Текст книги "Дело Саввы Морозова"

– В лакеи меня переведите, – попросила Ника.

Морозов в задумчивости почесал подбородок. Ну, может быть, и в лакеи. А кто у него в камердинерах будет?

– А я и буду, – отвечала Ника. – Я все то же буду делать, только одеваться вы будете сами. Или, если хотите, одевайтесь при мне, а я отворачиваться буду.

– Нет уж, – сказал Морозов решительно, – одеваться буду сам. Остальное пока оставим как есть, а там видно будет.

Она от радости обняла его, прижалась к груди мокрым носом.

– Спасибо, Савва Тимофеевич. Я вас все равно буду любить, но не так, как обычно, а… – Ника подняла глаза к потолку, вспоминая сложное слово и наконец по слогам выговорила: – Пла-то-нически.

– Ладно, – сказал Морозов, почему-то засмеявшись, – хоть Сократом назови, только цикуту не лей. Выздоравливай, Никанор.

И, посмеиваясь, вышел вон. А Ника, хоть и не поняла последней его фразы, повалилась на кровать совершенно счастливая. Вот так агент Вероника Шульц, кто скажет после этого, что она плохой детектив? По краю ходила, на грани провала, но сумела вывернуться. Но, конечно, спасибо Савве Тимофеевичу, хороший оказался дядька, не воспользовался ее слабостью. Кто-то, но уж никак не мануфактур-советник мог бы стать героем ее девичьих грез.

В мечтах виделся ей кто-то совсем другой: если не рыцарь на белом коне, то кто-то одновременно сильный и изящный, кто-то красивый, кто-то такой, которого можно было бы полюбить не за деньги, а за него самого. Ну вот, например, статский советник Загорский. Но Загорский, кажется, и вовсе ее за женщину не принимает. Но это ничего. Вода камень точит. Если выполнит она это свое задание наилучшим образом, Загорский, очень может быть, еще взглянет на агента Веронику Шульц совсем другими глазами.

Глава десятая. Опровергнутый Шекспир

Благодаря телефону с полковником Саввичем Ганцзалин снесся довольно быстро. Тот даже крякнул, услышав, что Нестор Васильевич сидит в участке по подозрению в убийстве.

– Вечно у вас не понос, так золотуха, – сказал он недовольно. – То вы девицу вытаскиваете, которую в убийстве обвиняют, то сам Нестор Васильевич в уголовном деле фигурирует. Если так дальше пойдет, в чем вас в следующий раз заподозрят? В покушении на государя императора?

Ганцзалин отвечал, что этого никак не может быть, потому что его господин ни на кого впустую не покушается: если уж решил убить – убьет и, как говорится, охулки на руку не положит. А уж убийство Его Императорского Величества в их планы совершенно не входит. Но вообще его высокоблагородие прав – времена наступают трудные. А все с того началось, что мстительные большевики решили убить его господина, который верой и правдой служит отчизне и жизнь свою за нее готов положить…

– Ну, хорошо, хорошо, – полковник на том конце провода явно поморщился, – героический характер вашего господина мне отлично известен. Постараюсь вытащить статского советника Загорского из каталажки как можно скорее.

– Спасибо, господин полковник, Бог вас не забудет, свинья не съест, – прочувствованно проговорил Ганцзалин и повесил трубку.

Вскоре после этого он уже встречал Загорского возле участка. Тот был явно собой недоволен.

– Мы стареем, друг мой, – заметил он Ганцзалину. – Выпустили из рук убийцу, попали в полицейский участок…

– Это вы стареете, – уточнил китаец. – Я-то ни в какой участок не попадал. Вы, кстати сказать, вполне могли выпрыгнуть в окно следом за мной.

Нестор Васильевич отвечал, что прыжки из окон – это фантастика в духе Герберта Уэллса и что никуда он не мог выпрыгнуть при всем желании. Есть правила приличия, которые не терпят, чтобы статские советники сигали из окон по первому побуждению, да к тому же публично. Впрочем, главное, что помешало ему выпрыгнуть в окно, – это интуиция. Как выяснилось, за ними подглядывала соседка покойной Терпсихоровой. Если бы они сбежали оба, их бы стали искать и в конце концов, вероятно, нашли бы. В таком случае им было бы гораздо сложнее объяснить свое бегство с места преступления.

