Текст книги "Немецкий дом"

Аннетте Хесс
Немецкий дом

Annette Hess

Deutsches Haus

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin. Published in 2018 by Ullstein Verlag

© Шукшина Е., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019

Часть 1

Ночью опять случился пожар. На сей раз, должно быть, совсем недалеко от дома. Выйдя без пальто на улицу, запорошенную тонким слоем снега, она сразу почувствовала едкий запах. Он резко отличался от обычного зимнего дыма: жженая резина, обгорелые тряпки, расплавленный металл, а еще паленая кожа и волосы. Некоторые женщины в холода укутывали детей в овечьи шкуры. Не в первый раз Ева задумалась о том, кто же это творит, кто с некоторых пор задними дворами пробирается по ночам в многоквартирные дома и поджигает в парадных детские коляски. Сумасшедший или подросток – так считали многие. К счастью, до сих пор огонь не перекидывался на сами дома и пока никто не пострадал. В «Херти» новая коляска стоила сто двадцать марок. Не пустяк для молодой семьи.

«…Молодой семьи…» – стучало в голове. Ева принялась ходить взад-вперед по тротуару. Было морозно, но холода она не чувствовала, хоть и была только в новом голубом шелковом платье. Напротив, от волнения она даже вспотела. Поскольку ждала ни больше ни меньше как «счастья всей жизни», по презрительному выражению сестры. Ева ждала будущего мужа, который сегодня, в третье воскресенье адвента, решил представиться ее родным. Он был приглашен на обед. Ева посмотрела на наручные часы. Тринадцать часов три минуты. Юрген опаздывал.

Мимо медленно ехали машины. Воскресные водители. Льдило. Слово придумал отец Евы специально для этого погодного явления: мелкая ледяная стружка плавно выпадала из облаков. Как будто кто-то стругал огромную льдину. Кто-то, кто предопределяет все. Ева подняла взгляд в серое небо над белесыми крышами и заметила, что за ней наблюдают: в окне на втором этаже над вывеской «Немецкий дом», прямо над буквой «о», стояла шатенка. Она смотрела на дочь. Мать не двигалась, но у Евы возникло такое ощущение, будто та прощается, и она быстро отвернулась. Сглотнула. Только не хватало сейчас заплакать.

Дверь ресторана отворилась, и вышел отец в белой рабочей куртке – тяжелый, надежный. Не глядя на Еву, он открыл стеклянную витрину, якобы чтобы поместить туда новое меню. Но Ева знала, оно будет только к карнавалу. На самом деле отец волновался. Он был очень привязан к дочери и ревновал к незнакомцу. Ева услышала, как отец тихонько что-то напевает – делает вид, что все, как обычно. Людвиг Брунс пел одну из народных песен, которые с таким удовольствием уродовал. К его огорчению, он был начисто лишен музыкального слуха:

 
Мы мурлычем у ворот,
И нам очень хорошо
Под ли-и-ипами.
 

У окна рядом с матерью появилась молодая женщина со светлыми взбитыми волосами. Она с преувеличенным волнением помахала Еве рукой, но та даже на расстоянии заметила, что Аннегрете невесело. Ей, однако, не в чем было себя упрекнуть. Она достаточно долго ждала, пока старшая сестра первой выйдет замуж. Но когда той исполнилось двадцать восемь лет, да к тому же она еще больше раздалась в ширину, Ева, по тайной договоренности с родителями, решила, что это правило более не действует. Все-таки она уже и сама почти что старая дева. Толпы ухажеров ее не осаждали. Родные не могли этого понять, так как Ева была здоровая, женственная – полные губы, тонкий носик, длинные натуральные светлые волосы, которые она сама стригла и искусно укладывала в пучок. Но взгляд ее часто выдавал какое-то беспокойство, будто она ждала катастрофы. Ева подозревала, что отпугивает мужчин.

Тринадцать часов пять минут. Юргена все не было. Вместо этого открылась соседняя с рестораном дверь и вышел Штефан. Брат был без куртки, что немедленно вызвало встревоженный стук и жестикуляцию матери в окне. Но упрямец не повернул головы: он же надел оранжевую вязаную шапочку и такие же перчатки. Штефан тащил за собой санки, а около него пританцовывал Пурцель, черная такса, коварный, но искренне любимый всеми членами семьи пес.

