Текст книги "Немецкий дом"

Часть 2

– Торжественно клянусь Богом, Всемогущим и Всеведущим.

Шел двадцать третий день процесса, сегодня должны были давать показания польскоговорящие свидетели. Ева теперь находилась не в зрительских рядах, а у свидетельской трибуны – стола в центре большого зала дома культуры. По бокам от нее стояли двое немолодых мужчин в темных костюмах – переводчики с чешского и английского. Левую руку, на которой она с недавних пор носила кольцо с синим камнем, Ева положила на тяжелую черную книгу с маленьким тисненым золотым крестом, а правую подняла вверх. Она обращалась к приветливо смотревшему на нее председателю и двум судьям. Пальцы ее слегка дрожали, сердце билось быстро и почти в горле.

– Пожалуйста, говорите чуть громче, фройляйн Брунс.

Ева кивнула, набрала воздуха и начала снова. Она сказала, что будет точно и добросовестно переводить с польского языка все показания и документы, ничего не добавляя и не сокращая. Во время принесения присяги ей показалось, что Давид Миллер неодобрительно отвернулся от нее. Зато светловолосый смотрел спокойно. Ева чувствовала и взгляды слева, со скамьи подсудимых. Часть подсудимых и их защитники благожелательно смотрели на нее – молодую здоровую девушку с густыми светлыми волосами, которая в наглухо застегнутом темно-синем костюме и в туфлях без каблуков имела приличный, добропорядочный вид.

– Клянусь Богом, Всемогущим и Всеведущим, – закончила Ева.

Судья едва заметно ей кивнул. Затем по очереди принесли присягу другие переводчики. Ева немного успокоилась. Взгляд ее упал на план позади судейского стола. Теперь, вблизи, она могла прочесть и подписи. Блок 11. Главный лагерь. Крематорий. Газовые камеры. В самом низу шла надпись: «Труд освобождает». От одного из переводчиков сильно пахло перегаром. Наверняка чех. «Господи, прости меня за предрассудки», – в странном отчаянии подумала Ева. От нее самой наверняка пахло пресно и кисловато, поскольку за завтраком она почти ничего не смогла в себя затолкать. Сегодня утром. Казалось, это было давным-давно, а прошло всего два часа.

В половине восьмого Ева с Аннегретой и Штефаном сидела на кухне и нервно помешивала ложечкой кофе. Мать поднялась из подвала с банкой варенья в руках, на этикетке которой было написано «Ежевика. 1963». Она протянула ее Аннегрете, которая, не отрываясь от газеты, легко открутила крышку. Банка шикнула, и Штефан долго пытался воспроизвести звук. «Пшшшиии» – был самый удачный вариант. Эдит ножом соскребла в мусорное ведро слой зеленовато-белой плесени, села за стол и намазала Штефану варенье на хлеб.

Они вспомнили, как поздним летом прошлого года Эдит поехала на велосипеде в горы, повесив на руль слева и справа по жестяному ведру и еще одно большое ведро прикрепив к багажнику, и наполнила их там напитанными солнцем черными-черными ягодами. Когда она вернулась, сестры, которые сидели в гостиной и смотрели передачу «Воскресное приглашение», испуганно вскочили. «Мама, что с тобой? Ты попала в аварию?» Ева побежала к телефону, чтобы вызвать врача. Аннегрета собралась проверить у матери пульс. Только Эдит не понимала, почему они так разволновались, пока не увидела себя в зеркале. Вид у нее был страшный. Губы и подбородок перемазаны черно-красным соком ежевики, светлая блузка вся в темных пятнах. Собирая ягоды, Эдит время от времени бросала их в рот, и липкий сок стекал по подбородку. Вытерев затем лицо носовым платком, она сделала только хуже. Теперь вид у нее был такой, как будто она упала лицом и изо рта идет кровь. Все три рассмеялись тогда облегченным смехом.

