Текст книги "Немецкий дом"

* * *

Два часа спустя Ева шла домой. Она не стала ждать трамвая и так энергично, быстро шагала по снежной слякоти, как будто решила вообще больше никогда не останавливаться. Под ногами хрустели, отскакивали и разлетались в разные стороны кристаллики соли и маленькие камушки. Ева тяжело дышала.

Председатель отложил слушания до следующего вторника. Ева не могла поверить своим глазам: большинство подсудимых беспрепятственно, как будто так и надо, покинули зал через входные двери. В фойе ее соседка в шляпке взяла под руку главного подсудимого, который повернул к ней свое лицо хищной птицы, и они вышли на улицу – совершенно обычная, приятная супружеская пара. В одном из коридоров Ева увидела светловолосого и, не раздумывая, бросилась к нему. Забыв о всякой воспитанности, она наплевала на то, что он с кем-то разговаривал, и, как негодующий на несправедливость ребенок, спросила:

– Почему они на свободе?

Но светловолосый ее не узнал и отмахнулся, ничего не ответив. Давид Миллер тоже прошел мимо, не удостоив взглядом. Мужчины вели свои важные разговоры, и она осталась в коридоре одна, совершенно неважная фройляйн, наедине со множеством вопросов, большинство из которых, как она полагала, были очень наивны.

Быстро шагая по улице, оглушенная уличным движением, обгоняемая тарахтящими, свистящими легковыми автомобилями, грузовиками и мопедами, окутанная вонючими бензиновыми выхлопами, она вообще пожалела, что пошла на открытие процесса. Какое она имеет отношение к этому делу, к ушедшему миру? Ей там не место. И этот Миллер, и тот, другой, доходчиво ей это объяснили! Но они тоже не смогли добиться того, чтобы преступников посадили за решетку. «Разгуливают на свободе посреди нас!» – возмущенно пыхтела Ева. Она не помнила, чтобы когда-нибудь была в таком негодовании. Она не злилась так даже на Аннегрету, которая быстрее остальных могла довести ее до белого каления. Ева расстегнула шерстяное пальто и, когда одна машина чуть не задавила ее, громко крикнула вслед:

– Идиот!

Такого она прежде себе не позволяла. Такое вытворяли только фланирующие по улице проститутки. Если бы слышал Юрген. Подтвердились бы его худшие опасения: Бергерштрассе, дочка кабатчика, дом с душком. Что-то в ней бурлило, как испорченная пища. Нужно только вызвать рвоту, и сразу станет легче. Ева отрыгнула желудочный сок и с трудом его проглотила.

Она не могла идти в таком состоянии на виду у всех и срезала путь. Дорога привела ее в симпатично заснеженный сквер. Но присмотревшись, она заметила, что снег серый от сажи. Деревья стояли голые, беспомощные. Ева пошла медленнее, глубоко дыша. На пьедестале стоял человек в военной форме, на голове у него криво сидела снежная шапка. Он словно с сочувствием посмотрел на Еву. Мимо прошмыгнула белка, она зигзагом перебежала дорожку, как будто весело приглашала поиграть в догонялки.

«Лилли Тоффер, – вдруг вне всякой связи подумала Ева. – Имя звучит так беззаботно. Думаю, она бы мне понравилась».

Белка с поразительной скоростью вскарабкалась на длинный ствол и сверху принялась подсматривать, как молодая женщина тяжело, вяло, неуклюже, как все эти люди, идет по дорожке. Ева остановилась. Она вспомнила мужчину, чей взгляд почувствовала, когда, всеми покинутая, стояла в коридоре дома культуры. Это был венгр из пансиона «Солнечный», господин Кон, который, конечно же, присутствовал среди зрителей. Он смотрел на нее из-под своей черной шляпы, а потом почти незаметно кивнул. Или ей так хотелось? Чтобы он ее узнал и поздоровался с ней? Да. И Ева поняла, что нужно делать.

Она выбежала из сквера, но пошла не домой. Ева села на четвертый трамвай и поехала к конторскому зданию, порог которого впервые переступила в воскресенье.

