Текст книги "Грешница"

Действительно, в этой «Большой кружке», несколько лет тому назад, он почти ежедневно встречался со своими товарищами по безверию. Ах, что это был за славный квартет нечестивцев и что за адский содом они поднимали вчетвером! Там был мсье Рениар де Фаржу, тонущий в животе и потрохах, с короткими ногами, куцыми руками и маленькой головкой, затерявшейся в обширном парике, мсье Рениар де Фаржу, с его писклявым голоском и редкой емкостью зева и гортани, у которого все поглощаемые брашна и напитки шли на пользу одному лишь пузу в ущерб недозрелым и хилым конечностям; там был мсье Дэфорж, красивый, плотный мужчина, любивший и умевший поесть и выпить. Этот не довольствовался грубыми богохульствами и простыми харчами, которыми наслаждался мсье Рениар де Фаржу. И те, и другие он любил изысканными и умело приправленными. Он смаковал их тонким языком, а говорил ровным и низким голосом. Недаром мсье Дэфоржу подносили во всем только верхний слой корзины, да и то еще он строго к нему приглядывался. Мсье де Ла Пэжоди вспоминал с гордостью, что иногда мсье Дэфорж награждал его улыбкой, которая на его полном достоинства, спокойном и свежем лице имела странную прелесть и зажигала в его глазах довольный огонек, уловить который бывало лестно. Рассмешить же мсье Дэфоржа нечего было и думать, и никто на свете не мог бы похвастаться, что это ему удалось.

Иное дело был барон де Ганневаль. Быть нечестивцем и вольнодумцем доставляло барону де Ганневалю чудовищную и неистовую радость, в соответствии с его ростом и силой, каковыми он походил на баснословного Геркулеса. Мсье де Ганневаль обладал телом, близким к исполинскому, а объем его легких объяснял громозвучность его голоса. Когда мсье де Ганневаль откликался, ударяя кулаком по столу, стекла в окнах звенели. Его мощный хохот гремел, как буря, а вызвать его было нетрудно, ибо мсье де Ганневаль смеялся всему, причем нередко, и не меньше своим собственным словам. Он бывал ими так доволен, что было бы жестоко не быть довольным тоже. Мсье Дэфорж иногда говорил, что мсье де Ганневаль так глуп и так добр, что ему трудно будет попасть в ад, но что ему в этом помогут. Эти слова всякий раз возбуждали в бароне де Ганневале неугасимую веселость, а мсье Рениар де Фаржу при этом шептал ему на ухо невозможные вещи.

Мсье Дэфорж, мсье Рениар де Фаржу и барон де Ганневаль, должно быть, по-прежнему заседали все в том же кабачке «Большой кружки», ибо они были люди привычки, а их привычка была там собираться. Мсье де Ла Пэжоди заранее радовался, представляя себе, как его встретят, когда он неожиданно появится на пороге, а также предстоящему знакомству с новыми участниками, надо было полагать, примкнувшими к обществу. Он уже видел себя состязающимся с ними, при одобрительной полуулыбке мсье Дэфоржа и под оглушительный смех барона де Ганневаля. Если только, конечно, его пребывание в Эксе не иссушило его задора и он не превратился в провинциального атеиста. Задор этот, впрочем, не нашел там особенного отклика, и, хотя мсье де Ла Пэжоди и был там очень в моде, начала безверия, которые он возвещал, не проложили себе пути. Иной раз ему даже случалось улавливать у того или у другого как бы выражение неодобрения, но Экс не Авиньон, и разве покровительство маркиза де Турва и Сегиранов не обеспечивало ему свободы говорить открыто, тем более что довольно было арии его флейты, чтобы рассеять впечатление от речей?

Размышляя так и глядя в окно кареты на места, по которым они проезжали, мсье де Ла Пэжоди нащупывал в футляре свой верный инструмент, ибо он захватил с собой свою неразлучную флейту. Иной раз, когда доезжали до какого-нибудь красивого места, он велел остановиться. Затем он проворно выскакивал из кареты с флейтой в руке и принимался играть, дабы, как он говорил, поблагодарить природу за ее красоты, привязывающие нас к ней и делающие наш дольний мир столь приятным местопребыванием, что с нашей стороны было бы неблагодарностью не пользоваться всеми теми наслаждениями, которые он нам предлагает. И мсье де Ла Пэжоди, надувая щеки и шевеля суставами, наигрывал какой-нибудь тихий напев, нежный или печальный, смотря по тому, сияло ли в осеннем небе солнце или по нему проносились тучи, являл ли кругозор миловидное или же величавое зрелище. Иной раз также, дожидаясь ночлега в харчевнях, он развлекал себя какой-нибудь мелодией. Однажды он даже пустил в пляс работников и служанок, из которых наиболее сговорчивая послужила в этот вечер Эвридикой новому Орфею.

