Текст книги "Дело побежденного бронтозавра"

Глава первая. Перед венчанием

Давно и хорошо известно, что работа служащего пароходной компании – дело нелегкое и даже весьма обременительное. Особенно это заметно в России, где нет порядка, представления о долге, обязательствах и ритуале-рэй, а все эти вещи заменяет сокрушительное пьянство и воровство такой силы, что у непривычного человека закладывает в ушах.

Благородный муж в подобных условиях не продержался бы и трех дней, когда бы не надежда на многообещающие прибыли и особый интерес. Сколько-нибудь существенных прибылей служба в пароходстве господину Кэндзо́ Кама́куре не приносила, а вот интерес у него тут, безусловно, имелся.

Если бы спросить Кэндзо-сенсея, что это за интерес такой, он бы с приличествующей японцу искренностью отвечал, что таких интересов у него не один даже, а целых два. Первый – это великая русская культура, возглавляемая православным богом Ие́су Кири́сито, в которого Камакура-сан в последнее время уверовал с такой страстью, на какую способен только прямой потомок богини Солнца А́матэрасу. Второй интерес оказался не таким величественным, но не менее важным – барышня с трудным русским именем Настя и с почти непроизносимой для японца фамилией Ала́бышева.

Впрочем, в ближайшее время надобность произносить эту сложную фамилию, безусловно, отпадет. Сегодня барышня Алабышева наконец перестанет быть барышней, а станет женой Кэндзо Камакуры, или, как зовут его русские друзья, Константина Петровича Камаку́рова. Варварское это прозвище, как легко догадаться, Камакура-сан взял себе не от хорошей жизни. Иностранцы – то ли по дикости своей, то ли по высокомерию – совершенно неспособны запомнить даже простейшее японское имя и всякий раз коверкают его самым невероятным образом. Кем только не называли Камакуру в России – и Какаку́рой, и Камаку́рвой, и просто Курицыным… А были даже и такие прозвища, которые при русских дамах употреблять вовсе немыслимо.

Правда, имя и фамилия коверкались не по злобе, как можно бы подумать, а исключительно по доброте душевной. Стоило японцу взять настоящее русское имя, как все моментально его запомнили и стали величать, как и положено, господином Камаку́ровым.

– Приветствую, Константин Петрович, – приподнимали шляпу те, кто, как ни старался, до того не мог выговорить его имя даже до половины. – Как поживаете, господин Камакуров?

– Вашими моритвами, – отвечал Камакура, что очень нравилось окружающим, хотя, разумеется, никаких молитв за диковинного желтолицего человечка никто из них не возносил: мало им, что ли, своих забот?

Сам же господин Камакура, во время проживания в России успевший не только уверовать во Христа, но и принять православие, молился очень часто и усердно. Что это были за молитвы, мы тут говорить не станем, потому что молитва – дело сугубо интимное, тайна между верующим и Богом, в которой по мере необходимости могут поучаствовать лишь некоторые уполномоченные ангелы и святые, да и то при условии, что их к этому участию призвал сам молящийся.

Впрочем, кое о чем пытливые умы могут догадаться и сами, применив дедукцию, столь популярную среди читающей публики с тех пор, как о ней рассказал сэр Конан Дойл. Как справедливо сказано в Писании, просите – и дано будет вам. Судя по тому, что Камакуре в жены дана была Анастасия Алабышева, именно об этом он и просил если уж не самого Создателя, то, по крайней мере, некие высшие силы. И высшие силы призрели на него, и по некотором размышлении просьбу эту исполнили.

Однако нельзя исключать, что мы самым печальным образом заблуждаемся, и ни о чем таком Камакура-сан вовсе и не просил, а завоевал Настю исключительно подручными средствами, то есть красотой, чувствительностью и сугубой мужественностью, которая, как известно, выгодно отличает японцев от других азиатских народов. Многие из сынов Ямато́ до сих пор не забыли, что они потомки отважных самураев, пусть даже и усеченных в правах славным императором Муцу́хито[1]1
  Речь идет о так называемой реставрации Мэйдзи, в ходе которой было отменено право самураев на ношение оружия, и они, таким образом, были уравнены в правах с простыми обывателями.


