Текст книги "В координатах мифа"

«Зимой замечаешь, с каким трудом…»

 
Зимой замечаешь, с каким трудом
Сознанье выходит из темноты.
Стираешь? Стираю. Дурдом-дурдом.
Стареешь? Старею. Как ты? Как ты?
Субботняя стирка, варум-варум.
Как раньше хотелось на юг, на юг!
Последние вещи спустились в трюм.
Ударила рында, задраен люк.
Ты знаешь, как круто любой урок
По старой привычке принять в штыки.
Ты помнишь черемуховый пирог?
А запах черемуховой муки?
Как будто внезапно среди монет,
Как будто внезапно среди молитв —
Заплатка от кофты, которой нет,
От песни, не знаю про что, мотив.
Ну как я напомню… та-ра-та-там…
Ну, надо же, господи, как живуч!
Я где-то забыла ключи, а там —
От маминой двери ненужный ключ.
Как время подходит – почти стык в стык,
Как мы непохожи – ни боже мой —
На этих отстиранных горемык
Наладивших робкую связь с зимой.
 

«Усатые дядьки кричат: «Красавица!»…»

 
Усатые дядьки кричат: «Красавица!»
Ее это будто и не касается.
Красавице восемь лет.
Она, загребая слегка сандалиями,
Идет под магнолиями-азалиями,
Под грузом забот и бед.
Ей бабушка пишет: «Смотри за матерью,
Она неумеха, а ты внимательна».
Кудрявые кружева.
Еще. С ней не хочет дружить Ковригина,
Которая те же читала книги и…
И, видно, она права.
А самое главное – все кончается.
И ветки под ветром сильней качаются,
И листья шуршат в траве.
Сентябрь скарлатиновый приближается
И можно сейчас умереть от жалости,
А можно потом, в Москве.
Останется дерево прирученное,
Ученая кошка и море Черное,
Монеты в сыром песке.
Черешневых пятен уже не вывести,
И чтобы не плакать, читает вывески
На выцветшем языке.
 

Прага

 
Неужели по нашей вине мы
Оказались в такой передряге?
С точки зрения Влтавы, мы – небо
В этой зимней заснеженной Праге.
Наша нежность засыпана прахом,
Ключ от дома на Черны потерян,
Догорает закатная Прага
Тихо, как освещенье в партере.
Мы достигли трамвайных окраин,
А за нами дрожали и плыли
Темно-синие тени пекарен,
Паутина из веток и шпилей.
И луна появлялась не чаще,
Чем далекий спасительный бакен.
И глазами, как чайные чашки,
Провожали чужие собаки.
Хоть бы мы повернули обратно,
Хоть бы мы постояли недолго.
С точки зрения снега, мы – пятна,
Что чернеют без всякого толка.
 

Ноябрь

 
Что за ноябрь, небо в густой пыли.
Где бы мы жили, если б вообще могли.
Чтоб заливали цинковый водосток
Мысли о жизни, но с расширеньем doc.
Чтобы сплошная правда, какая есть.
Где бы мы были, если б не жили здесь?
Где просыпались бы, засыпали бы?
Или землей засыпало б наши лбы?
Или, вот это лучше уже, заметь,
Мы бы купили город за нашу медь,
Литерный город, ладно, пускай, не весь.
Метра четыре, только уже не здесь.
Что-то не верю в тайный какой-то смысл.
Текст, мол, написан, только волною смыт.
Типа – читай пока что, поймешь потом,
Что прочитала плохо и не о том.
Здесь, где глаза от пыли опять сухи,
Ненастоящие эти мои стихи,
Чтобы сказать не меньше, чем ничего,
Я начинаю с имени твоего.
 

Обстоятельства времени
Александр Буланов. г. Москва

От автора:

Я родился в 1989 году в Москве, стихи начал писать по непреодолимым жизненным обстоятельствам в 23 года. Осенью 2013-го вступил в знаменитую литературную студию Игоря Волгина «Луч», где до сих пор являюсь активным участником литературного процесса, длящегося уже почти полвека. В свободное от сочинительства, работы и семейных дел время занимаюсь организацией литературных мероприятий и телепередач. Кроме того, веду собственный видеоканал на YouTube, посвященный современной поэзии.

© Буланов Александр, 2016

В какой стране

 
В какой стране, на улице иль в доме
Меня настигнет, оглушит рассвет
И я сойду за гения, но кроме —
Окончен гейм, и матч, и сет —
 
 
Сказать смогу сухую благодарность
Или упрек неведомо кому?
Авось судьба – бессмысленная данность
И ничего не виснет на кону.
 
 
Авось не буду бесконечно злиться
И благо есть, кому сказать прощай.
Лихая жизнь на градусы кренится,
На благовест, в неведомый мне край.
 
 
Не выросла душа, но легче стала,
Не довела до седины волос,
А я пришел уже на край канала,
Где нет домов, и улиц, и берез.
 
 
В такой рассвет срастаются обломки
И корабли на байковой волне,
 
 
Внизу стоят и предки, и потомки:
Они видны, но недоступны мне,
 
 
А значит, есть еще на свете время,
Пространство дней и ночь,
Подлунный свет.
 