Эта невзыскательная прихоть погрузила мсье де Сегирана в ночные размышления, довольно долго не дававшие ему уснуть. В то время как за стеной его спутник предавался забавам с первой встречной, мсье де Сегиран думал о том, что одиночеству его постели скоро наступит конец и что рядом с его телом на ней протянется снисходительное и законное тело, соглашаясь на удовольствие, которое он сможет вкушать честно и ежедневно, а не когда придется и случайно, как мсье де Ла Пэжоди. При этой мысли мсье дё Сегиран невольно испытывал известное удовлетворение. Таким образом, его ждало освобождение от плотских тревог, смущавших его с тех пор, как он овдовел, и он радовался принятому им с посмертного одобрения его дорогой покойницы, Маргариты д'Эскандо, решению исполнить желание, выраженное в завещании его покойной тетки, маркизы де Бериси. Разве не согласовался он во всем этом с волей провидения, что для христианина важнее всего? Итак, скоро у него должна быть новая жена, ибо он ни минуты не сомневался, что мадмуазель д'Амбинье возьмет его в мужья и предпочтет честь его ложа тощей ренте, которую ей назначала, в случае отказа, мадам де Бериси. Эта уверенность успокаивала мсье де Сегирана, и он предавался ей беспрепятственно, потому что она проистекала не столько из личного тщеславия, сколько из сознания того, как выгодно быть Сегираном. А посему он был твердо убежден, что мадмуазель д'Амбинье не откажется от своей выгоды, заключающейся для нее в том, чтобы снабдить этот знаменитый род потомством, которого ему недостает и которое она не преминет ему доставить.

Дойдя в своих размышлениях до этого места, мсье де Сегиран почесал за ухом. Малоучтивые слова, сказанные ему когда-то мсье д'Эскандо Маленьким, снова зазвучали у него в памяти, но на этот счет у мсье де Сегирана имелось готовое решение. По приезде в Париж он дознается правды и покончит с этими инсинуациями, ибо он имеет намерение посоветоваться с каким-нибудь известным столичным врачом. И когда тот признав его способным к размножению, ему будет наплевать на глупости мсье д'Эскандо Маленького. Вот тоже! Оттого, что он отец полудюжины карликов и карлиц, большеголовых и толстопузых, этот Эскандо считает себя более роскошно многочадным, чем какой-нибудь библейский патриарх! Ему придется поубавить спеси, когда он увидит, что целый взвод маленьких Сегиранов, здоровехоньких красавцев, опроверг его предвещания. Ибо мсье де Сегиран не сомневался в приговоре сведущих людей. Разве не служили признаком его природного здоровья многочисленные беременности его дорогой Маргариты, обязанной своими неудачами, увы, по-видимому, только себе самой, и разве не являлось лишним доказательством его силы чисто мужское возбуждение, которое он испытывал в своем теле, слыша за стеной повторные резвости мсье де Ла Пэжоди и счастливые вздохи маленькой служанки? И, пренебрегая этими суетными шумами, мсье де Сегиран повернулся на другой бок и наконец уснул с мыслью о мадмуазель д'Амбинье.

Между тем приближался миг, когда карета должна была покинуть дорожные колеи и покатить по парижской мостовой. Уже миновали Санс, и села следовали за селами, подъемы чередовались со спусками, и оставалось недалеко до столичных предместий. Никаких неприятных задержек в пути не случилось. Мсье де Сегиран усматривал в этом счастливое предзнаменование для своих брачных замыслов, а мсье де Ла Пэжоди видел доказательство того, что лучше ездить в хорошей карете на хороших лошадях, чем в общественных повозках и дилижансах, влекомых клячами, спотыкающимися о всякий камушек. Не завидуя чужому достоянию, он умел ценить его удобства и находил приятным и справедливым извлекать из них пользу. Это правило, в применении к личной жизни, всегда и отвращало его от брака. Он предоставлял другим заводить себе жен, считая себя вправе пользоваться чужими избранницами, когда они приходились ему по вкусу, а он им. Положения эти он нашел настолько удовлетворительными, что дал себе слово всегда применять их на деле, а потому, дружелюбно взирая на мсье де Сегирана, он иной раз задавал себе вопрос, на что может быть похожа эта мадмуазель Д'Амбинье, которую маркиза де Бериси назначила своему племяннику в супруги. Мсье де Ла Пэжоди, знававший в свое время мадам де Бериси, побаивался ее язвительного ума старой феи. Какую шутку захотелось ей сыграть с бедным Сегираном? Какую кривобокую дурнушку или какую маленькую мегеру увидит перед собой этот несчастный? Мсье де Ла Пэжоди втихомолку посмеивался, в то время как карета, чьи тяжелые колеса являлись колесами брачной фортуны мсье де Сегирана, въехав в ворота, останавливалась во дворе берисиевского дома. Бросив заниматься догадками, мсье де Ла Пэжоди проворно соскочил на землю. Быстрым взглядом он окинул двор, фасад и даже старого управляющего покойной мадам де Бериси, по имени мсье Прюне, подбежавшего к дверце и суетившегося около своего нового хозяина. Мсье де Сегиран велел тотчас же проводить себя в свою комнату, а мсье де Ла Пэжоди – в приготовленную для него. Когда мсье де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди передохнули, добрейший мсье Прюне явился за приказаниями. Мсье де Сегиран пожелал быть представленным мадмуазель д'Амбинье и пригласил мсье де Ла Пэжоди сопутствовать ему. При этом лестном предложений мсье де Ла Пэжоди поморщился. Ему не терпелось повидать в кабачке трио своих приятелей. А потому сославшись на то, что мсье де Сегирану уместнее представиться мадмуазель д'Амбинье одному, он с ним простился и бодрым шагом отправился на поиски мсье Рениара де Фаржу, мсье Дэфоржа и барона де Ганневаля.