[Закрыть].

Так или иначе, сегодня должно было состояться венчание Насти Алабышевой и православного – против чего совершенно не возражали японские духи-ками – японца Константина Камакурова. Известно, что далеко не все новобрачные испытывают друг к другу нежные чувства. Многие сочетаются браком по необходимости – какие уж тут могут быть чувства, кроме досады и разочарования?

Но случай Камакуры и Насти, кажется, был совсем не тот: брак их заключался по взаимному тяготению. Это можно было заключить хотя бы из того, что невеста ласково звала будущего мужа цыпленочком.

– Почему цыпреночек? – осторожно интересовался японец, который вообще-то говорил по-русски очень недурно, но по вечной японской привычке заменял слабое иностранное «л» на куда более мужественное японское «р». – Почему цыпреночек, Наситя-кун?

Потому что маленький и желтый, отвечала Алабышева, что же тут непонятного?

Такие ответы ставили в тупик счастливого жениха: он не считал себя, во-первых, маленьким и, во-вторых, каким-то особенно желтым. Желтизна его, как у большинства японцев, была ближе к оливковому цвету. На его взгляд, китайцы и корейцы были куда желтее японцев, но их цыплятами Настя почему-то не звала. Однако в период ухаживания было бы неразумно ссориться с будущей женой из-за взглядов на цвет кожи, так что он терпел и списывал все эскапады невесты на ее сугубую чувствительность.

Сам же Камакура-сенсей был своей внешностью вполне доволен. Благородное лицо с крепким, почти квадратным подбородком, глаза широко расставленные – когда Камакура доволен, как бы ласкают весь мир вокруг, когда в ярости, обжигают; брови прямые, поднимаются к вискам, нос чуть более широкий, чем хотелось бы, зато рот безупречный: таким ртом можно есть самые изысканные блюда, а можно поносить врага последними словами. И все это великолепие озаряется глянцевой золотистой кожей, сквозь которую как будто просвечивает лик самой богини Солнца.

Наружность Насти, к слову сказать, тоже была выше всяких похвал. Высокая, ростом с жениха, но изящная почти на японский манер, то есть без русской избыточности в теле, которая так не нравилась Камакуре. Чистая белая кожа – гладкая, плотная и в то же время почти прозрачная, до такой степени притом, что под ней видны голубые жилки; тонкая талия, маленькая грудь, прямые ноги – все очень пропорционально. Портрет его избранницы венчали черные – а не белесые, как у многих европейцев, – глаза и смоляные волосы. При некотором усилии, в особенности же глядя издалека, вполне можно было счесть Анастасию японкой. Черные очи Насти были чуть раскосыми – ее род, кажется, вел свое происхождение от татарских князей. Правда, волосы цвета воронова крыла немного курчавились. Конечно, нынешние японки часто завивают кудри, стараясь походить на европейских красавиц, однако Камакура, как истый патриот, любил, чтобы волосы были прямыми.

Впрочем, невесте своей он легко прощал небольшие недостатки. В их отношениях не было ничего от разрушительной, иррациональной страсти, зато в них было взаимное уважение. Во всяком случае, так хотелось думать Кэндзо Камакуре. В какой степени разговоры о цыплятах входили в эти уважительные настроения, сказать он пока не мог.

Некоторые знакомые русские без всякого стеснения говорили, что японцу очень повезло, что на него обратила внимание такая барышня, как Настя. Впрочем, дело тут было не столько в везении, сколько в жизненных обстоятельствах.