* * *

Юрген в этот день на полчаса раньше вышел из здания фирмы Шоорманов, чтобы купить обручальное кольцо. Он поехал в город, точнее, медленно потащился в бесконечной чадящей очереди. «Альгемайне цайтунг» недавно определила это явление как «часы пик». Раньше оно было известно только в американских городах как rush hour. Франкфурт мог похвастаться самым большим количеством автомобилей в Западной Германии. Юрген любил свой «Ллойд», и тем не менее ему было смешно смотреть, как все эти господа в шляпах, приклеившись к рулям, едут к своим «мамам». Едут на выходные.

Когда супруги начинают называть друг друга мамой и папой? В ту секунду, когда заканчиваются эротические отношения. И когда закончатся эротические отношения с Евой? Юрген покачал на себя головой. Какой дурацкий вопрос. Они еще не начинались.

Юрген остановился на светофоре, и взгляд его упал на Деда Мороза в витрине. Огромная кукла в человеческий рост сидела в большом кресле, приветливо и неустанно кивая, а вокруг него громоздились разнокалиберные подарочные коробки. К стеклу прилепились несколько ребятишек. У малышей взгляд был испуганным; те, что постарше, ухмылялись:

– Да это сплошная бутафория!

Юрген не помнил, чтобы он когда-нибудь верил в Деда Мороза. Мама всегда рассказывала ему только про Младенца Христа. Когда зимнее небо на закате окрашивалось в розово-оранжевые тона, она говорила: «Смотри, Юрген, Младенец Христос печет печенье». Отец не признавал Рождество, считая его фольклором, хотя каждый год очень прилично на нем зарабатывал. Он с Бригиттой, как всегда на праздники, поедет в их дом на самом северном острове Северного моря.

Юрген в Рождественский сочельник останется один, что его вовсе не беспокоило. Напротив, он любил один следить за чудом Рождества. Он пойдет на ночную службу и впитает в себя эту торжественность. Хотя по нему этого не скажешь, Юрген мог отдаться радости, о которой пели вокруг.

Он подумал, что это, скорее всего, будет последнее Рождество, которое он проведет один. В следующем году он будет уже женат. Ева, вероятно, будет беременна. Юрген представил себе ее с толстым животом. И грудь увеличится. Она будет хорошей матерью.

Светофор дал зеленый свет. Но Юрген нажал на газ, лишь когда сзади нетерпеливо загудели. За светофором он съехал вправо и остановился во втором ряду перед ювелирным магазином «Кромер». Водители, которым пришлось его объезжать, как могли, выражали свое негодование.

* * *

Ближе к вечеру Ева переступила порог квартиры над «Немецким домом». Заметив на улице машину Юргена, она занервничала. В прихожей она повесила пальто и прислушалась. Из гостиной доносились оживленные голоса, сначала смех, затем ругательства. Ева вошла в комнату.

Юрген с отцом, охая и перешучиваясь, устанавливали елку. Они пытались втащить дерево на чугунную подставку, доставшуюся Людвигу еще от его родителей. Штефан помогал изо всех сил. На нем были коричневые, слишком большие для него кожаные перчатки. Юрген одолжил их парнишке, потому что елочные иголки «зверски» кололись. Людвиг, стоя на коленях, завинчивал на подставке шуруп. Дерево чуть клонилось влево. Эдит стояла рядом и подшучивала над мужем, который ловок на кухне, но в остальном у него неизвестно откуда руки растут.

– Держи большим пальцем! – кряхтел Штефан.

Юрген сказал:

– Придется выкрутить, господин Брунс, нет, в другую сторону…

Ругнувшись, Людвиг принялся крутить шуруп в другую сторону.

– Как же мальчик вырастет воспитанным, если слышит такие слова! – отчитала его Эдит.

– Ах, я совершенно безнадежен, – пошутил Юрген.

– Да мама про меня. Но я знаю слова и похуже. Сказать?

– Нет! – одновременно воскликнули Эдит и Людвиг, и все рассмеялись.

Никто не замечал стоявшую в дверях Еву. Ее взгляд упал на стол – там стоял поднос с четырьмя высокими узкими бокалами и закрытой бутылкой рюдесхаймского игристого вина. У нее закружилась голова. Она поняла, что это означает.

– Добрый день, – сказала Ева.

Все посмотрели на нее. Юрген, слегка покраснев, придержал елку и улыбнулся.