– К чему этот разговор? – наконец не выдержал Ганцзалин.

Разговор этот к тому, объяснил Нестор Васильевич, что время они потеряли, а вместе со временем, вероятно, потеряли убийцу. Впрочем, у них есть основания полагать, что к делу может иметь отношение пылкий поклонник Терпсихоровой, тот самый Мисаил Оганезов. Следовательно, для начала стоит поискать в этом направлении. Фамилия среди московских армян довольно распространенная, зато имя редкое. Так что, если имя это настоящее, найти господина Оганезова будет несложно.

– Найти и покарать, – добавил Ганцзалин сурово.

– Тебе барышня понравилась? – догадался Нестор Васильевич. – Не спорю, барышня трогательная. Вот только не могу взять в толк, зачем бы ее убивать? Впрочем, может быть, наши сомнения разрешит сам господин Оганезов?

Загорский оказался прав: Оганезовых в Москве было множество, но Мисаилом среди них звался только один. Жил он в Орехово-Зуеве, в общежитии, построенном для рабочих Никольской мануфактуры.

– Любопытное совпадение, – заметил статский советник, когда они с помощником вошли в общежитие, где должна была располагаться, если можно так выразиться, резиденция Оганезова.

Ганцзалин отвечал ему в том смысле, что никакое это не совпадение, и вообще, в таком серьезном деле совпадений не бывает. Загорский только молча кивнул в ответ и постучал в обшарпанную дверь, из-за которой раздавались хмельные крики. Спустя несколько секунд дверь распахнулась настежь, из комнаты поплыли мутно-сизые облака табачного дыма и крепкий запах спиртного.

Из облаков выступил среднего роста человек необыкновенной красоты. Курчавые темные волосы его поэтически вздымались надо лбом, лицо было утонченным и одухотворенным, черные глаза сияли глубоким огнем и одновременно сверкали какой-то первобытной страстью – казалось, что зрачки заполнили половину глаза. Небольшая ухоженная бородка и усы подковой казались обрамлением великолепного живописного шедевра.

– Если бы это была дама, я бы сказал, что она заливает в глаза белладонну – для интересности, – тихонько сказал Нестор Васильевич Ганцзалину. И хотя слова эти не предназначались черноглазому, однако тот, похоже, обладал отменным слухом. Сквозь пьяные выкрики, доносившиеся из комнаты, он расслышал начало фразы, которую произнес Загорский.

– Дамы? – повторил он совершенно без акцента, что выдавало в нем давнего московского жителя. – Какие дамы? Здесь, к сожалению, нет дам, исключительно мужская компания. Однако, если вы зайдете внутрь, мы угостим вас прекрасным коньяком. Ко мне недавно приехали земляки, привезли дары щедрой армянской земли. Вы любите долму?

Загорский поглядел на него с неожиданным интересом: а разве долма не грузинское блюдо?

– Грузинское блюдо? – изумился хозяин комнаты. – Вы шутите? Вы бы еще сказали, что это турецкое блюдо! Долма – святыня армянского народа, мы ели ее, еще когда ни грузин, ни тем более турков на свете не существовало. Нико, докажи!

Из комнаты вынырнул еще один кавказский тип – черноволосый, черноглазый. Был он молод, лет, наверное, двадцати пяти, но бороду имел такую, как будто отращивал ее с самого рождения, а может быть, даже прямо с ней и вылез из материнского лона.

– Князь Дадиани! – воскликнул он, наклоняя голову. – Друзья Мисаила – мои друзья!

Оганезов объяснил, что его друг мингрельский князь Николай Дадиани может доказать что угодно – хоть теорему Ферма, хоть теорию происхождения видов Дарвина.

– Очень полезный талант, – вежливо отвечал Нестор Васильевич, потом снова посмотрел на Оганезова. – Не могли бы мы поговорить с глазу на глаз?

