Текст книги "Немецкий дом"

– Спасибо не помешало бы.

Ева собралась уходить. Тут человек развернулся и сказал на ломаном немецком:

– Прошу прощение. Я могу сказать вам спасибо большое.

Они посмотрели друг на друга. В светлых глазах старика была такая пронзительная боль, какой Ева не видела еще ни у кого. Ей вдруг стало стыдно, она кивнула и осторожно вышла.

Отто Кон снова повернулся к чемодану, взял фотографию, посмотрел на нее и сказал по-венгерски:

– Ну вот я и приехал. Как вам и обещал.

* * *

В пятницу утром Еве пришлось помогать отцу на кухне. Он рассчитывал, что в четвертый адвент потребуется в три раза больше блюд, чем обычно. Кроме того, он за завтраком принял две обезболивающие таблетки, потому что в пояснице «мурыжило». Его сильно знобило, он чувствовал себя не в форме. Даже радио сегодня не включил. Бледный, он потрошил гусей, откладывая в кастрюлю для соуса внутренности, кроме печени.

Фрау Ленце, пожилая работница, чей муж был инвалидом войны и которая поэтому вынуждена была подрабатывать, молча чистила овощи для супа. Ева рубила красную капусту, пока у нее не заболела рука. Отец положил капусту, сало и гвоздику в огромную черную эмалированную кастрюлю, которую никто, кроме него, не мог поднять, и включил плиту. По кухне поплыли запахи.

Потом Ева разбила яйца, отделила белки от желтков и взбила белки в густую пену. Замешала две разные массы для пудингов: шоколадного и ванильного. К ним подавался компот из ревеня, сваренный матерью летом.

Все трое вспотели, воздух стал непроницаемым. И тут фрау Ленце, нарезая лук, глубоко поранилась. Она побледнела. Кровь из пальца капала на кухонный пол, вода из-под крана, под которую она подставила палец, окрасилась в красный. Но в конце концов кровотечение прекратилось, и Ева наложила фрау Ленце пластырь. При этом она посмотрела на наручные часы. Через сорок пять минут начинается процесс. Ева взялась дорезать лук за фрау Ленце, которая с сожалением сняла фартук. Людвиг кивнул ей:

– До трех я заплачу.

И обрадованная фрау Ленце с пульсирующей болью в пальце отправилась домой.

* * *

Большой зал дома культуры можно было использовать в самых разных целях. Стены покрывали светлые панели, пол устилал немаркий бежевый линолеум. На левой внешней стене вместо обычных окон были огромные, до потолка, стеклоблоки. Усаженный деревьями двор за ними пестрил колышущимися пятнами и призрачными тенями. Если смотреть на них, немного кружилась голова.

Обычно здесь проходили карнавальные заседания, спортивные балы и гастрольные спектакли. Только на прошлой неделе выступал брауншвейгский театр «Сцена комедиантов» с комедией «Генеральские брюки».

В пьесе шла речь об одном судебном процессе, в ходе которого расследовалось чрезвычайно пикантное происшествие. Публика благодарно смеялась всем двусмысленным шуткам, раздавались оживленные аплодисменты.

Настоящего судебного процесса эти стены еще не видели. Но поскольку зал городского суда не вместил бы все множество участников, выбор пал на дом культуры. И вот уже несколько дней рабочие стучали молотками, пилили, строгали, превращая помещение для светских увеселений в подобие зала судебных заседаний.

Зрительскую трибуну отделили от главной части балюстрадой, дабы подчеркнуть, что процесс проводится не для развлечения. Сцену затянули плотной бледно-голубой тканью, перед ней поставили длинный, тяжелый судейский стол. Места справа отвели для обвинения. Напротив них, у стеклянной стены, расставили три ряда столов со стульями – это была скамья подсудимых. В свободном пространстве между обвинителями и подсудимыми сиротливо стоял одинокий стол – для свидетелей и их переводчиков. Места участников процесса были снабжены маленькими черными микрофонами. Однако и за полчаса до начала процесса не все они работали. Техники лихорадочно подключали их и закрепляли последние кабели. Сотрудники прокуратуры толкали перед собой тележки с бесценными документами и раскладывали их на прокурорский и судейский столы. Двое служителей внесли метровый рулон и начали устанавливать подставку за судейским столом.