– Ну вот и ты, – серьезно поздоровалась мать. – У нас есть повод выпить. Людвиг, елка в порядке.

Тот, охая, поднялся и, выпрямляя спину, поморщился. Потом подошел к столу, взял бутылку и ловко открыл ее со словами:

– Свершилось. Господин Шоорман просил у меня твоей руки.

Еве показалось, что отец старается удержать подступающие слезы. Юрген взял руку Евы и вложил в нее коробочку. Людвиг разлил вино, Штефан заворчал, что ему не дают, и обиженно забрался под стол, где солидаризировался с Пурцелем, которому тоже не разрешили поучаствовать в празднике. Людвиг поднял бокал с таким видом, как будто у него совсем не осталось сил.

– Ну что ж, я Людвиг.

– Эдит.

– Юрген.

Все сдвинули бокалы.

– Бррр. Все равно невкусно, – раздался голос Штефана из-под стола.

Ева отпила большой глоток, вино сладковато вспенилось во рту. Мать посмотрела на нее и слегка кивнула, как будто хотела сказать: «Забудь мои сомнения. Все будет хорошо!» Послышался одиночный удар маленьких часов с маятником на буфете. Бом! Половина пятого. Людвиг отставил бокал.

– К сожалению, нам придется прерваться. Но мы обязательно как следует отметим помолвку.

Эдит тоже поставила бокал на поднос и, улыбнувшись Еве, погладила ее по щеке:

– Ну, устраивайтесь тут поудобней.

Родители собрались вниз открывать ресторан. Они выглядели бодро, хоть предстоял трудный вечер. Ева сглотнула и бессмысленно улыбнулась.

– Я, кстати, ездила в прокуратуру, – сказала она.

Родители остановились в дверях. Рука Юргена, который собирался сделать еще глоток вина, замерла.

– Я беру заказ. Я хочу сказать, я сказала, что буду переводить. На процессе.

Юрген отпил большой глоток и сжал губы. У Эдит и Людвига радость сошла с лица. Все молчали и ждали, что Ева еще что-нибудь скажет. Что последует объяснение. Но она онемела, поскольку не могла ничего объяснить. Она вспомнила Давида Миллера, как тот точно так же посмотрел на нее: с чего это вдруг вы передумали? Но тот-то держал ее за дурочку.

В этот момент под столом заорал Штефан:

– Она падает!

Елка в самом деле опасно накренилась. Юрген быстро подскочил к ней и еле успел удержать, пребольно уколовшись.

* * *

Чуть позже Ева и Юрген сидели в гостиной друг напротив друга. Они были одни. Даже Пурцель, поджав хвост, удалился. Собиралась гроза. Юрген принял не на шутку мрачный вид. Он молчал. Нераскрытая коробочка из ювелирного магазина «Кромер» лежала между обрученными на скатерти плауэнского кружева.

– Мы так не договаривались, Ева.

– Ты только сказал, что ты этого не хочешь.

– И я бы ожидал, что ты станешь уважать мое мнение, – холодно и отстраненно проговорил Юрген.

Еве становилось все хуже.

– Юрген, процесс закончится задолго до нашей свадьбы.

– Дело не в этом. Дело в принципе. Я хочу сказать, если такое в самом начале…

– То что? Что тогда?

Юрген встал.

– Я никогда не скрывал от тебя своих воззрений на то, как должен строиться брак. Я хочу, чтобы в понедельник ты отказалась.

Юрген вышел. Он был возбужден, огорчен и разгневан. Для него это такой серьезный шаг – решение вступить в брак. Он преодолел свое сопротивление и рискнул. А она нанесла ему удар в спину! Должен же он доверять будущей жене. Она должна делать то, что он говорит.

* * *

Ева все еще сидела за столом. Она взяла коробочку с обручальным кольцом, повертела ее в руках, а потом вдруг вскочила и выбежала следом за Юргеном на улицу. Он стоял возле машины и голой рукой отирал с лобового стекла нападавший снег.

– Ты ничего не забыл?

Юрген не задумываясь взял коробочку и положил ее в карман пальто. У Евы перевернулось в животе. Она вдруг страшно испугалась потерять Юргена. Или уже потеряла? Ева взяла его руку и крепко стиснула ее.