На это хозяин комнаты патетически отвечал, что от друзей у него нет и быть не может никаких тайн. Кстати сказать, у третьего его друга, чья белобрысая голова выглядывала из-за плеча князя, очень простое русское имя: Степан Степанов. Удобно запоминать, если доведется в будущем еще раз встретиться. Так что же хотел господин Загорский и его друг китаец?

– Давно ли вы в последний раз видели госпожу Терпсихорову? – статский советник решил перейти к делу без предисловий.

– Амалию? А в чем дело?

– Дело в том, – Загорский поморщился, он не любил сообщать людям трагические вести, – дело в том, что госпожа Терпсихорова умерла.

– Как – умерла? – Черные прекрасные глаза вдруг застыли на месте двумя страшными дырами, словно их проткнули невидимыми палками, губы, нос и все лицо как-то странно обвисли, красавец Оганезов вдруг утратил всю свою сногсшибательную красоту и стал похож на осевшее тесто. – Вы… что вы хотите сказать?!

– Вчера во второй половине дня она была убита при посредстве ножа неизвестным или неизвестными…

Секунду Оганезов стоял, глядя перед собой, потом рухнул на колени, обхватил голову руками, закричал ужасным голосом.

– Вай-вай-вай! Нет, не верю! Не может быть! Зачем, почему?!

Вдруг он поднял голову вверх, поглядел на Загорского красными от ярости глазами, заговорил угрожающе:

– Кто? Кто это сделал, кто убил? Клянусь мамой, я его живьем сожру! Я ему сердце из груди вырву! Я его печенку разорву! Я его…

Он задохнулся и упал вперед, прямо на пол, как будто из него выпустили вдруг весь воздух. Несколько секунд он лежал ничком не шевелясь. Обеспокоенный Дадиани наклонился к нему, робко тронул рукой за плечо.

– Мишико, что с тобой?

– Амалию убили, – глухо проговорил Мисаил.

Нико замер в траурной позе, глядя куда-то в пол. Потом тихонько спросил у Загорского: а кто такая Амалия? Тот сухо отвечал, что об этом лучше бы спросить самого Мишико. Но сделать это было невозможно: Оганезов лежал на полу не двигаясь и, кажется, потерял сознание. Такие сильные чувства произвели впечатление даже на Ганцзалина.

– Как страшно переживает человек, – проговорил он тихонько.

Нестор Васильевич ничего на это не сказал, но, видя, что Оганезов категорически не собирается подниматься, присел рядом с ним и негромко спросил:

– Чем вы занимались вчера с двух до четырех часов дня?

Спина Оганезова как-то странно дернулась. Он медленно поднялся на коленки и уставил на статского советника покрасневшие глаза. Несколько секунд они молча глядели друг на друга, потом армянин разлепил губы.

– Вы что, – сказал он страшным шепотом, – думаете, это я ее убил?!

– Я пока не уверен, – также негромко отвечал Загорский. – Поэтому и спрашиваю, что вы делали вчера днем.

– Мишико, – беспокойно заговорил князь Дадиани, – Мишико, не надо. Если ты его убьешь, никому от этого легче не станет. Просто скажи, где ты был вчера днем?

Мишико медленно перевел на него глаза и неожиданно обыденным голосом отвечал:

– Да здесь я был, неужели не помнишь? Здесь, дома, тебя встречал!

Князь хлопнул себя по лбу: ну, конечно, как он мог забыть! Вчера, как раз между двумя и четырьмя, Мишико был тут вместе с ним, они открыли бутылочку отличного напареули. Потом еще одну и еще одну. Напареули очень хорошо идет под дыню, а он привез дыню из Армении.

– Почему из Армении? – спросил Нестор Васильевич. – Вы же грузин.

– Я не просто грузин, я мингрел, – с легкой обидой отвечал Дадиани. – А в Армении у меня дом. Я там жил когда-то, там мы и с Мишико познакомились. Он был старше, я младше, он меня жизни учил.

Загорский хмыкнул. Выходит, его светлость подтверждает алиби господина Оганезова?

– Какая светлость? – не понял князь. – Где светлость?