Сегодня утром за завтраком не смеялся никто. Рядом с тарелкой Евы лежала темно-серая папка. В ней находились показания Яна Краля, которые он дал два года назад следователю и которые Ева должна была переводить сегодня в суде. Накануне вечером она дважды прочла показания. Если все, что пережил и видел господин Краль, правда, чудо, что он еще жив. Отпивая кофе, Ева попыталась представить себе, как он выглядит, этот господин Краль. Наверно, сгорбленный, скорбный. Тут Штефан принялся ныть, что мама делает ему в школу не тот бутерброд.

– Я не люблю копченую колбасу. Она противная.

– Салями?

– Еще противнее! Фу! Меня от нее тошнит.

– Но что-то нужно положить тебе на хлеб. Или просто масло?

– Фи, масло противное!

Тут Ева взяла папку и легонько стукнула Штефана по затылку.

– Немедленно прекрати вести себя как маленький.

Штефан с удивлением посмотрел на сестру, но та встала и вышла из кухни.

– А ты не хочешь взять бутерброд, Ева?

– Я могу поесть в доме культуры, мама. Там есть столовая.

В прихожей Ева надела шерстяное пальто и осмотрела себя в зеркале. Бледная, почти белая, колени мягкие, как пудинг, в животе такое ощущение, как будто его только что выпотрошил мохнатый зверь. И, прислушиваясь к тишине на кухне, молчанию матери и сестры, она призналась себе, что чувство, нараставшее в ней в течение нескольких дней, был страх. Ева попыталась понять, чего же она больше всего боится. Того ли, что придется говорить перед большим количеством людей, искать точный перевод? Или это страх, что она не поймет? Или как раз что слишком хорошо поймет? Ева засунула папку в кожаный портфель, который сама себе подарила три года назад после сданного на получение переводческого сертификата экзамена, надела шляпу и крикнула в сторону кухни: «До свидания!» Ответ «Покеда!» она получила только от Штефана.

* * *

Это был один из дней вообще без погоды – ни восхода, ни захода, сплошь серый, ни теплый, ни холодный. О снеге остались одни воспоминания. Весь путь Ева прошла пешком. И с каждым шагом ее покидало мужество, оно утекало, как талая вода в водосток, и, когда она дошла до дома культуры, почти совсем вытекло. Но войдя в переполненное фойе, где толкались репортеры, операторы с тяжелыми камерами, узнав некоторых подсудимых, которые жали друг другу руки, заметив полицейских, которые отдали честь главному подсудимому, услышав слишком громкие разговоры мужчин, увидев их уверенные движения, а также тихих, встревоженных людей, которые стояли в стороне или сбились в группки, Ева решила, что все правильно.

* * *

В зале и в полдень не стало светлее, слегка запотевшие стекла приобрели матово-серый оттенок. Служитель включил верхнее освещение, круглые светильники показались большими светящимися пузырями. Хотя некоторые окна были приоткрыты, в зале стояла духота. Пахло сырой шерстью, кожей и мокрой псиной.

Принеся присягу, переводчики сели на стороне обвинения. Еве достался стул прямо за Давидом Миллером. Она вынула из портфеля темную папку и, положив ее на стол, посмотрела на рыжие, отросшие на затылке волосы Давида. Сзади он казался мальчиком. Прямо как Штефан, с которым иногда случались детские истерики. Давид быстро просматривал документы и передавал их светловолосому.

Со скамьи подсудимых встал высокий мужчина. Порывшись в складках мантии, он достал серебряные часы на цепочке, открыл крышку и рассеянно взглянул на циферблат. Мягкое удлиненное лицо и белый галстук напомнили Еве Братца Кролика из «Алисы в стране чудес», которую они со Штефаном не любили, так как эту самую страну чудес населяли исключительно неприятные существа. Братец Кролик, будучи защитником семи подсудимых, подал ходатайство с просьбой выслушать в качестве свидетельниц супругу подсудимого номер четыре и супругу главного подсудимого. Ева поискала на зрительских трибунах женщину в шляпке, от которой слабо пахло розами, но во множестве людей ее не увидела. Встал светловолосый. Он заявил, что обвинение отклоняет ходатайство. От свидетельниц трудно ожидать новых сведений, супруги не могут быть беспристрастны. Кроме того, они могут утаить часть сведений, если таковые усугубят положение подсудимых. Началась перепалка между защитником и заместителем генерального прокурора по вопросу о количестве свидетелей защиты. Ева знала, что первым сегодня будет приглашен Ян Краль. Она раскрыла папку и подумала, что вот супругу Яна Краля выслушать не удастся. Последний раз он видел ее первого ноября сорок второго года.

