двадцати пяти до шестидесяти лет и женщин от двадцати до пятидесяти лет, остававшихся неженатыми или бездетными, накладывались наказания – такие, как лишение наследственных прав{189}189
  Gardner (1986), 178.


[Закрыть]. Женщины, которые выполняли свой долг рождения детей, по этому закону получали также шанс приобрести некоторую степень имущественной независимости. Свободнорожденные женщины, которые родили троих и более детей, освобождались от мужской опеки – это называлось ius trium liberorum, «правило троих детей»; вольноотпущенницам, чтобы попасть под действие этого закона, требовалось четверо и более детей. Женщины, которые подходили под этот идеал, ставились в пример своим товаркам; одна особенно плодовитая рабыня удостоилась даже статуи от императора{190}190
  О ius trium liberorum, см. Gardner (1986), 20. Женщины по-прежнему находились в patria potestas – иными словами, женщинам, чьи отцы были еще живы, приходилось ждать их смерти, прежде чем закон начинал распространяться на них. О статуе см. Zanker (1988), 157.


[Закрыть].

В сумме законы Юлии, названные в честь собственной семьи императора, провозглашали возвращение к традиционным семейным ценностям старых добрых дней римского прошлого – воображаемому времени, когда женщины были целомудренны, а измена считалась отклонением с верного пути. Как писал сам Август в рассказе о своем правлении «Res Gestae» («Мои достижения»): «Благодаря новым законам, которые прошли по моему предложению, я вернул назад многие достойные практики наших предков, которые оказались забытыми»{191}191
  Edwards (1993), 34 – перевод Res Gestae 8.5.


[Закрыть].

Но набросанная Августом поверхностная картина счастливых результатов его трудов скрывала более темную, трудноуправляемую и противоречивую реальность. Проявляющаяся в литературных источниках явная связь между обвинением в адюльтере в адрес замужней женщины и попытками изобразить их обманутых мужей политическими импотентами демонстрирует, что некоторые обвинения можно объяснить чисто личным соперничеством. Также нам неизвестно, до какой степени проводились в жизнь или могли быть осуществлены законы Августа в реальности{192}192
  Edwards (1993), 56. Вряд ли эти законы приводились в действие очень часто, см. Gardner (1986), 121 and 124.


[Закрыть]. Вероятно, многие мужья и жены предпочитали не проходить через публичный позор и неловкость суда. Устраивались даже публичные демонстрации за отмену законов; одна женщина по имени Вистилия даже зарегистрировала себя проституткой, чтобы избежать обвинения в прелюбодеянии. Ловушка захлопнулась уже при наследниках Августа{193}193
  Suetonius, Augustus 34.2 о публичных демонстрациях; дело Вистилии на самом деле дошло до суда во время правления преемника Августа, Тиберия: см. Tacitus, Annals 2.85.


[Закрыть]. Поэт Овидий, который был выслан на Черное море в 8 году н. э. за частые высмеивания режима Августа, также добавил сюда едкий штришок. Он не только советовал мужчинам, как заговорить с женщиной на соревнованиях колесниц – единственном спортивном событии, дававшем право не соблюдать новые правила, которые не подпускали женщин, за исключением весталок-девственниц и женщин императорской семьи, к кулисам театра и к гладиаторской арене – его поэзия также предлагала женам варианты, как обмануть мужа, флиртуя с любовником за обедом.

 
Когда она садится на диван как респектабельная супруга
И занимает место рядом со мной, аккуратно касаясь моей ноги,
Следит за моими словами и кивает в ответ,
Подхватывая мои сигналы и давая на них ответы —
Я буду читать ей целые поэмы одной поднятой бровью,
Слова будут возникать из моих пальцев, слова рождаться в моем бокале.
Если вы думаете о том последнем случае, когда мы занимались любовью друг с другом —
Прикоснитесь к розовой щеке своим божественным пальчиком{194}194
  Ovid, Amores, 1.4. О новых правилах размещения при Августе см. Rawson (1987), 85, 89 and 113; also Edmondson (1996), 88–9.


