Текст книги "Ги де Мопассан"

«У нас не было при составлении этой книги никакой антипатриотической идеи, никакого предвзятого намерения; мы хотели только попытаться дать в наших рассказах правдивую картину войны, очистить их от шовинизма в духе Деруледа, а также от фальшивого энтузиазма, почитавшегося до сего времени необходимым во всяком повествовании, где имеются красные штаны и ружье. Генералы, вместо того чтобы быть кладезями премудрости, в которых ключом кипят благороднейшие чувства, великодушнейшие порывы, оказываются просто-напросто посредственными существами, подобными всем другим посредственным существам, с тою только разницею, что они носят кепи с галунами и приказывают убивать людей не в силу дурных намерений, а единственно по глупости. Эта добросовестность, проявленная нами при оценке военных событий, придает всему сборнику своеобразную физиономию, в тысячу раз сильнее ожесточает буржуа, чем лобовые атаки. Это не будет антипатриотично, а будет попросту правдиво, и то, что я говорю о руанцах, гораздо слабее подлинной правды» (письмо от 5 января 1880 г.).

Мопассану не терпелось представить на суд мэтру свою дерзновенную новеллу, названную «Пышка». Как только из типографии пришли первые гранки, он тут же отправил их в Круассе. Флобер с жадностью набросился на них и воспылал восторгом. Да, были у Флобера основания делать ставку на будущее Ги! Бравый молодец так прекрасно усвоил полученные от него уроки, что вот-вот разом сравняется с самыми маститыми! По-прежнему пребывая в волнении от этого открытия, Флобер пишет своей племяннице Каролине: «Повесть моего ученика „Пышка“, гранки которой я прочел нынче утром, – воистину шедевр (выделено везде в тексте. – Прим. пер.). Держу слово, шедевр композиции, комизма и наблюдения» (письмо от 1 февраля 1880 г.). В тот же день он сообщает свое мнение автору: «Спешу известить вас, что почитаю „Пышку“ шедевром. Да, молодой человек! Ни больше ни меньше, видно руку мастера! Очень оригинально по замыслу, отлично понято и выдержано в превосходном стиле. Заметны пейзаж и персонажи, сильна психология. Сказать короче, я восхищен, а раза два или три посмеялся в голос. Я перечислил вам на крохотном клочке бумаги мои ремарки в духе классного надзирателя. Примите во внимание, я полагаю их стоящими. Эта маленькая повесть останется в литературе, не сомневайтесь в этом. Ах, что за рожи у ваших буржуа! Как на подбор…Так бы лобызал тебя четверть часа подряд! Нет, право, я доволен! Получил удовольствие и восхищаюсь… Еще раз браво! Nom de Dieu!»

Никогда еще Флобер не выказывал такого восторга перед творением своего ученика, Ги был счастлив тем сильнее, что несколькими днями ранее его осыпали похвалами товарищи. Собравшись у него на рю Клозель, где каждый читал свою новеллу, они выслушали «Пышку» в благоговейной тишине, а затем все встали в едином порыве и провозгласили Мастером! Однако сам он относится без снисхождения к остальным пяти участникам «Меданских вечеров». «Золя: хорошо, но этот сюжет мог быть трактован точно в такой же манере и ничуть не хуже мадам Санд или Доде, – напишет он Флоберу. – Гюисманс: так себе. Ни сюжета, ни композиции, мало стиля. Сеар: тяжело, очень тяжело, мало похоже на правду, подергивания стиля, но много любопытного и тонкого; Энник: хорошо, рука хорошего писателя, местами некоторая беспорядочность. Алексис: похож на Барбе д’Оревильи, но, подобно Сарсе, желает походить на Вольтера» (конец апреля 1880 г.).