Три дня кряду мсье де Ла Пэжоди не показывался в берисиевском доме. Когда он возвратился, на четвертый день пополудни, привратник взглянул на него не без недоверчивости, настолько он шагал нетвердо и имел растерзанный вид. Парик у мсье де Ла Пэжоди съехал на сторону, манжеты были разорваны, а чулки сползли к пяткам, но этот плачевный наряд, по-видимому, нисколько не повлиял на его отличное настроение, ибо он направился к себе в комнату, напевая застольную песенку. Первым делом он осведомился о мсье де Сегиране. Ему ответили, что граф де Сегиран отбыл в карете. Мсье де Ла Пэжоди отнесся к этому известию с безучастным спокойствием и домурлыкал свой куплет, потом, удобно расположившись в кресле, закрыл глаза и стал припоминать свои похождения.

Они начались с того, что он двинулся прямо в кабачок «Большой кружки». Это был как раз тот час, когда там сходились мсье Рениар де Фаржу, мсье Дэфорж и барон де Ганневаль. Поэтому он смело вошел в нижнюю комнату, где имели обыкновение увеселяться эти господа. На пороге он в изумлении остановился. Перед строем пустых бутылок сидел незнакомый ему человек. Это было рослое тело, словно выпотрошенное и плавающее в слишком просторном платье. Где же мсье де Ла Пэжоди встречал эту фигуру? Вдруг личность обернулась, и мсье де Ла Пэжоди узнал в ней барона де Ганневаля или, вернее, его тень. Да, его тень, и тень эта говорила таким тонким и слабым голосом, что мсье де Ла Пэжоди едва расслышал свое имя, когда тень, встав с места, кинулась в его объятия.

Они уселись перед свежим строем бутылок, и тут мсье де Ла Пэжоди узнал от барона де Ганневаля о печальных причинах его преображения. Они стояли в связи с двумя смертями – мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу. Конечно, мсье де Ганневаль знал, что оба его друга подвластны законам природы и рано или поздно, как и каждый из нас, должны возвратиться в ее лоно. Что мсье Дэфорж и мсье Рениар де Фаржу умерли, это вполне приемлемо, потому что все мы живем с непременным обязательством умереть, но что мсье Рениар де Фаржу и мсье Дэфорж умерли исповедавшись и причастившись, покаявшись в своих заблуждениях, окруженные свечами и окропленные святой водой, этого барон де Ганневаль переварить не мог! Как эти отъявленные безбожники, казавшиеся такими стойкими в своем учении и своими богохульствами так часто оглашавшие эту комнату, которая еще полна их отзвуков, покаянно склоняли голову и подставляли руки и ноги помазанию! И что понадобилось для такого чуда? О, Богу не пришлось пускать в ход своих громов и лучей! Достаточно было мсье Рениару де Фаржу почувствовать, что его гложет медленная лихорадка, а мсье Дэфоржу простудиться, выходя однажды из «Большой кружки», где он больше обычного разгорячился от беседы.

Ибо первым пошатнулся мсье Дэфорж. Как только он решил, что болен не на шутку, куда девались его надменность и самоуверенность. Его расстроенное лицо окрасилось бледным страхом. Съежившись под одеялом, чувствуя себя все хуже, он стонал и жаловался и сам воззвал к помощи религии, к которой всегда относился с сознательным пренебрежением, обещая, если поправится, искупить свои прошлые ошибки примерным поведением. Но мсье Дэфорж не поправился и, несмотря на мессы, девятины, обеты и мощи, скончался на двенадцатый день болезни.

Эта смерть сильно подействовала на мсье Рениара де Фаржу, и вместо того, чтобы видеть в ней проявление нашего жалкого человеческого естества, он приписывал ее небесному возмездию. Раз оно способно проявляться столь явным образом, не лучше ли обезопасить себя от его ударов? Так спрашивал себя мсье Рениар де Фаржу, размахивая своими куцыми руками. В конце концов, разве так уж трудно верить в Бога и разве можно вполне поручиться, что в него не веришь? Пока мсье Рениар де Фаржу так рассуждал, у него обнаружилась медленная лихорадка. Каждый вечер он возвращался домой с ознобом, наконец слег и уже не вставал. И вот, мсье Рениар де Фаржу съежился совершенно так же, как и мсье Дэфорж. Но пользы в том было не больше, ибо мсье Рениар де Фаржу преставился на тридцать третий день, отрекшись от своих заблуждений и умиляя слуг своим благочестием и смирением.