– Фу, как воняет, – сказал Штефан.

Ева вздохнула:

– Только вас здесь не хватало! Не семья, а наказание.

Штефан принялся возить санки взад-вперед по тонкому слою снега, выпавшему на тротуар. Пурцель принюхался к столбу, возбужденно обежал круг и наложил на снег кучу. От нее пошел пар. Полозья санок скрипели по асфальту. К скрипу добавился звук лопаты для уборки снега, с которой отец возился у входа. Ева увидела, как он схватился за спину и закрыл глаза. Опять у него боли, в чем он никогда не признается.

Людвига долго «чертовски мурыжило» в пояснице, как он говорил, а как-то утром в октябре он не смог встать. Ева вызвала «Скорую», в городской больнице сделали рентген и диагностировали грыжу. Отца прооперировали, и врач доходчиво объяснил, что ресторан придется закрыть.

Людвиг Брунс заявил, что ему нужно кормить семью. Как же это возможно на маленькую пенсию? Ему попытались внушить, что нужно не самому стоять у плиты, а нанять повара. Но Людвигу претила мысль пустить в свое царство чужака. Решением стал отказ от обедов, и с осени они были открыты только по вечерам. Оборот упал почти наполовину, но Людвиг стал чувствовать себя лучше.

Тем не менее Ева знала, больше всего отец хотел весной снова иметь возможность предлагать гостям обеды. Людвиг Брунс любил свою работу, любил, когда люди сидят веселой компанией, когда им вкусно и они довольные, сытые, навеселе идут домой. «Я удерживаю душу в теле», – любил говорить он. А мать отшучивалась: «Трактирная душа».

Наконец Ева замерзла и скрестила на груди руки, ее передернуло. Она очень надеялась, что Юрген уважительно отнесется к родителям. Ведь пару раз она уже была свидетелем того, с каким неприятным пренебрежением он обращается с официантами и продавщицами.

– Полиция! – крикнул Штефан.

Подъехала черно-белая машина с сиреной на крыше и двумя пассажирами в темно-синей форме. Штефан с благоговением уставился на них. Ева решила, что полицейские решили заняться сожженными колясками – осмотреть следы, опросить жильцов, не заметил ли кто ночью чего-нибудь подозрительного. Полицейские кивнули сперва Людвигу, затем коротко Еве. Они знали свой участок. Машина почти бесшумно проехала мимо и свернула на Кёнигштрассе. «Наверно, горело в тех новых розовых домах. Там живут несколько молодых семей. Молодых семей».

Тринадцать часов двенадцать минут. «Не придет. Передумал. Позвонит завтра и скажет, что мы не подходим друг другу. Разница в общественном положении, дорогая Ева, мы не можем сбрасывать ее со счетов». Хлоп! Штефан бросил в нее снежком, который попал прямо в грудь и ледком начал сползать за вырез платья. Ева схватила брата за свитер и притянула к себе.

– С ума сошел? Это совсем новое платье!

Штефан осклабился – так он демонстрировал, что ему стыдно. Ева не собиралась его отпускать, но в этот момент в конце улицы появилась желтая машина Юргена. Сердце у нее подпрыгнуло, как испуганный теленок. Ева прокляла свои нервы – она даже ходила к врачу. Надо дышать спокойно. Правда, у нее не получилось. Потому что, пока подъезжала машина, ей внезапно стало ясно: ничто не убедит ее родителей в том, что Юрген сделает их дочь счастливой. Несмотря ни на какие деньги. Ева уже различала лицо Юргена за лобовым стеклом. Он выглядел усталым. И серьезным. На нее он не смотрел. На какой-то ужасный момент Ева подумала, что сейчас Юрген нажмет на газ и проедет дальше. Но тут он затормозил. Штефан заорал:

– У него черные волосы! Как у цыгана!