Молодой рыжеволосый человек расставлял на столы для подсудимых картонные таблички с номерами. Давид Миллер был так сосредоточен и погружен в это занятие, будто священнодействовал. Он сверялся по бумажке. О том, как рассадить подсудимых, спорили долго. Впереди должны были сидеть главные преступники, против которых были выдвинуты самые тяжкие обвинения. Сзади приготовили места для подсудимых, совершивших, по мнению обвинения, менее тяжкие преступления. «Если вообще можно говорить о менее тяжких преступлениях, – думал Давид. – Неужели убийство одного простительнее убийства пятидесяти?» Он посмотрел на часы. Без пяти десять. Сейчас восьмерых подсудимых на микроавтобусе должны вывозить из следственного изолятора. Тринадцать подсудимых не были заключены под стражу, некоторые выпущены под залог, как, например, богатый главный подсудимый, заместитель коменданта лагеря. Кто-то оставался на свободе по состоянию здоровья, как подсудимый номер четыре, который дал Давиду слово чести явиться сегодня в суд.

Служители тем временем смонтировали подставку и развернули рулон. Зал тут же наполнил запах свежей масляной краски.

* * *

– Да впустите же нас наконец, господин привратник!

– Мы стоим тут с восьми часов!

В фойе, перед входом в зал, толпились зрители, которые уже теряли терпение и хотели успеть занять места в первом ряду. Страж в темно-синей форме не пускал их. Сразу стало понятно, что стульев в зрительском отсеке не хватит. Служители несли светло-голубые штабелируемые стулья – по три.

Через боковую дверь в зал вошли двое мужчин в черных мантиях, один из них светловолосый. Он имел воинственный вид, как будто ему предстояло сражение, китель под мантией казался доспехами. Второй мужчина был старше и полнее, его облачение ниспадало крупными бесформенными складками. На макушке у него совсем не осталось волос, а на бледном круглом лице резко выделялись черные очки в роговой оправе. Он споткнулся о шнур, но удержал равновесие. Это был председательствующий судья – человек, который должен вести процесс. Человек, который должен будет вынести приговор.

Судья и прокурор тихонько беседовали. Светловолосый объяснял, что они все еще ждут переводчика с польского, подтверждение того, что он выедет на следующей неделе, уже получено. По этой причине показания польских свидетельниц и свидетелей отодвинули на потом.

Давид тем временем расставил все таблички и подошел к собеседникам с намерением представиться судье. Он уже протянул руку, но, когда подошел ближе, светловолосый, как будто не узнав, повернулся к нему спиной и загородил путь. Давид опустил руку. Светловолосый остановил одного из служителей и дал указание. Тот отодвинул стол для свидетелей подальше от скамьи подсудимых, при этом натянув шнур от микрофона. Тут же подскочил техник.

– Эй, да нельзя же так просто рвать! – начал ругаться он. – Ты знаешь, сколько я с ним возился?

Техник включил микрофон и постучал по нему указательным пальцем. Из усилителя послышалось душераздирающее «трррч-трррч». Все на мгновение замерли и обменялись испуганными взглядами. Микрофоны работали, в этом не было никаких сомнений.

– Ну, вот теперь мы все проснулись! – воскликнул кто-то.

И все рассмеялись.

В этот момент в толпе зрителей у дверей в зал появился сухопарый человек в безупречном темно-синем костюме. Он показал дежурному свои документы и официальное письмо. Тот вытянулся и щелкнул каблуками. Давид узнал сухопарого, и его пронзило чувство торжествующей ненависти, если такое сочетание возможно. Не узнанный публикой пришелец незаметно вошел в зал, сориентировался, прошел к скамье подсудимых и сел на свое место. Это был подсудимый номер четыре. Чудовище. Вынув из портфеля какие-то папки, записи и аккуратно разложив их на столе, он поднял голову. Заметив, что Давид наблюдает за ним, он кивнул ему, как старому знакомому. Тот быстро отвернулся, перехватив взгляд светловолосого, который заметил это приветствие. Зампрокурора быстро подошел к Давиду и тихо спросил:

– Вы знакомы?