Председательствующий судья принял решение удовлетворить ходатайство защиты. Братец Кролик с довольным видом захлопнул крышку часов. Cветловолосый сел, отпил глоток воды из стакана, хотя пить совсем не хотел, и скрестил руки. Его коллеги обменялись взглядами. Давид Миллер наклонился к светловолосому и что-то ему прошептал. Тот резко покачал головой. Судья сказал:

– Суд приступает к исследованию доказательств. Пригласите свидетеля Яна Краля.

Светловолосый повернулся к Еве и хотел дать ей знак. Но она уже встала и пошла к свидетельской трибуне. Полицейский провел вперед солидного немолодого мужчину. В темно-синем костюме у Яна Краля был весьма импозантный вид, как будто он сам адвокат, а может, и американская кинозвезда. Из документов Еве было известно, что он работает архитектором в Кракове. Ян Краль держался подчеркнуто прямо. Ева попыталась перехватить его взгляд, но свидетель сквозь прямоугольные очки неотрывно смотрел прямо, на судейский стол. Он не повел головой и влево, к скамье подсудимых. Краль остановился возле Евы, и она приготовилась пожать ему руку. Но он не обратил на нее ни малейшего внимания, полностью сосредоточившись на председательствующем судье. Тот попросил его сесть. Ян Краль сел за длинную сторону стола лицом к суду. Ева села не рядом с ним, а с торца стола, как ей было велено. На столе стояли два микрофона, простой графин с водой и два стакана.

Суд начал с установления личности свидетеля – имя, дата рождения, место жительства, профессия. Ян Краль немного говорил по-немецки и на простые вопросы отвечал сам, кратко и громко. Еве пока нечего было делать, и она начала двигать блокнот и карандаш, наконец они легли безупречно аккуратно. Потом Ева сбоку начала смотреть на профиль свидетеля. Запоминающиеся очки, смуглый, свежевыбрит, на энергичном подбородке небольшой шрам. Под правым ухом Ева заметила оставшуюся капельку крема для бритья. Она сделала глубокий вдох и почувствовала запах терпкого мыла.

Давид Миллер со своего места наблюдал за Евой, сидевшей к нему почти спиной. Он смотрел на женственные плечи, сильный узел волос, несомненно, не накладной, никаких этих смешных круглых подушечек, которыми пользовалось большинство женщин. И, сведя брови, он опять непонятно почему разозлился. У него болела голова, так как ночью он изрядно погулял с коллегами из прокуратуры – не было только начальника и светловолосого. На Бергерштрассе, в развеселом квартале, они сначала пошли в бар «Мокка», где пили и смотрели на женщин, которые медленно раздевались под музыку. Дальше Давид двинулся один и зашел в пивную «У Сузи», где гремели шлягеры. За стойкой сидели полуголые женщины, и через двадцать минут Давид удалился в заднюю комнату с той из них, которая меньше всего была похожа на его мать.

В комнате без окон под номером шесть очень сильно пахло духами, стены были завешены коврами. Женщина, назвавшаяся Сисси, быстро разделась и расстегнула ему брюки. Давид нередко посещал проституток, и дело было не в сладострастии. Само соитие всякий раз происходило механически и безрадостно; от женщин никогда не пахло так, как ему хотелось. Но потом он мог презирать себя. Мать застыдила бы его вконец. И эта мысль приносила некоторое удовлетворение.

Широкая кровать оказалась очень мягкой, и он решил, что сейчас провалится и вынырнет где-нибудь в Австралии. Или где там живут антиподы жителей этого немецкого города? Давид вспомнил свой детский глобус, мальчиком он протыкал его спицей, чтобы узнать, что находится на другой стороне Монреаля. «Куда я попаду, если вырою туннель?» И, лежа на Сисси, он вспомнил – он утонул бы в Индийском океане. От Сисси затхло и сладковато пахло изюмом, который он не любил и в детстве выковыривал из кексов. Войдя в нее, он решил, что она рожала по меньшей мере один раз.

