Текст книги "Максим Горький"

Чтобы решить, как им жить, молодая пара все ждала ответа из Литературного фонда. Деньги пришли только в начале 1897 года. Они были встречены взрывом радости, и Горький с молодой женой немедленно отбыли в Крым.

Там Горького лечил врач Алексин и крепко поставил на ноги. Весной того же года молодая семья устроилась в усадьбе одной из подруг Екатерины, в Мануйловке, в Полтавской губернии. Выздоравливающий тратил свое свободное время на беседы с крестьянами из соседней деревни и вскоре сильно сдружился с ними. Он даже организовал для них любительский театр. Собирались в избах, шили костюмы, рисовали декорации. В этих импровизированных спектаклях Горький был и режиссером, и актером. 27 июля 1897 года Екатерина произвела на свет мальчика, которого нарекли Максимом, а звали более ласково – Макс. Горький был на седьмом небе от счастья. Отцовство, казалось ему, удесятерило его творческие силы. С приходом осени он начал думать о возвращении в Нижний Новгород, чтобы продолжить карьеру журналиста. Теперь он точно знал свое призвание. Однако о профессии писателя он был очень высокого мнения. Он считал, что всякий, кому повезло владеть пером, должен поставить свой талант на службу великому делу. Нельзя писать, чтобы развлекать себя и других – нужно обличать пороки общества и побуждать народ жить лучше. Искусство и полезность были для него неразделимы. Писатель – не шут, веселящий публику, а вождь.

Когда он уезжал из украинской деревушки, где поправлял свое здоровье, признательные крестьяне высказали желание проводить его до вокзала, до которого было двенадцать верст. Но они выпили столько водки, чтобы утопить свою грусть от расставания, что большая их часть осталась валяться, мертвецки пьяными, на обочине дороги.

Глава 9
Буревестник

Едва Горький устроился в Нижнем Новгороде, как к нему в дом явились жандармы, чтобы арестовать его. Дело оказалось в том, что в полицию попала его фотография с дарственной Афанасьеву, рабочему, с которым Горький имел тесные отношения во времена пребывания в Тифлисе в 1892 году. Сам Афанасьев только что был брошен в тюрьму за распространение нелегальных публикаций. Несмотря на несостоятельность выдвинутых против Горького обвинений, он подвергся тщательному досмотру и был под конвоем препровожден в Тифлис для дознания. В запечатанном пакете жандармы доставили сюда и «улики», более пятисот писем, записей и рукописей. По прибытии в Тифлис, 11 мая 1898 года, обвиняемый был заключен в Метехском замке. В полицейском рапорте на его счет докладывалось: крайне подозрительный; грамотный, хорошо владеет пером; прошел почти всю Россию (по большей части пешком). Один свидетель заявил, что, встретив Пешкова в 1892 году, был поражен его политической неблагонадежностью и что вышеупомянутый Пешков часто с возмущением говорил об эксплуатации рабочих хозяевами. Этих свидетельств было недостаточно, чтобы осудить Горького, поскольку они относились к его пребыванию в Тифлисе в 1892 году, тогда как революционная организация была создана Афанасьевым в 1897 году. Через две недели он был освобожден из заключения. Но хотя среди конфискованных у него бумаг не было найдено ничего компрометирующего, полицейский департамент дал распоряжение усилить наблюдение за ним. Отныне он больше не мог перемещаться по стране, не уведомив жандармерию, а если получал разрешение на переезд, обязан был прибыть на место назначения строго по одобренному маршруту, не имея права останавливаться в дороге, разве только по причине болезни или других непредвиденных обстоятельств.

