Текст книги "Сакральная связь. Антология мистики"

Ги де Мопассан

Покойница

Я любил ее безгранично, безоглядно. Почему люди влюбляются? Разве не странно, когда окружающий мир вдруг перестает существовать, когда лишь одно создание приковывает взгляд, питает мысли и чувства, когда сердце снедаемо только одним желанием и на устах трепещет всего одно имя. Имя, которое, как вода, бьющая из источника, поднимается из омута переполненной до краев души и выплескивается в словах, заставляя повторять его вновь и вновь, шептать без устали, повсюду, как чудотворную молитву.

Я никому не рассказывал об этом. Любовь всегда уникальна и всегда одинакова. Мне посчастливилось встретить свою единственную и полюбить. Вот и все. Она окружила меня нежностью. Год я наслаждался ее объятиями, прикосновениями, взглядами, шелестом платья, звуками голоса… Она полностью завладела мной, пленила меня, погрузила в блаженное забытье, и я уже не осознавал, день на дворе или ночь, жив я или умер и где нахожусь – дома или на чужбине.

А потом она умерла. От чего? Не знаю.

Однажды, дождливой ночью, она пришла насквозь промокшая и вскоре начала кашлять. Кашель не прекращался целую неделю и окончательно подкосил ее, она слегла.

Что случилось? И это мне не известно.

Доктора осматривали ее, что-то записывали и уходили. Она послушно пила микстуры, которые они назначали. Руки ее обжигали, такими были горячими, на пышущем жаром лбу блестели бисеринки пота, в лучистых глазах затаилась грусть. Я говорил с ней, и она что-то мне отвечала. О чем шла речь? Понятия не имею. Я все забыл – все, все. Она умерла. Помню только ее последний вздох, слабый, еле различимый. Больше ничего. Сиделка воскликнула: «Ох!» – и я сразу понял, все понял!

Сознание мое затуманилось, я уже был не способен что-либо воспринимать. Совершенно не способен. Затем увидел священника, услышал, как он сказал: «Ваша любовница». Это прозвучало оскорбительно. Но ведь она умерла, никто не имел права ее оскорблять. Я прогнал его. Пришел другой, сделал все, что требовалось, и был очень добр. Я плакал, когда он заговорил о ней.

Мне давали множество советов по поводу похорон. Я с трудом улавливал суть.

Но хорошо помню гроб и удары молотка, когда заколачивали крышку. О, боже!

Мою возлюбленную закопают, спрячут от меня. Ее! В этой яме!

Пришли несколько человек, наши друзья. Мы не увиделись. Я убежал.

Потом долго бродил по улицам. Как попал домой, не представляю.

А на следующий день отправился в путешествие.

Вчера я вернулся в Париж.

Моя комната… наша комната, наша кровать, квартира, дом – все было пропитано тем, что остается живым от умершего. Безмерная скорбь захлестнула меня с новой силой, я начал задыхаться и, не сумев открыть окно, устремился к выходу. Мне было невмоготу находиться среди ее вещей, в замкнутом пространстве, огороженном стенами, которые еще хранили память о ней, скрывая в каждой незримой трещинке тысячи атомов ее тела, ее дыхания. Я схватил шляпу, не помышляя ни о чем, кроме спасения, и, уже подходя к двери, обратил внимание на большое зеркало в прихожей. Это она повесила его там, поскольку всегда оглядывала себя с головы до пят перед уходом, чтобы каждая деталь соответствовала ее безупречному вкусу и все, от обуви до прически, выглядело идеально.

Я замер перед зеркалом. Она так часто смотрелась в него, что, вероятно, в нем должен был остаться ее отраженный лик.

Я стоял, трепеща, впиваясь глазами в зеркальную гладь, бездонную, бесстрастную, но вобравшую в себя ее образ, который словно бы оживал под моим воспламененным взглядом, и в этот момент мы вместе обладали ею. Мне показалось, что я влюблен в саму эту отражающую поверхность: я прикоснулся к ней, но она была холодна. О, воспоминания, воспоминания! Безжалостное зеркало, испепеляющее, живое, пугающее, вновь возродило мои страдания. Счастливы те, чьи сердца подобны зеркалам, кто способен забывать запечатленные образы, как только они исчезают из поля зрения, стирая память обо всем, что было дорого, чем хотелось упиваться ежеминутно, что дарило счастье привязанности и любви! Боже, какие муки!