– Я не знаю, как это объяснить. Я должна это сделать. Кроме того, это же не навсегда!

– Еще бы.

– Что ты имеешь в виду?

Ева попыталась прочесть ответ в глазах Юргена, но он замкнулся и отводил взгляд.

– Ты должна ответить себе на один вопрос, Ева: насколько важна для тебя эта работа? И насколько важен для тебя я?

Юрген высвободил руку, сел в машину, включил мотор и уехал, не попрощавшись.

Эдит стояла в зале у окна, держа поднос с пустыми пивными кружками, и смотрела на улицу. По тому, как Ева стояла под фонарем, она поняла, что дочь плачет.

* * *

После полуночи Людвиг Брунс открыл в спальне окно. Он смотрел на тихий внутренний дворик, на тени высоких неподвижных елей. Вечером он принял три обезболивающие таблетки, по одной через каждые два часа. В животе горело, доктору Горфу пришлось выписать ему рецепт на другое лекарство. У Эдит тоже сильнее обычного разболелись ноги, и она как раз натирала их лечебной мазью. Легкий запах камфары и свежий ночной воздух несколько разогнали кухонный чад, всегда окутывавший Людвига, хотя он каждый вечер мыл торс с мылом.

Эдит смотрела, как муж поднял глаза к звездам. На нем была расползающаяся голубая в темно-синюю клетку пижама, которую он слишком любил и никак не мог с ней расстаться, хотя Эдит уже несколько раз приходилось подрубать концы. Поэтому рукава и штанины были слишком короткие, так что виднелись щиколотки. Но с протершейся тканью, покрывающей локти, колени и ягодицы, Эдит ничего не могла поделать. Ткань скоро порвется. Людвиг на полном серьезе предложил наставить заплаты. Эдит громко рассмеялась. Пижама с заплатами? Такого не было даже в войну.

– Она когда-нибудь просто с тебя упадет. Распадется в пыль. И будет у тебя довольно глупый вид, – закончила она.

Людвиг закрыл окно и забрался в постель. Эдит подошла к трюмо, вытерла руки маленьким полотенцем и открыла флакон с желтоватой пастой, которую густо нанесла на лицо. Вокруг губ и глаз у нее уже образовались морщинки, которые она пыталась уничтожить различными кремами. Когда она легла в кровать рядом с Людвигом, тот заметил:

– Если ты в таком виде выйдешь на улицу, тебя арестуют.

– Ну, тебя в твоей пижаме тоже, – в своем стиле ответила Эдит.

Они одновременно погасили свет. А затем смотрели в темноту, пока глаза к ней не привыкли и они не стали различать на потолке смутную тень оконного переплета. Это всегда их успокаивало. Но сегодня крест показался угрожающим. Эдит еще раз встала и задернула занавески.

* * *

– О, радостное, благословенное, милостивое Рождество!

Над головой у Евы гремел орган церкви святого Иоанна. Органист, господин Швайнепетер («Он же не виноват, что его так зовут», – говорил отец[2]2
  «Свинский Петер».


[Закрыть]), похоже, был трезв и играл прилично. Пастор Шрадер, вечно неухоженный, как и каждый год в этот день, умилялся радостной вести. Церковь была полна, хотя число евангелистов в районе не довлело. Семья Брунс чуть опоздала: нужно было одеть Штефана в костюм для рождественского представления, и разгорелся спор. Поэтому Брунсы не нашли мест рядом и расселись по отдельности. Аннегрета впереди, Ева, стиснутая незнакомыми людьми, села на несколько рядов позади родителей. Она видела мать со спины, та наверняка сделала строгое лицо. От органной музыки у Эдит всегда наворачивались слезы, но ей было стыдно плакать на людях, и она, как девочка, которая хочет быть большой и сильной, тщетно боролась со слезами. Еву это неизменно трогало и обычно заражало – как зевота. Но она решила, что в последние дни уже наплакалась.