Как уже говорилось, Настя принадлежала к старинной дворянской фамилии, так что при других обстоятельствах руки ее добивались бы самые завидные женихи. Но, увы, семейство Алабышевых было не только старинным, но и обедневшим. Или, точнее сказать, разорившимся. Как оно так вышло, точно знал, наверное, один только Настин папенька, но тот, к несчастью, уже почил в бозе, да и при жизни на эту скользкую тему особенно не распространялся. Приданого за барышней не было никакого, так что на по-настоящему удачную партию рассчитывать не приходилось. В наше время, когда богатый купчик, только вчера сменивший армяк на смокинг, ценится больше, чем потомственный дворянин, не многие солидные люди готовы породниться с аристократической голытьбой.

Таким образом, господина Камакуру с некоторой натяжкой можно было считать удачной партией. Японский «цыпленок» тоже принадлежал к знатному роду, да к тому же, в отличие от Насти, род этот никак нельзя было считать обедневшим. Встает естественный вопрос: что же в таком случае делал Константин Петрович в Санкт-Петербурге на небольшой должности служащего пароходного агентства?

На этот вопрос можно было дать множество разных ответов – и ни один из них не был бы правдой. В России эту правду знал один только Константин Петрович и еще, пожалуй, японский консул. Сегодня, впрочем, неожиданно выяснилось, что в японский секрет посвящены и некоторые русские подданные.

Вообще-то Камакура-сенсей никогда не входил к себе в квартиру, не приняв предварительных мер предосторожности, но в этот раз вышло иначе. Его обуревало вполне понятное возбуждение и даже восторг: сегодня он должен был стать счастливым мужем.

Вероятно, именно поэтому он утратил привычную осмотрительность и, миновав входные двери, немедленно направился в кабинет, на ходу скинув ботинки. Кабинет этот, как и следовало ожидать, был обставлен не в европейском, а в японском духе. Тут даже не было книжного шкафа – все необходимые книги умещались на одной небольшой полке, повешенной на стену. При этом, однако, имелся большой письменный стол, где располагались четыре драгоценности ученого кабинета: бумага, тушечница, тушь и кисти. В дальнем углу лежали свернутые свитки с каллиграфией – Камакура считал себя недурным художником. Не Хо́кусай, разумеется, и не Хиро́сигэ, но учитель говорил ему, что если бы он занялся каллиграфией по-настоящему, то вполне мог бы приблизиться, ну, скажем, к То́миоке Тэ́ссаю. В глубине души Камакура-сенсей надеялся когда-нибудь, ближе к старости, оставить дела и вернуться к своим штудиям; пока же бумага, кисть, тушечница и тушь простаивали без дела.

Впрочем, один иероглифический свиток все-таки висел у него в специально обустроенной нише-токонома́. Здесь же, как напоминание о далекой родине, стояла вместо букета цветов маленькая сосна – из тех, что в Японии зовут бонсаем. Это была одна из немногих слабостей обрусевшего японца, значительную часть жизни которого составляет чувство прекрасного, в данном случае – любование природой и картинами. Главным же украшением кабинета было превеликое множество развешенных по стенам икон, так что непосвященный человек, заглянув сюда, мог подумать, что попал в какую-то часовню или домовый храм.

Соотечественник Камакуры-сенсея, войдя в его кабинет, несомненно, удивился бы отсутствию здесь татами или хотя бы циновок. Однако хозяин дома, живя в России, не сидел на циновках – и не только потому, что оказался на Западе, где все уважающие себя люди сидят на стульях, а циновки почитаются безусловной дикостью. Все дело в том, что на циновках не рекомендовали сидеть даже японские врачи: в последнее время считалось, что от сидения на них искривляется позвоночник, отчего человек становится меньше, чем предусмотрено природой. А японцы, как известно, и без того не отличаются великанским ростом, за что и получили от русских соседей обидное прозвище макак.