Нестор Васильевич терпеливо объяснил, что в Российской империи так обращаются к князьям. Или к нему надо обращаться как-то иначе? Нико засмеялся, хлопнул себя по лбу: он плохо говорит по-русски, иногда не понимает, что другие говорят. Конечно, он светлость. И он подтверждает алиби.

– И я тоже подтверждаю, – высунулся из комнаты в коридор загадочный Степан Степанов, до сего момента никак себя не проявлявший. – Я не светлость, но тоже подтверждаю.

Нестор Васильевич взглянул на него чрезвычайно холодно и как бы вскользь осведомился, кто он такой. Господин Степанов оказался рабочим Никольской мануфактуры.

– Какая пестрая, однако, у вас компания, – заметил статский советник. – Князь, рабочий, еще бы крестьянина сюда – и уже можно делать пролетарскую революцию.

Оганезов заморгал глазами: вообще говоря, его предки были крестьянами, но при чем тут революция?

– Ни при чем, – отвечал Загорский, – просто к слову пришлось. Скажите, давно вы знаете госпожу Терпсихорову?

Мука изобразилась в восточном лице Мисаила Оганезова, однако он переборол себя и отвечал с тоской, что познакомился с Амалией на спектакле. Это был Шекспир, она играла Дездемону.

– Это было ужасно, – проговорил он с тоской. – Особенно когда эта черная от ваксы рожа начала ее душить. Я человек образованный, понимаю, что такое театр и в чем его отличие от обычного цирка. Но я очень чувствительный, я не мог спокойно глядеть, как мавр из канавы терзает это небесное создание. И потом, она так натурально задыхалась. Я был уверен, что тут что-то не то. Может быть, актер, игравший Отелло, был на самом деле в нее влюблен, она ему изменила, и он стал душить ее по-настоящему. Так я подумал в тот миг. Мне почудилось, что еще секунда-другая – и ее лилейное горлышко хрустнет в его тяжелых лапах. Я не выдержал…

– И набили ему морду? – осведомился Ганцзалин.

– Не до такой степени, конечно, – отвечал Оганезов. – Я изобразил дикого кавказца, я закричал: «Мерзавец, отпусти ее, иначе, клянусь мамой, я тебя зарэжу!»

Отелло струхнул и ослабил хватку. Он все оглядывался на темпераментного зрителя и не решался действовать дальше. Назревал скандал: впервые в истории театра Отелло не мог прикончить Дездемону.

– На это было ужасно смотреть, – продолжал Оганезов. – Ну, пусть бы он отравил ее, пусть бы даже застрелил или зарезал. Но эта мука, длящаяся во времени, этот ужас на беззащитном личике – нет, этого нельзя было стерпеть.

Оганезов со своего места продолжал выкрикивать угрозы в адрес Отелло, незадачливый мавр топтался на месте, капельдинеры пытались объяснить дебоширу, что это лишь выдумка, фантазия иностранного автора, который, между нами говоря, при жизни своей не только о маврах, но и о дездемонах имел весьма приблизительное представление. Однако Оганезов твердо стоял на своем: он не позволит убить ни в чем не повинную женщину, Дездемона должна умереть естественной смертью и желательно в глубокой старости.

Неизвестно, чем бы закончилась вся история, но, к счастью, дело в свои руки взяла сама Дездемона, то есть госпожа Терпсихорова. Она рванула к себе Отелло с криком «Дай мне прочесть молитву… Поздно, поздно!», наложила себе на горло его руки и повалилась на пол. Пока она лежала на полу, а фраппированные актеры доигрывали пьесу, поглядывая в партер, где сидел ужасный армянин, Оганезов сбегал на угол, купил у цветочницы букет роскошных красных роз и вернулся обратно в театр, к гримерке госпожи Терпсихоровой.

Дорогу ему пытался перегородить актер, игравший Яго, смазливый мальчишка, но Мисаил так рявкнул на него, что того как ветром сдуло – господин Оганезов не терпел себе соперников ни в чем.

– Сударыня, – сказал он, входя в гримуборную, – позвольте мне выразить восхищение вашим талантом…

Тут надо сказать, что зашел он очень вовремя. Терпсихорова уже сбросила с себя дездемоновское платье, но своего собственного, партикулярного, еще не надела. Разумеется, она не стояла посреди комнаты, она скрывалась за ширмой, но сама мысль, что там, за ширмой, стоит полуобнаженная женщина, придавала всей ситуации необыкновенную пикантность.