Тем временем в зале закончилось установление личности свидетеля. Давид сосредоточился на происходящем.

– Господин свидетель, когда точно вы очутились в лагере?

Ян Краль заговорил по-польски. Он отвечал быстро, не прерываясь даже на то, чтобы набрать воздуха. «Слава богу, не диалект», – думала Ева, делая пометки. Гетто, вагон, ведро, солома, дети, три дня, сын… Краль говорил все быстрее. Мужчины. Офицеры. Грузовик. Какое последнее слово? Красный Крест? Это ведь он сказал по-немецки? Ева не успевала. Она тихо по-польски сказала Яну Кралю:

– Пожалуйста, господин Краль, простите. Вы говорите слишком быстро. Прошу вас, делайте паузы.

Ян Краль умолк и, повернув голову, раздраженно посмотрел на Еву, как будто не мог взять в толк, кто она такая. Ева тихо повторила свою просьбу, председательствующий судья наклонился к микрофону.

– У вас проблемы?

Ева покачала головой, хотя и покраснела, что наверняка было прекрасно видно со зрительской трибуны. Некоторые подсудимые, которые могли видеть лицо Евы, заухмылялись и засопели; это были необразованные – истопник, медбрат. Ян Краль наконец понял, в чем состоит задача Евы, и коротко ей кивнул. Он начал с начала и теперь говорил медленнее. Ева напряженно смотрела на его губы, которые поплыли у нее перед глазами. Руки похолодели. Кровь зашумела в ушах, она перестала понимать свидетеля. «Я не могу. Мне надо выйти. Сейчас я встану и уйду. Нужно бежать… Я сбегу…» Но тут Ева увидела, что на лбу у Яна Краля выступил пот. Капельки появлялись одна за другой. Задрожал подбородок, это было видно только ей. И Еве стало стыдно. Что значит ее волнение по сравнению с его бедой? Она успокоилась. Ян Краль умолк. Он смотрел на свои руки, лежавшие на столе. По правому виску стекала капля пота. Ева посмотрела в свои записи и перевела сказанное свидетелем, обратив внимание, что старается повторять его интонацию.

– Двадцать восьмого октября сорок второго года меня с женой и сыном депортировали из краковского гетто. Мы три дня ехали в товарном вагоне. Запертом. Туалета и воды не было. Только ведро в углу на восемьдесят человек. Нам не давали ни есть, ни пить. Люди в дороге умирали. По меньшей мере десять человек. Прежде всего старики. Когда мы приехали – это было первого ноября, – нас вывели из вагона на платформу. Тех, кто остался в живых, разделили. Женщин, детей, стариков налево, мужчин направо. Два офицера СС поспорили, куда определить моего сына – ему было одиннадцать лет, но он был крепким. Я подумал, что те, кто слева, попадут в более легкий лагерь. А я не хотел, чтобы он работал. Я вмешался и сказал одному, что мой сын еще слишком мал, не может работать. Тот кивнул, и сын вместе с женой забрались в грузовик. Грузовик был Красного Креста, и это меня успокоило. Они уехали.

Ева умолкла. Председательствующий судья наклонился, чтобы задать вопрос, но тут Ян Краль опять заговорил. Он быстро произнес всего несколько фраз, под конец запутался и замолчал, как будто все сказал. Ева сбоку смотрела на него, на кадык над воротником белой рубашки. Она видела, что он глотает, глотает, глотает.

– Пожалуйста, повторите последнюю фразу, – тихо попросила она по-польски.

Все ждали, кто-то нетерпеливо постукивал костяшками пальцев по столу. Но Ян Краль чуть покачал головой и посмотрел на Еву. Глаза за очками покраснели, подбородок дрожал. Ева видела, что он не в состоянии говорить дальше. Она полистала словарь и посмотрела два слова, хотя прекрасно знала их значение. Slup и dym. Колонна и дым. И она в микрофон перевела то, что поняла:

– Потом в лагере, вечером, другой заключенный показал мне столб дыма на горизонте. И сказал: смотри, это твои жена и сын поднимаются на небо.