Эти два события сделали барона де Ганневаля единоличным хозяином нижней комнаты в кабачке «Большой кружки». Разумеется, смерть мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу сильно его огорчила, но к этому огорчению примешивалось немалое удивление, и сопровождалось оно довольно мрачными мыслями. Завсегдатаи нижней комнаты были явно подвержены какому-то тлетворному влиянию, и мсье де Ганневаль не без тревоги задавал себе вопрос, не суждено ли и ему стать его жертвой? Не придется ли и ему, подобно его друзьям, заплатить дань небесному гневу? Но, во всяком случае, если он и не властен предохранить от него свое тело, никакая сила не сможет заставить его принести повинную в своих убеждениях. Невзирая на такую твердость духа, барону де Ганневалю было не по себе при мысли, что его подстерегает недуг, который может неожиданно проникнуть в жилы, тем более что каждое утро он видел в зеркале, как его лицо худеет и вытягивается. Он замечал также, что ему становится все просторнее в платье и что голос его слабеет. Эти наблюдения нагоняли на него мрачность, и, чтобы рассеивать пары меланхолии, ему требовалось смешивать их с парами вина, которое он и потреблял в непомерном количестве, о чем свидетельствовали выстроенные перед ним бутылки, когда мсье де Ла Пэжоди застал его в угрюмом и вакхическом одиночестве. Появление мсье де Ла Пэжоди было для барона де Ганневаля великим утешением. Бодрая внешность и здоровый вид мсье де Ла Пэжоди доказывали, что небесный гнев на него не обрушивался, как на мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу, и это подавало мсье де Ганневалю некоторую надежду и самому его избегнуть. И вот, когда он поведал мсье де Ла Пэжоди обо всем, что случилось в его отсутствие, а тот отнюдь не выказал себя обеспокоенным и не усмотрел в этом никаких дурных предзнаменований, мсье де Ганневаль сразу повеселел, чему способствовали и возлияния, которыми они почтили свою встречу, и речи, которыми их оживлял мсье де Ла Пэжоди, обнаружив себя при этом тверже, чем когда-либо в своем умонастроении, так что в мгновение ока мысли барона де Ганневаля настроились с ним в лад, и когда эти господа вышли, взявшись под руки, из кабачка «Большой кружки», то они ругались и кощунствовали наперебой и вели себя как окаянные.

Барон де Ганневаль, понятное дело, не был склонен упустить такого товарища, притом явившегося так кстати. Мсье де Ла Пэжоди также был не прочь возобновить знакомство с притонами, банями, веселыми домами и прочими непотребными заведениями Парижа под руководством человека, который, подобно барону де Ганневалю, не порвал с ними связи. Потому-то мсье де Ла Пэжоди и не показывался три дня и три ночи в доме Бериси и возвратился туда в уже описанном нами виде, которому весьма удивились бы эксские дамы, привыкшие к совершенно иному Ла Пэжоди, всегда такому изящному и нарядному, что не было в городе никого, кто был бы одет чище и лучше, нежели он. К счастью для репутации мсье де Ла Пэжоди, только привратник берисиевского дома был свидетелем такого состояния, и сунутый в руку экю застраховывал от какой-либо нескромности с его стороны.

Успокоенный на этот счет, мсье де Ла Пэжоди встал с кресла и принялся исправлять повреждения своего туалета. Затем он решил подарить себе несколько часов сна, после чего проснулся свежим и бодрым, ибо принадлежал к породе людей, для которых излишества проходят бесследно. Убедившись в этом с помощью зеркала, он отправился в комнату к мсье де Сегирану. Мсье де Сегирана там не оказалось, и мсье де Ла Пэжоди рассудил вполне основательно, что он, должно быть, беседует с мадмуазель д'Амбинье. Считая поэтому неудобным ему мешать, мсье де Ла Пэжоди стал ходить по комнате, и вдруг, подойдя к столу, увидел на нем разбросанные листки, исписанные почерком мсье де Сегирана. Мсье де Ла Пэжоди не был ни любопытен, ни нескромен, но в эту минуту он был ничем не занят, а потому машинально взял в руку первый попавшийся листок. Случилось так, что, бросив на него рассеянный взгляд, он заметил свое имя. Решил ли он, что присутствие его имени дает ему некоторое право прочесть это письмо? Как бы то ни было, усевшись и закинув ногу на край стола, он принялся, недолго думая, разбирать послание, с которым мсье де Сегиран обращался к своей матери.

Париж, октября 31-го дня, 1672 года[1]1
  Об этом письме мне было сообщено мсье де Ларсфигом, когда он рассказывал историю второй мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди. Впоследствии оно было передано мне вместе с некоторыми бумагами из наследия мсье де Ларсфига. Мне неизвестно, каким путем оно к нему поступило.– Прим. авт.


[Закрыть]

«Я полагаю, сударыня, что Вы не отнесетесь безучастно к рассказу о первых событиях, ознаменовавших путешествие, предпринятое мною ко благу нашего рода и из уважения к последней воле маркизы де Бериси. Я рассчитывал на мсье де Ла Пэжоди, чтобы ознакомить Вас с подробностями нашей поездки, но за те четыре дня, что мы здесь, он не возвращался в дом Бериси. Здесь он оставил свои пожитки и свою флейту, которая, хоть она и волшебна, ничего не может мне о нем сообщить. Я за него не тревожусь и убежден, что он нашел себе пристанище по своему вкусу. Несмотря на это исчезновение, я должен признать, что мсье де Ла Пэжоди – приятнейший попутчик и, сколь он ни вольного ума и нравов, всячески достоин дружбы и уважения порядочных людей. К тому же, я не сомневаюсь, что когда-нибудь Бог призовет его вновь к себе, и я желалбы, чтобы это возвращение совершилось наиболее мягкими и естественными путями, а не при помощи тех внезапных и ужасных катастроф, которыми иногда пользуется провидение, дабы насильно спасти тех, о ком оно печется вопреки их же воле.