– Мы, горцы, рождены кавалерами, – объяснил Оганезов. – Если дама хочет близости, мы разрешения не спрашиваем.

Почти так же получилось и здесь. Почти – потому что Терпсихорова близости не хотела.

– Она ударила меня по физиономии моими же розами, – сказал он. – И ее можно понять: приходит совершенно незнакомый человек и делает грязные намеки. Я на ее месте поступил бы так же. Сначала я подумал, что я ей не понравился. Потом оказалось, что ей не понравилось мое поведение во время спектакля. По ее мнению, я чуть не сорвал представление… Слово за слово, мы разговорились. Я сбегал за новым букетом, отвел ее в кафе, мы славно посидели и расстались друзьями.

– И как же дальше развивались ваши отношения?

– Этого я вам не скажу, – мрачно отвечал Оганезов. – Я горец, а когда дело касается чести женщины, горец молчит, как орел. Вы когда-нибудь видели, чтобы горный орел хвастался своими победами над синичками?

Статский советник посмотрел на него с некоторым сомнением. Ну, хорошо, пусть так. Но, может быть, он знает кого-то, кто желал смерти мадемуазель Терпсихоровой? Оганезов покачал головой: такого человека в природе не было и быть не могло. Амалия была ангелом, ангелом во плоти, ангелом до такой степени, что иногда ему даже становилось страшно, как может она ходить по бренной земле.

– Но если она вам так нравилась, почему вы не сделали ей предложения? – спросил Загорский.

– Я собирался, – печально отвечал Оганезов. – Собирался сделать это вчера, но вот, видите, не успел… Я даже колечко приготовил. Два колечка. Они очень похожи, только мое больше, я ведь мужчина.

На глазах его показались слезы. Загорский переглянулся с Ганцзалином: довольно неудобно расспрашивать плачущего мужчину, но деваться некуда.

– Что же вам помешало? – как можно мягче спросил статский советник.

Оказалось, еще вчера утром приехал Нико. Разумеется, это событие надо было отметить. Поскольку день был выходной, они выпили, потом еще выпили. И еще. А потом…

– Потом мы ушли в совершенно свинский запой, – горестно сказал Оганезов. – Ах, если бы не это, возможно, я пришел бы к ней, и она осталась бы жива.

– Не кори себя, ты ни в чем не виноват. – Князь Дадиани положил ему руку на плечо.

Оганезов покачал головой: не надо его утешать. Он будет безутешен до конца жизни, он ведь так любил Амалию.

Статский советник задал еще несколько незначительных вопросов, потом они с Ганцзалином откланялись и покинули общежитие.

– Ну и что ты думаешь? – спросил Нестор Васильевич у помощника.

– Темная история, – глубокомысленно отвечал китаец.

Загорский кивнул: это понятно, а что по существу?

– Князь мне не понравился, – отвечал Ганцзалин. – Скользкий тип.

Нестор Васильевич согласился с китайцем – действительно, скользкий. И вообще, судя по манерам, князь этот фальшивый. Он, правда, не большой знаток грузинской знати, да и вообще, говорят, что в Грузии – все князья. Однако Дадиани показался ему человеком хоть и хитрым, но несколько простоватым. А как Ганцзалину показался сам Оганезов?

– Красивый человек, – подумав, отвечал помощник. – Но с надломом. А Степанов жулик, хоть и рабочий.

На это Загорский заметил, что пролетарии – такие же люди, как и все остальные, и жуликов среди них тоже хватает.

– Жулики всех стран, объединяйтесь, – проговорил китаец. – Жуликам нечего терять, кроме своих цепей. Гегемония жуликов и жульническая революция…

Тут статский советник его перебил: довольно жонглировать словами – он, если возьмется, способен превратить в цирк любое светопреставление.