Из Тифлиса Горький направился в Самару, чтобы пройти курс лечения кумысом. После чего, в августе, вернулся в Нижний Новгород, где его ждали жена и сын. Несмотря на неприятности с жандармерией, он пребывал в веселом расположении духа. Ему стали привычны эти полицейские дрязги! К тому же его писательская карьера обещала быть блестящей. Его первая книга «Очерки и рассказы» только что вышла из печати в Москве. Конечно же, найти издателя ему удалось с большим трудом. Один из них вернул рукопись, сказав, что его издательский дом слишком серьезен, чтобы заниматься сказками, вышедшими в провинциальных газетенках. Следующий, к которому обратился Горький, был так мало уверен в правильности своего решения, что попросил Горького написать предисловие, с тем чтобы придать изданию большую весомость в глазах критики и читающей публики. Горький ответил ему в письме: «Огорчен, что не могу написать предисловия, но – не могу. Пробовал, знаете, но все выходит так, точно я кому-то кулаки показываю и на бой вызываю. А то – как будто я согрешил и слезно каюсь. И, чувствуя, что все это неподходяще, бросил я это дело». Так, поставленный в тупик, издатель сдался.

Каждый из двух томов «Очерков и рассказов» состоял из десятка сказок. Первое издание тиражом в три тысячи экземпляров было так быстро распродано, что были одинаково удивлены и автор, и издатель. Новый язык, которым были написаны эти истории, резкий, нешлифованный, словно пробудил людей от подобия элегантной апатии. Со смерти Достоевского (1881) и Тургенева (1883) на русском литературном пространстве безраздельно царил Толстой.

Он проповедовал подчинение воле Божьей без церкви, ненасилие и возврат к мудрости предков, идеалом которой стал мужик, сосредоточивший в себе все достоинства нации. Рядом с ним Чехов с необычайной тонкостью мазка писал в серых тонах повседневную провинциальную жизнь и мучения совести нерешительных интеллигентов. Но уже новая волна писателей поднялась против этой «социальной» литературы, предпочитая ей литературу свободную, индивидуалистскую, ради искусства, по ту сторону Добра и Зла. Это была школа декадентов-символистов: Федор Сологуб, Брюсов, Бальмонт, Мережковский… Посреди этого болезненного шепота голос Горького прозвучал резко, как труба.

С грубой резкостью слова он изобличал в своих рассказах мещанский дух и восхвалял народный анархизм. Его бродяги, его босяки, его деклассированные элементы в лохмотьях одинаково далеки от зажиточного собственника и от темного недоверчивого мужика. Среди защитников крестьянства, художников, живописующих домашнюю реальность, и аморальных эстетов он энергично расчищал себе дорогу локтями. Молодые интеллигенты с нетерпением ожидали, кто же выйдет из восстания против установленного порядка победителем. Утомленные гуманистическими теориями и рафинированной утонченностью, они жаждали, как говорил Чехов, чего-то кислого и горького. Горький попал в самую точку, выразив настроения бунтарей, искавших своего вождя. Вышедший из низов, одетый по-рабочему, необразованный, не имеющий предрассудков, манер, он кричал, он ругался, и это неистовство приятно щекотало нервы упадочному обществу. Его нахваливали со всех сторон. Больше чем рассказы, признание ностальгирующих по решительным действиям снискали ему его поэмы в прозе. В одной из этих поэм, «Песнь о Соколе», он восхваляет «безумство» Сокола, который взмывает в небо, атакует врага и падает жертвой своей смелости, тогда как Уж, ползающий по земле, развенчивает иллюзии тех, для кого главная цель – достигнуть неба. Другая из этих поэм в прозе, «Песнь о Буревестнике», прославляет морскую птицу буревестника, реющего над вспенившимися волнами и бросающего в бурю свой крик. «Он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы. В этом крике – жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике. Буря! Скоро грянет буря!» А вот гагары стонут – «им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает». В другом произведении увести свой народ на поиски справедливости и света пытается борец за свободу Данко, который, когда его соплеменники, выбившись из сил, отказываются следовать за ним, разрывает себе руками грудь, вырывает из нее свое горящее сердце и поднимает его над головой, чтобы осветить путь.[25]25
  «Старуха Изергиль».


[Закрыть] Наивность этих аллегорий и тяжесть стиля могли бы вызвать улыбку. Однако идеологический подтекст завоевывал ему симпатию молодежи, жаждавшей подвигов и геройства.

Звучащие в «Песни о Соколе» рефреном строки «Безумству храбрых поем мы песню!» стали лозунгом революционеров. Эту эмфатическую поэму печатали сотнями экземпляров, распространяли, перепечатав на машинке, переписывали от руки в тайных рабочих и студенческих кружках.