Итак, я коснусь лишь вкратце тех дней, которые привели нас сюда и которые не были отмечены ни какими-либо памятными событиями, ни сколько-нибудь примечательными встречами. Я был поражен изобилием и богатством тех мест, по которым мы проезжали.

Повсюду наблюдается нарочитый порядок, и безопасность дорог вполне обеспечена. Возможно ли лучшее доказательство величия короля, нежели благосостояние, которое он распространил по всем областям своего королевства к отраде своих подданных? Повсюду я видел приветливые и довольные лица и вынес убеждение, что король правит государством честных людей. Что может быть прекраснее, чем создавать счастие своих народов, не пренебрегая притом и собственной славой? Недаром имя его величества на всех устах, и они произносят его не иначе, как с любовью. Везде его благословляют за его доброту и чтут за справедливость. Мы неоднократно удивлялись с мсье де Ла Пэжоди, проезжая по столь мирным селениям и минуя столь благоустроенные города, тому, что в них все еще могут быть необходимы судьи и суды. Неужели одной боязни оскорбить столь могущественного и великодушного монарха недостаточно, чтобы удержать каждого на стезе добродетели? Как поверить, что могут еще совершаться злодеяния и преступления? С этой мыслью не мирится разум. Мсье де Ла Пэжоди полагает, однако, что даже эти злодеи и преступники и те по-своему служат пользе и чести короля и что их провинности и лиходейства есть опять-таки ужасная дань его величию. И подлинно, если бы не они, где его величество взяло бы каторжан, которые гребут на его галерах? Таким образом, даже эти несчастные способствуют благу государства. Разве не находит кавалер де Моморон, что без них обойтись нельзя и что они гораздо предпочтительнее добровольных команд, с которыми приходится церемониться и с которыми комит не может управляться плетью и палкой?

Я не стану продолжать этих рассуждений, которыми я попросил бы поделиться с Вами мсье де Ла Пэжоди,, если бы он не счел за благо, как я Вам уже сказал, скрыться, едва выйдя из кареты, и пуститься по городу. Я теперь перейду к главному из того, что имею Вам сообщить. Итак, как только я прибыл в берисиевский дом и позаботился о том, чтобы привести себя в состояние пристойно показаться мадмуазель д'Амбинье, я послал осведомиться у нее, когда она будет расположена меня принять. Она не замедлила с ответом и велела мне передать, что я могу тотчас же явиться к ней в комнату. Сознаюсь, что, выходя из той, где я был, я испытывал волнение, которое Вы легко поймете. Моя первая мысль была о моей дорогой Маргарите. Впервые с тех пор, как я ее лишился, мне предстояло взглянуть на женское лицо с намерением не быть к нему равнодушным и даже с сознанием обязанности отнестись к нему небезучастно. И она не только не посетовала на меня за эту неверность по отношению к ее многочтимой памяти, но мне даже показалось, что моя дорогая покойница ободряет меня к тому шагу, который я намеревался предпринять. Это чувство укрепило меня, и с ним соединялось сознание, что я повинуюсь долгу, лежащему на мне в отношении моего дома, а потому я с почти успокоенным духом вступил в комнату, где меня ждала мадмуазель д'Амбинье.

Мадмуазель д' Амбинье сидела у стола, заваленного книгами; при моем появлении она встала, и мы довольно церемонно приветствовали друг друга. Затем между нами наступило молчание, во время которого я старался разглядеть, с кем имею дело; но комната, в которой мы находились, была довольно темная и слабо освещена, так что я не мог в точности различить черты лица мадмуазель д'Амбинье. Единственное, что мне удалось заметить, это то, что одета она была с большой простотой. Когда рассеялось это мимолетное смущение и мы обменялись несколькими словами, я был поражен уверенностью и мягкостью ее голоса, а также скромным и осторожным тоном ее первых фраз. Они касались того сожаления, которое испытывали мы оба по поводу смерти мадам де Бериси. Мой ответ был таким, каким ему надлежало быть, ибо я не считал нужным изображать по случаю кончины маркизы горя, которого не ощущал. Вы знаете, что я решительно не способен выражать такие чувства, которых у меня нет, и Вы изволили иной раз хвалить меня за эту искренность; но у мадмуазель д' Амбинье были основания печалиться о смерти мадам де Бериси больше, нежели я, что она и сделала в превосходных выражениях, которые я с удовольствием выслушал. Речь мадмуазель д'Амбинье была проникнута благочестивой и нежной ясностью. Она не только не восставала против воли провидения, призвавшего из этого мира маркизу де Бериси, но принимала ее безропотно. Все мы смертны и должны повиноваться общему закону с почтительностью и смирением. Сама мадам де Бериси с таким мужеством претерпела испытание, которого требовал от нее Господь, что мы были бы не вправе не последовать ее примеру. И она явила зрелище столь назидательное, что нам остается только желать даровать такое же тем, кто будет когда-нибудь свидетелем нашего последнего часа. К этим положениям мадмуазель д'Амбинье присоединяла столь мудрые и прекрасные размышления, что я был тронут, и она невольно обнаруживала ими качества своего сердца и ума.