Кстати, заметил ли Ганцзалин, как напряглись Оганезов и Дадиани, когда он заговорил о революции? Вообще, во всей этой темной и трагической истории самым темным и непонятным ему кажется, откуда взялся Оганезов и что он делает в рабочем общежитии. Для выяснения этого вопроса, пожалуй, им придется зайти в контору Никольской мануфактуры…

– Впрочем, нет, – поразмыслив, решил статский советник. – Пойдут совершенно ненужные слухи. Заеду-ка я прямо к Морозову – может быть, он сам что-то знает, а нет, так свяжется и расспросит по телефону. Это будет куда менее подозрительно, чем если бы мы начали шастать по мануфактуре и задавать странные вопросы.

Глава одиннадцатая. Агент на грани провала

– Оганезов? – переспросил Савва Тимофеевич.

Они с Загорским сидели в его кабинете, обставленном совсем просто, можно даже сказать, по-спартански: стол, диван, пара гамбсовских стульев, вращающийся табурет. Великолепием поражали глаз только книжные шкафы, заполненные множеством роскошно изданных фолиантов русских и иностранных литераторов, а также книгами по химии.

– Оганезова я помню – удивительно красивый армянин, – продолжал Морозов. – Его привел на мануфактуру Красин.

– Но Красин, насколько я знаю, уже не работает у вас, – старый гамбсовский стул чуть слышно скрипнул под статским советником.

Морозов согласился: не работает. Однако тот факт, что они разошлись с Красиным, не означает, что он должен выбрасывать все результаты его труда и всех людей, которых он с собой когда-то привел.

– Неужели Оганезов работает простым рабочим? – удивился Нестор Васильевич.

Савва Тимофеевич пожал плечами: нет, конечно, он технолог. Тут уже настала пора пожимать плечами Загорскому – что делает технолог в рабочем общежитии?

– Он живет в общежитии? – удивился Морозов. – Это странно. Зарплата, которую я ему плачу, позволяет снимать вполне приличную квартиру.

И тем не менее Оганезов живет в общежитии, где, разумеется, жизнь его гораздо менее комфортна. Почему? Из всех возможных версий на ум сразу приходит самое очевидное: он хочет держаться поближе к рабочим. Если Красин большевик, очень может быть, что и его протеже Оганезов тоже состоит в социал-демократической партии. Это значит, он вполне способен агитировать рабочих мануфактуры. Однако делать это прямо на рабочем месте не слишком удобно, там все на виду. И тогда Оганезов решает заниматься агитацией прямо там, где рабочие живут, а это проще всего делать, если ты и сам живешь вместе с ними.

– Как у вас все просто, – покачал головой Морозов.

Загорский холодно отвечал, что у него все далеко не просто, однако эта версия наиболее вероятна. А в сыске, как в шахматах, надо в первую очередь рассматривать самые очевидные варианты.

– Это, конечно, так, – согласился мануфактур-советник. – Однако в данном случае есть некоторые сомнения. После стачки на мануфактуре я, разумеется, провел расследование. Вы знаете, я не против тред-юнионов[9]9
  Тред-юнионы (англ.) – британские профсоюзы, позже это слово разошлось и по другим странам. Морозов учился в Британии, поэтому для него это слово более привычно, чем русское «профсоюз».


[Закрыть], я считаю, что рабочие имеют право бороться за лучшую жизнь. Вот только требования их не должны быть политическими, только экономическими. В противном случае начинается хаос. Предположим, забастовщики требуют свободы печати и учреждения парламентаризма. Как я, простой купец, могу удовлетворить эти их требования…

– Одним словом, вы не против стачек, – перебил его Загорский. – Однако почему вы считаете, что Оганезов не занимается агитацией?

– Потому что, как я уже говорил, после последней стачки я провел расследование. И это расследование показало, что Оганезов в стачке не участвовал и в стачечные комитеты не входил.

Нестор Васильевич пожал плечами: если Оганезов не входил в стачечные комитеты, это не значит, что он не готовил стачку. Чудовище революции очень заботится о своей голове и ловко ее прячет. Знает ли господин Морозов, что до последнего времени костяк большевистского ЦК составляли в первую очередь эмигранты, то есть люди, до которых отсюда из России дотянуться не так-то легко?

– Так вы думаете, что он большевик, которого специально устроил ко мне Красин?