[Закрыть].
 

Но самым большим возмездием для Августа оказалась собственная дочь. По глубочайшей иронии судьбы скромная девочка, разрекламированная Августом как идеал женственности, единственная женщина, которая появилась на монетах, отчеканенных в Риме, мать двух будущих наследников Августа, превратилась в известную всем разбитную девицу с бойким языком, которую раздражали оковы, наложенные на нее консервативным отцом. Такой образ возникает из вымышленного разговора на обеде о шутках и высказываниях Юлии, который содержится в произведении V века под названием «Saturnalia». Его автор, Макробий, отбирал материал для своей книги из коллекции острот, опубликованных в I веке неким Домицием Марсом, – который, в свою очередь, будучи протеже Мецената, высокопоставленного приближенного Августа, вероятно, повторял истории, ходившие по Риму и в придворных кругах того времени{195}195
  см. Richlin (1992), 76 and Fantham (2006), 81.


[Закрыть].

Первыми позорящими пятнами на портрете Юлии как образца женской высокой нравственности стали шепотки об отцовстве ее детей. Неверность во время ее брака с Агриппой связывалась с именем Семпрония Гракха, члена знаменитого клана Гракхов, и хотя ее отец игнорировал эти подозрения, ее ближайшие друзья явно знали лучше. Когда Юлию спросили, как так получается, что все ее дети от Агриппы похожи на него, в то время как у нее так много любовников, говорят, она дерзко ответила: «Пассажиров никогда не пускали на борт, пока трюм не заполнен», – подразумевая, что допускала в свою постель других мужчин, только будучи безопасно беременной от мужа{196}196
  Macrobius, Saturnalia 2.5.9. О Домиции Марсе в качестве источника см. Fantham (2006), 81; and Richlin (1992), 69 and n. 7. О предполагаемом романе с Семпронием Гракхом во время замужества за Агриппой см. Tacitus, Annals 1.53.


[Закрыть].

Тем не менее Юлия, очевидно, была популярной в народе фигурой благодаря «мягкой человечности и доброму расположению… Те, кто знал о ее грехах, удивлялись этому противоречию с ее известными качествами»{197}197
  Macrobius, Saturnalia 2.5.2.


[Закрыть]. Согласно историям, приведенным в «Saturnalia», Август сначала пытался смягчить ситуацию, советуя дочери умерить «экстравагантность ее одежды и дурную славу ее компаний». Он был оскорблен, когда однажды она в его присутствии вышла в непристойном одеянии. На следующий день она пришла, одетая в скромное платье, со строгим выражением лица, и обняла отца, который обрадовался проявлению уважения и внешних приличий. «Это платье, – заметил он, – гораздо больше подходит дочери Августа». У Юлии был наготове ответ: «Да, сегодня я одета, чтобы встретиться с глазами отца – а вчера одежда была для моего мужа»{198}198
  Macrobius, Saturnalia 2.5.3–5.


[Закрыть].

Для римской женщины платье было буквально минным полем – как социальным, так и портновским. Ливия и другие высокопоставленные женщины часто изображались на статуях в традиционной stola – похожем на сарафан платье с V-образным вырезом у шеи, женским эквивалентом мужской тоги и стандартной одежде римской горожанки времен Республики. Но стола больше уже не была повседневной одеждой при Юлии, хотя ее ношение могло придать дополнительный налет благочестивой респектабельности в глазах ее отца. Взамен богатые матроны, начиная с I века до н. э., носили длинную с разрезными рукавами тунику и palla (накидку). Это было окутывающее одеяние: туника имела широкие, длиной до локтя рукава и высокую линию шеи, а обширные складки паллы сложным образом драпировались вокруг тела и накидывались на голову, когда женщина выходила на улицу. Она четко отличала римских женщин свободного сословия от женщин социально низших классов, которые не могли бы выполнять свою ежедневную работу в столь жарком и стесняющем одеянии; бедные женщины носили более короткие, не подпоясанные туники. Количество ткани тоже делало стоимость такой одежды доступной только богатым{199}199
  Croom (2000), 74 and 87, and Olson (2008), 32.