Что меня особенно восхищало в мадмуазель д'Амбинье, так это печать благочестия и ума, лежавшая на всем, что она говорила. В ней чувствовалась та уверенность мысли, которую дает религия, когда вера утверждается на разуме. Все это нравилось мне бесконечно, и я старался отвечать ей как мог. Она была, видимо, довольна моими ответами, и разговор продолжался некоторое время в таком согласии, что я решил тотчас же перейти к предмету, о котором мне вдруг захотелось поскорее узнать мнение мадмуазель д'Амбинье. Итак, испросив ее разрешения, я повел речь о завещании мадам де Бериси и о взаимном обязательстве, которое оно на нас обоих налагало.

И по этому вопросу я имел приятную неожиданность точно так же оказаться в полном единении взглядов с мадмуазель д'Амбинье. Она уже успела подумать о брачном условии, заключающемся в этом завещании, и была вполне готова побеседовать об этом со мной. На основании своих размышлений мадмуазель д'Амбинье склонна была рассматривать самую необычность этого завещания не как какую-нибудь странную причуду завещательницы, но как подлинное выражение вышней воли. Предписывая мадмуазель д'Амбинье и мне сочетаться браком, маркиза де Бериси следовала тайному внушению Бога. Это он направлял ее разум и руку. Так, во всяком случае, полагала мадмуазель д’Амбинье и сочла бы преступным противиться видам божьего промысла относительно нас. Когда он столь непосредственно вмешивается в наши дела, то у него есть в отношении нас намерения, которым мы должны быть покорными. А потому мадмуазель д'Амбинье решила не чинить им никаких препон.

По мере того как мадмуазель д'Амбинье говорила, я восторгался все более и более и изумлялся до остолбенения чудесному согласию и поразительному совпадению чувств, обнаруживающихся между нами. Каким это чудом диковинное завещание мадам де Бериси представлялось нам в одинаковом свете? Таким образом, наш союз будет основан на полном и святом единодушии, и как ему, заключенному в столь исключительных условиях, не снискать благословения божьего? И Бог, пожелав его столь необычайным и тесным, не преминет сделать его счастливым и плодотворным. При этой мысли я чувствовал себя преисполненным великой радости, которую разделяла, я был в этом уверен, и моя дорогая Маргарита, но в то же время я был так смущен, что после нескольких слов благодарности попросил у мадмуазель д'Амбинье разрешения удалиться и отложить назавтра продолжение беседы, из которой я выносил столь прекрасное обещание счастья.

Только уходя и прощаясь с мадмуазель д'Амбинье, я в первый раз ясно увидел ее лицо и всю фигуру, озаренную канделябром, который держал в руке лакей, явившийся проводить меня в мою комнату. Огонь свеч озарял ее всю, и я Вам опишу ее образ, как он остался у меня в глазах. Мадмуазель д'Амбинье скорее высокого, нежели маленького роста, и все ее тело превосходно сложено, хотя, по ее молодости, оно еще и не достигло полноты своих форм, но время завершит, в свой час, дело природы, и тогда не будет ничего более законченного в своем совершенстве, чем будущая мадам де Сегиран. Ее лицо уже являет тому прелестный образец. Овал его гармоничен и чист, носик тонок и прям, губы и глаза замечательно хороши. Все эти красоты овеяны выражением скромности и сдержанности, которое легко могло бы перейти в веселость и шаловливость, и даже в страстность, ибо в чертах мадмуазель д'Амбинье есть что-то подвижное. При всем том, она, показалась мне особой вполне совершенной и превосходящей все, что я мог предвидеть, так что это зрелище повергло меня в новое волнение при мысли, что столько прелестей скоро станет моим уделом и что в супружестве, от которого я ожидал лишь взаимного уважения, я, быть может, обрету любовь с ее добродетельнейшими и дозволеннейшими восторгами.

Я не стану излагать Вам в подробностях те беседы, которые последовали за описанной мною. Могу Вам только сказать, что они лишь усугубили мое восхищение, столько приятности и рассудительности вносила в них мадмуазель д'Амбинье. Ее благочестие и ее разум сказались в них в полной мере. Мадмуазель д'Амбинье обнаружила в них нарочито основательный и развитой ум и поразительное религиозное чувство. Нашу религию, к которой она обратилась несмотря на то что родилась в вере, именующей себя реформатской, она находит превосходнейшей в мире. Она не перестает знакомиться с ее учением и наставляться в нем обильным чтением и строгим соблюдением обрядов, у нее нашли бы чему научиться наиболее опытные богословы и наиболее искусные духовники, и я бьюсь об заклад, что, если бы ей когда-нибудь вздумалось привести к Богу Вашего безбожника Ла Пэжоди, это бы удалось ей без всякого труда, ибо о подобного рода предметах она рассуждает с красноречивой убедительностью; но только она отнюдь не проповедница и довольствуется тем, что черпает в религии начала нравственности, научающие правильному поведению в жизни. Таким образом, я буду иметь в лице мадмуазель д'Амбинье просвещеннейшую супругу и преданнейшую долгу жену. Она сознает все свои обязанности и мужественно принимает их во всей их строгости, даже те, которых по своему возрасту могла бы более всего чуждаться. С нею наш дом может быть уверен в обретении того, чего ему до сих пор недоставало и в чем Бог, я убежден, не откажет нашему союзу, узы которого он приготовил сам и который ему будет угодно сделать плодоносным. Благодаря тому, что мадмуазель о'Амбинье разделяет со мной это желание, а также благодаря мудрости ее речей я перестал бояться красоты ее лица, которой немного было испугался, ибо я ни за что бы не хотел, чтобы в супружестве, где первенствующее место должно принадлежать Богу, 'главенствовала страсть. Разумеется, мадмуазель д'Амбинье обладает всем, что способно внушить любовь порядочному человеку, но она сумеет умерять ее порывы и придавать им необходимую сдержанность, дабы они не выходили за пределы, коих не должны переступать, если желают оставаться тем, чем Бог дозволяет им быть.