Я выбежал из дома и, сам того не осознавая, направился к кладбищу. Вот и ее могила – обычная, с мраморным крестом, на котором высечены простые слова: «Она любила, была любима и умерла».

А где-то там, внизу, покоилось ее прекрасное тело и… разлагалось. Что может быть ужаснее?! Я зарыдал, припав лицом к земле.

Прошло немало времени, прежде чем я заметил, что уже наступил вечер. В тот же миг, словно отклик на потаенные чаяния страдающего любовника, мной овладело странное, безумное желание: я захотел провести ночь подле нее, последнюю ночь на ее могиле. Но меня увидят, прогонят. Как быть?

Я решил прибегнуть к уловке – поднялся, сделав вид, что ухожу, и побрел по городу мертвых, удивляясь, до чего же он мал в сравнении с городами живых, хотя ведь почивших намного больше, чем ныне здравствующих. У меня не было какой-то конкретной цели, я просто шел куда глаза глядят и размышлял о бренности бытия.

Мы строим высокие дома, мостим дороги, дабы хватило места для четырех поколений, единовременно живущих на земле, вкушающих ее плоды, утоляющих жажду водой из ее источников и вином, что даруют ее виноградники. А всем поколениям мертвых, всему роду человеческому – тем, кто обитал здесь до нас, – не нужно почти ничего, разве что толика почвы! Земля принимает их, время стирает из памяти. Прощайте!

Неожиданно я пересек границу кладбища и очутился на заброшенной территории, где старые могилы уже сровнялись с землей, а кресты покосились или рассыпались в прах. Видимо, вскоре тут начнут хоронить новых покойников. Окружающий ландшафт оживляли кусты шиповника и высокие строгие кипарисы – пышный скорбный сад, взращенный на человеческих останках.

Поблизости никого не было. Взобравшись на раскидистое дерево, я полностью скрылся в его тенистых ветвях.

Теперь требовалось затаиться и ждать, что я и сделал, ухватившись за ствол, как утопающий за обломок затонувшего корабля.

Когда стало темно – совсем темно, – я покинул свое убежище и, крадучись, стараясь ступать как можно тише, чтобы не потревожить мертвецов, вернулся на кладбище.

Я все шел и шел. Но никак не мог отыскать место ее захоронения! Сколько я ни всматривался в темноту, сколько ни бродил, раскинув руки, ударяясь о надгробия ладонями, ногами, коленями, грудью и даже головой, все было тщетно. Как слепец, я ощупывал камни, кресты, металлические решетки, венки из стекла и увядшие цветы. Водя по буквам кончиками пальцев, пытался прочесть имена усопших. Ох уж этот мрак! Кромешный мрак! Мне никогда не найти ее!

Ночь была абсолютно безлунная. Ну что за ночь! И тут, на узкой тропинке между двумя рядами могил, я ощутил гнетущий безотчетный ужас. Могилы, могилы, могилы! Справа, слева, впереди, позади – повсюду одни могилы! У меня подкосились ноги, и я присел на чье-то надгробие, не в силах идти дальше.

В тишине было отчетливо слышно, как бьется мое сердце. Но мне показалось, что я уловил еще что-то. Что? Пугающий, отвратительный, еле различимый звук. Может, он раздавался только у меня в голове, идущей кругом во мраке ночи, или доносился из-под земли, из сакральной обители мертвецов? Я попробовал оглядеться, но в непроницаемой темноте это было абсолютно бессмысленно.

Сколько времени я пробыл там? Не знаю. Страх сковал меня, пригвоздив к месту. Во власти леденящего ужаса я готов был завыть, даже умереть.

