Текст книги "Сокровища ханской ставки"

– Еще неизвестно, кто опасней, – огрызнулся китаец. – Знавал я одного учителя, так он головы ученикам резал…

– Помолчи, – велел ему Нестор Васильевич, – нехорошо, что мы при хозяине дома говорим на непонятном ему языке.

Они вошли в горницу и осмотрелись по сторонам. Обстановка в избе была самая простая. Стол, стул, печка, лавка, полати, нехитрая огородная утварь. Из общего ансамбля несколько выбивался только большой книжный шкаф, наполненный книгами и журналами, да на стене висела небольшая литография, изображавшая охоту нильского крокодила на антилопу.

– Прошу садиться, – сказал хозяин, глядя на гостей внимательными серыми глазами.

Они сели на лавку, хозяин дома – на стул. Неверный свет керосиновой лампы озарял его лицо. Надо сказать, внешность у него оказалась незаурядной. Тонкие брови, идеально прямой нос, слегка взъерошенные русые волосы, решительный рот, чью строгую линию слегка смягчали усы, волевой подбородок, очертания которого маскировала мягкая бородка. Но самым главным в его внешности были глаза – внимательные, понимающие и смотревшие, кажется, прямо в душу собеседнику. Глаза эти светились особенным внутренним огнем, какой на небесах можно видеть почти у всех ангелов, а на земле – только у фанатиков и святых.

«Святой или фанатик? – подумал про себя Загорский. – Впрочем, неважно, скоро все будет ясно».

– Скажите, а ваш Ганцзалин тоже историк? – осторожно осведомился хозяин дома, который, в свою очередь, внимательно их рассматривал.

– Он больше, чем историк – он китаец, – отвечал Нестор Васильевич. – Как известно, китайцы – настолько древняя нация, что, кажется, в древности своей переросли и саму историю. Во всяком случае, ту ее часть, которая нам известна.

Хозяин дома рассмеялся, но тут же спохватился и умолк.

– Тысяча извинений, – сказал он, продолжая глядеть на Загорского удивительными своими глазами. – Я вот вас допрашиваю, а сам даже не представился…

Он поднялся со стула, одернул на себе коричневый мятый пиджак и сказал очень просто:

– Дмитрий Сергеевич Ячменев, здешней земской школы учитель.

– Преподаете, стало быть, все науки сразу? – улыбнулся Загорский.

– Да, – засмеялся Ячменев, – универсал вроде Леонардо да Винчи. Вы уж извините, что я вас с ружьем встретил. Публика тут разная ходит, недавно вот два человека пропали, есть подозрение, что убиты. Приходится принимать меры предосторожности, деваться некуда. Давайте-ка, я вам с дороги самоварчик раскочегарю, вы, верно, проголодались.

– Благодарю, – сказал Нестор Васильевич, – дорога, действительно, вышла чуть более длинной, чем мы ожидали.

Учитель вынес самовар в сени и спустя недолгое время принес обратно уже горячим.

– Я, видите ли, живу анахоретом – ни жены, ни даже кухарки, все приходится делать самому, – сказал он, как бы извиняясь.

Действительный статский советник отвечал, что в таком образе жизни есть свои преимущества: уединенность, покой и много времени для самостоятельных занятий. Насколько можно судить по обложкам книг и журналов, их доброго хозяина особенно интересует древнерусская литература и история.

– Да, – с легким, как показалось Загорскому, смущением, кивнул Ячменев. – Я ведь Московский университет кончал, как раз историко-филологический факультет. Ну, и понемногу занимаюсь сам, стараюсь не забывать, что знал, да и новости науки тоже почитываю.

Чай оказался неожиданно вкусным, они пили его с кусковым сахаром и пряниками. Только Ганцзалин отказался от того и другого, еле слышно пробурчав, что это варварство – портить вкус чая всякими сладостями.

– Да, я слышал, что в Китае чай пьют в натуральном виде, ничего не добавляя, – проговорил Дмитрий Сергеевич, как бы спохватившись.