Ян Краль снял очки и достал из кармана брюк клетчатый носовой платок, свежевыглаженный, аккуратно сложенный. «Купил специально для процесса», – подумала Ева. Платком Ян Краль отер лоб. А потом закрыл им лицо.

В зале все молчали, даже на скамье подсудимых. Некоторые из подсудимых закрыли глаза, как будто задремали. Светловолосый что-то записал, а затем спросил:

– Господин Краль, почему вы решили, что ваша семья попадет в более легкий лагерь?

Ева перевела вопрос. Ян Краль высморкался, опять сглотнул и заговорил, а Ева перевела:

– Мне это сказал один из СС на платформе.

– Кто именно? – поинтересовался светловолосый.

Ян Краль не пошевелился.

– Кто-то из подсудимых? Вы узнаете его?

Ян Краль опять надел очки и повернулся в сторону подсудимых. Ненадолго его взгляд задержался на лице подсудимого номер четыре, а потом он указал на подсудимого номер семнадцать, аптекаря в темных очках. Тот почти весело засопел, как будто его выбрали принять участие в какой-то игре. Аптекарь вальяжно встал и сказал, а Ева перевела Яну Кралю:

– Это ложь. Свидетель меня с кем-то перепутал.

И аптекарь опять сел. Встал его защитник, Братец Кролик.

– Господин свидетель, вы показали, что прибыли в лагерь первого ноября сорок второго года. В этот день обвиняемого там не было. С первого по пятое ноября он находился в Мюнхене, у него была операция. На что имеются документы.

Ева перевела.

– Возможно, мы приехали тридцать первого октября, – сказал Ян Краль. – Когда едешь в запертом вагоне, время забывается.

– Имеются свидетельства о смерти членов семьи Краль? – обратился председатель к одному из судей.

Тот покачал головой.

– Возможно, вся история не соответствует действительности, – продолжил защитник. – У меня есть сомнения в правдивости показаний свидетеля.

Ева перевела это Яну Кралю. Тот посмотрел на нее и побелел. А светловолосый резко ответил защитнику:

– Многих жертв вообще не записывали по имени. Вам должно быть это известно, господин адвокат. Господин председатель, у нас имеется документ о регистрации свидетеля в лагере.

Давид Миллер нашел соответствующий документ. Светловолосый поискал нужное место и зачитал:

– Первого ноября сорок второго года свидетель был помещен в лагерь под номером двадцать сто семнадцать. Нередко случалось, что вновь прибывших регистрировали только на следующий день. Следовательно, прибытие тридцать первого октября вполне возможно.

Ева перевела.

– Господин свидетель, вы помните, когда именно по прибытии вас зарегистрировали? – спросил судья. – В тот же день? Или позже?

– Нет, не помню, – ответил Краль и после паузы добавил: – Для меня день смерти моих жены и сына первое ноября.

Опять взял слово защитник:

– Я повторяю, в тот день вы не могли видеть подсудимого на платформе, господин свидетель.

Подсудимый номер семнадцать снял солнечные очки и почти приветливо кивнул свидетелю:

– Простите, сударь, но я вообще не был на этой вашей так называемой платформе.

Со зрительской трибуны послышался возмущенный возглас, его зашикали. Председательствующий судья потребовал тишины, а затем попросил свидетеля еще раз, шаг за шагом описать его прибытие в лагерь, чтобы выстроить временну́ю схему. Ева перевела. Ян Краль вопросительно посмотрел на нее, она повторила:

– Все еще раз.

Краля начало трясти, его будто схватила невидимая огромная рука и трясла, трясла. Ева в поисках помощи перевела взгляд на прокуроров. Светловолосый понял, что свидетелю нужна пауза, и дал знак судье.