И тут мне почудилось, что мраморная плита, на которой я сидел, сдвинулась. Ну конечно, так и есть, словно кто-то приподнял ее. Подскочив, я рухнул на соседнюю могилу и увидел – да, увидел, – как плита сместилась вправо и съехала вниз. В следующее мгновение передо мной предстал мертвец. Это был лишенный плоти скелет, но именно он своей согбенной спиной сдвинул плиту с могилы. Я видел все собственными глазами – видел очень хорошо, хотя стояла глубокая ночь. На кресте красовалась надпись: «Здесь покоится Жак Оливант, ушедший из жизни в возрасте пятидесяти одного года. Он любил близких, творил добро, был честен и почил в мире».

Как и я, покойник тоже прочел эпитафию на своем надгробии. Затем взял с земли маленький заостренный камешек и принялся скрести им крест. Постепенно он соскоблил все буквы, которые там были высечены, и уставился пустыми глазницами на очищенную от слов поверхность. Потом протянул указательный палец, вернее, оставшуюся от оного тонкую кость, и нацарапал новую надпись, четкую, будто кончиком спички на беленой стене:

«Здесь покоится Жак Оливант, ушедший из жизни в возрасте пятидесяти одного года. Алчность его не знала границ. Ради наследства он жестоким обращением ускорил смерть отца, изводил жену и детей, обманывал соседей, воровал, если подворачивался случай, и умер в нищете».

Когда дело было сделано, мертвец застыл рядом с крестом, словно немой укор человеческой лжи. И тут я заметил, что обитатели других могил также выбрались из-под земли и, дабы восстановить истину, принялись стирать небылицы, написанные их родными на надгробиях.

Оказалось, что все эти любящие отцы, верные супруги, послушные сыновья, целомудренные девушки, честные торговцы, все эти так называемые добропорядочные мужчины и женщины в действительности были подлыми, злыми, лицемерными, завистливыми. Все они мучили своих близких, крали, обманывали, совершали постыдные, отвратительные поступки.

В чем признавались здесь, сейчас, у врат в загробный мир, меняя тексты эпитафий на беспощадную, святую, ужасающую правду, которая на этом свете была никому не известна, а может, просто ее не хотели знать или притворялись, будто не знают.

Я подумал, что и она, вероятно, восстала из чрева могилы и в этот момент, подобно другим, кается в своих прегрешениях.

Уверенный, что теперь мне не составит труда найти ее, я пошел ей навстречу мимо бесчисленных скелетов и трупов, между могил, ощетинившихся раскрытыми гробами, ибо страх больше не сковывал меня.

Несмотря на саван, скрывавший лицо, я узнал ее издалека.

На мраморном кресте вместо прежней надписи – «Она любила, была любима и умерла» – значилось:

«Намереваясь обмануть своего любовника, она отправилась на свидание, замерзла под дождем и умерла».

Говорят, на рассвете меня обнаружили лежащим без чувств на ее могиле.

Вашингтон Ирвинг

Приключение черного рыбака

Кто не знает Черного Сэма или, как его все зовут, Грязнулю Сэма – старого негра, который рыбачит в проливе без малого полвека. Много лет назад Сэм – тогда еще молодой парень, выделявшийся силой и энергичностью среди остальных чернокожих жителей провинции, – работал на ферме Киллиана Зуйдама на Лонг-Айленде. Однажды, закончив работу пораньше, он отправился порыбачить к Вратам Ада. Стоял тихий летний вечер.