После периода затишья огромное количество этих молодых людей вернулось к традициям «Народной воли». Они мечтали о заговорах, о решительных действиях, о героических жертвах, которые ускорили бы падение ненавистного режима. Многие вступали в ряды социал-революционной партии. Самые решительные, самые «способные» направлялись затем в террористические группы, которые преследовали великих князей, высоких должностных лиц и царских министров. Эти специалисты по политическому убийству то и дело кричали о Данко, который вырвал себе сердце, чтобы, умирая, осветить путь своим собратьям по несчастью.

Другие же, не принимавшие доктрины «Народной воли», тянулись к марксизму и социал-демократии, которые с самого начала все более и более завоевывали интеллигенцию. Для этих революционеров иного типа было очевидно, что следует опасаться мужика, ограниченного, жадного, цариста в душе, и, для того чтобы взорвать котел, опираться на городской пролетариат. Только рабочие, развитые, привыкшие к жизни в группе и уже поэтому восприимчивые к пропаганде, могли помочь интеллигенции в деле захвата власти. Так, разоблачая врожденные изъяны мужиков, Горький стал идолом социал-демократов и, критикуя упадочное русское общество, лишенное идеала, адвокатом социал-революционеров. Все, кто ратовал за решительные перемены в России, узнавали себя в нем и пели ему гимны. Никому не известный еще вчера, теперь он стал словно рупором перманентного протеста.

Воодушевленный успехом своих рассказов и поэм в прозе, он признался своему издателю, С. П. Дороватовскому: «Отношение публики к моим писаниям укрепляет во мне уверенность в том, что я, пожалуй, и в самом деле сумею написать порядочную вещь. Вещь эта, на которую я возлагаю большие надежды, – ибо намерен возбудить ею стыд в людях, – мною уже начата». (Письмо от 19 апреля 1898 года.)

Этой «вещью», над которой он работал всю зиму, оказалась его первая повесть, «Фома Гордеев». В нем он нарисовал мир торговцев и промышленников Нижнего Новгорода, такой, каким он его увидел во времена своих репортажей с выставки 1896 года. Не отказывая этим разбогатевшим капиталистам в энергичности, он клеймил их корыстолюбие, их эгоизм, их неуважение к чужому труду и их дух господства. Сын одного из таких жестоких магнатов, Фома Гордеев, олицетворение настоящей силы духа, сочетает грубость и невежество с чем-то вроде метафизического отчаяния перед пустотой своего удела. Он уходит в суматошные оргии, желая забыться. Но ни одно из этих грубых пиршеств не облегчает его страданий. Тогда он устраивает на официальном банкете скандал, понося именитых граждан города. После этого резкого выпада против русской буржуазии Фому Гордеева принимают за сумасшедшего и помещают в сумасшедший дом. Он заканчивает свои дни нищим прозорливцем, бродящим по дорогам в поисках правды. Размышляя над своей жизнью, он приходит к выводу, что, когда человек, плывущий на лодке по реке, пытается прощупать темную глубину воды под ним, никакая лодка его не спасет. Фома Гордеев идет ко дну, потому что чувствует у себя под ногами эту темную глубину капиталистического мира.

В своем презрении к мещанству Горький на этот раз, не колеблясь, клеймил и болтунов интеллигентов: что делают они для своей страны, которой обходятся так недешево?

Пригвождая таким образом думающую элиту, Горький несколько отдалялся от социал-революционеров, для которых интеллигент, вовсе не вредный для общества фразер, был главным действующим лицом в процессе пробуждения масс, и сблизился с социал-демократами марксистского уклона, которые были уверены, что революция станет делом исключительно промышленного пролетариата. Самоучка, он никак не мог излечиться от комплекса неполноценности перед псевдоучеными и всю свою надежду возлагал на рабочих, с которыми чувствовал свое родство до мозга костей. Для него, как и для марксистов той эпохи, освобождение трудящихся должно было произойти благодаря самим трудящимся, а интеллектуалы могут лишь комментировать и аплодировать.