[Закрыть].

Хотя общая форма женской одежды оставалась неизменной веками, римские женщины находили пути подчеркнуть и свой статус, и свое чувство стиля. Выбеленные обломки древних статуй не передают цветов одежд, которые когда-то носили женщины, – но отдельные следы пигмента на мраморе таких скульптур и раскрашенные портреты из Египта и других провинций империи свидетельствуют, что одеждам была доступна богатая палитра исчезнувших ныне оттенков, от небесно-голубого (aer), морской голубизны (unda), темно-зеленого (Paphiae myrti) и аметистового (purpurae amethysti) до шафраново-желтого (croceus), бледно-розового (albentes rosae), темно-серого (pullus) и каштаново-коричневого (glandes) – все эти цвета были перечислены Овидием, чтобы украсить девичью фигуру. И наоборот, выбор определенных цветов, таких как вишнево-красный (cerasinus) и зелено-желтый (galbinus), указывал на вульгарность, в то время как необычайно дорогой пигмент пурпур все больше становился исключительно принадлежащим императору и его семье{200}200
  On colours, см. Ovid, Ars Amatoria 3.169; о вульгарных красках см., например, Martial Epigrams 10.29.4; cf. Olson (2008), 11–12.


[Закрыть]. Паллa могла быть окрашена, чтобы соответствовать тунике под ней, также были популярны рисунки и полосы по кайме с дополнительными оттенками.

Крашеные и инкрустированные драгоценными камнями сандалии (soleae) и ботинки (calcei) также помогали женщинам высшего класса чувствовать свое превосходство перед менее удачливыми женщинами. Веера (flabellae), изготовленные из пергамента или павлиньих перьев и с ручками из слоновой кости, зонтики от солнца (umbraculae), свободно свисающие с кисти, пояса с высокой талией, изготовленные из крученого шнура контрастного цвета по отношению к тунике, завершали гардероб богатой римской женщины{201}201
  Olson (2008), 55–7 and Croom (2000), 104–7 and Stout (1994) – о женских аксессуарах.


[Закрыть].

Стоимость привозного материала и краски, необходимой для изготовления такой одежды, была астрономической. Хотя некоторые римские комментаторы утверждали, что дорого наряженная женщина является хорошей демонстрацией богатства и общественного положения ее мужа, раздавались также и голоса неодобрения по поводу бросавшихся в глаза затрат. Люди сознавали, что эти женщины, избегая домотканых материй из шерсти и льна, взамен требуют шелк – материал, который приходилось за огромные деньги доставлять в империю из Китая. Особого осуждения заслуживал косский шелк, тончайший, прозрачный материал, который ткали женщины на острове Кос; он был, по-видимому, предметом общего увлечения среди римских женщин высшего класса и вызывал неодобрение тех, кто считал прозрачную ткань приемлемой только для проституток и распущенных женщин. Именно такое платье могло вызвать неодобрение Августа, если он увидел его на собственной дочери{202}202
  О ценности тканей см. Croom (2000), 21; о косском шелке см. Olson (2008), 14 and Croom (2000), 121.


[Закрыть].

Еще несколько зафиксированных конфликтов между отцом и дочерью имели место по поводу ее внешности и поведения. В одном случае он приехал, чтобы навестить ее, и увидел, как служанки выдергивают ей преждевременно седеющие волосы. Августа расстроила такая суетность, и он спросил, предпочитает ли она быть лысой или седой. Получив ответ, что все-таки лучше седой, он, как утверждают, ядовито заметил: «Тогда почему эти женщины так торопятся сделать тебя лысой?»{203}203
  Macrobius, Saturnalia 2.5.7.


[Закрыть]