У Сэма был легкий ялик; хорошо зная тамошние течения и водовороты, Сэм то и дело перемещал стоянку с места на место, по мере того как поднималась вода, гонимая приливом, – от Курицы с Цыплятами к Свиному Заду, от Свиного Зада к Горшку, от Горшка к Сковороде; но, увлекшись рыбалкой, он не заметил, как начался отлив. Сэм понял, что произошло, только когда до него донесся шум воды, бурлящей в водоворотах и на стремнинах; с большим трудом удалось ему провести ялик через рифы и буруны между подводными камнями и пенистыми гребнями к островку Блэквелл. Здесь Сэм бросил якорь, чтобы дождаться следующего прилива и спокойно добраться домой. К ночи поднялся сильный ветер. С запада черным пологом надвигались тучи; громыхавшие время от времени раскаты грома и вспышки молний свидетельствовали о приближении грозы. Сэм решил перебраться к острову Манхэттен, где можно было найти убежище понадежнее, и греб вдоль побережья, пока не увидел укромную бухточку под нависшей скалой. Там он привязал ялик к корневищу угнездившегося в расщелине дерева, раскидистые ветви которого образовывали над водой что-то вроде широкого шатра. Налетевший ураган гнал по реке белые гребни, дождь барабанил по листьям, гром гремел все сильнее, а стрелы молний, казалось, танцевали на волнах прилива. Сэм же, укрытый от непогоды скалою и деревом, свернулся калачиком в лодке и заснул под мерное покачивание волн. Когда он проснулся, вокруг было тихо. Гроза ушла, и только где-то далеко на востоке изредка мелькали слабые всполохи. Ночь была темной и безлунной; по уровню воды Сэм определил, что уже около полуночи. Он собрался было сняться с якоря, чтобы плыть к дому, как вдруг заметил на воде быстро приближавшийся к нему мерцающий огонек. Скорее чутьем Сэм догадался, что этот свет идет от фонаря на носу лодки, которая бесшумно скользила вдоль берега, прячась в его тени. Лодка вошла в небольшую бухточку по соседству с той, где нашел приют Сэм. На берег выскочил человек с фонарем, что-то поискал на земле и закричал: «Есть! То самое место, вот и железное кольцо!» Он привязал лодку и вернулся, чтобы помочь своим товарищам выгрузить на берег нечто довольно тяжелое. Благодаря тому, что свет фонаря время от времени выхватывал их фигуры из темноты, Сэм насчитал пять дюжих отчаянных молодцев в красных шерстяных колпаках и одного в треуголке, видимо, их предводителя. Все были вооружены – тесаками, длинными ножами и пистолетами. Разговаривали они между собой вполголоса на незнакомом языке, которого Сэм не понимал.

Высадившись на сушу, они полезли на крутой каменистый берег прямо через кустарник, волоча за собой тяжелый груз. Сэм просто сгорал от любопытства; бросив свой ялик, он бесшумно взобрался на гребень скалы, откуда можно было незаметно наблюдать за странными людьми. Они устроили привал, а старший тем временем принялся шарить в кустах, подсвечивая фонарем.

– Лопаты взяли? – спросил один.

– Здесь, – ответил другой, тащивший их на плече.

– Придется копать поглубже, чтобы никто не нашел, – включился в разговор третий.

По телу Сэма пробежал холодок. Он представил, что перед ним шайка убийц, собирающихся зарыть свою жертву. От этой страшной догадки ноги в коленях подкосились. В волнении он нечаянно дернул ветку, за которую держался, свесившись над обрывом, и она предательски затрещала.

– Что это? – воскликнул один из дюжих молодцев. – Кто-то шевелится в кустах!

Они посветили фонарями в том направлении, откуда донесся шум. Могучий детина в красном колпаке взвел курок и навел пистолет прямо туда, где прятался Сэм. Рыбак в ужасе замер, затаив дыхание; одно движение, чувствовал он, и ему конец. К счастью для Сэма, его темная кожа сливалась с листвой, и он остался незамеченным.

– Никого, – сказал человек с фонарем. – Какого черта ты хватаешься за пистолет! Пальнешь ненароком – всю округу поднимешь на ноги!