Нестор Васильевич отвечал, что чай в Китае пьют по-разному. В столице, действительно, предпочитают натуральный вкус, а где-нибудь на юге пьют с таким количеством сладостей, что даже и русскому человеку со удивлением и смехом[9]9
  Загорский мимоходом проверяет, распознает ли его собеседник скрытую цитату из переписки Ивана Грозного и князя Андрея Курбского.


[Закрыть].

– Да-да, – засмеялся хозяин дома, который оказался человеком неожиданно веселым и светским, – кто же убо восхощет таковаго ефопскаго чая пити…[10]10
  Ячменев отвечает на шутку Загорского измененной цитатой из Первого послания Грозного Курбскому.


[Закрыть] Переписка Курбского с Грозным, не так ли?

Они еще немного побеседовали о древнерусской литературе, причем Дмитрий Сергеевич восхищался ей без меры и говорил, что это просто кладезь языковых богатств, которые почему-то почти совершенно игнорируют современные писатели.

Как бы невзначай Нестор Васильевич обратил внимание на литографию с крокодилом.

– Да, – сказал Ячменев с неожиданной гордостью, словно бы сам писал земноводное с натуры, – это, если хотите, древний символ здешних мест.

– Любопытно, – заметил Нестор Васильевич, – однако и странно немного. Здесь, конечно, юг, но все-таки не Африка и даже не Азия, откуда тут взяться крокодилам? Или это что-то вроде герба здешнего помещика?

Ячменев кивнул головой: именно так. Русский помещик, сами знаете, тщеславен и кого только себе на герб не сажал – и орлов, и драконов, и грифонов с русалками. Но здешний, кажется, всех переплюнул и, похоже, желает напрямую вести свой род от крокодилов.

– Вы это серьезно? – удивился Загорский.

Дмитрий Сергеевич пожал плечами. В Розумихине ходит легенда, и он сам ее слышал, что в здешних местах водятся крокодилы. Более того, согласно преданию, два века назад жил здесь поп из староверов, который подкармливал огромного ящера, жившего в тутошнем озере…

– Да вы его проезжали, наверняка видели, – перебил сам себя учитель. – Оно от дороги саженях[11]11
  Сажень – примерно 2,1 метра.


[Закрыть] в десяти, едва-едва деревья его прикрывают.

Загорский и Ганцзалин обменялись быстрыми взглядами.

– Так вот, – продолжал Ячменев, – согласно преданию, жившего здесь когда-то гигантского крокодила подкармливал местный поп. Однажды еда у попа кончилась, и он отдал крокодилу свою собственную дочь. Узнав об этом, разъяренные крестьяне убили попа, а крокодил сгинул в нетях.

– Но ведь это всего только легенда, в которой, судя по всему, отразилось государственное неприятие старообрядческой церкви, – Нестор Васильевич отпил остывающего чаю. – Сами посудите, крокодил в этих широтах – это зоологический нонсенс.

– Ну да, все господа ученые так думают, – весело согласился Ячменев. – Однако исторические факты говорят немного о другом. Ну, изустные предания и всякие там народные рапсоды – это, конечно, для науки не аргумент. Но что вы скажете о письменных хрониках? Некоторые из них прямо повествуют о наличии крокодилов на русской земле. Причем крокодилов диких, а не привезенных из жарких стран на потеху князьям и богатым людям.

Он подошел к шкафу, вытащил оттуда толстую тетрадь в коленкоровом переплете, открыл.

– Вот, например, Галицко-Волынская летопись. Запись от 2 декабря 1582 года гласит о нашествии крокодилов на Новгород. – Он откашлялся и прочитал, окая, словно священник в церкви. – «Того же лета изыдо́ша коркодилы лютии из реки, и путь затвори́ша, людей много пояда́ша, и ужасо́шося люди и моли́ша Бога по всей земле. И паки спря́ташася, а иных изби́ша…»

Он поглядел на Загорского: что скажете? Русский летописец соврет – недорого возьмет? Ладно, а как вам свидетельство австрийского посла Сигизмунда Герберштейна в его «Записках о московитских делах»? Запись сделана в 1528 году. Вот послушайте, это перевод с немецкого.