* * *

Низкое помещение без окон за залом, которое обычно служило гримеркой артистам, на сей раз выполняло роль комнаты для свидетелей. Заместитель прокурора, рядом с которым стоял Давид Миллер, втолковывал что-то Яну Кралю. Тот отказался сесть на стул и, шатаясь, прислонился к освещенному зеркалу, лицо у него было белое. Казалось, костюм вдруг сделался ему велик, как и воротник. От давешней солидности ничего не осталось. Ева переводила: его показания важны, он должен вспомнить. Но Краль заявил, что больше туда не пойдет. То, что здесь происходит, не оживит его жену и сына. Давид стал нажимать: Краль несет ответственность. По отношению к другим жертвам! Он схватил Краля за плечо, но светловолосый его оттащил.

– Вы не можете меня заставить, – покачал головой свидетель.

Светловолосый достал из кармана пачку сигарет и предложил Кралю. Тот взял сигарету, и они со светловолосым закурили. Все четверо молчали. Перед одним зеркалом стоял поднос со вчерашними бутербродами. Ломтики колбасы покоробились и покрылись капельками жира. Зеркало, отражавшее бутерброды, как и остальные, было обрамлено гирляндой из лампочек белого света, но видимо, что-то случилось с контактом, и лампочки тревожно мигали. Еве казалось, что Давид от нетерпения и раздражения сейчас лопнет. Под глазами у него были красные круги, как будто он почти не спал. Прилагая заметные усилия, Миллер сдержанно сказал:

– Господин Краль, вы важный свидетель не только по делу аптекаря. Самое главное – подсудимый номер четыре. Чудовище…

– Господин Миллер, я уже говорил вам… – перебил его светловолосый.

Давид отмахнулся:

– Да-да. Господин Краль, вы один из немногих, кто пережил пытки в одиннадцатом блоке. Вы должны дать показания! – И он резко обратился к Еве: – Переведите!

Ева открыла рот, но Краль вдруг рухнул на колени, как марионетка, у которой перерезали веревочки. Ева с Давидом едва успели его поймать и посадить на стул. Ева взяла у него недокуренную сигарету и потушила ее в пепельнице. Светловолосый обменялся долгим взглядом с Давидом и тихо сказал:

– У нас были сомнения уже во время допроса. Думаю, не стоит дальше настаивать. Даже если он отпадет. Мы просто теряем время. – И Еве: – Это не надо переводить, фройляйн Брунс.

Давид хотел что-то возразить, но светловолосый посмотрел на часы, кивнул Яну Кралю и вышел из комнаты. Давид недовольно двинулся за ним, не удостоив взглядом ни Еву, ни Яна Краля. Дверь он оставил открытой. Ева возмутилась. Как они могут так просто бросить человека, как будто он сломавшийся прибор? Она спросила у Краля, который обмяк на стуле:

– Хотите что-нибудь выпить, господин Краль? Стакан воды?

Но тот отмахнулся:

– Спасибо.

Ева нерешительно за ним наблюдала. Краль, похоже, не знал, что делать дальше. У него был такой вид, как будто он ждал указаний. Тогда Ева, сама себе удивившись, положила ему руку на локоть:

– Может быть, еще раз подумаете?

Краль не смотрел на нее.

– Сколько вам лет? – Но ответа он не ждал. – Такой молодой женщине нечего возиться с мертвыми. Нужно жить.

После этого он с трудом встал со стула, что-то пробормотал на прощание и вышел. Ева смотрела на мигающие лампочки и спрашивала себя, кого Ян Краль винит в смерти сына: тех людей, что в зале, или самого себя.

* * *

В детском отделении, где сегодня, как и в суде, целый день горел электрический свет, Аннегрета готовила младенцев ко второму кормлению. Она укладывала ревущие от голода свертки в коляски и вместе с сестрой Хайде везла их в женское отделение. Фрау Бартельс, молодая мама, уже сидела на кровати в одноместной палате – у господина Бартельса водились деньги – и ждала своего маленького Хеннинга. После двух недель, проведенных в родильной горячке, она выглядела хорошо. Их с малышом должны были сегодня выписывать.