Детина в красном колпаке спустил пистолет с боевого взвода; все снова сосредоточили внимание на загадочной ноше и неторопливо побрели вдоль берега. Сэм следил за их продвижением, видел тусклое мерцание огонька в мокром кустарнике, но позволил себе вздохнуть полной грудью, лишь когда они скрылись из виду. Поначалу он думал вернуться к ялику и уплыть подальше от таких опасных соседей; однако любопытство взяло верх. Сэм колебался, медлил, вслушивался в ночные звуки. Вскоре он услышал глухие удары заступа. «Они роют могилу», – подумал Сэм и ощутил, как лоб покрывается холодной испариной. Каждый удар, доносившийся из безмолвного леса, отдавался у него в сердце. Впрочем, они явно старались производить как можно меньше шума. Все происходящее казалось игрой каких-то мистических, таинственных сил. А Сэма всегда привлекало то, что овеяно ужасом; рассказы об убийствах доставляли ему ни с чем не сравнимое удовольствие; и он неизменно присутствовал на всевозможных казнях. Поэтому, вопреки опасности, Сэм не смог противостоять сильному искушению подкрасться поближе к месту тайнодействия и посмотреть, чем там занимаются эти полуночные разбойники. И он пополз с величайшей осторожностью, дюйм за дюймом, стараясь почти не касаться сухих листьев, чтобы ни единым шорохом не выдать своего присутствия. Наконец он добрался до крутой скалы, отделявшей его от шайки странных людей в красных колпаках; фонарь разбойников бросал отсветы на листву деревьев на другой стороне утеса. Сэм медленно и беззвучно вскарабкался на лишенный растительности гребень и высунул голову: злодеи оказались прямо под ним, да так близко, что он, несмотря на страх быть разоблаченным, замер на месте, не решаясь податься назад, поскольку малейшее движение могло его выдать. Застыв в таком положении, Сэм боялся пошевелиться, и его круглая черная физиономия торчала над гребнем скалы как взошедшее над горизонтом солнце или как изображение полной луны на циферблате часов.

Люди в красных колпаках заканчивали работу; могила была зарыта, и теперь они тщательно маскировали ее дерном. Поверх дерна насыпали сухих листьев.

– Теперь сам черт не отыщет, – сказал их предводитель.

– Убийцы! – непроизвольно вырвалось из уст Сэма.

Разбойники всполошились и, посмотрев вверх, увидели прямо над собой круглую черную голову негра, чьи сверкавшие белками глаза почти вылезли из орбит, ослепительно блестевшие зубы стучали, а по лицу стекал пот.

– Нас обнаружили! – завопил один.

– Не упускать его живым! – закричал второй.

Сэм услышал характерный звук взводимого курка, но выстрела дожидаться не стал и бросился бежать. Он лез по камням через кусты и колючки; срываясь с откосов, катился вниз как дикобраз и карабкался вверх не хуже пумы. Но преследователи не отставали. Наконец он добрался до скалистой гряды, тянувшейся вдоль реки; один из разбойников в красном колпаке уже наступал ему на пятки. На пути Сэма стеной выросла крутая скала; казалось, бежать дальше некуда, но тут неожиданно он заметил прочную похожую на веревку лозу дикого винограда, которая свисала сверху почти до середины утеса. Понимая безнадежность своего положения, Сэм в отчаянном прыжке ухватился за нее и, будучи молод и ловок, умудрился взобраться на вершину, где можно было перевести дух – вокруг простиралось только звездное небо. В этот момент разбойник прицелился и выстрелил. Пуля просвистела у самой головы Сэма. И как случается с людьми, загнанными в критическую ситуацию, Сэму пришла на ум удачная мысль: он издал пронзительный крик и повалился навзничь, заодно столкнув вниз камень, который с громким всплеском упал в воду.

– Всё, я отправил его на тот свет! – уверенно заявил стрелявший бандит в красном колпаке, когда к нему подбежали два или три запыхавшихся товарища. – Он уже никому ничего не разболтает, разве что рыбам в реке.

Преследователи развернулись и присоединились к остальной группе. Сэм бесшумно соскользнул со скалы, забрался в свой ялик, отвязал его и пустил свободно плыть по течению. Вода здесь текла стремительно, будто вот-вот собиралась обрушиться на мельничное колесо, и лодку быстро унесло прочь. Однако Сэм еще долго не решался взяться за весла. Гребя изо всех сил, через Врата Ада он пролетел стрелой, даже не вспомнив об опасностях Горшка, Сковороды и Свиного Зада, но почувствовал себя в безопасности, только когда очутился в собственной постели в мансарде старого фермерского дома Зуйдамов.

Тут достопочтенный рассказчик, Пичи Про, сделал паузу, чтобы передохнуть и отхлебнуть пива из непременной в таких случаях высокой кружки, которая была у него под рукой. Компания продолжала сидеть, разинув рты, с вытянутыми шеями, точно прожорливые птенцы в ожидании новой пищи.