Я силу этой отменной разумности, столь высоко отличающей мадмуазель д'Амбинье и простирающейся как на вопросы сердца, так и на малейшие подробности, касающиеся обычного течения жизни, мы как раз сегодня пришли к соглашению относительно времени и места нашей свадьбы. Я хотел бы повременить с ней, дабы иметь возможность справить ее в Кармейране, но наш траур по маркизе де Бериси помешал бы придать нашему венчанию подобающую пышность; поэтому мы единодушно решили испросить благословения нашему союзу прямо здесь же и исполнить это самым простым образом. К тому же, мне показалось, что мадмуазель д'Амбинъе хотелось бы, чтобы таинство было совершено неким ученым священником, по имени мсье дю Жардье, причастным к отречению мадмуазель д'Амбинъе от заблуждений реформатской религии, в которой она была воспитана. Итак, мсье дю Жардье обвенчает нас в ближайшем будущем. Мы условились об этом с мадмуазель д'Амбинье не далее как сегодня, и об этом-то я и считал долгом поставить Вас в известность настоящим письмом.

Я не хочу, однако же, его кончать, не рассказав Вам о моем вчерашнем посещении мсье Дагрене, который, как Вам известно, является одним из ученейших врачей факультета и одним из светил нашего времени. Уход, которым он окружил маркизу де Бериси в последние дни ее жизни и при ее кончине, был пристойным предлогом к тому, чтобы я зашел его повидать. Живет он, к тому же, неподалеку, в красивом доме, который составляет его собственность, ибо он богат. Тем не менее, несмотря на громкую славу, которую он стяжал своими удачными исцелениями, приобщившими его к числу наших знаменитостей, мсье Дагрене не чванится и не корчит из себя эскулапа. Он сохранил честную простоту нравов и не усвоил замашек теперешних наших врачевателей. Подобно тому как он придерживается старинных лекарств, польза коих испытана, не изменил он и прежним обычаям, каковые продолжают казаться ему добрыми. Его не увидишь, как иных его собратьев, разъезжающим по улицам в карете, он ездит по своим делам верхом на старом иноходце или муле.

Он как раз слезал с седла, когда я подходил к его двери, и, как только я ему себя назвал, он запросто провел меня к себе в лабораторию, которых у него несколько, ибо весь его дом свидетельствует о том неустанном внимании, с каким он относится к своему искусству. Мсье Дагрене любит окружать себя орудиями и инструментами, полезными для его науки. Здесь можно видеть всякого рода банки с ярлыками, содержащие разные части человеческого тела, в том числе и наиболее скрытые. Его кабинет украшен анатомическими таблицами, а вдоль стены выстроено несколько мужских и женских скелетов. Эти довольно зловещие предметы не мешают отличному расположению духа мсье Дагрене, которое его не покидает при самых мрачных обстоятельствах. Болезнь и смерть имеют в его лице грозного врага. Когда мсье Дагрене оправил свои брыжи и снял свою широкую шляпу, лицо его показалось мне весьма добродушным. В заметных на нем признаках старости нет ничего противного, и, несмотря на свой преклонный возраст, мсье Дагрене, по-видимому, вполне сохранил свои силы, подобно тому как он, надо полагать, не утратил и склонности к шутке.

Действительно, как только я заговорил с ним о маркизе де Бериси, он мне ответил с самым серьезным видом, что я не могу не быть ему благодарен за то. что он не продлил свыше меры дней моей тетки и не отсрочил тем самым моего счастия. Из этих слов я заключил, что мсье Дагрене осведомлен о завещании мадам де Бериси и о статье, касающейся моей женитьбы на мадмуазель д'Амбинъе. Это меня ободрило. Я имел в виду поговорить с мсье Дагрене относительно неблагопристойных утверждений мсье д'Эскандо Маленького, которые все время не давали мне покоя. Итак, пользуясь оборотом беседы, я спросил его откровенно, повторив их ему, считает ли он их обоснованными и может ли проверить, правильны они или ложны. Я умолчу о подробностях осмотра, которому меня подверг мсье Дагрене, но должен Вам сказать, что результаты такового оказались для меня в полной мере благоприятными. Мсье Дагрене заявил, что он весьма доволен моей комплекцией, добавив, что находит ее во всех отношениях пригодной к деторождению. Что же касается мадмуазель д'Амбинъе, которую ему случалось несколько раз пользовать при легких заболеваниях, то он имеет о ней достаточное представление, чтобы считать ее равным образом здоровой и вполне способной к замужеству. Поэтому он уверен, что через несколько месяцев мсье д'Эскандо Маленькому придется принести повинную в своих инсинуациях и склониться перед доказательством их лживости.