Давид несколько помедлил, но затем признался, что ездил в Хемминген.

– Нам же нужно было знать!

– Поговорим об этом позже!

Зампрокурора сердито отвернулся и подошел к сухопарому человеку. Тот вежливо привстал, и светловолосый объяснил ему, что подсудимые должны собраться вместе с защитниками в отдельном помещении, а затем вместе войти в зал.

– Я не нуждаюсь в защитнике, – коротко ответил подсудимый номер четыре, однако собрал со стола бумаги и вышел следом за светловолосым в боковую дверь.

На минуту Давид остался один в центре зала. Он посмотрел на развернутый рулон. Это была обзорная карта. В соответствии с планами и фотографиями художник по поручению прокуратуры выполнил аккуратную, симпатичную картинку. Был досконально воспроизведен даже шрифт над воротами главного лагеря. Верхний кружок буквы «В» в слове «Arbeit»[1]1
  Arbeit macht frei («Труд освобождает») – надпись над входом в лагерь Освенцим. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] был крупнее нижнего. Один из свидетелей рассказывал, что так слесарь, изготовлявший надпись по заказу СС, выразил свой тайный протест.

* * *

В просторное, залитое светом, новенькое фойе, на каменном полу которого поскрипывали резиновые подошвы, прибывало все больше зрителей, они теснились к дверям. Можно было разобрать английскую, венгерскую, польскую речь. За стойкой торговали напитками и бутербродами. Слегка пахло кофе и копченой колбасой. Репортеры сгрудились вокруг узловатой фигуры генерального прокурора. Некоторые тянули микрофоны, другие строчили в маленьких блокнотах. Один молодой человек начал задавать вопрос:

– После четырех лет подготовительной работы…

– Вполне можно говорить о десяти годах.

– После десяти лет подготовительного периода вы открываете этот процесс вопреки общественному интересу. Господин генеральный прокурор, это ваша личная победа?

– Если вы обернетесь, сударь, то убедитесь, что говорить о незначительном интересе едва ли возможно.

Другой репортер, повернувшись спиной к толпе, вещал в камеру с надписью «Вохеншау»:

– Двадцать один подсудимый, трое судей, шестеро присяжных, двое дополнительных судей, а также четверо прокуроров, трое частных обвинителей, девятнадцать защитников. Налогоплательщик вправе спросить: что же оправдывает такие расходы?

* * *

В чадной кухне «Немецкого дома» Ева опять посмотрела на часы. Десять минут одиннадцатого. Если она побежит, если успеет на трамвай, то будет как раз вовремя. Она смыла с рук луковый запах.

– Папа, основное сделано.

Людвиг обсушивал гофрированной бумагой последних гусей.

– Еще нужен фарш для гусей… Кто-то должен почистить каштаны, Ева.

– Но мне надо… в город. Немедленно.

Отец обернулся на Еву.

– И что же это так горит?

– Я не могу перенести встречу, – уклончиво ответила Ева.

Людвиг вопросительно взглянул на дочь, но та молчала.

– Подарки, что ли? И чего я сразу не догадался?

– Ну конечно, папа, ведь скоро Рождество.

– Пожалуйста, бросай своего бедного, старого, больного отца на произвол судьбы. Бессердечный ребенок!

Ева быстро поцеловала отца в потную щеку и выбежала из кухни. Людвиг остался один. Только тихо булькала красная капуста. У него появилось какое-то неприятное ощущение в животе. Страх. Непонятно почему. Людвиг смотрел на мертвую птицу – сухую и чистую. Наверно, эти чертовы таблетки. Желудок не принимает.

* * *

Ева, спотыкаясь, выскочила из ресторана, на ходу надевая клетчатое пальто, поскользнулась на снегу, удержалась, побежала дальше. Она не понимала, что ее гонит. Но она должна быть там, где будут зачитывать обвинение. Обязана! Кому обязана? Ответа не было.