Ева наслушалась упреков от матери, а ведь та сначала была против Юргена. От сестры, которая просто не могла взять в толк, как можно рисковать «карьерой жены предпринимателя». Из-за какой-то переводческой работы! И от отца, который со странной тревогой смотрел на нее, будто хотел сказать: «Ева, доченька, ты совершаешь ошибку». Ева не считала, что у нее какая-то особенно сильная воля или уверенность в себе. Но именно несоразмерность реакции близких спровоцировала неожиданное сопротивление. Она не стала звонить Юргену и дала согласие в прокуратуре. И теперь Ева упрямо следила за разворачивающимся перед алтарем рождественским представлением, которое пастор Шрадер подготовил со школьниками.

Иосиф и Мария, как всегда, неразборчиво бубнили свой текст. Хорошо было слышно только хозяина постоялого двора, который не хотел впускать Святое семейство.

– Нет, у нас нет для вас места! Убирайтесь!

Его изображал Штефан. Эдит научила сына, как сделать так, чтобы голос звучал громче. Хотя ей не дали поступить в театральное училище, она интуитивно это знала. Мать надела на сына серую спецовку и разыскала старую бежевую шляпу. Но тут вмешался Людвиг, дока в гостиничном деле, и напялил на Штефана поварской колпак. Эдит решила, что это неправильно:

– Хозяин постоялого двора необязательно повар. Это только запутает зрителей. А в Библии ничего не говорится про повара!

Но Штефан согласился с отцом, и теперь высокий белый колпак выделялся на фоне бурых костюмов других исполнителей. Остальные матери сшили своим детям балахоны из старых занавесок и перетянули ремнями отбракованные отцовские рубашки. Наряд Марии напоминал пожелтевшее, севшее свадебное платье матери. У некоторых детей слишком большие головные уборы все время сползали на глаза. Изображавшие овец набросили на плечи шкуры. «А пастухи разве не носят овечьих шкур? – задумалась Ева. – Ведь есть такая традиция?»

Ей всегда казалось, что рождественские представления излагают библейскую историю путано, длинно и скучно. Тем не менее нити повествования в конце концов сошлись. Дети в костюмах окружили ясли, опустились на колени на холодный пол церкви и глубоко поклонились. Потому что там, на соломе, лежал Младенец Христос. Чудо.

* * *

Какое-то время они еще постояли перед церковью, хотя Штефану не терпелось домой. Но хозяев «Немецкого дома» в квартале ценили и любили. Под долгий звон колоколов белой колокольни с маковкой они пожелали счастливого Рождества друзьям и знакомым и пешком пошли домой. Снег еще лежал на улицах и в углах подъездов, но стало теплее, под ногами уже не хрустело, а чавкало. Брунсы взяли друг друга под руки, чтобы никто не поскользнулся. «Если уж падать, так всем кагалом», – посмеялся Людвиг. Кроме Штефана, который не мог остановиться и все рассказывал о накладках за кулисами – в ризнице, – все молчали.

Ради Штефана вручение подарков состоялось до ужина. Гостиная светилась золотом от множества свечей, от елки пахло смолой и темным лесом, шелестел серебряный дождик, горели все четыре свечи пирамиды, а пастухи и волхвы мчались что было сил. Как обычно, Святое семейство ждало напрасно. Зато Штефана завалили подарками, щеки у него раздулись от шоколада. Отец подарил сыну пневматическое ружье, от Аннегреты он получил книгу про малолетнего шведского сыщика, а от матери темно-синий матросский свитер.

– Ты в нем очень похож на дедушку Брунса. На дедушку Морского Волка.

Ева купила брату конструктор, из которого он завтра, как только разделается из ружья с парой воробьев во дворе, решил построить дом Шоорманов. Под самый конец Штефан распаковал длинную коробку, присланную бабушкой из Гамбурга. В ней оказалась маленькая кукла в военной форме, к ней прилагался рюкзак с матерчатым парашютом. Это был десантник, которого Штефан теперь неутомимо десантировал со всех стульев, а Пурцель хватал зубами.

Аннегрета радовалась элегантному темно-красному кожаному портмоне. Ева достала из упаковки тонкий шелковый платок – голубой в желтых кружках. Она наденет его весной. Когда все вокруг прогреет солнце. Когда она в воскресенье выйдет в цветущий город. Без Юргена.