Ячменев перелистнул страницу и прочитал:

– «Область сия изобилует рощами и лесами, в которых можно наблюдать страшные явления. Именно там и поныне очень много идолопоклонников, которые кормят у себя дома каких-то змей с четырьмя короткими ногами, наподобие ящериц, с черным и жирным телом, имеющих не более трех пядей в длину… в положенные дни они очищают свой дом и с каким-то страхом благоговейно поклоняются им, выползающим к поставленной пище, до тех пор, пока те, насытившись, не вернутся на свое место».

– Три пяди[12]12
  Пядь – 17,78 сантиметра. Три пяди это примерно 53 см.


[Закрыть] – это меньше двух футов[13]13
  Фут – около тридцати сантиметров.


[Закрыть], – заметил Загорский. – Для крокодилов мелковаты, не находите?

– Может быть, подкармливали только молодняк, а взрослые особи промышляли сами, – пожал плечами Ячменев. – И вот, кстати, что еще пишет посол: «Русские бояре в Московии содержат в огромных лоханях с водой кровожадных ящеров для собственного увеселения».

Учитель торжествующе поглядел на Загорского. Предположим, летописец соврал, но какой смысл врать Герберштейну? Человек серьезный, положительный, дипломат. Да, между нами говоря, и летописцы не оставляли потомкам совсем уж откровенной небывальщины.

Однако, судя по скептическому выражению лица Нестора Васильевича, Ячменев гостя не убедил. Хозяина дома, впрочем, это не огорчило.

– Понимаю, – кивнул он. – Летописцы, дипломаты – люди ненадежные. Но что вы скажете о совсем недавнем свидетельстве? Каких-то двадцать лет назад газета «Псковские ведомости» писала о том, что из реки Великой выползло сонмище крокодилов, которые пожрали множество собак и кошек. Кроме того, при сем зоологическом катаклизме пострадали и отдельные подданные Российской империи.

Нестор Васильевич пожал плечами: бульварная пресса, что тут скажешь? Они, если понадобится, крокодилами заселят не только Псков, но и резиденцию его императорского величества.

– Могут, – весело согласился Дмитрий Сергеевич. – К слову, о величествах. Имеется у меня в коллекции донесение Арзамасского земского комиссара Василия Штыкова.

Он перелистнул страницу и прочитал:

– «Лета тысяча семьсот девятнадцатого, июня четвертого дня. Была в уезде буря великая, и смерч, и град, и многие скоты, и всякая живность погибла… И упал с неба змий, Божьим гневом опаленный, и смердел отвратно. И, помня Указ Божьей милостью Государя нашего Всероссийского Петра Алексеевича от лета тысяча семьсот восемнадцатого о Куншткаморе и сбору для ея диковин разных, монструзов и уродов всяких, каменьев небесных и разных чудес, змия сего бросили в бочку с крепким двойным вином…»

Ячменев хитро поглядел на Загорского: увлекательно, не так ли – и продолжил читать.

– «В длину сей монструз от пасти до конца хвоста спаленного – в десять аршин и пять вершков, и зубья в пасти той, яко у щуки, но более того и кривые, а спереди еще более в два вершка, а крылья, яко у нетопыря – кожаные, и одно крыло от хребта змиева длиной аж в девять аршин и десять вершков, а хвост зело длинен, в четыре аршина и пять вершков, лапы голые, с когтями, яко у орла и более, и лапы на крыльях четырехперстные с когтями ж, а глаза блеклы, но весьма свирепы».

– Ну, это уж простите, не крокодил, а какой-то птеродактиль, – пожал плечами Загорский.

– И пусть птеродактиль, – отвечал учитель. – Там, где поймали птеродактиля, вполне может быть и крокодил, и вообще кто угодно. Я полагаю, что комиссар петровских времен не стал бы врать в донесении. Петр Великий, как все знают, отличался чрезвычайно раздражительным нравом. И если бы должностное лицо отослало такой рапорт, не имея возможности подтвердить сообщение, так сказать, предметно – его могли ждать пытки или даже смерть. Следовательно – что? Следовательно, мы вполне можем предположить, что еще совсем недавно по русской земле ходили разнообразные экзотические гады. Нет, я не настаиваю на том, что это были обязательно крокодилы. Это могли быть гигантские ящерицы или даже какие-нибудь ископаемые земноводные, в силу неизвестных обстоятельств на миллионы лет пережившие своих сородичей…

С минуту действительный статский советник молчал. Потом поднял глаза на собеседника.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Предположим, что эти крокодилы или какие-то другие монстры действительно топтали нашу богоспасаемую землю еще несколько веков назад. Почему же о них осталось так мало свидетельств?