– И это все? – повысив голос, нетерпеливо спросил отставной офицер.

– Все, что касается истории черного рыбака, – ответил Пичи Про.

– А Сэм так и не выяснил, что прятали люди в красных колпаках? – энергично вмешался Вольферт, которому всюду мерещились слитки золота и груды дублонов.

– Насколько мне известно, нет, – откликнулся Пичи. – Работа на ферме отнимала у него все время, и, честно говоря, ему не особенно-то хотелось подвергать себя риску вновь оказаться под прицелом, бегая наперегонки по скалам. Да и как он смог бы найти то захоронение, если днем все выглядит по-другому? Наконец, какой толк искать мертвое тело, когда нет никаких шансов отправить убийц на виселицу?

– А вы уверены, что разбойники закопали покойника? – с сомнением поинтересовался Вольферт.

– Ну разумеется! – торжественно провозгласил Пичи Про. – Разве он не бродит по окрестностям до сих пор?

– Как бродит?! – воскликнули сразу несколько человек, еще сильнее округлив глаза и еще теснее сдвинув стулья вокруг рассказчика.

– Точно, бродит, – повторил Пичи. – Неужто вы не слышали о Папаше Красном Колпаке, который время от времени появляется на сгоревшей лесной ферме, что на берегу пролива неподалеку от Врат Ада?

– Что-то такое я слышал, – подал голос один из присутствовавших, – но всегда полагал, что это не более чем старушечьи байки.

– Байки или нет, – продолжил Пичи Про, – только ферма там и правда есть. Сегодня никто уже и не вспомнит последних ее обитателей. Ферма стоит на самом берегу вдали от других поселений. Люди, рыбачившие в тех местах, сказывали, что они нередко слышали доносящиеся со стороны фермы странные звуки, а по ночам в окрестном лесу им доводилось видеть загадочные огни. Еще говорят, что в окне дома не раз мелькал старик в красном колпаке, которого считают духом зарытого здесь покойника. Однажды в том доме заночевали трое солдат. Обследовав дом сверху донизу, они обнаружили в погребе старика, который сидел на бочонке с сидром: на голове у него был красный колпак, в одной руке он держал кувшин, в другой – бокал. Старик предложил солдатам отведать напитка из его бокала, но стоило одному из них поднести бокал к губам, как – мать честная! – погреб озарила вспышка пламени, и на несколько минут все трое ослепли, а когда зрение к ним вернулось, всё исчезло – и кувшин, и кубок, и сам Папаша Красный Колпак, – всё, кроме пустого бочонка из-под сидра.

Тут у отставного офицера, успевшего изрядно захмелеть и почти заснуть, – он уже давно клевал носом над своим бренди, – внезапно вспыхнул интерес к происходящему, как, бывает, вспыхивает свечной огарок, прежде чем угаснуть совсем.

– Вздор! – воскликнул он, когда Пичи умолк.

– Я, конечно, не поручусь, что все это правда, – возразил Пичи Про, – однако ни для кого не секрет, что с этим домом и участком вокруг него творится что-то неладное; по поводу же рассказа Грязнули Сэма могу сказать, что я верю ему, как если бы это случилось со мной.

Занимательная беседа на время отвлекла присутствовавших от бушующей за окном стихии. Вдруг страшный всполох молнии заставил всех содрогнуться; затем громыхнуло так, что дом сотрясся до самого основания. Все повскакали с мест, решив, что это землетрясение или в трактир явился Папаша Красный Колпак, от которого, как говорят, веет ужасом преисподней. Минуту они прислушивались к тому, что происходит, но слышно было только, как дождь барабанит по окнам да ветер завывает между стволами деревьев. Впрочем, долго трястись от страха не пришлось. Вскоре в дверном проеме показалась плешивая голова старого негра; белки его выпученных глаз резко контрастировали с черным как смоль лицом, мокрым от воды, отчего оно блестело точно бутылка. На малопонятном жаргоне бедных слоев афро-американского населения Америки негр сообщил, что молния угодила в печную трубу.