Аннегрета достала громко плачущего Хеннинга из коляски и поднесла к обнаженной груди матери. Крики тотчас прекратились, Хеннинг засопел и начал сосать. Аннегрета смотрела на слегка покачивающийся маленький затылок и улыбалась. Фрау Бартельс поверх ребенка смотрела на Аннегрету и думала, что та, хоть полновата и слишком накрашена, симпатичная. Даже если бы она не спасла жизнь ее сыну.

Вскоре после родов у фрау Бартельс подскочила температура, о кормлении грудью нечего было и думать, и сестрам пришлось кормить маленького Хеннинга суррогатным молоком из шприца. Но за день до Рождества малыша сильно вырвало, а потом начался понос. Он худел с каждым днем, это вселяло серьезные опасения. Наконец ручки у него стали тонкими, гибкими, как тростинки. Аннегрета каждые полчаса вливала в него ложку подсахаренной воды, которая тут же стекала по подбородку. Но она не сдавалась. И через три дня Хеннинг, весом в полтора килограмма, скорее мертвый, чем живой, впервые удержал раствор. После этого он медленно пошел на поправку и сейчас весил, как после родов. Благодарность фрау Бартельс не знала границ, о чем она сегодня еще раз сказала Аннегрете. Но когда та хотела выйти, фрау Бартельс удержала ее за руку и прошептала:

– Я должна вам кое-что сказать, сестра. Мой муж подозревает, что Хеннинг получал здесь некачественное питание. Он написал жалобу. Лишь бы у вас не было неприятностей. Мне было бы очень жаль, вы были так добры к Хеннингу.

И фрау Бартельс извиняясь посмотрела на Аннегрету. Та, успокаивая ее, улыбнулась.

– Да все в порядке. Я бы на месте вашего мужа поступила точно так же. Я заберу Хеннинга через полчаса.

И Аннегрета вышла. Но в коридоре улыбка сошла с ее лица, и она в первый раз подумала: «Пожалуй, хватит».

* * *

В обеденный перерыв большинство участников процесса пошли в столовую дома культуры. Сотрудники прокуратуры, зрители, свидетели, родственники покупали кёнигсбергские клопсы или гуляш и садились за длинные столы неуютного, но практичного помещения. С подносом в руках искали себе место и защитники, в том числе Братец Кролик. За одном столом сидело несколько подсудимых, они утоляли голод так же, как и все остальные. Люди либо молчали, либо негромко обсуждали прогноз погоды, невозможное уличное движение, сухое, а то и резиновое мясо.

Ева с подносом подошла к столу, за которым сидели другие девушки – секретарши и стенографистки. Румяная молодая женщина в светлом костюме, уже видевшая Еву в прокуратуре, улыбкой пригласила ее подсесть. Ева села напротив нее и начала есть клопсы, которые ее отец никогда не подал бы такой температуры – еле теплые. Да и вообще есть ей не очень хотелось.

До обеда были заслушаны показания еще двоих свидетелей из Польши. Но те достаточно владели немецким и говорили без помощи Евы. Тем не менее она сидела рядом, чтобы при необходимости помочь. Однако перевести ей пришлось всего одно слово. Прогулочная трость. Палка. На платформе они были у офицеров СС вместо дубинок, чтобы успокаивать новых узников, когда те выходили из вагонов. Кто-то заговаривал, что-то спрашивал, проявлял строптивость, дети начинали плакать – и тогда, чтобы восстановить спокойствие, пускали в ход палки. Оба свидетеля видели на платформе подсудимого номер семнадцать. Один из них указал и на главного подсудимого, который, однако, так же как и аптекарь, решительно отрицал, что там был. И уж конечно, не проводил так называемых «селекций».

Ева перевела взгляд на крайний стол, окутанный сигаретным дымом. Она думала о том, что все подсудимые отрицали свою вину вполне правдоподобно. Они казались удивленными, потрясенными, даже возмущенными тем, что кому-то могло прийти это в голову: вот они смотрят людям в рот, ощупывают мышцы, отделяют работоспособных от их родных и навсегда разлучают семьи. Они правдоподобно отрицали, что тут же отправляли в газовые камеры бесполезных в их глазах людей. Ева отложила вилку с ножом. Бывало, по десять тысяч за день. Это показал Павел Пирко, входивший в состав группы заключенных, которые потом наводили на платформе порядок. Ева поискала глазами маленького хитрого человека, который рассказывал все это так весело, как будто описывал увеселительную прогулку по Рейну, но не нашла. Зато в другом конце столовой она заметила Давида Миллера, он торопливо, бездумно закидывал в себя еду и с полным ртом говорил что-то коллеге.