– Да потому что некому было эти свидетельства оставлять, – усмехнулся Ячменев. – Монстры эти наверняка гнездились где-нибудь на природе, в сельской местности. А там жили одни неграмотные крестьяне, которым что дракон, что крокодил, что змей из бездны – все едино. А вы знаете, что нет в России ни одной мало-мальски крупной деревни, где бы не ходили предания о гигантских змеях? И это при том, что власти и церковь такие легенды категорически не одобряют. Однако надо понимать, что змей тут – общее название для любого гада. А то, что он на четырех ногах и с драконьей головой – так это детали, в которые мало кто вдавался.

Загорский полюбопытствовал, почему же всех этих крокодилов не видно сейчас? Потому, отвечал Ячменев, что они, вероятно, подверглись массовому уничтожению со стороны крестьян. Выжили только отдельные особи, которые и доживают свой век в озерах и болотах.

– Ну, что ж, – задумчиво заметил Нестор Васильевич, – может быть, какое-то здравое зерно во всех этих историях имеется. Во всяком случае, сходу отрицать существование русских крокодилов на том только основании, что эта порода неизвестна зоологам, наверное, не стоит. Кстати, неплохо было бы переговорить со здешним помещиком. Как его фамилия?

– Его фамилия Погудалов, вот только переговорить с ним вряд ли получится, – отвечал учитель. – Не так давно он продал свои земли крестьянам и дачникам, и уехал прочь – кажется, в Италию…

С крокодилолюбивых помещиков и их подопечных беседа сама собой понемногу перешла на темы менее экзотические. Разговор они закончили далеко за полночь, и ко сну отошли уже часов около двух ночи.

Глава третья. Приключения оторванной головы

Утром Загорский и Ганцзалин поднялись, как обычно, в семь. Однако хозяин дома был уже на ногах и занимался огородом, на котором, как рассказал он еще вчера, произрастали у него картошка, огурцы, помидоры и репа. Впрочем, огородничал Ячменев недолго и очень скоро вернулся в дом.

– Вот, полюбуйтесь, – сказал он, заходя в избу. В руках у него были два саквояжа – коричневый и серый. Нестор Васильевич и его помощник немедленно узнали своего имущество.

– Откуда это у вас? – удивился Загорский.

– Кто-то ночью к дверям подкинул, – отвечал тот озабоченно. – Что, почему – ума не приложу. Придется, видимо, отправить в полицию – пусть разбираются.

Загорский однако, заявил, что отправлять что бы то ни было в полицию нет необходимости по той простой причине, что это их саквояжи.

– Любопытно, – сказал Дмитрий Сергеевич, прищуриваясь, – а я-то вчера удивлялся – люди из самого Петербурга явились, но совершенно без вещей. Решил, что вы их на станции оставили, чтобы подвезли позже.

Нестор Васильевич отвечал, что дела обстоят несколько иначе, и в двух словах пересказал учителю вчерашнюю историю с исчезновением не только телеги с возницей, но и их собственного багажа.

– Лысый в картузе на сером одре? – задумался Дмитрий Сергеевич. – Это, должно быть, Антип… Очевидно, действительно испугался: старик он жадный, но, кажется, не вороватый. Что ж, все хорошо, что хорошо кончается. Забирайте с Богом ваши ридикюли[14]14
  Ридикюль – дамская сумочка. Очевидно, Ячменев иронизирует.


[Закрыть].

Действительный статский советник с помощником отнесли саквояжи в комнату, где они ночевали.

– Надо бы проверить, все ли на месте, – заявил Ганцзалин, вскрывая саквояж хозяина.

– Полагаю, ничего не пропало, – рассеянно отвечал Загорский, думая о чем-то своем.

Ганцзалин, однако, объявил, что в вещах рылись.