Впрочем, на этот счет разные существуют мнения. Иные сказали бы, что японцев зовут макаками вовсе даже не за малые размеры и присущее им характерное выражение лица, а за то, что цивилизация их не пошла так далеко, как на Западе, и они вынуждены все возможные изобретения заимствовать у европейцев, или попросту обезьянничать. Так или иначе, обидное мнение о японцах как о макаках в России устоялось весьма прочно, и на него не повлияли даже последние военные успехи Страны восходящего солнца.

Итак, войдя в кабинет чуть более поспешно, чем обычно, Константин Петрович был неприятно удивлен. Здесь на диване привольно расположилась парочка весьма подозрительных субъектов, неизвестно как сюда попавших в отсутствие хозяина.

Первым непрошеным гостем оказался некий худощавый седеющий субъект в удобном сером сюртуке, вторым – азиат, в котором Камакура с неприятным чувством опознал уроженца Срединной империи. Азиат этот, или проще говоря китаец, облачен был в слишком для него респектабельный костюм-тройку темно-оливкового тона. Но главным, разумеется, был вовсе не костюм, а возмутительное чувство превосходства, с которым он глядел на Камакуру. И если от европейца еще можно было стерпеть подобное выражение лица, то ходить с такой физиономией представителю нации низшей, второстепенной, было совершенно непозволительно.

Впрочем, даже не это сейчас беспокоило Камакуру. Важнее было понять, с кем именно имеет он дело. Больше всего приход незнакомцев походил на ограбление. Однако, если незваные гости – грабители и воры, почему, скажите на милость, они чувствуют себя в чужой квартире столь вольготно? Этот вопрос следовало выяснить, причем выяснить немедля.

– С кем имею удоворьствие, господа? – поинтересовался Камакура-сенсей. Сказал он это весьма церемонно, потому что вежливость и гостеприимство для японца превыше всего. Произнося обязательные для воспитанного человека фразы, он одновременно прикидывал, как бы ему получше подобраться к столу, где он прятал свой верный револьвер, из которого так удобно было бы перебить незваных гостей. – Заодно позворьте узнать, как вы оказарись в моем доме?

– Ничего нет проще, – любезно отвечал господин в сюртуке. – Разрешите вам заметить, что серьезные люди уже давным-давно не запираются на английские замки. Их можно вскрыть даже английскою же булавкой, не говоря уже о более существенном инструменте, таком как наша родная русская отмычка.

Пока он говорил, Камакура-сенсей сделал несколько незаметных шагов в сторону заветного стола. Простодушный этот маневр, однако, заметил возмутительный китаец.

– Куда крадешься? – вдруг заговорил он в неожиданно простонародной манере и на чистом русском языке притом. – Я тебя спрашиваю: куда крадешься, японская морда?

Учитывая, что Япония и Россия уже больше полугода находились в состоянии войны, японцы от русских нынче могли услышать в свой адрес самые неожиданные выражения. Однако, чтобы так, впрямую, в собственном доме, да еще и китаец звал вас японской мордой? Положительно на дипломатический разговор рассчитывать не приходилось. Следовательно, ждать было больше нечего, и действовать надо было незамедлительно.

В два огромных прыжка Константин Петрович преодолел расстояние, отделявшее его от стола, выдернул верхний ящик, запустил туда руку – и ощутил щемящее чувство утраты. Он еще немного пошарил в ящике и, окончательно убедившись, что там пусто, в ярости повернулся к незваным гостям. Лицо его, впрочем, было по-прежнему бесстрастно, только глаза метали молнии…

Нет, европейцы совершенно напрасно недооценивают азиатов вообще и японцев в частности. Японцы не только хитры и изворотливы, им также нет равных в рукопашном бою. Конечно, на Западе существуют свои боевые искусства, обычно примитивные и основанные на грубой силе, но сердце боевых искусств, как известно, не в силе, а в мягкости, в правильном использовании пустого и полного. И это как нельзя лучше доказывает японское боевое искусство дзю-дзюцу. Один легкий, почти незаметный тычок в нужную точку – и самый огромный европеец безропотно валится на пол, как шкаф с подпиленной ножкой. Надо только дотянуться до нужного места на этом шкафе…

Однако дотянуться Камакуре-сенсею как раз и не дали. Высокий господин в сюртуке не стал даже подниматься, когда японец бросился на него, словно сокол на лисицу, а просто слегка лягнул супостата. В следующий миг Камакура обнаружил, что он никуда не летит, а, напротив, очень удобно сидит на одном из своих стульев. При этом вставать ему совершенно не хотелось – во всем теле его обнаружилась необыкновенная истома.