 
В какой стране оказываюсь нем я?
Не получить ответ.
 

Сегодня аллергия удалась

 
Сегодня аллергия удалась
И я чихал на все, что было лишним,
А плющ в саду, мешая белым вишням,
Увял совсем, и ягода зажглась.
 
 
Прозрачней воздух, яростнее свет,
Как не бывало раньше, знаю, будет.
Косые листья, сорванные с лет,
Минута ждет и, дожидаясь, удит.
 
 
Идет рыбалка, изредка клюет,
На стол встают те части из мозаик,
Которые в нечаянный уют
Приводят саек,
 
 
Арктические ветры, корабли
И полыньи, что плещутся за бортом.
А за окном на вишнях снегири,
Как маяки когортам.
 

Поставь ты хоть немного зарядиться

 
«Поставь ты хоть немного зарядиться
Телефон, разряженный с мороза».
Раскрасневшиеся щеки – он за тридцать,
И тебя одолевает проза.
 
 
Быть поэтом в доме забугорном
Или в «сорока» пятиэтажки?
Голосил бы ты анапест горном,
А позднее вышивал в шарашке…
 
 
Я сажусь, безвременьем остужен,
Согревая телом батарею.
Кабы не был ты кому-то нужен,
То б не пахла кухня карамелью
 
 
И не заряжались телефоны
Из несуществующей подсети.
Дочитают книгу миллионы
Не поняв и четверти из трети.
 
 
Телефон немного зарядился,
Лед сковал от истины оправы.
Я тобой единственной гордился,
А с другой… неправый был,
Неправый.
 

Moulin Rouge

 
Как два актера в Мулен Руж,
Как тот поэт и куртизанка.
В немом кино попкорн, и душ
У водостоков замка.
 
 
Немой ответ на твой приказ —
Невольный уголок усмешки,
И недовыстроен каркас
Измены, верности и слежки.
 
 
Влитая жизнь в руно забот
О кошельке, о паре, прочем.
Блестит испариной мой рот,
А твой – стихами заколочен.
 

Склонила голову ко мне

 
Склонила голову ко мне
И подошла помолодиться.
До боли женщина, но не… —
Пожалуй, птица.
 
 
Не «жар-…», конечно, и не зной —
В глазницах – холод.
«Ну что, приятель старый мой,
Опять немолод?
 
 
Опять грустишь (о чем, о ком?),
Не залит краской.
И бело-лунным колпаком
Черпаешь сказку.
 
 
Присяду близко и уйду,
Махнув руками».
До боли женщина и дум
Лоскутных камень.
 

Окраины

 
Ты не знаешь, где ты потеряешь
И зачем негаданно найдешь.
Левым ухом слышу – уезжаешь,
Правым мозгом думаю, что врешь.
 
 
Левая рука стирает буквы,
Правая выводит скрип-слова:
Мир по Галилею (плоский, круглый?)
Движется окраинами зла.
 
 
Что мне человечья разделенность?
В сумме расходящихся лучей,
Как не отгоревшая влюбленность,
Я один, а стало быть, ничей.
 

Глина

 
Всю разницу почувствовал в кармане,
Закинув руку под чужой пиджак.
В моей засевшей за подкорку ране
Вопросы «где?», «зачем?» и «как?»
 
 
Не застоялись, но переродились,
И каждой черточке уже потерян счет.
А чем они, они-то чем гордились?
В кармане лишь бухгалтерский учет.
 
 
В моем же – грязь – размокнувшая глина,
И что захочешь из нее лепи.
И если смерть – лишь гул и треск камина,
То жизнь – тончайшая моторика руки.
 

Координаты

 
В Москве уютно, как в Таджикистане,
Ну разве только пальмы не растут.
И ты не видишь дна в своем стакане,
Что на восточной долготе минут:
 
 
2 х 37 – дубляж подобен дроби,
Одиннадцать пятерок – синий лед.
Старик стоит, стоит в зеленой робе,
Над головой взлетает самолет,
 
 
Огни, салют… – не так, как в сорок пятом!
На северной холодной широте
Он был героем, мужем и солдатом.
А ты в сети с патриотичным матом
Сдаешь Славянск «какой-то гопоте».
 

Осень-псевдоним

 
Под ногами хрустит, как чипсы,
Опавшая прель, и листва
Последним покровом ложится
На вечно сырые дрова.
 
 
Наземный фонарик мигает,
Компания гопников пьет.
Никто не поймет, не узнает,
Кто в домике старом живет.
 
 
Заходит в осенние чащи
И с порохом курит мундштук.
Быть может, ненастоящий…
В закрытые ставенки: «тук!»,
 
 
Калиточкой крашеной: «скрип» —
Смешная ветра игра.
А между поваленных лип
Растет временная дыра.
 
 
И ты, попадая в нее,
Выходишь немного другим.
В заброшенном доме твоем
Пугающий ждет псевдоним.
 
 
Клубится под сумерки щель
И встреча миров не сладка,
Как та придорожная прель
И призрачный свет с потолка.
 