– Ну, разумеется, рылись, – пожал плечами Нестор Васильевич. – Рылись, но, видимо, не нашли ничего для себя ценного. Потому и решили принести обратно.

Помощника такое легкомыслие возмутило. Что значит – ничего ценного? У них в багаже много ценных вещей! Вещей-то много, согласился хозяин, но, чтобы реализовалась их ценность, их нужно продать. А на торговле краденым очень легко можно спалиться.

– Спалиться? – с некоторым удивлением переспросил Ганцзалин.

Да, спалиться, подтвердил Загорский, так говорят профессиональные воры и полицейские. Это означает попасть в кутузку по подозрению в краже.

– Значит, если бы у нас тут лежали не вещи, а деньги, старик бы их забрал? – полюбопытствовал китаец.

Действительный статский советник поморщился: умеет же Ганцзалин задавать вопросы. Как ни ответь, выйдет либо прекраснодушие, либо клевета.

– Значит, не забрал бы? – не унимался помощник.

Может быть, и забрал, конечно. Правда, не сразу, а частями. И сильно мучился бы при этом угрызениями совести. Стоит иметь в виду, что люди иной раз ведут себя гораздо лучше, чем о них можно подумать. Человек, вообще говоря, обычно не властен ни в хорошем, ни в плохом и поступает, как бог на душу положит.

Ганцзалин, выслушав монолог хозяина, заявил, что все беды происходят оттого, что людям не хватает постоянства. Если ты хороший человек, ты всегда должен вести себя хорошо. То же самое и к плохим относится. Загорский только головой покачал в ответ. Постоянен лишь благородный муж, остальные плывут по воле ветра.

– Однако хватит рассуждать об абстрактных материях, – прервал сам себя действительный статский советник, – нас ждет их благородие барон фон Шторн.

– Ждали обозу, а дождались навозу, – по своему обыкновению загадочно объявил Ганцзалин.

Нестор Васильевич ничего не ответил на эту сомнительную сентенцию: он давно привык к пословицам и поговоркам своего помощника, по большей части бессмысленным, точнее сказать, настолько глубокомысленным, что искать в них какое-то содержание было делом почти безнадежным. Спустя мгновение его уже не было в комнате. Ганцзалин, закрыв саквояжи, устремился за господином.

Дмитрий Сергеевич объяснил им, как добраться до места раскопа, на котором работал Шторн, и просил передавать привет барону.

– Вы хорошо с ним знакомы? – полюбопытствовал Загорский.

– Совсем почти никак, – отвечал Ячменев, как-то странно полыхнув серыми своими глазами. – Роман Эрнестович – человек весьма экстравагантный, хотя и умеет быть светским. Однако, если вы, с его точки зрения, попытаетесь перейти границу, он не преминет вам поставить это на вид. Ну, да вы все сами увидите, тут всего полчаса ходьбы.

С тем они и отправились на поиски фон Шторна. Солнце было утренним, нежарким, вдоль дороги тянулись поля, прогулка казалась приятной. Однако Ганцзалин привычно бурчал, что идти далеко, и что, чем попусту топтать ноги, можно было бы просто истребовать барона к ним на разговор.

– Как ты себе это представляешь? – господин поглядел на него скептически. – Послать ему письмо на гербовой бумаге с полицейским предписанием явиться к нам на допрос? Имей в виду, Романа Эрнестовича побаивается сам генерал-лейтенант Толмачев. А уж на нас с тобой барон просто чихать хотел. Не говоря уже о том, что неплохо бы повнимательнее осмотреть раскоп и попытаться понять, что именно барон тут ищет. По меньшей мере это может помочь нам установить мотивы преступления.

Ганцзалин спросил, не думает ли Загорский, что барон имеет отношение к исчезновению эстонца и следователя Персефонова. На это Нестор Васильевич сухо отвечал в том смысле, что он предпочитает никого не подозревать, пока не получит для этого достаточных оснований.

– Поперек бабки в пекло не лезь, – понимающе кивнул Ганцзалин.

Так, за приятными разговорами, добрались они до раскопа.