– Вы, конечно, уже поняли, что мы перед вашим приходом произвели тут небольшой осмотр и изъяли некоторые огнестрельные предметы, – извиняющимся тоном заметил седоволосый. – Это было сделано исключительно для нашей с вами общей безопасности и для вящей содержательности разговора.

– Кто вы и что вам надо? – простонал несчастный Камакура.

– Позвольте представиться. – Гость в сюртуке церемонно привстал с дивана. Нет сомнений, что это был бы хорошо воспитанный и даже, может быть, приятный в общении господин, если бы только он не пинался так больно. – Я – статский советник Нестор Загорский. А это – мой верный помощник и друг Ганцзалин.

Лицо Камакуры покривилось: ну, конечно, китаец, он так и знал… Подумать только, его подвергли такому унижению в присутствии представителя второсортной нации! Однако он тут же овладел собой и осведомился, чем он обязан столь внезапному визиту господина Загорского и того… второго?

Статский советник отвечал, что у них к Константину Петровичу чисто практический интерес. Если говорить без обиняков, им стало известно, что господин Камакуров занят в России неким сомнительным и даже неподобающим делом. Дело это способно нанести вред их горячо любимой отчизне…

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – высокомерно начал японец, но тут неожиданно и весьма неделикатно встрял помощник Загорского.

– Мы говорим о твоем шпионском задании, – проговорил он, буравя Камакуру недобрым взглядом.

– Что-о? – глаза японца полезли на лоб. Камакура-сенсей – и вдруг какое-то шпионское задание? Да как это может быть, ведь он настоящий правосравный черовек…

– Православный, – неожиданно поправил его Ганцзалин.

Японец бросил на него яростный взгляд, но вынужден был согласиться. Да, конечно, он правос… в общем, именно это он и имел в виду. Он верует в Иесу Кирисито, сегодня он женится на своей невесте в Сампсониевском соборе, он честно работает в пароходстве, так как же, скажите, может он быть шпионом?

Говоря это все, Камакура-сан был так убедителен, что, кажется, даже статский советник на минуту засомневался. Впрочем, помощник его оказался крепким орешком и не поверил ни единому слову японца.

– За дураков нас держит, – заметил китаец, не спуская глаз с Константина Петровича.

– Пожалуй, – после некоторого размышления согласился Загорский.

– А мы этого не любим, – заявил помощник.

– Пожалуй, – снова согласился Нестор Васильевич.

Российская империя, продолжил Ганцзалин, воодушевленный поддержкой хозяина, будет нещадно карать всяких там япошек… (шпиошек, поправился он, перехватив осуждающий взгляд Загорского), так вот, она будет карать шпиошек, которые думают, что им тут медом намазано и собираются ни за грош вызнать наши строго охраняемые государственные тайны.

Нестор Васильевич при этих словах деликатно кашлянул. На его взгляд, государственные тайны в России охранялись недостаточно строго, а в таких условиях, конечно, грех не взять и не положить в карман то, что плохо лежит.

– Вы не подумайте, что я вас осуждаю, – снова заговорил статский советник. – На мой взгляд, в профессии шпиона ничего зазорного нет. Если, конечно, он работает честно и в интересах государства, а не превращает разведку в синекуру. Мы с Ганцзалином и сами, между нами говоря, не раз и не два оказывались в положении шпионов…

– Разведчиков, – уточнил китаец.