Но не одни только революционеры оценили творчество Горького. Даже буржуазия оказалась чувствительной к его свежему натиску. Обеспеченные и надежно защищенные, они испытывали приятную дрожь новизны перед босяками, проходимцами, анархистами, которых он вводил в их салон. В его книгах и в нем самом стал явно просвечивать снобизм. Даже крупные писатели того времени считали его теперь своим. «Фома Гордеев» был опубликован в 1899 году в петербургской газете «Жизнь». Отдельное издание этой повести было посвящено Чехову. Отношения с ним завязались у Горького со времени выхода из печати его «Очерков и рассказов». Посылая их Чехову, он написал ему: «Собственно говоря – я хотел бы объясниться Вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к Вам со времен младых ногтей моих… Сколько дивных минут прожил я над Вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу». (Письмо от 24 октября 1898 года.) В другом письме он заверял его: «Я вообще не знаю, как сказать Вам о моем преклонении перед Вами, не нахожу слов, и – верьте! – я искренен». (Письмо от 6 декабря 1898 года.)

Никогда не встречавшись с Чеховым, Горький преклонялся перед художником, которого видел в нем, – художником, который самыми простыми словами умеет передать состояние души и набросать пейзаж, а еще человеком, который видит отсутствие порыва у большинства своих современников. Ему казалось, что этот художник будничной серости идет в одном направлении с ним. Однако Чехов лишь выделял мелкими штрихами пороки, смешные стороны и тоску декадентского общества, тогда как Горький рвался участвовать в сносе гнилого здания – рвался погрузиться в этот процесс с головой и всеми своими силами.

Переписываясь с Чеховым, Горький надеялся выяснить у него волшебный секрет его мастерства. И Чехов, терпеливо, доброжелательно и откровенно наставлял своего молодого коллегу на расстоянии. Как ранее Короленко, он ставил ему в упрек отсутствии чувства меры, сдержанности, напыщенный язык, пристрастие к малоупотребительным прилагательным. «Особенно эта несдержанность чувствуется, – писал он ему, – в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги; когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в 2–3 строки. Частые упоминания о неге, шепоте, бархатности и проч. придают этим описаниям некоторую риторичность, однообразие – и расхолаживают, почти утомляют. Несдержанность чувствуется и в изображениях женщин и любовных сцен». (Письмо от 3 декабря 1898 года.)

Ничуть не обиженный этой критикой, Горький принимал ее с благодарностью. «Славно Вы написали мне, Антон Павлович, и метко, верно сказано Вами насчет вычурных слов. Никак я не могу изгнать их из своего лексикона, и еще этому мешает моя боязнь быть грубым… Я самоучка». (Написано после 6 декабря 1898 года.) И еще: «Вы сказали, что я умен, – тут я смеялся… Я глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все время жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков». (Письмо от января 1898 года.) И вот еще наивная просьба: «Я очень прошу Вас не забывать обо мне. Будем говорить прямо – мне хочется, чтобы порой Вы указывали мне мои недостатки, дали совет, вообще – отнеслись бы ко мне как к товарищу, которого нужно учить». (Письмо от 23 апреля 1899 года.)

Чехов, прочитав «Фому Гордеева», не набрался мужества, чтобы признаться Горькому в своем разочаровании. Свое истинное мнение об этой книге он поведал в письме Поссе, главному редактору газеты «Жизнь»: «„Фома Гордеев“ написан однотонно, как диссертация. Все действующие лица говорят одинаково; и способ мыслить у них одинаковый. Все говорят не просто, а нарочно, у всех какая-то задняя мысль, что-то недоговаривают, как будто что-то знают; на самом же деле они ничего не знают, а это у них такой façon de parler – говорить и недоговаривать». (Письмо от 29 февраля 1900 года.)