И то сказать, «Пышка» выделяется среди других новелл «Меданских вечеров» верностью наблюдения, легкостью почерка, точностью образов, ни в коем случае не вымученных, и безжалостным юмором, взламывающим линейную на первый взгляд канву повествования. Катящийся по оккупированной пруссаками Франции дилижанс с его трусливыми, но при этом самодовольными и эгоистичными пассажирами суть символ человеческой посредственности. В нем заперта как бы вся нация, униженная поражением. Когда прусский офицер не дает добро на отправление экипажа, пока одна из пассажирок – девица известного поведения по прозвищу Пышка – не согласится разделить с ним ложе, презиравшие ее дотоле буржуа решили, что она должна пожертвовать собою во имя общего интереса. «Раз эта пакостница занимается таким ремеслом и проделывает это со всеми мужчинами, какое право она имеет отказывать кому бы то ни было? Скажите на милость, в Руане она путалась с кем попало… А теперь, когда нужно вызволить нас из беды… разыгрывает из себя недотрогу!» – заявляет мадам Луазо. Со своей стороны, граф де Бревиль предпринимает попытку уломать Пышку при помощи ласки и дипломатии: «Итак, вы готовы держать нас здесь и подвергать, как и самое себя, опасности всевозможных насилий, неизбежных в случае поражения прусской армии, только бы не оказать любезности, которую вы оказывали в своей жизни столько раз?» За столом вспоминали примеры самопожертвования – «Юдифь и Олоферна, затем ни с того ни с сего Лукрецию и Секста, помянули Клеопатру, которая принимала на своем ложе всех вражеских военачальников и приводила их к рабской покорности». Пожилая монахиня даже высказала утверждение, что «нередко поступок, сам по себе достойный осуждения, становится похвальным благодаря намерению, которое его вдохновляет». И вот Пышка, которая поначалу пылала негодованием при одной мысли о том, чтобы разделить ложе с врагом ее родины, соглашается, уступив доводам стольких уважаемых особ. Прусский офицер – хозяин своего слова: дилижанс трогается в путь. Получив возможность вздохнуть свободно, буржуа возвращаются к своей прежней натуре и вновь отворачиваются от несчастной. Презираемая всеми, она оплакивала свой позор. «Никто не смотрел на нее, никто о ней не думал, – пишет Мопассан. – Она чувствовала, что ее захлестывает презрение этих почтенных мерзавцев, которые сперва принесли ее в жертву, а потом отшвырнули как ненужную грязную тряпку».

Что более всего поразило публику, что более всего очаровало Флобера, так это сочный ход фразы, сотни правдивых деталей в живописании персонажей и горькая мораль, восстающая из целостности сюжета. В этой в высшей степени колоритной повести, обладающей остротой памфлета против благонамеренного общества, жизнь отовсюду бьет ключом. И в противоположность тому, чего мог опасаться Флобер, ученик ни в чем не подражал ему. Наставничество Флобера пошло ему на пользу, но при всем том он сумел создать произведение, обладающее очевидной оригинальностью. Его почерк более свободный, более непосредственный, чем у отшельника из Круассе. В свои тридцать лет Мопассан достиг самодостаточности.

Этот бурный расцвет его таланта на глазах у честного мира тем более поразителен, что он сочинил свою «Пышку», отчаянно борясь со вполне прозаическими обстоятельствами. Тут и навалившиеся на него административные интриги, и угроза судом, которая могла привести его к потере места в министерстве, и забота о собственном здоровье. В ту пору, когда он вынужден был таскаться в Этамп на допросы, у него так болел правый глаз, что он едва мог вывести строчку на листе бумаги и должен был ставить себе за ухо пять штук пиявок. Мигрени так донимали его, что бедняге приходилось прибегать к эфиру. Это зелье утоляло его боль и обостряло мысль. Вот как он увековечил свои чувства в одной из новелл: «Вскоре странное и чарующее ощущение пустоты, которое обитало в моей груди, разлилось и достигло членов, которые, в свою очередь, стали легкими-легкими, словно в них растаяли плоть и кости и осталась только кожа, – кожа, необходимая мне, чтобы ощущать сладость жизни и почивать в этом благополучии. И я почувствовал, что более не страдаю… Голова моя сделалась полем битвы мыслей. Я сделался высшим существом, вооруженным непобедимым умом, и вкушал потрясающую радость от ощущения своей невиданной силы».