К этому заключению, преисполнившему меня радости, мсье Дагрене присовокупил некоторые соображения касательно мадмуазель д'Амбинье. Он посоветовал мне следить за тем, чтобы ее усердное благочестие не побуждало ее к постам и умерщвлению плоти, ибо к таковым она питает склонность и сознательно лишает себя пищи, не только излишней, но и необходимой. Такое молодое тело, как у нее, не должно пренебрегать тем, что его укрепляет и приводит к созреванию. Ему необходимо не только поддерживать свои силы, но и увеличивать их, в особенности если они призваны служить тому, чего требует от них природа для достижения своей цели, каковою, в браке, является обеспечение преемства жизни. Мсье Дагрене приглашал меня поэтому внимательно заботиться о том, чтобы мадмуазель д'Амбинье следовала этим указаниям, всю важность которых он дал мне понять и в отношении каковых я надеюсь быть вполне исправным.

Я не присоединяю к своему письму свидетельств почтения мадмуазель д'Амбинье. Она шлет Вам их сама в отдельности; здесь же я Вам выражаю мое собственное, равно как и чувства любви, с каковыми остаюсь, сударыня,

Ваш всепокорнейший слуга и сын

Сегиран.

Мсье де Ла Пэжоди все еще не вернулся, и я пока не знаю, какое впечатление он получит от мадмуазель д'Амбинье, но не сомневаюсь, что он Вам подтвердит то, которое производит ее красота».

* * *

Свадьба графа де Сегирана и Мадлены д'Амбинье была отпразднована 14 ноября, без каких-либо иных церемоний, кроме тех, которыми окружает это таинство церковь. Мсье де Сегиран и мадмуазель д'Амбинье благоговейно внимали брачному обряду, которое совершал над ними мсье дю Жардье. Этот добрый и ученый священник украсил его словом, где изложил начала поведения, долженствующие направлять истинно христианский союз, жаждущий освятить дело плоти. Слова мсье дю Жардье были выслушаны новобрачными со вниманием, но вызвали легкую улыбку у мсье де Ла Пэжоди. Он думал о том, что милые эксские дамы и те, которых он знавал во многих других местах, тоже слышали на своей свадьбе речи, сходные с поучением, столь уверенно произносимым мсье дю Жардье. Как и новая мадам де Сегиран, мадам де Листома, де Бригансон и де Волонн, не говоря о других, внимали, склонив голову, таким же увещеваниям, что не помешало им впоследствии дать делу плоти иное, более приятное применение, нежели то, которое требуется супружеством, и мсье де Ла Пэжоди, смеясь втихомолку, задавал себе вопрос, последует ли здесь присутствующая мадам де Сегиран этим примерам или же будет придерживаться брачных правил мсье дю Жардье. Но мсье де Ла Пэжоди не был склонен задумываться над тайнами рока. На его вопрос должно было ответить время. К тому же, ему отнюдь не казалось необходимым, чтобы мадам де Сегиран присоединилась к числу женщин, с которыми могут развлекаться порядочные люди. В таких, которые бы стоили ее вполне, недостатка не было. Конечно, мадам де Сегиран обладала довольно миловидным лицом, достоинства которого мсье де Ла Пэжоди всецело признавал, но которое не оправдывало восторгов мсье де Сегирана. И потом, ей не хватало той приветливой непринужденности, той чувственной живости, того дерзкого легкомыслия, которые мсье де Ла Пэжоди ценил выше всего и которые придают сладость и разнообразие играм тела. Тело же мадам де Сегиран, еще немного неловкое в своей молодости и еще не законченное в своих формах, не сулило чрезмерных утех, ибо, несомненно, мадам де Сегиран вооружилась бы против вольностей любви всеми опасениями стыдливости и всеми сомнениями благочестия. А мсье де Ла Пэжоди отнюдь не чувствовал влечения к богомолкам, и ему не доставила бы особого удовольствия победа над их сопротивлением. Он всегда их сторонился и был не охотник выслушивать покаянные речи, которыми они обычно сопровождают принесенный ими дар. Мсье де Ла Пэжоди не любил, чтобы к любви примешивалось кривлянье, которым они большей частью ее приправляют. Оно непоправимо портит самые упоительные наслаждения, а мадам де Сегиран, наверное, была бы в этом же роде, если бы ей когда-нибудь вздумалось расцветить супружеский долг какой-нибудь головной или сердечной прихотью. Однако ничто не доказывало, что так должно случиться, и мадам де Сегиран казалась прочно огражденной искренностью и строгостью своих правил от каких бы то ни было приключений. Ее не могла не отстранить от них забота о своем спасении, а мадам де Сегиран о таковом пеклась, ибо для того, чтобы его обеспечить, она покинула веру своих отцов и приняла ту, которую считала более согласной с правдой или даже единственно истинной. Этот сознательный выбор свидетельствовал, какое значение она придает уверенности в будущей жизни и что она ею не поступится ради какой-нибудь необдуманной причуды или какого-нибудь неосторожного каприза. К тому же, имелся мсье де Сегиран, чтобы смотреть за этим, что он, очевидно, и намеревался делать в качестве мужа, озабоченного тем, чтобы это милое дитя почаще ходило брюхатым, дабы отбить у него охоту изображать щеголиху и ветреницу.