Насколько Чехов любил в сказках и рассказах Горького спонтанность, свободу языка, настолько же его беспокоила новая, дидактическая ориентация автора «Фомы Гордеева». В понимании Чехова беллетрист должен показывать, а не доказывать, и его персонажи должны жить своей жизнью, в мире своих противоречий, а не быть иллюстрациями общей идеи; их история должна волновать, а не убеждать в чем-то. В целом он был против «ангажированности» в литературе и догадывался, что Горького все более и более влечет к тенденциозным произведениям. В понимании Чехова писать – все равно что рисовать; в понимании Горького писать – это доказывать. Конечно же, им представилась возможность скрестить шпаги во время нового путешествия, предпринятого Горьким в марте 1899 года в Ялту, где жил Чехов. С первой встречи между этими двумя людьми установилась симпатия. Чехов оказался чувствителен к грубой искренности, к взрывному идеализму этого писателя, вышедшего из народа. «По внешности это босяк, но внутри это довольно изящный человек – и я очень рад». (Письмо к Лидии Авиловой от 23 марта 1899 года.) И еще: «У меня здесь бывает беллетрист М. Горький, и мы говорим о Вас часто. Он простой человек, бродяга, и книги впервые стал читать, будучи уже взрослым, – и точно родился во второй раз, теперь с жадностью читает всё, что печатается, читает без предубеждений, душевно». (Письмо к Розанову от 30 марта 1899 года.)

Что до Горького, то он был сражен скромностью, ясностью ума и мужественной мягкостью этого писателя огромной величины, который обращался с ним, как с равным. «Чехов – человек на редкость, – писал он жене. – Добрый, мягкий, вдумчивый. Публика страшно любит его и надоедает ему… Говорить с ним в высокой степени приятно, и давно уже я не говорил с таким удовольствием, с каким говорю с ним». (К Е. П. Пешковой, письмо от 22 марта 1899 года.) Он, так сильно желавший посвятить себя великому делу, понимал рядом с этим тихим и полным достоинства человеком, таким замкнутым и похожим на провинциального учителя, что можно иметь сердце и не принадлежа ни к какой партии, можно желать улучшения судеб простых людей и не стремясь к рукопашной. Но, восхищаясь чеховской независимостью ума, он не умел идти против собственной натуры, горячной и безудержной как в любви, так и в гневе. Покинув Чехова, он написал ему: «Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Как это хорошо, что Вы умеете считать литературу первым и главным делом жизни. Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить как Вы – слишком много у меня иных симпатий и антипатий. Я этим огорчен, но не могу помочь себе». (Письмо от 23 апреля 1899 года.)

К концу 1899 года популярность Горького достигла такой высоты, что ошеломляла его. Хотя напечатано у него было еще не так много, в Санкт-Петербурге организовывали конференции по его творчеству, а его портрет кисти Репина стал главной достопримечательностью одной передвижной выставки. Особенно перед изображением нового идола толкалась молодежь. В Нижнем Новгороде его квартира служила местом сборищ как любителей литературы, так и всех страстно увлеченных политикой. Он собирал деньги, чтобы отправить детей бедняков в школу, пытался основать общежитие для нуждающихся, организовывал благотворительные праздники, новогодние елки, с раздачей подарков бедным. Он находился под постоянным надзором, осуществляемым то жандармами в униформе, то агентами царской охранки в штатском. Один из этих агентов, Ратаев, писал в своем рапорте, что все события в Нижнем Новгороде, носящие революционный характер, вдохновляются Горьким. Другой отмечал, что Горький ловко совмещает легальную деятельность (публикации и проч.) с деятельностью подпольной – настолько ловко, что всякое разрешенное мероприятие превращает в подрывное.

Раздраженный этим шпионажем, Горький писал Чехову в сентябре 1899 года: «Не писал Вам потому, что был занят разными делами до чертиков и все время злился, как старая ведьма. Настроение – мрачное. Спина болит, грудь тоже, голова помогает им в этом… С горя и от скверного настроения начал пить водку и даже писать стихи. Думаю, что должность писателя не такая уж сладкая должность». И в январе 1900-го: «Право же – настало время нужды в героическом: все хотят – возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее. Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала прикрашивать жизнь, и, как только она это начнет, – жизнь прикрасится, т. е. люди заживут быстрее, ярче. А теперь – Вы посмотрите-ка, какие у них дрянные глаза – скучные, мутные, замороженные». (Письмо от 5 января 1900 года.)