* * *

Кроме нескольких служителей, в просторном фойе никого не осталось. Ева вошла. Пучок у нее скособочился, грудь болела, она задыхалась. Трижды прозвенел электрический гонг. Начали закрывать двери зала заседаний. Несколько человек, не попавших в зал, топтались у входа. Двое дежурных пытались их оттеснить.

– Будьте же благоразумны! Мест больше нет! Освободите проход!

Ева подошла и протиснулась вперед, хотя это было ей несвойственно.

– Пожалуйста, я вас очень прошу… Можно я пройду?

Дежурный с сожалением покачал головой.

– Простите, фройляйн, все места заняты.

– Это очень важно. Я должна быть там!

– Да, так многие считают…

– Послушайте, милочка, мы здесь стоим намного дольше вас!

На Еву посыпались упреки. Стоя прямо перед дверью, которую медленно закрывал дежурный, она заметила генерального прокурора, недалеко от входа беседовавшего с двумя мужчинами. Она замахала рукой:

– Господин генеральный прокурор! Эй, вы же меня знаете…

Но узловатый ее не слышал.

– Отойдите, или я вас защемлю!

Дежурный взял Еву за плечо и потеснил назад. Тогда она быстро нагнулась, прошмыгнула под его рукой и подошла к генеральному прокурору:

– Простите, я бы хотела присутствовать на открытии. Я была в воскресенье у вас в кабинете, переводила…

Прокурор осмотрел Еву и, кажется, вспомнил. Он дал знак дежурному у входа: все в порядке. Остальные не попавшие в зал принялись возмущенно кричать:

– Да как же так?

– Это потому, что она блондинка?

– Я специально приехал из Гамбурга!

– А мы из Западного Берлина!

Двери закрылись. Ева поблагодарила генерального прокурора, который, похоже, уже опять о ней забыл. Дежурный указал ей место с краю зрительской трибуны, сняв с него бумажку с надписью «Забронировано для прессы». Ева села, глубоко вздохнула и осмотрелась.

Она знала этот зал, несколько раз бывала здесь с матерью на театральных спектаклях, в последний раз – на «Генеральских брюках», дурацкой комедии, над которой они тем не менее смеялись. Эдит Брунс опять раскритиковала исполнительницу женской роли, назвав ее недостоверной и ходульной. Ева знала, как матери хотелось попасть на сцену. Сама она была равнодушна к театру, на ее вкус актеры говорили и двигались слишком неправдоподобно, как будто всё хотели что-то навязать зрителям.

Ева попыталась сориентироваться. Где судьи? Где подсудимые? Она видела только темноволосые, седые, лысые головы; черные, серые, темно-синие костюмы; приглушенных цветов галстуки. Люди кашляли, шумно дышали, перешептывались. В зале уже было душно. Слабо пахло влажными пальто, мокрой кожей, резиной, холодным сигаретным дымом, кремом для бритья, одеколоном и хозяйственным мылом. К этому примешивался запах скипидара или свежей краски. Ева присмотрелась к соседке, женщине за пятьдесят с заостренным лицом в аккуратной фетровой шляпке. Она была напряжена и теребила коричневую сумочку. При этом у нее упали перчатки. Ева нагнулась и подняла их. Женщина поблагодарила ее серьезным кивком, открыла сумочку, засунула туда перчатки и защелкнула ее. Служитель объявил:

– Суд идет.

Все с шумом поднялись с мест, глядя, как трое мужчин в мантиях – председатель и двое судей – торжественно, будто священник с министрантами, проходят в зал через боковую дверь. «Только ладана не хватает», – подумала Ева. Председательствующий судья с лицом еще более бледным и круглым, чем прежде, на котором еще резче выделялись черные очки, занял свое место в центре судейского стола.

– Объявляю слушания по делу против Мулки и других открытыми, – заговорил он. Голос, более высокий и тихий, чем можно было ожидать от человека его комплекции, транслировался усилителями.