Вместе с тем в «Пышке» нет и следа этой бредовой эйфории. Повествование отличается безупречным реализмом. Источником вдохновения для Мопассана послужила девица известного поведения, о которой ему рассказал ее дядюшка Шарль Кордомм. Звали ее Адриенна Леге, и за свои округлые формы она удостоилась прозвища Пышки. Что же касается самого приключения, то не исключено, что автор чуток добавил ему пикантности во имя искусства. Годы спустя Мопассан встретит Адриенну, одну, в ложе театра «Лафайет» в Руане. После спектакля он пригласит ее на ужин, с глазу на глаз, в отель «Манс». Это был его скромный знак признательности той, которая послужила его первому успеху.[39]39
  Отметим, что судьба Адриенны оказалась трагична: растеряв клиентов, она покончила с собою в крайней нищете в 1892 году, задолжав хозяину семь франков. // См.: Лану, Арман. Мопассан. М., ЖЗЛ, 1971. С. 114. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Но Ги еще не был уверен в своем первом успехе – ведь книга еще не успела попасть на суд публики. Ожидая появления со дня на день также и своего сборника стихов, Ги раздумывал-гадал, какая же из двух книг для него важнее. 28 марта 1880 года, на Пасху, он оказывается у Флобера в Круассе, где собрались сливки французской словесности: Гонкур, Золя, Доде и Шарпантье. Гонкур очарован видом Сены, по которой, как привидения, скользят пароходы, восхищается длинной террасой, обсаженной липами, письменным столом хозяина и качеством кухни. «Лилось рекою вино разных сортов, – гласит дневниковая запись Гонкура, помеченная той же датой, – и весь вечер рассказывали сальные истории, от которых Флобер взрывался хохотом, подобно тому, как давятся от смеха в детстве». Среди этих славных мэтров Мопассан по-прежнему пока еще оставался желторотым юнцом; не для того ли созвал Флобер эту встречу светил, чтобы лучше подготовить своего жеребенка к выходу на вольные просторы?

17 апреля 1880 года «Меданские вечера» наконец поступили в продажу. Получив свой экземпляр, украшенный полными сердечной признательности автографами всех шести авторов, Флобер восклицает: «„Пышка“ подавляет том с таким глупым названием!» (конец апреля 1880 г.). Вскоре Ги посылает ему также и сборник стихов. Труд посвящается «Гюставу Флоберу, блистательному, отечески расположенному другу, которого я люблю со всею нежностью, и безупречному мастеру, которым я более всего восхищаюсь». Растроганный Флобер пишет своему ученику: «Молодой мой человек, у тебя есть все основания любить меня, ибо твой Старец тебя нежно любит. Твое посвящение вызвало во мне волну воспоминаний… Голубчик долгое время ходил с ублаженным сердцем и слезою на веках» (письмо от 25 апреля 1880 г.). Но, уже сочиняя это послание своему любимцу, Флобер инстинктивно чувствовал, что стихи молодого автора – не более чем приятная забава, от которой в литературе не останется и следа, тогда как «Пышку» ожидает блистательная карьера. «Меданские вечера» предваряются кратким предисловием, звучащим как вызов: «Мы ожидаем всяческих нападок, недоброжелательства и игнорирования, тьму примеров чего нам уже дала текущая критика. Наша единственная забота заключается в том, чтобы публично утвердить наши истинные дружеские отношения и вместе с этим – наши литературные тенденции».

Реакция прессы и впрямь оказалась враждебной. 19 апреля Альбер Вольф пишет на страницах «Фигаро»: «В предисловии, исполненном редкого нахальства, маленькая шайка самонадеянных юнцов бросает перчатку критике. Эти плутни шиты белыми нитками. Их потаенные мысли ни для кого не секрет: постараемся, чтобы нас разбранили, тогда сборник пойдет! „Меданские вечера“ не стоят ни строчки критики. Если не считать новеллы Золя, открывающей том, это – низшая степень посредственности». В тот же день Леон Шаперон разразился с полос «Эвенман»: «Как и следовало ожидать, месье натуралисты охвачены горячкой тщеславия. Они только что опубликовали сборник „Меданские вечера“. Предисловие, составившееся из двух десятков строк, – грубость в самом чистом и неприкрытом виде». Того же мнения держится и некий Ле Ребуйе из газеты «Тан»: «Невзирая на венчающий ее блистательный убор, книга из самых ординарных. Молодые люди, которых рекламирует Золя, усвоили только его зазнайство, а не талант».