Юрген слишком близко подъехал к тротуару, и резиновые шины проскрипели по бордюру. Штефан схватил Еву за руку. Ева чувствовала, как в вырезе платья тает снег. Юрген выключил мотор и еще с минуту посидел в машине. Эту картину он не забудет: две женщины в окне над словом «дом», одна толстая, другая маленькая, думают, что их не видно; уставившийся на него мальчишка с санками; крупный отец с лопатой для чистки снега на пороге своего ресторана, готовый ко всему. Все они смотрели на него, как на обвиняемого, который впервые заходит в зал суда и садится на скамью подсудимых. Только взгляд Евы был другим. В нем светилась робкая любовь.

Юрген сглотнул, надел шляпу и взял с соседнего сиденья завернутый в шелковую бумагу букет цветов. Выйдя из машины, он подошел к Еве. Хотел улыбнуться, но вдруг почувствовал резкую боль в голени. Такса укусила.

– Пурцель! Пошел отсюда! – закричала Ева. – Штефан, гони его в дом! В спальню!

Штефан что-то пробурчал, но взял барахтающегося пса и понес его в дом. Ева и Юрген смотрели друг на друга, испытывая неловкость. Они не знали, как поздороваться на глазах у семьи. Затем пожали друг другу руки и заговорили одновременно.

– Прости, они у меня такие любопытные.

– Какая торжественная встреча! Чем обязан?

Когда Юрген отпустил руку Евы, отец, мать и сестра, покинув свои наблюдательные посты, исчезли, как кролики в норе. Ева и Юрген остались одни. На улице задувал ледяной ветер.

– Хочешь гуся? – спросила Ева.

– Уже несколько дней только об этом и мечтаю.

– Ты должен найти общий язык только с моим братом. Тогда все встанут на твою сторону.

Оба засмеялись, сами не зная чему. Юрген направился было ко входу в ресторан, но Ева развернула его к двери в дом. Она не хотела вести будущего мужа по полутемному залу, где пахнет пролитым пивом и мокрым пеплом. Через прихожую, где пол был натерт мастикой, по лестнице с черными перилами они прошли в квартиру, располагавшуюся над рестораном. После войны двухэтажный дом отстроили заново – бомбежкой его разрушило почти полностью. На следующее утро после ада под открытым небом стояла только длинная барная стойка, беззащитная перед всеми ветрами.

* * *

Наверху в дверях ждала мать, она улыбалась улыбкой, которой обычно пользовалась при общении с постоянными посетителями ресторана. «Сахарное лицо», как говорил Штефан. Надев двойные гранатовые бусы, позолоченные серьги со свисающими выращенными жемчужинами и золотую брошь в форме листика клевера, Эдит Брунс выставила на обозрение все свои украшения, чего Ева еще не видела. Ей вспомнилась сказка о елке, которую она читала Штефану. После Рождества та угодила на чердак, чтобы весной сгореть во дворе. А на сухих ветвях еще висят забытые остатки праздника. «Но все-таки подходит к третьему адвенту», – подумала Ева.

– Господин Шоррман, что же вы нам принесли за погоду? Розы в декабре? Где же вы их нашли, господин Шоррман?

– Мама, Шоорман, с двумя «о».

– Давайте вашу шляпу, господин Шоооорман.

* * *

В комнате, которую по воскресеньям использовали как столовую, гостя встретил Людвиг Брунс с ножницами для разделывания птицы. В знак приветствия он протянул гостю правое запястье. Юрген извинился. Снег.

– Ничего страшного. Пока все в рамках. Гусь огромный, шестнадцать фунтов. Ему нужно время.

К Юргену протиснулась сестра. Она нарисовала слишком черные стрелки на глазах и намазала губы слишком яркой оранжевой помадой. Аннегрета протянула Юргену руку и лукаво улыбнулась:

– Поздравляю. Это вам не бесплотные мечты.

Юрген не понял, имеет она в виду Еву или гуся.