Он сел. Все остальные в зале тоже с шумом заняли свои места. Некоторое время устанавливалась тишина, наконец скрип стульев, шепот и шорохи улеглись. Судья ждал. Среди мужчин в черных мантиях справа Ева узнала светловолосого. Генерального прокурора не было. Ева глазами поискала Давида Миллера и, кажется, узнала его профиль за столом позади прокуроров.

– Суд зачитает решение об открытии судебного процесса, – сказал председатель.

Встал сидевший рядом с ним молодой судья – мантия болталась на его очень тонкой фигуре. Он заметно нервничал. В руках у него было несколько листов бумаги, остальные он положил на стол. Судья еще раз поправил листы, как следует прокашлялся, отпил глоток воды.

Когда кто-то на глазах у Евы готовился сказать речь, перебирал бумаги, она обычно боялась, что сейчас помрет со скуки. Но теперь испугалась другого. Ей вдруг вспомнилась сказка, в которой братик хочет напиться из заколдованного источника. «Кто из него отопьет, превратится в дикого зверя».

Молодой судья, похоже, совсем потерялся. Слева послышался короткий презрительный смешок. Там ведь скамья подсудимых? Так это подсудимые? На первый взгляд они ничем не отличались от остальных мужчин на зрительской трибуне – такие же выбритые, лощеные, с хорошими манерами. Правда, некоторые надели темные очки, как будто собирались заниматься зимними видами спорта. А на столах перед ними стояли картонки с отчетливыми номерами.

И тут Ева узнала мужчину с лысиной на макушке – это он на фотографии держал кролика. На карточке был указан номер – четырнадцать. Мужчина почесал толстый затылок и быстро кивнул маленькому человеку в темных очках в его ряду. Номер семнадцать ответил на приветствие.

Молодой судья заговорил так внезапно, что Ева и другие зрители вздрогнули. Он четко, сосредоточенно принялся зачитывать текст. Его голос транслировал маленький черный микрофон, стоявший на столе. Он раздавался со всех сторон. Ева без труда понимала каждое слово. Она слушала и пыталась понять, что читает молодой судья.

Выходило, что слева сидели сотрудник центра экспортной торговли, главный кассир областной сберегательной кассы, два сотрудника торговых фирм, дипломированный инженер, торговец, фермер, завхоз, истопник, медбрат, рабочий, пенсионер, гинеколог, два дантиста, аптекарь, столяр, мясник, инкассатор, ткач и изготовитель фортепиано. И они вроде как несут ответственность за гибель сотен тысяч невинных людей.

Ева сложила руки, как в церкви, но тут же их опустила. Положила руки на колени, опустила глаза, и вдруг ей показалось, что обвиняют ее. Она подняла голову к потолку, с которого свисали стеклянные шарообразные светильники. Может, так на нее никто не обратит внимания. Ева медленно переводила взгляд. Соседка с мышиным лицом сидела очень прямо, держа сумочку на коленях, и не переставая крутила потертое золотое обручальное кольцо.

У мужчины в переднем ряду был широкий затылок, весь в маленьких красных прыщах. Женщина слева от него совсем сникла, как будто из нее по капле вытекла жизнь. Молодой полицейский у входа в зал дышал ртом. Вероятно, простужен. Или у него полипы, как у Штефана.

Ева посмотрела прямо, на карту за судейским столом, над которым, как восходящая луна, светилось лицо председательствующего судьи. Карта была похожа на план кладбища: нежно-зеленый газон, аккуратные ряды красно-серых надгробных плит. На таком расстоянии Ева не могла разобрать подписи. Она перевела взгляд налево, к стене со стеклоблоками. За окнами, как пьяный великан, плясала какая-то тень, которая вдруг рассеялась, как дым.