Но все же то тут то там раздавались голоса, приветствовавшие выступление Мопассана. Камиль Лемонье воздает в солидном издании «Эроп политик экономик э финансьер» похвалу этому «живому, пересыпанному короткими описаниями рассказу». Фредерик Плесси, отмечая на страницах «Ля пресс» «сжатый, сдержанный, сосредоточенный» стиль «Пышки» и «бесспорно наблюдательский дух» ее автора, добавляет с толикою вероломства: «Это все идет в чистом виде от Флобера, а ведь какой требуется талант, чтобы подражать этому великолепному прозаику!» Всю эту пеструю прессу Флобер не мог читать без ворчания. Эти бестолочи ничегошеньки не поняли! И, конечно, маститый писатель не мог не воздать должное Альберу Вольфу, ополчившемуся на «шайку самонадеянных юнцов» и отличавшееся «редким нахальством» предисловие к их коллективному труду. «Статья Вольфа преисполнила меня радостью, – пишет он Мопассану. – Ну что за кастраты!» И добавляет: «Перечитал „Пышку“ и остаюсь во мнении, что это шедевр. Постарайтесь сотворить дюжину таких же – и будете человеком!»

27 апреля 1880 года несколько друзей собрались в Руане в гостях у семьи Лапьер, чтобы воздать честь Флоберу по случаю дня св. Поликарпа, которого маэстро в шутку назначил своим небесным покровителем за то, что, по преданию, этот благочестивый епископ из Смирны часто повторял: «В каком веке мы живем, Боже правый!» Мопассан, которого дела задержали в Париже, не мог принять участие в торжестве, но послал своему учителю комические письма – одно из них за подписью «Чудовище с улицы Гренель» (так прозвали садиста, убившего девушку), второе – поздравления от имени прокурора Пинара, который когда-то напустился на «Мадам Бовари», а третье – под псевдонимом «Сент-Антуанская свинья». «Право же, я был тронут всем тем, что было предпринято, чтобы развлечь меня, – писал Флобер своей племяннице Каролине. – Подозреваю, что мой ученик горячо поучаствовал во всех этих милых фарсах».

Таким образом, Мопассан постарался изо всех сил, чтобы, пусть издалека, позабавить своего учителя, чья меланхолия внушала ему беспокойство. О нежности, объединявшей их, было известно всей литературной среде. Кое-кто даже шептался о том, что автор «Мадам Бовари» мог быть кровным отцом автора «Пышки». Разве Лора ле Пуатевен и Гюстав Флобер не были друзьями с детства? Остается всего шаг до того, чтобы вообразить любовные отношения между ними. Никто не станет отрицать схожести между Флобером и Ги. Та же внешняя физическая крепость. То же отвращение к браку и та же тяга к девицам из веселых домов. Та же «агромадная» природная склонность к дурачествам, та же ненависть к буржуа, та же преданность искусству… Но у Ги было и немало сходства со своим законным отцом Гюставом де Мопассаном. Как и Гюстав, он ветреник, транжира, враг всяких ответственностей, не способен вынести малейшего принуждения и склонен сердиться, подобно капризному дитяти. Кстати, Ги познакомился с Флобером очень поздно, только в 1867 году. Если допустить, что первый был сыном последнего, стала бы страстная поклонница литературы Лора ждать так долго, чтобы воссоединить их? Все вышеизложенное приводит к мысли, что между этими двумя мужчинами существовали не тайные отношения кровных отца и сына, но целомудренная и глубокая дружба между великим старцем и тем, кого он почитал своим духовным наследником. Несмотря на таковую очевидность, слух продолжал ходить. Был ли в курсе Флобер? Едва ли, иначе он взорвался бы от гнева. А пока что, обремененный заботами и одержимый мыслью закончить роман «Бувар и Пекюше» прежде, чем будет взят костлявой, он находил лучшее утешение в молодом успехе Ги. Книга продавалась хорошо. Несмотря на, скажем так, неласковую прессу, публика была заинтригована новоявленным талантом, писавшим с силой, правдой, осмелившимся превратить в героиню девушку из народа, торговавшую своими прелестями. «Принеси-ка мне на следующей неделе, – пишет Флобер Мопассану, – список идиотов, которые строчат так называемые „литературные отчеты“ в газетенках… Что ж, изготовим к бою наши батареи!.. Стало быть, вышло восемь изданий „Меданских вечеров“? „Три повести“ выдержали четыре. Я ревную!»