Поскольку эту мысль было очень трудно перенести, Ева встала и начала собирать и аккуратно складывать оберточную бумагу. Людвиг воспользовался этой возможностью и извинился перед Эдит за то, что стиральную машину не доставили вовремя. Но у нее тринадцать разных программ. И можно устанавливать температуру стирки. Эдит заметила, что этого никогда не случилось бы, если бы они заказали машину у Шоорманов.

– У них вообще нет стиральных машин, – сказала Ева, положила оберточную бумагу на буфет и вышла из комнаты.

Она включила ночник и села на кровать. Все было как всегда: рассчитанный по минутам ритуал, лишь изредка с небольшими поправками, когда они чуть не опоздали в церковь. Даже Пурцеля уже вырвало, потому что он, улучив момент, когда на него никто не обращал внимания, похозяйничал в тарелке со сладостями под елкой. Все как всегда.

Ева легла на кровать и закрыла глаза. Ей вспомнился сон, который снился ей часто, однако уже давно она его не видела. Она входит в высокое длинное помещение с синим полом, стены выложены голубым кафелем. Вдоль стен стоят вращающиеся стулья, обтянутые темно-синей блестящей тканью, перед каждым стулом на стене висит зеркало. В торцевую стену вмонтированы две раковины. В углу два странных существа с огромными головами, они словно кивают Еве. Она садится на один стул и смотрит в зеркало. Но там никого нет. И вдруг Ева чувствует страшную боль в голове, над левым ухом. Она кричит.

Ева открыла глаза. Странно тут было то, что именно над левым ухом у Евы был шрам, сантиметра три длиной, там не росли волосы. Эдит рассказывала ей, что в детстве она упала.

Ева услышала, как ее зовут. Мать. На очереди сосиски и картофельный салат.

* * *

В особняке Шоорманов Юрген сидел один в кресле гостиной. Экономку, фрау Тройтхардт, он отпустил после обеда. Юрген ничего не ел, не пил и, погасив везде свет, смотрел в мерцающую ночь. Просто сидел и смотрел на неподвижную картину, которая за час ничуть не изменилась. Вид у него был как у человека, который вломился в чужой дом и, потрясенный прекрасным садом, рухнул в кресло. Но глаза его не видели расстилающейся перед ним красоты. Он думал, как ему быть с непослушной Евой.

Юрген знал ее иной – податливой, управляемой, готовой согласиться с тем, что в браке последнее слово всегда за мужем. И теперь она показала совсем другое лицо, как те язвы, что воюют со своими мужьями.

Ева не звонила ему, и было ясно, что она полна решимости не сдаваться. Но он тоже не может уступить. Нельзя уже перед свадьбой потерять лицо.

Мысли Юргена крутились вокруг традиционного распределения ролей в семье, а в глубине души он испытывал страх – страх перед процессом, на котором собиралась работать Ева. Он полюбил ее невинность, чистоту, поскольку сам был уже не невинен. Во что она превратится, соприкоснувшись со злом? А он?

Один раз ударили напольные часы в прихожей. Они отставали на пятнадцать минут, и Юрген подумал, что если он хочет еще найти место на ночной службе в церкви Марии, то ехать нужно немедленно. Но он продолжал сидеть.

* * *

В полночь Аннегрета вошла в первую палату, которую окутали мягкие сумерки. Она вызвалась на ночную смену и после сосисок с картофельным салатом оставила своих. На улице надрывалась пожарная сирена – наверное, где-то загорелась елка. Аннегрета любила этот звук. Он означал, что помощь скоро будет. Аннегрета подходила к кроваткам и всматривалась в маленькие лица. Почти все малыши мирно спали. У одной кроватки Аннегрета остановилась. На табличке в ногах кровати было указано имя: Хеннинг Бартельс.

Фрау Бартельс лежала в женском отделении, у нее была родильная горячка. Хеннинг, несмотря на свои несколько дней от роду, был на диво крепким младенцем. Аннегрета будто случайно толкнула кроватку, и Хеннинг, приоткрыв глаза, поводил кулачками и улыбнулся беззубым ртом. Аннегрета легонько погладила его по щеке:

– Ах ты, бедный мой червячок.

Она достала из кармана медицинского халата многоразовый десятимиллилитровый стеклянный шприц без иглы, наполненный коричневатой жидкостью, подошла к перильцам, подсунула руку под головку Хеннинга, слегка ее приподняла и, вставив шприц малышу в рот, просунула его дальше под язык и медленно ввела содержимое. Глаза у него чуть расширились, и он зачавкал.