В зале раздавался голос молодого судьи. Ева обхватила себя за запястья. Нужно за что-нибудь держаться. «Но это же все неправда!» Ей захотелось встать, возразить, протестовать. Или уйти, а лучше убежать. Но, как и все остальные, она продолжала сидеть и слушать. Молодой судья как раз зачитывал подробные обвинения против подсудимого номер четыре. Казалось, им не будет конца. Согласно обвинению, сотрудник торговой фирмы производил селекцию заключенных, бил их, издевался над ними, пытал, забивал до смерти, расстреливал, забивал палкой, штакетиной, прикладом, разбивал головы, затаптывал, пинал ногами, сек, травил газом. В бараках, на лагерных улицах, на плацу, на месте казни – у так называемой черной стены, у себя в кабинете, в лазарете. В помывочном отделении одиннадцатого блока он двумя выстрелами застрелил секретаря – узницу Лилли Тоффер. Предварительно он несколько дней водил ее к черной стене и инсценировал казнь, наконец она на коленях стала умолять его пристрелить ее.

Ева нашла глазами обвиняемого номер четыре. Он показался ей похож на господина Водтке, постоянного клиента «Немецкого дома», который приходил по воскресеньям с семьей и всегда старался, чтобы жена и дети остались довольны заказанными блюдами. Он разрешал своим воспитанным детям мороженое на десерт и оставлял приличные, иногда даже слишком большие чаевые.

Ева не хотела верить, что сухопарый человек с лицом старого шимпанзе все это проделывал. Он следил за обвинениями против себя без какой-либо заметной реакции, замерев с приподнятыми уголками рта. Как и предыдущий подсудимый, он производил впечатление человека, вынужденного слушать занудный доклад на совершенно неинтересную ему тему. Со скукой, нетерпением, раздражением, но слишком хорошо воспитанный, чтобы просто уйти.

Ева видела: все звучавшие обвинения, дойдя до скамьи подсудимых, будто падали в вату. Только изредка кто-либо из подсудимых скрещивал руки, откидывался на спинку стула, шепотом обращался к защитнику или помечал что-то в бумагах. Медбрат, номер десять, особенно ревностно писал что-то в маленький толстый блокнот, перед каждой записью облизывая кончик карандаша.

Через два с половиной часа молодой судья дочитывал последний лист. Лицо над черной мантией было белым как простыня.

– Существуют обоснованные подозрения в том, что подсудимые виновны в вышеизложенных деяниях. На этом основании по запросу прокуратуры против них открыто судебное производство судом, состоящим из трех профессиональных судей и шести присяжных.

Молодой судья сел. Его речь оборвалась резко и неожиданно, наступила полная тишина. Никто больше не кашлял, не сморкался. Все сидели, как будто здесь и сейчас могла прекратиться любая жизнь. Стоит только выключить верхний свет.

Ева почувствовала, как по спине стекает капля пота. Ей казалось, она больше не сможет говорить, не сможет дышать. Но это длилось лишь мгновение. Затем поднялся шепот. Председатель, наклонившись к одному из судей, что-то тихо ему сказал. Вполголоса переговаривались прокуроры. Защитники отвечали на тихие вопросы подзащитных. Свистело и гудело отопление.

В передних рядах один человек заплакал, его было не слышно, лишь плечи слегка вздрагивали. Сзади он был похож на того бородатого венгра. Только без шляпы. «Хотя, может быть, шляпа у него на коленях», – подумала Ева. Однако, когда человек стал вытаскивать из кармана брюк носовой платок и на секунду повернулся к Еве в профиль, она поняла, что это не венгр, нет, другой человек.

– Подсудимые, вы заслушали обвинения, – сказал председатель в микрофон. – Предоставляю вам слово.

Зрители подались вперед, приготовившись услышать ответ. Кто-то выгнул шею, кто-то открыл рот. Давид Миллер смотрел, как медленно поднимается главный подсудимый, номер один, уважаемый гамбургский торговец в темно-сером костюме с хорошим галстуком, который после коменданта играл в лагере главную роль. Давид знал, что этот человек с лицом хищной птицы живет в гостинице «Штайгенбергер». В номере люкс, где он утром наверняка принял горячую ванну. Чистоплотный подсудимый обратил взгляд на председательствующего судью и сказал:

– Не виновен.

Одновременно кто-то рядом с Евой прошептал со зрительского места, так, что слышно было только ей:

– Не виновен.