Глава 9
Смерть старца

В субботу 8 мая 1880 года в половине четвертого пополудни Ги получил депешу от Каролины Комманвиль: «Флобер сражен апоплексией. Никакой надежды. Отправляемся в шесть часов. Приезжайте, если можете». Новость подтвердили две другие телеграммы, пришедшие из Руана. Убитый случившимся, Ги взял в руки веселое письмо от Флобера, датированное 3 мая, – то самое, в котором Старец пообещал ему «изготовить к бою батареи», чтобы отразить нападки недоброжелателей «Меданских вечеров». Пяти дней не прошло, и вдруг – такое… Ги бросился на вокзал Сен-Лазар, встретил на перроне чету Комманвиль и сел с ними в поезд. Путь до Руана казался ему нескончаемым. Опьяненный от горя, он едва мог говорить. В Круассе он нашел новопреставленного вытянувшимся на диване, с раздутой от черной крови шеей – признак апоплексии. Он внушал ужас и был покоен, точно колосс, сраженный молнией. Ги стал расспрашивать подробности о последних мгновениях учителя. По словам близких, все произошло неожиданно и молниеносно. Проснувшись поутру, Флобер пребывал в превосходном здравии и радовался от мысли, что назавтра, 9 мая, отправится в Париж. Однако, приняв горячую ванну, почувствовал недомогание. Обеспокоенный, он попросил служанку отправиться за своим лечащим врачом, доктором Фортеном, жившим тут же, в Круассе. Потом открыл флакон с одеколоном, протер виски и вытянулся на диване. Доктора Фортена не оказалось на месте, и к изголовью больного прибыл доктор Турне из Руана. Поздно! Флобер был бездыханным. Видимо, отошел тихо, без мучений. Ги изо всех сил хотел бы поверить в это. Превозмогая смятение, он своими руками обмыл тело почившего и обтер крепким одеколоном. «Я надел на него сорочку, кальсоны и белые шелковые носки; лайковые перчатки, гусарские брюки, жилет и пиджак; галстук, подвязанный под воротником сорочки, выглядел как большая бабочка. Потом я закрыл его прекрасные глаза, расчесал усы и великолепные густые волосы…» (письмо от 9 мая 1880 г.).

Проведя бессонную ночь у тела усопшего, Ги написал Золя: «Наш бедный Флобер умер вчера от апоплексического удара. Похороны состоятся во вторник в полдень. Излишне говорить, что все, кто любил его, будут счастливы видеть вас на его погребении. Если вы отправитесь утром с восьмичасовым поездом, то приедете без опоздания. На станции будут ждать экипажи, и вас отвезут прямо в Кантеле, где назначена церемония. Жму вашу руку с чувством глубокой скорби». В тот же день он шлет письмо Эдмону де Гонкуру: «Не присоединитесь ли вы к нам для прощания с несчастным великим другом?» Вскоре все спутники Флобера были оповещены о его уходе. Эдмон де Гонкур отметил в своем дневнике: «На некоторое время меня охватило смятение, так что я не понимал, что делаю, да и по какому городу еду в экипаже. Я почувствовал, что между нами существовала тайная связь, порою ослабевавшая, но неразрывная» (письмо от 8 мая 1880 г.).