– Вкусно, да-а, сладко, правда?

Хеннинг что-то пролопотал и сглотнул. Часть жидкости вылилась изо рта. Аннегрета достала из кармана платок и осторожно промокнула маленькое личико.

– Ну, теперь ты опять молодцом.

* * *

Эдит и Людвиг сидели в своей гостиной над «Немецким домом». Свечи прогорели, только устало светил торшер. Оба опьянели, что позволяли себе в редчайших случаях. По радио транслировали службу из церкви Марии. «Для нас родился Младенец! Нам подарен сын! Царство Его уже на Его плечах. Да возвестится Его имя». Вступила органная музыка, слова пастора возвестили блаженство, пропели «Глорию», и Эдит Брунс наконец-то заплакала, никого не стыдясь, на нее никто не смотрел.

Людвиг тоже время от времени тяжко вздыхал, хотя и не слушал. Он вспоминал свои детские рождественские праздники на родном острове. Затемно Дед Мороз приезжал на санках по замерзшим ваттам. На козлах горели факелы, и Дед Мороз, размахнувшись, с саней кидал Брунсам мешок с подарками. Как-то раз Людвиг вскочил на полозья, ухватился за сани и доехал до следующей деревни. Там Дед Мороз его обнаружил и принялся крепко ругаться. Людвиг узнал голос Оле Арндта, батрака из соседнего хозяйства. Да и синеватый нос, что торчал над белой ватой бороды, ни с чем нельзя было спутать. С тех пор Людвиг считал себя очень взрослым. Но всего через год началась Первая мировая война. Оба его старших брата не вернулись из Франции, мать умерла с горя. Когда отец тоже утратил волю к жизни и закрыл продуктовый магазин, Людвиг начал стряпать для маленьких сестер и отца. Ему было четырнадцать лет. Вот тогда он действительно повзрослел.

Раздался звонок в дверь. Эдит высморкалась и посмотрела на Людвига заплаканными глазами. Тот, охая, как упавший на спину жук, попытался встать. Только что он был таким молодым. А теперь у него болит поясница.

– Уже половина первого!

Ева уснула у Штефана. Она уложила брата час назад. Тот в одной руке держал маленького десантника, а в другой пневматическое ружье. Ева начала читать ему о шведском мальчике, который хотел стать сыщиком. Но он попросил ее спеть его любимую рождественскую песню «Придите, пастухи». Он любил ее, «потому что музыка так здорово скачет». Долго петь Еве не пришлось, и скоро она прижалась к маленькому тельцу, которое приносило такое утешение.

Она проснулась от звонка в дверь. Дико залаял Пурцель. Значит, кто-то действительно стоит под дверью. Ева встала и в носках тихо вышла в прихожую. Пучок развязался, длинные волосы, спутавшись, упали на спину. Она нажала кнопку, открывавшую дверь в парадном, и приоткрыла дверь. Пурцель тут же выскочил в щель и помчался вниз по лестнице. Тем временем в прихожей появился Людвиг. Он был в одной рубашке и слегка покачивался.

– Кто это еще? Не иначе как Дед Мороз.

Ева услышала, как внизу хлопнула дверь, кто-то большими шагами шел по лестнице, успокаивая Пурцеля:

– Мы же с тобой знакомы.

Ева узнала голос и перед зеркалом постаралась быстро привести волосы в порядок. Не удалось. Юрген возник в дверях без шляпы, в расстегнутом пальто, запыхавшийся, как будто он бежал всю дорогу от Таунуса. Людвиг бросил на него быстрый взгляд, полный печали, смешанной с облегчением, промычал что-то вроде «С праздником», позвал Пурцеля и исчез с ним в гостиной.

Ева и Юрген стояли по разные стороны порога и молча друг на друга смотрели. Ева, изо всех сил стараясь не казаться счастливой, криво улыбалась. Юрген коснулся ее распущенных волос и очень серьезно сказал:

– С Рождеством.

Тут Ева схватила его за воротник пальто и втащила в квартиру.

– С Рождеством.

А потом они целовались в углу прихожей, и отнюдь не торжественно.