* * *

Скоро все сидели за столом и смотрели на дымящуюся птицу. Рядом с ней в хрустальной вазе стояли принесенные Юргеном розы, похожие на похоронные. По радио тихо играла непонятная воскресная музыка. На буфете от тепла трех мерцающих свечек крутилась рождественская пирамида. Четвертую еще не зажигали. В центре пирамиды перед вертепом стояли ясли с новорожденным Младенцем, а также Мария и Иосиф. Вокруг них по вечному кругу мчались овцы, пастухи и волхвы на верблюдах. Никогда они не встретятся со Святым семейством, никогда не смогут преподнести Младенцу Христу свои дары. В детстве Ева очень жалела об этом и в конце концов, выдрав подарок у волхва-мавра, подложила его к яслям. На следующее Рождество маленькая красная коробочка исчезла, и с тех пор волхв крутился с пустыми руками. Коробочка так и пропала. Мать рассказывала эту историю каждый год перед Рождеством, когда приносила пирамиду с чердака. Еве тогда было пять лет, но она этого не помнила.

Отец разрезал гуся вдоль грудки.

– А он был живой? – Штефан вопросительно посмотрел на отца.

Тот подмигнул Юргену:

– Нет, это искусственный гусь. Только для еды.

– Тогда грудку!

И Штефан протянул отцу тарелку.

– Малыш, сначала гостю.

Мать взяла у Юргена дрезденскую тарелку с зеленым орнаментом в виде вьющихся растений и подставила мужу. Ева наблюдала, как Юрген незаметно осматривается. На просиженный диван мать набросила плед в желтую клетку. Для левого подлокотника она связала небольшую салфетку. Это было место отца; приходя с кухни, он садился туда и клал ноги на низкую мягкую табуретку, как рекомендовал врач.

На журнальном столике лежал еженедельник «Хаус-фройнд», раскрытый на кроссворде – на четверть разгаданном. Еще одна вязаная крючком салфетка защищала драгоценный телевизор. Юрген втянул носом воздух и вежливо поблагодарил за наполненную тарелку, которую поставила перед ним Эдит. Она развернула ее так, чтобы блюдо выглядело особенно аппетитно. При этом качнулись серьги. Отец, сменивший белую куртку на воскресный пиджак, сидел рядом с Евой. К щеке у него прилипла маленькая зеленая веточка. Вероятно, петрушка. Ева быстрым движением смахнула ее с мягкого лица. Отец задержал ее руку и, не глядя на дочь, коротко пожал.

Ева злилась на Юргена из-за этих оценивающих взглядов. Ну да, он привык к другому. Но должен же он видеть, как родители старались, какие они порядочные, любезные.

* * *

Сначала все ели молча. Аннегрета, как всегда в компании, откинулась на спинку стула и ковыряла еду, якобы не хотела есть. Потом, на кухне, она сметет с тарелки остатки, а ночью пойдет в кладовку за холодной гусятиной. Аннегрета протянула Юргену специи и подмигнула.

– Перца, господин Шоооорман? Или соли?

Юрген поблагодарил и отказался, что отец отметил, не поднимая глаз.

– Мою стряпню еще никто потом не солил и не перчил.

– Ева рассказывала мне, что вы работаете медсестрой. В городской больнице? – обратился Юрген к Аннегрете, которая пока оставалась для него загадкой.

Та пожала плечами, как будто об этом не стоит и говорить.

– А в каком отделении?

– В детском.

В последовавшей паузе все разобрали слова диктора по радио: «Бабушка Хильдегарда из Геры передает поздравления с третьим адвентом своим родным в Висбадене и особенно восьмилетнему внуку Хайнеру». Заиграла музыка.

Эдит улыбнулась Юргену:

– А чем вы занимаетесь, господин Шоооорман?

– Я изучал богословие. А теперь работаю на фирме отца. В руководстве.

– Товары почтой, так ведь? Ваша семья занимается рассылкой товаров по почте? – спросил уже отец.

– Папа! – толкнула его Ева. – Только не прикидывайтесь глупее, чем вы есть!

Повисла еще одна пауза, потом все рассмеялись, в том числе и Штефан, который не понимал, что к чему. Ева расслабилась. Они с Юргеном обменялись взглядами: «Сладится!» Мать сказала:

– У нас, конечно же, есть каталог фирмы «Шоорман».

Штефан фальцетом пропел рекламный слоган:

 
У Шоормана все есть, Шоорман все доставит.
Динг-донг. Динг-донг.
 

Юрген с деланой строгостью спросил:

– Вы ведь уже заказывали у нас товары? Это ключевой вопрос.