Урегулировав детали печальной церемонии, Ги встретил прибывших на нее близких и друзей покойного в осиротевшем доме в Круассе при закрытых ставнях. 11 мая, вскоре после полудня, траурный кортеж тронулся в путь. Впереди всех, понурив головы, шествовали Ги де Мопассан и Эрнест Комманвиль… Следом по пыльной прибрежной дороге, ведущей к церкви в Кантеле, тяжелыми шагами выступали остальные участники процессии. Среди них не было ни Гюго, ни Тэна, ни Ренана, ни Дюма-сына, ни Максима Дюкана, ни Огье, ни Вакери. Но Золя, Доде, Гонкур и Жозе Мария де Эредиа приняли участие в церемонии отдания последних почестей усопшему. Присутствовали представитель префекта, мэр Руана, муниципальные советники, студенты и журналисты; об этих последних Гонкур отозвался так: «Что производит ужасное впечатление на таких похоронах, так это куча репортеров с бумажками на ладони, куда они, перевирая, записывают имена присутствующих и названия мест».

По окончании заупокойной службы катафалк, сопровождаемый запыхавшейся потной толпой, двинулся к руанскому кладбищу. «В беззаботной толпе, которая находит похороны слишком затянувшимися, – пишет Эдмон де Гонкур, – возникает светлая мысль о маленькой пирушке. Говорят о камбале а-ля норманд и утятах под апельсиновым соусом… и Бюрти (искусствовед. – Прим. авт.) произносит слово бордель (выделено в тексте. – Прим. пер.), подмигивая глазками влюбленного котяры. Вот и кладбище – кладбище, благоухающее боярышником и возвышающееся над городом, окутанным лиловой тенью; от этого кажется, будто он весь из черепицы» (письмо от 11 мая 1880 г.).

И вот последнее испытание, которое ожидало Ги: когда гроб опускали в могилу, выяснилось, что гробокопатели не учли его размеров… Яма, которую они вырыли, оказалась маловата, и гроб застрял головой вниз, не подаваясь ни туда, ни сюда. Чего только могильщики не делали, как ни манипулировали веревками, ни бранились, ни ругались – не помогало все равно. Каролина стонала вполне по-театральному. Наконец Золя крикнул: «Довольно, бросьте!» Священник поспешно окропил гроб святой водою. Толпа рассеялась. Яму расширили до нужных размеров уже в отсутствие близких. Стоит ли сомневаться, что Флобер охотно включил бы эту гротескную историю в свой неоконченный роман «Бувар и Пекюше». Ги задыхался от возмущения и гнева. Он злобно глядел на этих людей, большая часть из которых вскоре позабудет об усопшем. «И вот вся эта истомленная жаждой толпа, – продолжает Гонкур, – устремляется в город, сыпя шутками, сверкая раскрасневшимися лицами. Доде, Золя и я уезжаем, отказавшись принять участие в поминках, назначенных на этот вечер».

Каролина продолжала по-театральному выказывать отчаяние. Ги не слишком-то верил этой странной маленькой особе, ради которой Флобер разорился и которая теперь сделалась его полноправной наследницей. Она занималась живописью и ударялась в благочестие; но натура ее была одновременно расчетлива и жеманна. Двумя годами ранее Ги писал о Каролине матери: «Мадам Брэнн, с которой я долго беседовал вчера, живописала мне портрет мадам Комманвиль, вывод из которого меня глубоко поразил. По ее словам, эта госпожа не поддается пониманию, слушает курс физиологии и метафизики, набожна и вместе с тем республиканка, холодна как мрамор, недоступна большинству страданий и страстей, проводит целые часы тет-а-тет то со святым отцом Дидоном, то со своими обнаженными моделями; она нетерпима, непогрешима, наделена высшим разумом. Очевидно, в точности такой была мадам де Ментенон. Сравнение абсолютно точное. Это воистину мадам де Ментенон» (письмо от 15 февраля 1878 г.).