Узнав, что в декабре 1900 года, после студенческих волнений в Киеве, сто восемьдесят три студента были отданы простыми солдатами в армию, он писал своим друзьям возмущенные письма: «Это мерзкое и наглое преступление против свободы личности, идиотская мера обожравшихся властью прохвостов». Некоторые из этих писем были перехвачены полицией. Презирая всякую осторожность, Горький приехал в Петербург. 4 марта 1901 года толпа студентов собралась в столице перед Казанским собором, на демонстрацию против отправки в армию тех ста восьмидесяти трех студентов. Горький был среди демонстрантов. Они были жестоко избиты и разогнаны казаками и полицией. Правительство существенно смягчило доклад об этом событии, и Горький одним из первых подписался под открытым письмом протеста против разгона студенческой демонстрации. Полиция сочла возможным обвинить его в авторстве листовки «Опровержение правительственной версии». Однако доказательств не было. Вскоре полиция установила, что он внес две тысячи рублей в фонд, предназначенный для университетских агитаторов. Также его обвинили в том, что в Санкт-Петербург он ездил за копировальным аппаратом (мимеографом) для печатания революционных воззваний, предназначенных рабочим заводского пригорода Сормово. По возвращении в Нижний Новгород он был брошен в тюрьму, но затем по причине плохого состояния легких был освобожден, но принужден жить под домашним арестом в своей комнате. «В кухню моей квартиры посадили полицейского, – напишет он, – в прихожую – другого, и я мог выходить на улицу только в сопровождении одного из них».

В этом году он опубликовал другую свою повесть, «Трое», еще более апологетическую и ангажированную, чем предшествующая. Трое молодых людей – Лунев, Грачев и Филимонов – ищут свою дорогу в жизни, каждый – по своему характеру. Единственный, кто преуспевает в этом, приведя в согласие свои устремления и дела, это Грачев, который вступает в политический кружок, проникается социалистическими идеями, становится сознательным рабочим и даже проявляет поэтическое дарование.

Эта повесть, написанная для того, чтобы доказать еще раз, что капитализм – непримиримый противник рабочих, увеличила ряды приверженцев Горького и усилила опаску, с которой относились к нему власти. Был отдан приказ выслать его в Арзамас, городишко неподалеку от Нижнего Новгорода, однако обострение туберкулеза дало ему разрешение съездить сначала подлечиться в Крым. Поскольку его железнодорожный маршрут проходил через Москву, он также испросил разрешения остановиться в этом городе на неделю, чтобы лично связаться с Художественным театром, который должен был ставить его первую пьесу – «Мещане». Это была еще одна атака против класса собственников, где в центре семейного конфликта стоял «новый человек», «настоящий человек», «образцовый рабочий» – железнодорожник Нил. В своем письме к директору театра, Станиславскому, Горький характеризовал его так: «Нил – человек спокойно уверенный в своей силе и в своем праве перестраивать жизнь и все ее порядки по его, Нилову, разумению». (Письмо от начала января 1902 года.) Откровенно говоря, этому образцу рабочих добродетелей недоставало оригинальности и выразительности, но пьеса появилась в эпоху огромного политического напряжения, и автор не сомневался, что, приведя на сцену сына народа, показанного со всей правдивостью, он нанесет сильный удар. Так же хорошо он знал, что ему придется долго биться, чтобы преодолеть цензурный барьер. Но он был полон решимости для настойчивой борьбы.