– Разумеется, – с готовностью ответила Эдит. – Фен для волос и дождевик. Мы остались очень довольны. Но вам стоит подумать о стиральных машинах. Не люблю покупать такие крупные вещи в «Херти». Там кого хочешь уболтают. А с каталогом можно спокойно подумать дома.

Юрген приветливо кивнул:

– Да, вы правы, фрау Брунс. Я и без того планирую некоторые перемены на фирме.

Ева одобрительно посмотрела на Юргена. Тот прокашлялся.

– У меня болен отец. Он не сможет долго руководить фирмой.

– Как грустно это слышать, – сказала мать.

– А что с ним такое? – Отец протянул Юргену соусницу.

Но тот, не собираясь предоставлять дополнительную информацию, просто полил соусом мясо.

– Невероятно вкусно.

– Очень рад.

Ева знала, что у отца Юргена прогрессирует склероз. Юрген говорил с ней об этом всего раз. У отца бывают хорошие и плохие дни, но непредсказуемость нарастает. Ева еще не была знакома с отцом Юргена и его второй женой. В конце концов, сначала жених должен нанести визит родителям невесты. Ева и Юрген чуть не поссорились из-за того, нужно ли ему при первом знакомстве просить ее руки. Юрген был против. Если он так вот ввалится в дом к ее родителям, его могут счесть несерьезным. Или, хуже того, подумать, что уже что-то случилось. К решению они так и не пришли.

Ева пыталась понять по лицу Юргена, намерен ли он поговорить с ее отцом сегодня. Но взгляд жениха был непроницаем. Ева посмотрела на его руки, которые чуть напряженнее обычного держали нож с вилкой.

У нее еще не было с Юргеном «интимного общения», как это называл доктор Горф. А она была к нему готова, тем более что утратила невинность два года тому назад. Но Юрген имел четкие представления: никакой постели до свадьбы. Он был консервативен. Муж должен руководить женой. Уже на первом свидании Юрген смотрел на Еву так, будто читал у нее в душе, будто лучше нее самой знал, что для нее хорошо. А Ева, которая часто не знала, чего ей, собственно, хочется, ничего не имела против того, чтобы ее вели. Что в танцах, что в жизни. Кроме того, в результате этого замужества она поднимется по общественной лестнице. Из дочери борнхаймского трактирщика превратится в супругу почтенного предпринимателя. При этой мысли у нее кружилась голова, но головокружение было приятное.

* * *

После еды Ева с матерью сразу пошли на просторную кухню варить кофе. Аннегрета простилась. Ей нужно было в больницу на позднюю смену, ухаживать за грудничками. Кроме того, она заявила, что все равно не любит торты с масляным кремом.

Ева большими кусками нарезала «Франкфуртский венок». Мать, не отводя взгляда от вращающегося ножа маленькой электрической кофемолки, молола кофе. Когда шум утих, она сказала:

– Не очень-то он твой тип, доча. Я хочу сказать, что вот вспоминаю Петера Крауса и… Он ведь тебя просто обо…

– Только потому, что у Юргена темные волосы?

Ева испугалась. Было очевидно, что матери Юрген не понравился. А с ее мнением Ева считалась. Мимо хозяйки ресторана проходило бесчисленное количество людей, и она с первого взгляда могла отличить порядочного человека от непорядочного.

– Эти черные глаза…

– Мама, глаза у него темно-зеленые! Смотреть надо лучше.

– Да я что, решать тебе. К семье никаких претензий быть не может. Но я прямой человек, иначе не могу, дочь. Он не сделает тебя счастливой.

– Хотя бы познакомься с ним поближе.

Мать залила кипящую воду в фильтр с кофе. Поплыл запах дорогого сорта.

– Он весь в себе, Ева, а мне от этого не по себе.

– Да, он задумчивый. Вообще-то Юрген хотел стать священником…

– Боже упаси.

– Он четыре года изучал богословие. А потом познакомился со мной. И стало ясно, что целибата ему не выдержать.

Ева рассмеялась, но мать ее не поддержала.

– Он ведь бросил учебу из-за отца, да? Потому что нужно было заниматься фирмой?

– Да.