Буря ненадолго стихла. Теперь она налетала лишь порывами, сопровождаемыми дождем, которые тут же сменялись полным штилем. Во время одной из таких пауз в зловещей тишине прозвучал мушкетный выстрел, а в ответ со стороны берега донесся пронзительный протяжный крик. Все, кто был в трактире, бросились к окнам; раздался еще один выстрел, за ним – снова протяжный крик, заглушенный воем очередного мощного порыва ветра, так что казалось, будто голос шел из морской пучины. Впечатление усиливалось тем, что, несмотря на частые вспышки молний, позволявшие рассмотреть берег, там не было ни единого человека.

Внезапно в комнате наверху распахнулось окно, и таинственный незнакомец громко крикнул в темноту: «Э-э-й!» В ответ посыпались взаимные приветствия, но никто из посетителей трактира не мог разобрать ни слова, поскольку говорили на незнакомом языке; спустя некоторое время они услышали, как наверху затворили окно, а потом – непонятный шум, словно в комнате у них над головой двигали или перетаскивали тяжелую мебель, после чего туда позвали слугу-негра. Вскоре он уже помогал старому моряку стаскивать вниз увесистый сундук.

Трактирщик в изумлении засыпал моряка вопросами:

– Куда вы собрались? Уж не в море ли? В такой шторм?

– В шторм?! – с насмешкой отозвался незнакомец. – Эти мелкие брызги вы называете штормом?

– Вы же промокнете до костей! – возбужденно воскликнул Пичи Про. – Можете даже погибнуть!

– Гром и молния! – взревел морской волк. – Довольно причитать о погоде, поучая человека, прошедшего через смерчи и ураганы!

Робкий Пичи покорно умолк. С берега вновь послышался крик, в нем явно угадывалось нетерпение; все с удвоенным трепетом таращились на видавшего виды моряка, который словно вынырнул из пучины и теперь по зову судьбы возвращается обратно. Пока он с помощью негра медленно тащил тяжелый сундук к берегу, трактирные завсегдатаи взирали на него с суеверным страхом, – им казалось, что этот старый морской волк сейчас взгромоздится на свой сундук и отправится на нем в плавание по бурным волнам. Так они и шли за моряком поодаль до самой воды, освещая путь фонарем.

– Погасите огонь! – рявкнул грубый хриплый голос с воды. – Только света нам тут не хватало!

– Гром и молния! – взревел бывалый моряк, обернувшись к провожатым. – А ну быстро в дом!

Вольферт и его спутники в ужасе повернули назад. Все же любопытство пересилило страх, и они остановились неподалеку. Яркий всполох молнии сверкнул над волнами длинным широким зигзагом и выхватил из темноты лодку с людьми прямо под скалистым выступом. Волны прибоя бросали ее то вверх, то вниз, и, когда она оказывалась на гребне, было видно, как с бортов стекают потоки воды. Из-за бешеного течения команде с трудом удавалось с помощью багра удерживать легкое судно у скалы. Старый моряк поставил массивный сундук одним краем на планшир[2]2
  Планшир (или планширь) – брусок или толстая доска, прикрывающая наружную кромку верхней обшивной доски открытой шлюпки.


[Закрыть] и, взявшись за ручку с другой стороны, стал заталкивать свою поклажу внутрь лодки, но в этот момент ее оторвало от берега, сундук сорвался с планшира и упал в воду, увлекая за собой бывалого флибустьера. Зрители на берегу издали пронзительный крик, а люди в лодке разразились потоком брани и проклятий; между тем стремительный прилив уже уносил прочь и лодку и человека. Все окутала непроглядная тьма. Вольферту Веберу, впрочем, почудилось, будто он различил за гулом прибоя крики о помощи и заметил в воде старого моряка, молящего о спасении; однако, когда очередная молния осветила поверхность воды, там было пусто – ни лодки, ни человека; ничего, кроме теснящих друг друга бушующих волн.