Ева быстро повернулась к соседке. Лицо женщины в шляпке покрылось красными пятнами. Она уже не крутила кольцо. От нее слабо пахло потом и розами. Вдруг Ева подумала: «Я ее знаю». Но это было невозможно. С ней, должно быть, истерика. Ничего удивительного после таких ужасов. После всего, что она только что услышала. После того, в чем обвиняют этих людей, числом двадцать один, которые сидят впереди слева с безучастным видом. Хотя теперь они вставали и произносили:

– Не виновен.

Один за другим. Обвиняемый номер десять, медбрат, единственный, как решила Ева, похожий на убийцу – вдавленный нос, узко посаженные глаза, – встал и громко прокричал в сторону зрительских трибун:

– Меня любят пациенты! Они называют меня папой! Спросите любого! Все обвинения основаны на путанице и лжи!

Он сел. Несколько подсудимых выразили ему свое одобрение, постучав костяшками пальцев по столам. Судья строго потребовал тишины и дал знак служителю. Тот подошел к стене со стеклоблоками, оборудованными приспособлениями, благодаря которым их можно было приоткрыть. Служитель открыл окна, и в высокое помещение поплыл холодный воздух. Тем временем вставали другие обвиняемые.

– Не виновен.

– Не виновен.

– Не виновен в том смысле, как утверждает обвинение.

Самый молодой среди них, который, согласно результатам расследования прокуратуры, убил несколько человек голыми руками, также заявил, что невиновен. Однако при этом покраснел. Снова сев на свое место, он нагнулся, словно хотел проглотить стоявший перед ним микрофон, и тихо что-то сказал. В усилителях зашипело, слова можно было разобрать с трудом.

– Мне стыдно.

Некоторые из подсудимых презрительно покачали головами. А следующий, предпоследний, тем решительнее прогремел:

– Я не позволю ни в чем меня обвинять!

Тут на зрительской трибуне громко зарыдала женщина. Она встала, протиснулась мимо сидящих и нетвердым шагом вышла из зала. Послышались громкие голоса. Ева разобрала польскую речь.

– Kłamiecie! Wszyscy kłamiecie!

Вы лжете. Вы все лжете.

– Tchórze!

Трусы.

– Oprawca!

Убийцы.

Председательствующий судья постучал по столу и сказал:

– Тишина! Тишина в зале, или я велю очистить зрительские трибуны!

Все затихли. Встал последний подсудимый, аптекарь. Он хотел обратиться к судьям, но, прежде чем успел что-то сказать, в наступившей тишине с улицы прозвенел оглушительно резкий, длинный звонок. Послышались возбужденные, громкие, перекрывающие друг друга голоса, крики, визг, писк. Ева вспомнила, что за домом культуры находится школа. Она посмотрела на часы. Там сейчас, скорее всего, вторая большая перемена. Это дети, они играют.

– Не виновен, – повторил вслед за остальными облаченный в дорогой костюм аптекарь и сел.

* * *

На второй перерыв в раннюю смену Аннегрета пошла в сестринскую. Она сидела за белым резопаловым столом и, листая модный журнал, пила черный кофе. Журнал совсем истрепался, он помогал сестрам коротать время уже больше года. «Мода уже вышла из моды», – подумала Аннегрета. А на ее фигуре эти приталенные платья и пиджаки все равно смотрелись бы смешно. В свободное от работы время Аннегрета ходила в спортивного кроя брюках и длинных бесформенных свитерах – и все. На работе ее бедра обтягивал бело-голубой халат, а на большой круглой голове сидел крошечный белый чепчик. Но она была миловидна.