Ева вздохнула. Мать не расположена шутить. Обе стали смотреть на просачивающийся сквозь фильтр кипяток.

* * *

В гостиной Юрген и Людвиг разлили коньяк. Юрген чувствовал себя не в своей тарелке. Неутомимо играло радио. Юрген закурил и принялся рассматривать громоздкую картину маслом, что висела над буфетом. Болотистая местность на закате пылавшего за запрудой солнца. На сочном лугу пасутся коровы. Возле крестьянского дома женщина развешивает белье. На некотором отдалении справа еще одна фигура, но нечеткая, как будто ее втиснули задним числом. Невозможно было понять, кто это: пастух, муж крестьянки или странник.

Штефан, стоя на коленях, расставлял на ковре свою пластмассовую армию. Пурцелю было позволено выйти из спальни, он лежал на животе и, моргая, смотрел на солдатиков, которые готовились к бою у него под носом. Штефан выстроил длинные шеренги. А еще у него был заводной железный танк, он нетронутый лежал в коробке. Тем временем Людвиг в общих чертах излагал будущему зятю историю своей семьи.

– Да, я северянин, с Юста, оттуда родом, да это и слышно. Родители держали свой магазин. Они снабжали весь остров. Кофе, сахар, оконные стекла… У нас было все. В общем, как у вас, господин Шоорман. Моя мать рано умерла. Отец так и не смог пережить это. Уже пятнадцать лет как его нет. С Эдит, моей женой, я познакомился в гамбургском училище, где мы изучали гостиничное дело. В тридцать четвертом году, мы были еще совсем зеленые. Она из семьи музыкантов, трудно представить. И отец ее, и мать работали в филармонии. Он первая скрипка, она вторая. А дома было ровно наоборот. Теща моя еще жива, она живет в Гамбурге. Жена тоже должна была играть на скрипке, но у нее слишком короткие пальцы. Тогда она решила стать актрисой, но ей категорически запретили. И она захотела хоть посмотреть мир, вот ее и отправили в это училище.

– А вы как туда попали? – с доброжелательным интересом спросил Юрген.

Гусь ему очень понравился. Нравился и Людвиг Брунс, который с такой готовностью рассказывал о своей семье. Чувственный рот Ева унаследовала от него.

– «Немецкий дом» принадлежал кузену моей жены, он решил его продать. Подошло, как задница к ведру. Простите. Мы ухватились за эту возможность и в сорок девятом открылись заново. И ни разу об этом не пожалели.

– Да, Бергерштрассе – отличное место…

– Приличная ее часть, это нужно подчеркнуть особо, господин Шоорман!

Юрген мирно улыбнулся.

– Правда, у меня тут скрутило спину, и врач сказал, закрывайся, дескать. Я ему на пальцах объяснил про свою пенсию. Теперь мы открываемся только в пять. Но весной всё – хватит лодырничать!

Они замолчали. Людвиг хочет еще что-то сказать, Юрген видел это и ждал. Тот прокашлялся и отвернулся.

– Да-а, вот спина только, в войну началось.

– Ранение? – вежливо спросил Юрген.

– Я служил на полевой кухне. На западном фронте. Просто чтобы вы знали.

Хозяин допил остаток коньяка. Юрген слегка удивился. Он не заметил, что Людвиг Брунс только что солгал.

* * *

Паф-паф-паф! Штефан запустил свой танк, и теперь тот со страшным шумом ехал по ковру, как по болотистой местности на восточном фронте, давя одного солдатика за другим.

– Дружок, займись этим в прихожей!

Но Штефан смотрел только на Юргена. Тот опасался детской прямоты, однако вспомнил рекомендацию Евы завоевать симпатии маленького брата.

– Можно посмотреть твой танк, Штефан?

Штефан встал и протянул Юргену железную игрушку.

– Он почти вдвое больше, чем у Томаса Прайсгау.

– Томас – это его лучший друг, – пояснил Людвиг, подливая еще коньяка.

Юрген выразил преувеличенное восхищение танком. Штефан взял с ковра одного солдатика.

– Смотри, я его раскрасил. Это янки. Негр.