Со своей стороны, Эдмон де Гонкур, наблюдавший чету Комманвиль в день похорон Флобера, напишет следующее: «Муж племянницы, разоривший Флобера, не просто бесчестен, как сказали бы коммерсанты, – он самый истинный прохвост. А по поводу племянницы, ради которой Флобер готов был из себя достать печенку, Мопассан говорит, что не может поручиться за нее. Она была, есть и будет бессознательным орудием в руках своего канальи-мужа, который обладает над нею властью, каковою обладают негодяи над честными женщинами… Комманвиль постоянно говорит о деньгах, которые можно извлечь из сочинений покойного, и, как ни странно, то и дело заводит речь о любовной переписке несчастного друга; это наводит на мысль, что он не остановится перед шантажом переживших Флобера возлюбленных. И осыпает Мопассана ласками, смешанными со шпионажем, слежкой, достойной истинного полицейского агента».

В тот же вечер за обедом Эрнест Комманвиль до отвала набил себе брюхо ветчиною, а затем, после поминок, отвел Ги в небольшой садовый павильон. Там, обхватив любимого ученика усопшего обеими руками, он целый час рассыпался в комплиментах и уверениях в нежном отношении. Глядя на собеседника, Ги распознал в нем фальшь, немало огорчившись этим. В это время Каролина пыталась разжалобить Эредиа, обливаясь слезами у него на глазах. Этот балаган весьма позабавил Гонкура, и он сделал в дневнике следующую запись: «Эта женщина, которую Мопассан никогда в жизни не видел плачущей, заливалась слезами в нежном самозабвении, и ее голова столь странным образом тянулась к груди Эредиа, что наводило на мысль – если он в сей мо-мент сделает ответное движение, она кинется ему в объятия». Суть подоплеки была ясна Гонкуру как божий день: супруг подговорил Каролину разыграть любовную комедию, с тем чтобы при случае обвинить честного молодого человека в посягательстве и склонить того к поддержке его стороны в кознях против других претендентов на наследство. И заключает: «Ах! Мой бедный Флобер! Что за махинации и человеческие свидетельства вокруг твоего тела! Ты мог бы сделать из всего этого прекрасный провинциальный роман!» (Запись от 14 мая 1880 г.)

Точно так же размышлял и Ги. Но к отвращению, внушаемому ему человеческой посредственностью, примешивались серая меланхолия и безмерная обескураженность перед внезапно открывшейся ему пустотой существования. С уходом Флобера он потеряется, как в лесу, где не знает тропинок. Кто теперь будет давать ему советы? Кто возьмет под свой покров? Кто защитит от интриг собратьев по перу? Да и достанет ли у него теперь мужества и вкуса к сочинительству? Пребывая в таком отчаянии, он поверяет свою тоску Каролине, хоть и подозревает ее в двуличности: «Чем больше отдаляется от нас кончина Флобера, тем более преследуют меня воспоминания о нем, тем сильнее я ощущаю сердечную боль и духовное одиночество. Его образ беспрестанно предо мною, я вижу, как он стоит в своем внушительном коричневом халате, который кажется еще шире, когда он поднимает руки во время разговора. Все его жесты являются предо мной, все его интонации преследуют меня, а фразы, которые он имел обыкновение говорить, звучат в моих ушах, будто он все еще произносит их…Я остро чувствую в этот момент тщетность жизни, бесплодность любых усилий, омерзительную монотонность событий и вещей и ту моральную изоляцию, в котором живем мы все, но от которой я страдал бы менее, когда б имел возможность беседовать с ним». Такая же точно жалоба Ивану Тургеневу: «Дорогой великий образ следует за мной повсюду. Меня преследует его голос, вспоминаются отдельные фразы, а утрата его сердечной привязанности опустошила мир вокруг меня» (письмо от 25 мая 1880 г.). Золя также получил горестную исповедь сына, потерявшего отца, и примерно в тех же выражениях: «Не могу вам передать, как много думаю о Флобере, он гонится за мною, преследует меня. Мысль о нем без конца возвращается ко мне, я слышу его голос, воображаю себе его жесты, поминутно вижу, как он стоит предо мною в своем внушительном коричневом халате с воздетыми при разговоре руками» (май 1880 г.).