Аннегрета маленькими глоточками пила кофе, как всегда находя, что он ужасно горький и не доставляет никакого удовольствия, а маленький транзистор на металлическом шкафу, где хранились бинты, хрипло сообщал новости. Какой-то мужчина говорил о важном для немцев дне. О процессе века. О смене вех. Аннегрета не слушала. Она перелистнула страницу и начала читать любовный роман месяца, хотя знала его наизусть. Некрасивая секретарша, которая носит уродливые очки и мешковатые платья и влюблена в своего начальника, отпетого холостяка, встречает на улице школьную подругу, помешанную на роскоши, и идет с ней в магазин, потом в парикмахерскую, потом за очками. Наконец секретарша превращается из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Но вся штука в том, что на следующее утро начальник ее не узнал. Зато узнал посыльный, который каждый день приносил почту. И вот она рыдает в конце коридора, а добрейший молодой человек ее утешает. Аннегрета даже не знала, кого ей в этой истории больше презирать – глупую секретаршу, которая не могла самостоятельно одеться, наглую подругу с безупречной прической, отпетого начальника, который ничего не видит и не понимает, или идиота-посыльного, который заговаривает с женщиной, только когда та принимается плакать.

Аннегрета подумала о сестре и этом навороченном пижоне. Она точно знала, что они еще не спали. И считала это ошибкой. В таких ситуациях о человеке узнаешь все. Хотя Аннегрета была полненькая и имела трудный характер, она могла похвастаться несколькими романами. Все ее мужчины были женаты.

В дверях появилась строгая пожилая медсестра Хайде, которая иногда выносила ревущих младенцев в кладовку для инвентаря и оставляла их там, пока они не засыпали от изнеможения.

– Вот она. Наша сестра Аннегрета.

За сестрой Хайде в сестринскую вошла молодая женщина в зимнем пальто. Широко улыбаясь, она большими шагами подошла к Аннегрете. В коридоре слегка покачивалась темно-коричневая коляска, из которой доносился благодушный лепет.

– Я хотела вас поблагодарить.

Тут Аннегрета поняла и встала.

– Вы сегодня забираете Кристиана?

Кивнув, молодая счастливая мать протянула Аннегрете плоскую коробочку, завернутую в красную шелковую бумагу.

– Я понимаю, это ничто по сравнению с тем, что вы сделали.

Наверно, конфеты. Может быть, с коньячной начинкой. Иногда в качестве благодарности за хороший уход случался фунт кофе или копченая колбаса. Аннегрета получала подарки намного чаще, чем другие сестры. Но и то сказать, она полностью посвящала себя нелегкой работе, забывала расписание, не спала до тех пор, пока состояние малыша не начинало улучшаться. За пять лет, что Аннегрета работала в детском отделении, у нее умерли всего четверо детей. И по ее мнению, так было лучше, так как этим детишкам после временного улучшения пришлось бы вести жизнь инвалидов или идиотов. Или и то и другое.

Аннегрета пожала руку молодой матери, вышла в коридор и, заглянув в коляску, посмотрела на теперь уже вполне крепкое личико.

– Пока, Кристиан.

И на прощание Аннегрета положила малышу руку на грудь. Кристиан засучил ногами и от радости принялся разбрызгивать слюну.

– Я слышала, что вы провели с ним две ночи. Мы никогда этого не забудем, мой муж и я.

Аннегрета неловко, но радостно улыбнулась:

– Я только выполняла свой долг.

Она проследила, как мама Кристиана прокатила коляску по коридору и вытолкала ее в дверь с матовым стеклом. К ней подошел доктор Кюсснер, высокий мужчина с гладким лицом, ранней лысиной и ярко блестящим обручальным кольцом. Обычно сдержанный доктор был не на шутку обеспокоен. Нужно наконец решить проблему с кишечными палочками. Аннегрета заверила его, что неукоснительно соблюдает все гигиенические требования. Доктор Кюсснер отмахнулся:

– Я не вас имею в виду. Но ассистирующие врачи идут в туалет, а потом, не помыв руки, осматривают новорожденных. Я подниму этот вопрос завтра до обхода.

Аннегрета прошла в первую палату, где в кроватках лежали четырнадцать младенцев. У каждого она проверила температуру, приложив руку к щечке. Большинство спали. Одна девочка, умягчая душу, кряхтела. Аннегрета взяла ее на руки и принялась раскачивать. При этом она мурлыкала песенку, которую выдумала сама. Отсутствие слуха ей досталось от отца.