Располагался он посреди степи, прямо на вершине небольшого холма. Там, под нежарким еще утренним солнцем, вовсю шла работа: в сырых и темных земляных отвалах копошилось несколько человек с лопатками, кирками и археологическими кисточками. У подножия холма, постукивая себя стеком по сапогу, со скучающим видом стоял белокурый господин, одетый в легкий светлый хлопчатобумажный костюм и пробковый колониальный шлем, словно находился он не в центре России, а где-нибудь в Индии или в Китае.

– Будем говорить, что приехали расследовать дело? – негромко спросил Ганцзалин. – Или притворимся археологами-любителями?

– Посмотрим, – сквозь зубы отвечал Нестор Васильевич.

Однако выбора им не оставили. Едва только они приблизились к раскопу, господин в шлеме повернулся к ним, распростер руки и закричал мало не на всю степь:

– Нестор Васильевич, вы ли это?! Рад, рад, душевно рад вас видеть! А с вами, я вижу, и ваш верный Ганцзалин. Если бы я мог выдавать государственные награды, я бы непременно выдал ему медаль «За преданность!»

– Он меня что, за собаку держит? – хмуро спросил китаец.

Нестор Васильевич ничего на это не ответил, но двинулся прямо к фон Шторну.

– Приветствую, господин барон, – сказал он несколько церемонно. – Мы что же, знакомы?

Барон в ответ ослепительно улыбнулся во все зубы. На вид ему было лет тридцать пять, и он представлял собой типичного немца, как его видит окружающий мир: длиннолицый, светловолосый, с идеально прямым носом, чуть поджатыми узкими губами и водянистыми светло-голубыми глазами. Сейчас водянистые эти глаза вперились в физиономию Загорского с нескрываемым благорасположением.

– Знакомы ли мы? Лично – нет, – отвечал барон, по-прежнему улыбаясь. – Но кто же не знает мастера сыска, дипломата и разведчика Загорского? Кто, я вас спрашиваю? Если есть тут такие, пусть немедленно покаются в столь вопиющем невежестве и отправляются в монастырь. Именно для них и им подобных писал герр Шекспир свои бессмертные строки: «О милая Офелия! О нимфа! Сомкни ты челюсти, тяжелые, как мрамор, и в монастырь ступай!» В монастырь, господа, в монастырь!

– Вот, кажется, нашелся тебе напарник в лингвистических упражнениях, – негромко сказал помощнику Загорский. – Тоже, видно, большой любитель цитат и поговорок…

Между тем фон Шторн подобрался к Нестору Васильевичу вплотную, схватил его руку в свои и энергично тряс, восклицая:

– Очень! Очень рад! Верьте слову, в жизни своей не имел более приятного знакомства. Счастлив был бы прижать вас к сердцу, но, боюсь, мы еще не настолько близки. А, впрочем, и что с того? Сейчас не близки, так станем близки в скором времени, не так ли? Я, во всяком случае, очень на это рассчитываю.

Действительный статский советник заметил, что, похоже, барон знал о его приезде заранее.

– Разумеется, знал, – вскричал тот, не отпуская руку Загорского, словно боялся, что столь ценный собеседник вдруг ускользнет и растворится в теплом степном воздухе. – Больше того скажу, ждали вас, ждали с нетерпением. Я, грешным делом, наябедничал на здешних жандармов. Вы, конечно, скажете: чего еще было ждать от кляузной немецкой душонки? Однако заявляю вам откровенно – все оттого, что они своим розыском категорически не давали мне работать. После моей жалобы стало ясно, что воспоследуют серьезные меры. Я сразу понял, что по мою душу пришлют какую-нибудь важную персону, какое-нибудь тяжелое орудие, выражаясь фигурально, мортиру или даже пушку. И знаете, я как в воду смотрел – отрядили не кого-нибудь, а его превосходительство, действительного статского советника Загорского.

Тут Нестор Васильевич, принужденно улыбнувшись, изъял свою ладонь из цепких рук барона. Тот, однако, продолжал говорить не останавливаясь. Из слов его выходило, что Загорского прислали совершенно верно, потому что только он может разобраться в этом запутанном деле. Конечно, он, барон, и сам мог бы провести розыск и следствие, но занят, ужасно занят раскопками, поверите ли, совершенно нет ни времени, ни сил. Так что лучше пусть его превосходительство устанавливает истину, а уж они все, как один, будут ему помогать.