Но уже входила в свою колею повседневная жизнь, брали свое профессиональные заботы молодого писателя, и в этом же самом письме, прежде чем выразить свою искреннюю скорбь о смерти большого друга, Ги просит Золя о дружеской поддержке со страниц прессы: «Позвольте просить вас об услуге, которую вы мне, кстати сказать, обещали первым, – а именно, замолвить несколько слов о моем сборнике стихов в вашем фельетоне в газете „Вольтер“. У меня уже есть одна статья в „Глоб“, другая – в „Насьональ“, материал Банвиля, два вполне хвалебных упоминания в „Тан“, превосходная статья в „Семафор де Марсель“, а другая – в „Ревю политик э литтерер“, любезные упоминания в „Пти журналь“, „XIX веке“ и др., и наконец, вчера вечером, лекция Сорсе. Продажа, впрочем, идет хорошо, и первое издание почти разошлось, но мне потребуется надежная поддержка, чтобы сбыть оставшиеся двести экземпляров». Таковую поддержку Золя охотно оказал и 25 мая опубликовал теплую статью, посвященную протеже покойного Флобера. В том же месяце Артур Мейер, возглавлявший газету «Ле Голуа», объявляет своим читателям о постоянном сотрудничестве с Ги де Мопассаном. Последний в спешном порядке собрал свои ранее написанные тексты, переработал их в духе вкусов текущих дней и потом из недели в неделю публиковал под общим заглавием «Воскресные прогулки парижского буржуа». Источником вдохновения для этих новелл послужило неоконченное сочинение почившего Флобера «Бувар и Пекюше». И, как и покойный друг, Ги ополчается на людскую глупость, культ застарелых условностей и мещанские привычки чернильных душ.

Его можно смело поздравить с посвящением в журналисты. Он без робости входит в конторы газет, обменивается рукопожатиями кое с кем из собратьев по перу в модных кафе, сидя у края стола, строчит хроники – то серьезные, то дерзостные; печатается в «Ле Голуа», затем в «Жиль Бласе» и «Фигаро» и становится – так ли, сяк ли – заметной фигурой на парижском небосклоне, со своими густыми усищами, бычьей шеей и свежим цветом лица.

Надо признать, внезапно свалившаяся на него известность ничуть не вскружила ему голову. Сколько бы он ни получал предложений от газет и редакторов, он держится за свою должность в министерстве. При том что он никого так не высмеивает, как конторских крыс, он готов протирать штаны в конторе сколь угодно долго. «Это вполне французское стремление удивительно у столь жесткого молодого человека, фрондера и по языку, и по походке, любителя прихвастнуть своими физическими подвигами», – скажет о нем шеф Анри Ружон. Правда же заключалась в том, что Ги опасался потерять финансовый источник в случае, если его литературная карьера встретит помехи. Случись болезни или несчастному случаю прервать его писательскую деятельность, так у него, по крайней мере, останется должность и какой ни есть оклад. Он страстно любит деньги, но не как скупой рыцарь, а как жуир-вертопрах. Денежки нужны ему, чтобы оплачивать удовольствия жизни. Не желая упустить ни одного су из тех, что можно выжать из газет и журналов, он отчаянно спорит с редакциями об условиях сотрудничества. Пока что в этой области все идет хорошо. Даже в конторе на рю де Гренель его уважают больше, чем других. Пользуясь этим, он просит после смерти Флобера три месяца отпуска с сохранением содержания. Его просьбу удовлетворяют. 1 сентября он снова обращается с просьбой об отпуске, на этот раз только с половинным содержанием. И снова ему идут навстречу. В начале следующего года он снова берет отпуск – теперь уже на 6 месяцев без сохранения содержания. За это время он пристрастился к вольной жизни. Мысль о том, чтобы снова погрузиться в вороха пыльных бумаг, вдруг показалась ему невыносимой. Он решается рискнуть всем на свете и подать в отставку. Новый министр народного образования мигом дает согласие, решив таким образом положить конец экстравагантностям этого писаря-призрака, о котором все в его окружении в один голос говорят, что никогда не видели его на рабочем месте.[40]40
  Однако окончательно отчисленным из штатов министерства Мопассан оказался только в 1882 г. (Прим. авт.)


[Закрыть]