Перед отбытием в Крым, через Москву, ему довелось познать совершенно неожиданный триумф. Либеральные интеллигенты Нижнего Новгорода, адвокаты, врачи, профессора, захотели заявить о своем возмущении высылкой административным порядком Горького и организовали в его честь банкет. Молодежь со своей стороны решила принять участие в этом пиршестве, чтобы показать продвинутым буржуям, что Горький принадлежит не им и что только революционное студенчество может считать его своим. На банкете собралось сто пятьдесят человек. Речь, произнесенная либералами, была расплывчатой и выспренней, а речь студентов призывала к борьбе. Горький жестко ответил им памфлетом «О писателе, который зазнался». В нем он критиковал самого себя – и читателей тоже – и нападал на либеральную интеллигенцию, которая ищет себе теплой, мирной и комфортной жизни в старом доме, пропитанном кровью раздавленных обществом. Дом этот, шатающийся от ветхости, ждет только толчка, чтобы с треском рассыпаться. Эти слова вызвали у аудитории бурю криков «браво» и возмущения. Опасаясь новых волнений, полиция ускорила отъезд Горького, предъявив ему приказ о немедленной высылке. 7 ноября 1901 года прошло триумфальное шествие сотен студентов, провожавших изгнанника к вокзалу. Они пели, выкрикивали политические лозунги, бросали в толпу листовки, распечатанные на гектографе: «Мы собрались здесь провожать знаменитого любимого писателя М. Горького и выразить свое крайнее негодование по поводу того, что его высылают из родного города. Высылают его только за то, что он говорил правду и указывал на непорядки русской жизни… мы хотим и будем бороться против таких поряд-ков».[26]26
  Телешов Н. Д. Записки писателя.


[Закрыть]

Втиснутый в поезд с женой, сыном Максом и дочерью Катюшей, которая была еще в пелен-ках,[27]27
  Дочь Горького Екатерина (Катюша) родилась 26 мая 1901 года.


[Закрыть] Горький был неприятно удивлен этой шумной славой. Он спрашивал себя, достоин ли он ее, и пытался успокоить себя, говоря себе, что эти восторженные манифестации относятся не к его таланту, а к народу, основные требования которого он выражает. О своем путешествии он напишет Поссе: «Везде на вокзалах масса жандармов и полиции. В Харькове мне предложили не выходить из вагона на вокзал. Я вышел. Вокзал – пуст. Полиции – куча. Пред вокзалом – большая толпа студентов и публики, полиция не пускает ее. Крик, шум, кого-то, говорят, арестовали. Поезд трогается. Час ночи, темно. И вдруг мы с Пятницким, стоя на площадке вагона, слышим над нами, во тьме, могучий, сочный такой, знаешь, боевой рев. Оказывается, что железный мост, перекинутый через станционный двор, весь усыпан публикой, она кричит, махает шапками – это было хорошо, дружище! Мост – высоко над поездом, и крик был такой бурный, дружный, бодрый. Все сие рассказывается тебе, товарищ, не ради возвеличения Горького в глазах твоих, а во свидетельство настроения, которым все более проникается лучшая часть русской публики». (Письмо от ноября 1901 года.)

Напуганная этими манифестациями, полиция отняла у Горького разрешение остановиться на несколько дней в Москве. Прежде чем поезд прибыл в древнюю царскую столицу, его вагон был отцеплен и отогнан за пятьдесят верст, в маленький городок Подольск. Там ему было приказано дожидаться, оставаясь на месте, пересадки на поезд, идущий в Крым. Узнав о такой перемене программы, его друзья, готовившиеся встречать его на московском вокзале, сели на пригородный поезд и поспешили в Подольск: издатель Горького, его немецкий переводчик, знаменитый певец Шаляпин, писатель Иван Бунин и еще некоторые другие. Был импровизирован радостный банкет, назло раздосадованным жандармам. Поздно ночью участники банкета провожали Горького на вокзал, где должен был остановиться скорый, специально чтобы взять в свой вагон этого неудобного пассажира. Административное притеснение закончилось чествованием пострадавшего за свободу. Людям нравилось в этом гонимом властями человеке все: его медвежьи повадки, его черная крестьянская рубаха-косоворотка, перетянутая на талии узеньким кожаным ремешком, его густые усы, его непокорный вихор, его пронзительный взгляд, его волжский, «окающий» выговор, то, что было известно о его бродяжничестве в молодости, и даже больные легкие, которые делали из него романтического героя, заблудившегося в этом столетии. Так, он стал не только писателем, чьи рассказы оценили, но и личностью незаурядной, звездой на литературной сцене. Его почитатели проявляли вкус к грубому, суровому, манихейскому искусству и определенные политические взгляды. Раздражая одних, зажигая других, он не оставлял равнодушным никого. Но не это ли и была цель, которую он себе наметил – встряхнуть мягкотелых, нерешительных, трусливых, стать «буревестником»?!