Разведчиков, согласился Нестор Васильевич. Именно поэтому они бы очень хотели, чтобы господин Камакура был с ними откровенен. Потому что в противном случае им придется отдать его в руки жандармского управления. А там сидят грубые, безжалостные люди, которые ничего не слышали о чувствительности и тонкой духовной организации, не говоря уже о художественном строе души.

– Я взял на себя смелость посмотреть некоторые ваши свитки, – внезапно перебил сам себя Нестор Васильевич. – Поверьте, я кое-что понимаю в каллиграфии.

Помощник его горделиво кивнул: да уж, в чем в чем, а в каллиграфии они кое-что понимают. Да и не кое-что, а очень много. Если бы он, Ганцзалин, в свое время занимался бы каллиграфией, сегодня он уже затмил бы славу Цай Ю́на, и Чжун Ю, и всех их учеников, вместе взятых…

– Да, так я могу сказать совершенно чистосердечно, что вы мастер этого тонкого и рафинированного искусства, – не дослушав хвастливые речи Ганцзалина, продолжал статский советник. – Будет крайне неприятно, если грубые жандармские вахмистры начнут выкручивать вам руки и ломать пальцы. После этого, разумеется, о любой и всякой каллиграфии придется забыть навсегда.

– Ромать парьцы? – с некоторой дрожью в голосе переспросил Константин Петрович. – Что это за методы такие? Мы ведь, кажется, находимся в цивиризованной стране.

Нестор Васильевич отвечал, что на этот счет, увы, существуют разные мнения. Но даже если считать, что они находятся в цивилизованной стране, а не в средневековом Китае, все равно надо понимать, что сейчас идет война между Россией и Японией, а во время войны люди несколько ожесточаются, особенно по отношению к врагу…

– Башку отрывают напрочь, – с невыносимой простотой растолковал Ганцзалин витиеватые речи хозяина.

– Вы, может быть, слышали русскую поговорку «Война все спишет»? – поинтересовался статский советник.

Японец подавленно кивнул: да, он слышал. Загорский развел руками – в таком случае нет никакой необходимости объяснять дальнейший ход мысли жандармов. А вот если Камакура-сенсей согласится рассказать ему, Загорскому, все, что знает, он обещает, что никто его даже пальцем не тронет. Более того, очень скоро его обменяют на какого-нибудь русского разведчика, и полетит он сизым голубем обратно в свою Японию.

Тут Камакура-сенсей повесил голову, на лице его отобразилось мучительное раздумье. Во всей истории ему оставалось неясно одно: как этот господин статский советник понял, что имеет дело со шпионом?

* * *

Как ни удивительно, этот же вопрос интересовал и патрона Загорского, тайного советника С.

– Очень хотелось бы знать, как вы его вычислили? – его превосходительство внимательно глядел на Нестора Васильевича, который, в свою очередь, не менее внимательно глядел на него.

Патрону уже исполнилось… грустно даже сказать, сколько ему исполнилось, но выглядел он неважно – седой как лунь, грузный, малоподвижный, большую часть времени проводил тайный советник в глубоком кожаном кресле, и не потому, что так уж любил это кресло, а потому, что вставать с него с каждым днем становилось все труднее.

Впрочем, как говорят китайцы, человек стар – сердце молодо. Это в полной мере относилось и к его превосходительству. Какие бы немощи ни терзали тело, дух его был по-прежнему бодрым, а мысль – ясной.

Они с Загорским были знакомы столько лет, что вполне могли бы не соблюдать предписанных правил хорошего тона. Однако, в каком бы состоянии ни находился его превосходительство, он ни разу не показался перед своим протеже в домашней одежде – халате и шлепанцах. На нем всегда был сюртук или выходной костюм и неизменный галстук. Старый царедворец в любых обстоятельствах умел, что называется, держать спину.