Юрген смотрел на маленькую пластмассовую фигурку, протянутую Штефаном. Она была цвета темной крови. Юрген закрыл глаза, но картинка исчезла не сразу.

– А Дед Мороз подарит мне автомат!

– Автомат… – с отсутствующим видом повторил Юрген и отпил большой глоток из рюмки. Сейчас воспоминания развеются.

Людвиг притянул к себе Штефана.

– Ты ведь еще не можешь этого знать, зайка.

Но тот вырвался.

– Я всегда получаю, чего хочу.

Людвиг бросил на Юргена извиняющийся взгляд.

– К сожалению, это правда. Он очень избалован. Мы с женой не рассчитывали, что у нас появится кто-то еще после девочек.

В этот момент в прихожей зазвонил телефон. Штефан первым оказался у аппарата и протараторил заученную фразу:

– Говорит Штефан Брунс из семьи Брунсов. Кто у телефона? – Он помолчал и крикнул: – Ева, это Кёртинг! Тебя!

Ева вышла из кухни, вытирая руки передником, и взяла телефонную трубку.

– Господин Кёртинг? Когда? Сейчас? Но мы тут…

Еву перебили. Она слушала и в открытую дверь смотрела на сидящих за столом мужчин. Ей показалось, что они вполне довольны друг другом.

– Да, хорошо, буду, – сказала она потом и положила трубку. – Юрген, прости, пожалуйста, мой начальник. Мне нужно на работу.

Мать вышла из кухни с подносом в руках, на котором стоял кофе.

– В вечер адвента?

– Судя по всему, это срочно. На следующей неделе мне нужно будет в суд.

– Ну что ж, как я всегда говорю, делу время – потехе час.

Людвиг встал. Юрген тоже.

– Нет-нет, вы остаетесь! Попробуете «Франкфуртский венок».

– С настоящим маслом, – добавила Эдит. – Целый фунт!

– И ты еще не видел мою комнату!

* * *

Юрген проводил Еву до прихожей. Она переоделась, теперь на ней был простой деловой костюм. Помогая ей надеть светлое шерстяное пальто в клетку, Юрген с забавным отчаянием спросил:

– Ты ведь все это подстроила, да? Проверка? Хочешь оставить меня наедине с твоими и посмотреть, как я управлюсь?

– Они тебя не съедят.

– У твоего отца уже круги под глазами.

– Это от обезболивающих. Через час вернусь. Речь наверняка об этом возмещении убытков. Запчасти из Польши, они не работают.

– Подвезти тебя?

– Меня сейчас заберут.

– Я спущусь с тобой. Не хватало еще, чтобы ты оказалась скомпрометирована.

Ева натянула перчатки из оленьей кожи, подарок Юргена на День святого Николая.

– Единственный клиент, которому удалось меня скомпрометировать, это ты.

Они посмотрели друг на друга. Юрген хотел поцеловать Еву. Она утянула его в угол прихожей к вешалке, где их не могли видеть родители. Они обнялись, улыбнулись и поцеловались. Ева чувствовала возбуждение Юргена, видела в его глазах, что он желает ее. Любит? Она высвободилась.

– Прошу тебя, поговори с ним сегодня, хорошо?

Он ничего не ответил, и Ева вышла из квартиры.

* * *

Когда Юрген вернулся в гостиную, его за журнальным столиком ждали супруги Брунс, похожие на актеров в ожидании слова, на которое нужно подать свою реплику.

– Мы совсем не опасны, господин Шоорман.

– Абсолютно безобидны, господин Шоорман.

– Только Пурцель иногда кусается, – крикнул Штефан с ковра.

– Но попробуйте же торт.

Юрген опять оказался окружен теплом гостиной Брунсов.

* * *

Ева вышла на улицу. Уже стемнело. Посверкивал голубоватый снег, под фонарями лежали желто-оранжевые круги. Посреди улицы стояла большая машина с урчащим мотором. Водитель, молодой человек, нетерпеливым жестом подозвал Еву. Она уселась на соседнее с водителем сиденье. В машине пахло сигаретным дымом и мятой. Молодой человек жевал жвачку. Он был без шляпы и не подал Еве руки. Только коротко кивнул:

– Давид Миллер.