Ева попыталась представить себе: десять тысяч женщин, детей, мужчин. Десять тысяч ослабленных людей, они садятся в грузовик, и грузовик отъезжает. Но единственное, что она могла себе представить, это их надежду на горячий душ и кусок хлеба.

* * *

Эдит, нагруженная грязным бельем, спустилась в подвал «Немецкого дома», где у Брунсов была прачечная. Засунув руки в карманы голубого клетчатого фартука, она стояла перед новой стиральной машиной и следила за первой стиркой. Белый закрытый ящик стучал, качал воду, словно в нем билось огромное сердце. Эдит не могла оторваться, хотя на кухне было полно дел. У нее возникло смутное ощущение, будто эти звуки оповещают о начале чего-то нового. «Точнее, барабанят», – подумала она, имея в виду чудище, которое пришлось затаскивать в подвал трем грузчикам. Раньше она каждый четверг в большом чане варила передники, скатерти, кухонные полотенца, салфетки, помешивала их длинной палкой и наконец вытаскивала мокрое капающее белье из щелочного раствора, от которого слезились глаза. Теперь же она просто стояла, делать ничего было не нужно. Эдит почувствовала себя бесполезной и вздохнула.

Волосы у нее поредели, в них появились седые пряди, тело утратило формы, заплыло, стало мягче, податливее. Иногда по вечерам, прежде чем намазаться кремом, она сидела перед зеркалом и натягивала кожу лица, пока та не становилась гладкой, как прежде. А иногда по неделе не ужинала, чтобы влезть в бархатную юбку. Но тогда на лице появлялось больше морщин. «В определенном возрасте женщина должна решить, кем она хочет стать: коровой или козой». Эту фразу Эдит прочла в одном женском журнале. Ее мать определенно превратилась в козу. А Эдит никак не могла решить. На сцене она могла бы быть и той и другой. А еще возлюбленной, дочерью, матерью, бабушкой. В гриме и парике она могла бы играть леди Макбет, Джульетту, шиллеровскую Жанну Д’Арк…

Ее мысли прервал звук открывшейся двери. Вошел Людвиг в своей поварской куртке.

– Чего ты тут застряла, мама?

Эдит не ответила, и по ее виду Людвиг понял, что внутри у нее раздрай. Как в новой стиральной машине.

– Смысл машины ведь в том, что ты можешь использовать время иначе.

– Я всегда любила стирать, любила перемешивать белье в чане, тереть его на стиральной доске, выжимать, выбивать. Не знаю, смогу ли я привыкнуть к этой штуке.

– Привыкнешь. Ну давай, а то я стою под дождем с картофельным салатом.

Людвиг уже хотел выйти, но Эдит вдруг спросила:

– Может, с ней поговорить?

Людвиг посмотрел на жену и покачал головой:

– Нет.

Эдит помолчала. Барабан в стиральной машине крутился все быстрее. Вум-вум-вум.

– Он сейчас живет в Гамбурге. Торговец, у него большой магазин.

Людвиг сразу понял, о ком говорит жена.

– Откуда ты знаешь?

– В газете было написано. А жена его тоже здесь.

Стиральная машина тихонько зашипела и с хрипом начала откачивать воду. Муж и жена молча на нее смотрели.

* * *

После показаний свидетельницы, которая в тринадцатилетнем возрасте в последний раз видела на платформе своих маму и бабушку, председательствующий судья объявил перерыв до завтра. Ева отправилась в женский туалет, где ей пришлось ждать, пока освободится кабинка. Женщины стояли в очереди, как после театральной премьеры. Только сегодня не было оживленных разговоров о том, кто как играл. Все были сдержанны, вежливо придерживали двери, передавали полотенце, кивали друг другу. Ева тоже как будто ошалела.