– Я в этом ни секунды не сомневаюсь. Вопрос: какова его специализация? Только ли он агитирует или готов заняться делами более серьезными, например уничтожить вас?

Морозов глядел на Загорского с изумлением: почему вы считаете, что он собирается меня уничтожить? Ответ простой, отвечал Загорский, потому хотя бы, что кто-то уже пытался вас убить.

Савва Тимофеевич задумался. Убийца не показался ему похожим на Оганезова. Впрочем, в момент покушения он так и не разглядел его толком.

– Убийца он, наводчик или просто большевистский агитатор – все три случая для вас одинаково нехороши, – заметил Нестор Васильевич. – Есть, правда, небольшой шанс, что мы подозреваем ни в чем не повинного человека. Именно поэтому я не стал бы прямо сейчас брать его за шиворот – нам нужны доказательства, улики.

В дверь аккуратно постучали, на пороге возникла монументальная фигура дворецкого Тихона. Морозов поглядел на него вопросительно, однако взгляд дворецкого устремлен был на статского советника.

– Их высокородие к телефону, – мягко пророкотал Тихон.

– Это, вероятно, мой помощник Ганцзалин, – объяснил Загорский, вставая с дивана. – Видимо, есть важные новости. Вы позволите?

Хозяин дома только руками развел – разумеется. Телефон у Морозова стоял в гостиной. Тихон взялся сопровождать статского советника. Доведя до гостиной, указал на черный блестящий аппарат, потом крикнул зычно:

– Никанор! Никанор!

– Здесь я, – отвечал мальчишеский голос.

Дворецкий велел Никанору стоять возле гостиной и, если что-то понадобится господину Загорскому, немедленно все нужное ему предоставить. В ответ раздался какой-то невнятный писк, который, однако, по всей видимости, совершенно удовлетворил Тихона. Он напоследок поклонился гостю и исчез.

Нестор Васильевич проводил его задумчивым взором и взял трубку.

– У аппарата, – сказал он.

На том конце провода, как и предполагал статский советник, был Ганцзалин.

– Помните, вы говорили: «Шерше ля фам»? – спросил он. – А еще говорили: «Ищите и обрящете».

– Это не я говорил, – отвечал Нестор Васильевич, – ну да неважно. У тебя что-то срочное?

Оказалось, что да, срочное. Ганцзалин, которого Загорский оставил наблюдать за развеселой компанией князей и пролетариев, куда входил Оганезов, обнаружил нечто совершенно неожиданное.

– Наш безутешный Оганезов встретился с дамой, – сообщил он.

Однако, удивился статский советник. Только что умерла его любимая женщина, а он уж на сторону смотрит. Как сказал бы Шекспир, еще и башмаков не износил.

– Да, – согласился довольный Ганцзалин. – Наш пострел всех пострелял.

Загорский попросил подробностей, и подробности воспоследовали. Несколько часов назад Оганезов, сопровождаемый князем Дадиани, вышел из общежития и отправился в небольшое симпатичное кафе «Ласточка». Туда же вошел Ганцзалин и устроился в углу, у дальнего столика. Кавказские приятели заказали вина и десертов. Вино было полусладким, что сразу навело помощника на подозрения. Если бы компания ожидалась чисто мужская, они бы скорее стали пить что-то более мужественное, например коньяк или что-то в этом роде.

Так или иначе, подозрения Ганцзалина подтвердились очень скоро. В кафе вошла изящно одетая, хотя и не особенно красивая барышня лет, наверное, двадцати пяти.

Загорский поморщился: не особенно красивая – замечание неуместное по отношению к женщине. Это неделикатно, да и вообще, какое дело Ганцзалину до красоты посторонних барышень?

– Во-первых, я китаец, – отвечал Ганцзалин, – а китайцам всегда есть дело до красоты. Вся наша древняя культура стоит на любовании прекрасным…

Статский советник попросил не морочить ему голову фразами из путеводителей по Китаю. Он отлично знает современную китайскую культуру. Возможно, когда-то она и стояла на любовании прекрасным, а сейчас она стоит на том, как бы купить и продать повыгоднее и потуже набить себе живот.