– Самое главное забыл сказать, – внезапно посерьезнел барон. – Прошу сразу же выключить меня из числа подозреваемых. Все дело в том, что первым пропал мой издольщик. Бедный Саар! Сами понимаете, убить его я никак не мог. Потому что если бы я хотел его убить, то сделал бы это гораздо раньше. Да, и помилуйте, какая выгода была мне убивать моего собственного работника? Что же касается следователя, несчастного Персефонова, то к его исчезновению я касательства не имею, и его подавно не убивал. Но не убивал не потому, что мне это невыгодно, как обычно в таких случаях говорят. Напротив, мне было это очень выгодно, он все время тут крутился и мешал работать. Однако это тот случай, когда соображениями выгоды вполне можно пожертвовать. Я, знаете, ли человек верующий, хоть и лютеранского исповедания. А шестая из заповедей Моисеевых, действительная и для иудеев, и для христиан, гласит: «Не убий!» Вы, скажете, может быть, что этого недостаточно, чтобы отвести от меня подозрения? А я вам на это снова скажу, что я не убивал и, более того, могу вам поклясться в этом, как на духу.

– Поклясться на духу? – удивился Загорский, который в первый раз в жизни слышал, чтобы на исповеди клялись. Впрочем, как уже заявил сам фон Шторн, он был лютеранин, а те, вероятно, способны на самые экстравагантные поступки.

– Именно поклясться, – не моргнув глазом подтвердил барон, – и притом всем, чем хотите. Я прошу прощения, чем у нас обычно клянутся? Пречистой Девой, Христом, может быть родной матерью? Всем этим готов я поклясться и даже памятью любимой бабушки – поскольку невиновен и чист, как стеклышко. Хотите верьте, хотите, нет – но не убивал.

– А кто, в таком случае, убил? – спросил Загорский внезапно.

Барон погрозил ему пальцем.

– О, я вижу, ваше превосходительство, вы уже начали свое расследование! Что ж, прошу.

Он широким жестом показал на людей, которые копошились в раскопе.

– Вот вам, пожалуйста, выбирайте любого из моих работников. Допросите их, сотрите в порошок, делайте с ними, что хотите, но найдите нам настоящего преступника. Кстати, вы владеете эстонским?

Загорский отвечал, что эстонским, к сожалению, он не владеет. Но разве люди барона не говорят по-русски?

– Практически нет, – отвечал барон, – да и с кем им разговаривать по-русски в нашей лифляндской глуши? С коровами? С рыбами? Это простые неграмотные крестьяне, они и между собой говорят редко, не то что вести разговоры на чужом языке.

– Так они еще и неграмотны, – сказал Нестор Васильевич, хмурясь. – Готов поспорить, что они и немецкого языка не знают.

– Как вы угадали? – восхитился фон Шторн и погрозил Загорскому пальцем. – Я вижу, ваша проницательность соответствует вашей славе, от вас ничего не укроется!

Однако действительный статский советник пропустил этот двусмысленный комплимент мимо ушей.

– Как же вы с ними объясняетесь? – проговорил он все так же хмуро.

Фон Шторн только плечами пожал: а зачем, собственно, ему с ними объясняться? Это его слуги, они привыкли без слов угадывать все его желания. Впрочем, сам он отлично знает эстонский язык, таким образом, если его превосходительству угодно, тот вполне может допросить их с дружеской помощью барона.

– Все ваши работники сейчас тут? – полюбопытствовал Загорский, поглядывая в сторону раскопа.

– Все, – кивнул фон Шторн, – все, кроме несчастного погибшего Саара. Их тут четверо, все из семьи Мяги.

Как оказалось, это почтенное семейство служит фон Шторнам уже несколько поколений, и все они ему чрезвычайно преданы. Мяги кристально честны, не увиливают от работы и вообще, случись чего, жизнь готовы за хозяина отдать.

– Какая удивительная преданность, – задумчиво заметил действительный статский советник. – Почти, как у крепостных. И это при том, что крепостное право отменено в России полвека назад.