Вероятно, и сама смерть окажется против него бессильна, думал Нестор Васильевич, с симпатией взирая на патрона. Даже и прекратив свой земной путь, в памяти людей, его знавших, наверняка останется он столь же несгибаемым и благородным, как при жизни… Впрочем, гадать, кто как будет выглядеть в гробу, – дело неблагодарное, лучше обратить свои мысли к текущим вопросам. Тем более что на один из таких вопросов уже ожидал ответа тайный советник С.

По словам Нестора Васильевича, вычислить шпиона оказалось делом не таким уж трудным. С началом войны особенный интерес японская разведка проявляла к русским казенным заводам, на которых делались корабли, выплавлялась сталь и производилось оружие, в том числе и взрывчатые вещества. Все это очень интересовало японцев, и не было никаких сомнений, что рано или поздно они доберутся до всех нужных им секретов, если уже не добрались.

– По вашей просьбе, Николай Гаврилович, я отправился с инспекцией по петербургским заводам, раздал кое-какие задания тамошним агентам, – Загорский говорил не торопясь, как будто вспоминал детали всего предприятия. – В нашем деле, как вы, конечно, помните, в первую очередь следует обращать внимание на изменение привычного порядка вещей. Таковое изменение обнаружилось на Путиловском заводе. Один из рабочих, некий Носов, подвернул ногу, однако, вместо того чтобы лечиться дома, продолжал ходить на работу, опираясь при этом на тросточку.

– На тросточку? – удивился тайный советник. – От рабочего я бы скорее ждал костыля. А впрочем, нынешние пролетарии – такие модники, от них всего можно ждать.

Нестор Васильевич кивнул: он тоже так подумал, но на всякий случай просил одного из тайных осведомителей приглядеть за модником. Выяснилось, что интересующий их рабочий, несмотря на травму, весьма активен. Кроме своего цеха, где отливают сталь, он регулярно посещает также и другие, в частности тот, где производят взрывчатые вещества.

– Вы, конечно, знаете, что в девяностые Дмитрий Иванович Менделеев изобрел пироколлодий – бездымный пироксилиновый порох, – продолжал статский советник. – Увы, иностранная разведка уже тогда работала отлично, а контрразведки у нас практически не было. В результате менделеевская рецептура была украдена, и патент на пироколлодий получил некий Бернаду – сотрудник американской военно-морской разведки. Благодаря этому открытый Менделеевым пироколлодий мы теперь вынуждены покупать у американцев. Несмотря на это прискорбное обстоятельство, русские Кулибины не спят и продолжают работать. Нам ведь нужно что-то противопоставить японской шимозе.

– Да, шимоза – страшная вещь, – задумчиво проговорил патрон. – По своей взрывчатой силе она намного превосходит наш пироксилин.

– При всем при этом шимоза вовсе не японское изобретение, – заметил Загорский. – Это вариант хорошо известного на Западе мелинита. Им у нас занимался химик-артиллерист Панпушко. Увы, он погиб во время испытаний. После этого на самом верху решили, что мелинит слишком опасен, и велели закончить всякие с ним опыты. А вот японцы держались другого мнения, продолжили исследования и, как видим, добились недурных результатов. Хотя, скажу откровенно, шимоза тоже небезопасна и довольно часто вдребезги разносит их собственные японские орудия…

– Одним словом? – перебил его тайный советник.

Одним словом, рабочий Носов продолжал как ни в чем не бывало курсировать между цехами. При помощи несложной интриги один из осведомителей ненадолго получил в свои руки загадочную носовскую тросточку. Оказалось, что набалдашник у нее откручивающийся и к тому же пустотелый. Более того, в набалдашнике этом обнаружилась металлическая стружка.

Тут уж за дело взялся лично Загорский. При ближайшем рассмотрении стало ясно, что именно благодаря пустотелому набалдашнику Носов выносил с завода интересующие его образцы военной продукции. Форму они имели разную: от заклепок и застывших оплавков до мелкой отбракованной штамповки.

– Японцы охотятся за нашей броней, – задумчиво проговорил тайный советник. – Но зачем она им? Хотят взять на вооружение?