Компания возвратилась в трактир, чтобы переждать непогоду. Все уселись на свои прежние места и испуганно переглядывались. Трагедия произошла так быстро, что за эти несколько минут не было сказано даже дюжины слов. Исподволь посматривая на дубовое кресло, они никак не могли свыкнуться с мыслью, что еще недавно сидевший в нем странный незнакомец, живое существо, наделенное геркулесовой силой, теперь, вероятно, – безжизненный труп. Вот стакан, из которого он только что пил; вот пепел из трубки, которую он курил незадолго до того, как сделать последний выдох. Размышления на эти темы привели почтенных бюргеров к выводу о бренности земного существования и переменчивости человеческой судьбы. Картина страшной трагедии все еще стояла у них перед глазами, и, памятуя о ней, каждый вдруг ощутил, как почва уходит из-под ног, утрачивая былую незыблемость.

Ну а поскольку большинство собравшихся в заведении придерживались бесценной философии, позволявшей стойко переносить беды и несчастья других, то уже вскоре они утешились, отстранившись от своих переживаний по поводу трагической гибели бывалого моряка. Хозяин трактира, весьма довольный тем, что бедолага успел полностью расплатиться по счету, даже произнес нечто вроде подобающего случаю прощального слова.

– Он пришел в бурю и ушел в бурю, – торжественно провозгласил трактирщик. – Пришел ночью и ушел в ночь; пришел ниоткуда и ушел в никуда. Смею думать, однако, что он на своем сундуке, как всегда, бороздит морские просторы и, возможно, спустя некоторое время пристанет к берегу где-нибудь на другом конце света, чтобы вновь докучать честному люду! Впрочем, если ему суждено было очутиться в сундуке Дэви Джонса[3]3
  В английском языке морское дно (могила моряков) приобрело персонифицированный образ Дэви Джонса. Этот образ в выражениях типа «отправиться к Дэви Джонсу» повторяется в бесчисленных морских песнях и историях.


[Закрыть], то я тысячу раз жалею, что он не оставил нам свой собственный.

– Его сундук! Храни нас, Николай Угодник! – воскликнул Пичи Про. – Ни за какие деньги я не согласился бы держать этот сундук у себя; ручаюсь, мертвец являлся бы за ним по ночам с шумом и грохотом, и трактир превратился бы в дом с привидениями. А предположение, что он отправился в море на своем сундуке, напомнило мне историю с кораблем шкипера Ондердонка, произошедшую на пути из Амстердама.

Во время шторма скончался корабельный боцман; тело покойного завернули в парусину, уложили в принадлежавший ему сундук и, как заведено у моряков, отправили за борт, но в спешке забыли прочитать над ним необходимые в таких обстоятельствах молитвы. Шторм усилился, буря с каждой минутой бушевала все яростней, и в центре этого светопреставления моряки вдруг разглядели за кормой недавно почившего боцмана, который плыл за кораблем в своем сундуке, поставив вместо паруса саван. Волны расступались перед ним, вздымая вокруг фонтаны мелких огненных брызг, так что казалось, будто он высекает из воды пламя. День сменялся днем, за ночью наступала ночь, а шторм все не утихал. Корабль несся, гонимый шквальным ветром, и команда в любой момент ожидала катастрофы. Каждую ночь с судна можно было видеть, как отправившийся к Дэви Джонсу боцман гонится за ними на сундуке, пытаясь их нагнать. Периодически доносился его свист, перекрывавший яростные завывания ветра; всех не покидало ощущение, что это он насылает на них огромные волны величиной с гору, которые непременно захлестнули бы корабль, если бы команда наглухо не задраила иллюминаторы и люки. Только в полосе тумана близ Ньюфаундленда они потеряли боцмана из виду и предположили, что он сменил курс, взяв направление на остров Покойника. Вот как важно на море прочесть над усопшим молитвы, перед тем как отправить его в последний путь!

Гроза миновала, и больше не было нужды прятаться под крышей трактира. Кукушка на часах известила о наступлении полуночи; все заторопились к выходу, ибо тихие бюргеры не привыкли засиживаться допоздна, злоупотребляя терпением хозяина. Они вышли на улицу и обнаружили, что небо очистилось от туч, в течение всего вечера застилавших его черным, непроглядным покровом. Буря ушла дальше, и теперь лишь на горизонте виднелись скопления темных клочковатых облаков, освещенных ярким полумесяцем, который походил на небольшой серебряный светильник, подвешенный в небесном дворце.