Барон засмеялся: да, он что-то слышал об этом юридическом казусе. Однако же, как говорят в России, сердцу не прикажешь. Есть закон, который стоит выше законов государственных, это закон любви. И господин Загорский об этом прекрасно знает. Закон любви распространяется в том числе и на любовь к хозяину, и тут уже совершенно не обязательны крепостные отношения. Его Ганцзалин, например, предан Загорскому вовсе не потому, что он – хозяин, а тот – раб, а по душевной склонности. Так же точно преданы барону и его слуги.

Загорский хотел спросить еще что-то, но наверху, в раскопе, вдруг поднялась какая-то суматоха.

– Что там случилось? – Нестор Васильевич смотрел на вершину холма: работники бегали по раскопу туда и сюда.

– Не знаю, – озадаченно отвечал фон Шторн. – Вероятно, что-то нашли…

Легконогий Ганцзалин уже поднимался на холм, за ним последовали Загорский и барон. Спустя минуту все трое стояли на вершине, ровной и утоптанной, словно тут не останки древних цивилизация искали, а собирались прокладывать дорогу.

Впрочем, сам раскоп был небольшим и сравнительно неглубоким: судя по всему, копатели тут не спешили и работали тщательно. На дне и по бокам валялось некоторое количество глиняных черепков, чей возраст мог определить разве что археолог-профессионал, да и то после тщательного изучения.

Сейчас все работники – четверо мужчин – выстроились вдоль дальнего края раскопа. Трое из них походили друг на друга, как родные братья – круглолицые, светловолосые, розовощекие, все они имели некоторое сходство с молочными поросятами. Один же, стоявший чуть наособицу, являл собой весьма примечательное зрелище. Это был высокого роста могучий детина, с рыжими волосами и побитым оспой лицом. Но не волосы и не оспенные пятна обращали на него внимание, а суровое лицо с выражением затаенного зверства на нем. Низкие надбровные дуги, выдающийся вперед подбородок, крупный нос, карие глаза, сверкающие из-под бровей недобрым огнем – все это только усиливало первое впечатление. Если собратья его стояли почти навытяжку, рыжий великан выставил ногу вперед и заложил руки за спину, как бы демонстрируя всем вокруг свою независимость.

– Что у вас тут случилось? – громко сказал барон по-эстонски и сам же перевел свой вопрос Загорскому.

Все четверо стояли не шевелясь. Фон Шторн нахмурился:

– Арво, что происходит?

Самый старший из белобрысых как-то жалко улыбнулся, затоптался на месте и бросил косой затравленный взгляд на гиганта, от которого прямо исходила эманация злобы и ненависти.

– Он что-то прячет, – внезапно сказал Ганцзалин, не сводивший глаз с рыжего. – Нашел и прячет за спиной.

– Гуннар? – барон тоже перевел взгляд на рыжего.

Тот как-то странно оскалился и неразборчиво рявкнул, потом попятился. Он пятился задом и не видя, что у него за спиной, очень скоро споткнулся и едва не полетел кубарем с вершины холма. Однако в последний миг его успел ухватить за рукав Ганцзалин. Рыжий зарычал и правой рукой пихнул китайца в грудь, левую же по-прежнему держал за спиной.

Толчок оказался настолько сильным, что Ганцзалин отлетел и скатился в раскоп. Однако спустя секунду с необыкновенной ловкостью он вскочил на ноги. Глаза его горели яростью, в несколько прыжков он оказался на вершине раскопа рядом с Гуннаром.

– Ганцзалин, стой! – крикнул Загорский.

Однако разъяренный китаец то ли не расслышал крика хозяина, то ли просто не обратил на него внимания. Рыжий Гуннар, видя, что враг стремительно движется на него, ощерил рот и с размаху ударил китайца кулаком по уху. Однако тот ловко увернулся, перехватил бьющую руку и вывернул ее Гуннару за спину. Тот от неожиданности разжал пальцы левой руки и какой-то круглый безобразный предмет покатился вниз, на дно раскопа. Гуннар зарычал с и такой силой рванулся из рук китайца, что тот вынужден был отступить. Теперь руки у эстонца были свободны. Он в одно мгновение схватил своими лапищами Ганцзалина за шею и сдавил так, что у того глаза полезли на лоб.