– Не исключаю, – отвечал Загорский. – Однако для них еще важнее понимать, на что эта броня способна. Например, инженерные сооружения Порт-Артура, который сейчас героически выдерживает обстрелы японских военных кораблей, рассчитывались на отражение двухсотсорокамиллиметровых снарядов. Артиллерия же императора Муцухито уже обладает двухсотвосьмидесятимиллиметровыми мортирами. Легко догадаться, что это может значить для нас…

Его превосходительство сердито забарабанил пальцами по столу, но ничего не сказал.

– Кроме того, – безжалостно продолжал Загорский, – внутрь своих набалдашников Носов засыпа́л и образцы новейших русских взрывчатых веществ, которые, разумеется, потом тоже попадали в руки японских шпионов.

– Хотел бы я знать, чем только занимается наша доблестная жандармерия?! – патрон, кажется, пришел в необыкновенное раздражение. – Почему она не ищет шпионов и почему обязанности жандармов должны выполнять дипломаты?

Отвечать на этот вопрос Загорский не стал, справедливо сочтя его риторическим, а вернулся к рассказу о Носове. Взяв хитрого пролетария с поличным, Нестор Васильевич довольно легко вытряс из него имя нанимателя. Им оказался скромный сотрудник пароходной компании Константин Петрович Камакуров, он же Кэндзо Камакура. Вот так они с Ганцзалином оказались в гостях у Камакуры-сенсея. Причем подгадали, чтобы его самого в квартире в этот момент не было…

* * *

Все это Нестор Васильевич рассказал патрону, но, разумеется, не стал пересказывать японцу. И не потому даже, что не собирался посвящать шпиона в детали русского сыска, а потому, что их с Камакурой разговор был неожиданно прерван.

В прихожей раздался стук туфелек, и в кабинет Камакуры-сенсея вбежала барышня в белом подвенечном платье. Через фату поблескивали черные как смоль глаза.

– Цыпленочек, – закричала она, – ты, надеюсь, не забыл, что у нас сегодня венчание?

Но, увидев Загорского и Ганцзалина, осеклась и захлопала ресницами.

– Костя, – проговорила она с легким сомнением, – кто эти господа?

Однако Костя, он же Камакура-сенсей, вместо ответа вскочил со стула и совершил гигантский прыжок в сторону барышни. Спустя мгновение он уже стоял у нее за спиной, крепко обхватив за талию и приставив к горлу короткий узкий нож. Сорванная и скомканная фата белела у ног девушки. Глаза ее заволокло страхом, маленький красный рот был беспомощно приоткрыт.

– Не подходить! – рявкнул Камакура. – Сидеть на месте – ири убью!

Статский советник переглянулся с помощником.

– Я не шучу, – в голосе японца послышалось что-то змеиное. Барышня вскрикнула, и по шее ее медленно потекла тонкая алая струйка.

– Я так понимаю, господин Камакура, это и есть ваша невеста, Анастасия Алабышева? – не теряя самообладания, осведомился статский советник.

– Что здесь происходит? – онемевшие губы барышни еле двигались, голос звучал совсем слабо, казалось, она вот-вот лишится чувств.

– Морчать! – рявкнул японец, и та испуганно умолкла.

Загорский кивнул: да, теперь он видит со всей определенностью, что это его невеста. Правда, в этот раз она зашла в гости к жениху в крайне неподходящий момент. Наверняка мадемуазель Алабышева знает, что видеть жениха перед свадьбой – дурная примета. Лично он, Загорский, считает приметы грубым суеверием. Однако, к сожалению, некоторые из них все-таки иногда сбываются…

Пока он говорил, Ганцзалин медленно опустил правую руку, так что в ладонь ему из рукава скользнул метательный нож. Каким бы незаметным ни было это движение, японец уловил его.

– Ты, китаец! Сидеть, не двигаться, – заревел он в неистовстве. – Я убью ее, убью!