И дал газу. Водил он не очень хорошо, ехал быстро, скорость переключал слишком поздно или слишком рано. Ева не умела водить, но поняла, что автомобиль Давиду Миллеру незнаком. Да и вообще он плохой водитель. Несколько раз машина начинала скользить. Краем глаза Ева разглядывала молодого человека. У него были густые рыжеватые волосы, слишком длинные на затылке, веснушки, тонкие светлые ресницы и узкие руки, производившие странное впечатление детскости.

Было очевидно, что господин Миллер не заинтересован в поддержании разговора. Они молча ехали в центр, огни рекламы становились все ярче и пестрее. Начинал преобладать красный. В конце Бергерштрассе располагалось несколько соответствующих заведений. «У Сузи». Или бар «Мокка». Ева думала о Юргене, который сейчас вернулся к столу, представляла, как он сидит и ест приготовленный ею «Франкфуртский венок», хотя вряд ли чувствует вкус. Потому что наверняка нервно раздумывает, стоит навязывать ее родных своей семье или он все-таки хочет остаток жизни провести с ней.

* * *

Прокуратура располагалась в многоэтажном конторском здании на одной из центральных улиц города. Давид Миллер зашел с Евой в маленький лифт. Двойные двери закрылись автоматически, сначала одни, потом другие. Давид нажал на кнопку с цифрой восемь и поднял взгляд на потолок кабины, как будто чего-то ждал. Ева тоже посмотрела вверх на привинченный люк с бесчисленными маленькими дырочками. Вентиляционное отверстие. Ей вдруг стало тесно. Сердце забилось быстрее, во рту пересохло. Давид посмотрел на Еву – сверху вниз, хотя был ненамного выше. Ей показалось, что он стоит неприятно близко. Глаза его приобрели странное выражение.

– Еще раз, как вас зовут?

– Ева Брунс.

Лифт рывком остановился. На мгновение Ева испугалась, что они застряли. Но двери открылись. Они вышли, свернули налево и позвонили в тяжелую стеклянную дверь. С той стороны к ним засеменила девушка в зеленом и отперла дверь. Ева и девушка быстро оценили друг друга. Один возраст, похожие фигуры. У девушки были темные волосы, нечистая кожа, но ясные серые глаза.

Ева и Давид двинулись следом за ней по длинному коридору. Ева смотрела на облегающий костюм, который при каждом шаге образовывал на ягодицах складки, черные лодочки на отчаянно высоких каблуках. Наверно, купила в «Херти» на Хауптштрассе. Из комнаты в конце коридора послышались звуки, похожие на рыдания. Но чем ближе они подходили, тем рыдания становились тише. Когда наконец остановились у двери, стало тихо. Может, этот плач Ева просто себе придумала.

Девушка постучала и открыла дверь в удивительно тесный кабинет. Там сидели трое мужчин, окутанных сигаретным дымом. На столах, полках, на полу лежали бесчисленные папки. Один из мужчин, немолодой невысокий человек, прямой, как доска, сидел в центре комнаты на стуле, будто весь кабинет, весь дом, а может, и весь город были построены только для него.

Светловолосый мужчина помоложе в очках в золотой оправе протиснулся за заваленный документами стол. Расчистив себе небольшое пространство, он что-то писал и при этом курил сигарету, забывая стряхивать пепел. Как раз когда Ева на него посмотрела, на записи упал длинный столбик. Он механически смахнул пепел на пол. Ни тот ни другой не встали, что Ева сочла довольно невежливым.

Третий мужчина, какой-то узловатый, даже повернулся к ней спиной. Он стоял у окна и смотрел в темноту. Еве невольно вспомнился фильм о Наполеоне, который она смотрела вместе с Юргеном. Там герой стоял у окна именно в такой позе и, испытывая сомнения в разработанном им плане сражения, осматривал местность. Было хорошо видно, что пейзаж за окном нарисован на картоне.

Светловолосый мужчина, сидевший за столом, кивнул Еве и указал на мужчину на стуле.

– Это господин Йозеф Габор из Варшавы. Сегодня должен был приехать польский переводчик, но у него возникли трудности, связанные с выездом из страны. Его задержали в аэропорту. Прошу вас.