– Да, – согласился помощник, – Китай нынче уже не тот. Но тут красота женщины имеет значение. У барышни и Оганезова явный романти́к. Точнее, симпатия с ее стороны. Он же, похоже, пока не определился. И я подумал: что наш писаный красавец делает рядом с такой скромной барышней?

Загорский задумался на несколько мгновений. А что, барышня действительно такая уж некрасивая?

– Как говорят в Китае, на́нькань, трудно смотреть, – отвечал помощник.

Понятно. А уверен ли Ганцзалин, что девушку интересует именно Оганезов? Может, у нее роман с князем? О, Ганцзалин совершенно уверен, он в этом деле собакой питался. Девушке нравится Оганезов, и очень нравится, тут не может быть никаких сомнений. Более того, есть тут еще одна странность. Помощнику показалось, что князь Дадиани во всей этой истории выступает чем-то вроде сводни. У него явно имеются какие-то отношения с барышней, однако отношения эти не романтические и не дружеские даже, а, скажем так, деловые.

– Тебе показалось, что Дадиани хочет свести Оганезова и барышню?

Именно так и показалось Ганцзалину. А если Ганцзалину что-то кажется, можете быть совершенно уверенными, что так оно и есть на самом деле.

– Это крайне любопытно, – заметил статский советник. – Ты узнал, что это за девушка?

Разумеется, он узнал. После обеда кавказцы проводили барышню до самого дома – красивого двухэтажного особняка. Ганцзалин расспросил тамошнего дворника, кто живет в этом доме. Оказалось, там обитает почтенное семейство Самохваловых. Барышня – дочь хозяина дома, купца второй гильдии Александра Самохвалова. Зовут ее Елизавета.

Тут, впрочем, в разговоре с дворником вышел некоторый затык, он никак не хотел выдавать Ганцзалину подробности самохваловской жизни.

– Вижу, хороший ты человек, хоть и желтый, как смертный грех, но ничего тебе больше не скажу, – упорствовал дворник.

Человек менее опытный, чем Ганцзалин, возможно, спасовал бы перед таким упорством, но помощник Загорского, по его собственным словам, был тертым калачом. Выход нашелся почти сразу: он решил подпоить дворника.

– Водка – великая вещь, – заметил довольный собой Ганцзалин. – Каждый шпион, отправляясь на задание, обязан иметь с собой бутылку водки, а лучше – ведро.

После обильных возлияний дворник все-таки разговорился. Оказалось, семейство Самохваловых, несмотря на почтенность свою и состоятельность, находится в крайне неудобных жизненных обстоятельствах. Их единственная дочка, достигшая уже двадцати пяти лет от роду, никак не может выйти замуж.

– Убеждения? – спросил статский советник, знавший, что некоторые современные барышни вовсе не желают связывать себя узами брака.

– Изъяны, – отвечал китаец.

Загорский пожал плечами. Даже самая некрасивая девушка, если дать за ней приличное приданое, всегда имеет возможность найти свое счастье. Неужели Самохваловы жалеют приданого для единственной дочки?

Конечно нет, отвечал Ганцзалин, для дочки они не пожалеют ничего. Но дело не только во внешности. Дочка больна каким-то психическим заболеванием – каким именно, дворник не знает. Известно только, что иногда, хоть и нечасто, у нее случаются припадки.

– Да, это дело куда более серьезное, – согласился Нестор Васильевич. – Впрочем, при надлежащем врачебном присмотре, вероятно, и такие барышни не останутся без мужского внимания.

– Не останутся, – согласился Ганцзалин. – Вопрос другой – что за внимание?

По мнению Ганцзалина, взять за себя психически больную девушку могли бы только разного рода шаромыжники и охотники за приданым. А купцу Самохвалову, понятное дело, неохота отдавать дочку абы кому. Впрочем, дело не только в этом. Главная сложность в том, что сама Елизавета – девушка чрезвычайно нравная. Она не очень понимает особенностей своего положения и замуж готова пойти только по любви. А вкус у нее крайне переборчивый. Кажется, из всех претендентов на ее руку по душе ей пришелся один только армянский красавец Оганезов.