Всегда я с Пушкинской ходил в Литинститут

 
Всегда я с Пушкинской ходил в Литинститут,
Хотя с Тверской, конечно, было ближе.
Не экономил этих двух минут
Я по причине той, что нужно слышать
 
 
Звук собственных шагов в виду лица
Поэта древности глубокой, что не скроет
Ни звона колокольчиков конца,
Ни палочки начальственной, что строит
 
 
Шеренги и когорты молодых
Под флагами цветастее фиалок.
А мы даем их времени под дых
И раздуваем тлеющий огарок
 
 
До пламени мартеновской печи,
Где языками дантового ада
Готовятся украдкой кирпичи
Из нового культурного уклада.
 
 
Пройдет эпоха, жерла отопрут,
Зальют водою раскаленный кегль.
И он проступит, строки поплывут
От берегов мерцающей Онеги,
И с Пушкинской падут, как снеги,
На названный вначале институт.
 

Ступень

 
Я чувствовал себя Алисой
В Стране чудес,
Принимая вес
Языка.
 
 
Для меня значителен лес,
Пускай из него мука
Несъедобна.
 
 
Я думаю, это подобно
Чему-то свысока,
Но непонятно сбоку.
 
 
Я внятно сказал «пока»
Тривиальному року.
Общему, как айфон,
Коктейльная смесь, интернет.
Нора пошла под уклон,
И больше меня здесь нет.
 
 
Вы видите только тень —
Прообраз пути к иной
Реальности, как ступень,
Идущую за немотой.
 

Я научился по-другому жить

 
Я по-другому начал видеть мир
И в нем дышать и слушать по-другому.
Хоть говорят, что это слишком ир —
Рационально. В пику дорогому,
 
 
Престижному и модному,
Назло известности ничейной и провальной,
Я небогат и не мелькаю, но
Со мною шар, со мною шар хрустальный.
 
 
В моем столе живут страницы дней
Мной прожитых, пролистанных, и память
На них пролита через рифму. Ей
Позволено шептать, что к ним добавить,
 
 
А остальное в прочее сложить,
Статистику провалами испортив.
Я научился по-другому жить.
Сверкает шар, подрагивает кортик.
 

Опята

 
Свежесть с улицы доносится предвзято —
Я тебя не похвалил открыто.
Прорастают гроздьями опята
В голом пне, но глубоко зарытом.
 
 
Дальний лес и комната пустая,
Грустный пес у ног грызет калошу.
Если лямки рюкзака растают,
То спина удержит эту ношу.
 
 
Выходи тропинкой на прогулку,
Оставаясь в комнате стеклянной:
Каждый звук в лесу отныне гулкий…
И полыни запах… оловянной.
 

Перепуталась

 
Перепуталась серая пыль
И пылинки приклеились к ночи,
Мой кораблик под окнами плыл
Как хотел, парусами упрочив
 
 
Тучи белые около лун,
Тучи серые, что на подходе,
А все прочие взвешенный ум
Оставлял, огибая.
 
 
Уходит
 
 
Мой кораблик из гавани в шторм,
А пылинки приклеились к ночи.
Перепуталась пыль, и пошел
Дождь косой, заливая город.
 

Электричка

 
Посредь стоял, считая лиги,
Давился сумками вагон,
Одной рукой держал я книги,
Другою – прятал телефон.
 
 
Мотало всех, один держался,
Кидало насмерть в полотно
И всякий голос, что сражался,
Глушило узкое окно.
Хоть стой, хоть плачь,
Лежи диваном
И будь в миллионы раз хитрей…
 
 
С любимых дач
Тяжелым поднятые краном
В последний двигались тоннель.
 

Развивая Высоцкого

 
Одинокий стоял на вершине горы безымянной,
И напился ветров. И туманов заоблачных мел
Белым красил его, как сынов Авраамовых манной…
У подножья шакал падаль-мясо без удержу ел.
 
 
Разбивая гранит, птицы листьями стукались оземь
Приближая тоску, удаляя преступно капель.
В горном крае смогу пережить холодную осень,
Ну а зиму продлить уготовано мне ль?
 

Ледоход

 
Вечно один, вроде зима…
Снаружи уют, пьют – пустота…
Полчища льдин – идет ледоход —
Вода не до дна промерзла.
То ли зима оттаяла,
То ли весна за весла…
Взяла?
 
 
Снова один. Греби, греби!
Левым веслом по кругу.
Русалок, русалов и прочих сардин
Бей им, не жди подругу!
 
 
Вечно один, снова зима,
Лодка вмерзает в воду.
Этих картин жизнь принесла
По две к каждому году.
 
 
Парниковый эффект,
Таяние льдов, стук топора о череп.
Сплавляют зэки кругляки дров
На одинокий берег.
 
 
И лодка плывет, теряется в них,
Как голова на плахе.
Пожар мировой, мировой парник,
Прадед седой в папахе
 
 
Вечно один. Кто он? Плывет
К нам с кругляком колымским.
Опередил жизнь – ледоход,
Лодочка близко, близко…
 

В кануне воскресенья

 
Распятый свет на превысоком шпиле,
На перекрестии прицелов и дорог.
Вокруг царит весна настолько шире…
На Бога шире, чтобы видеть мог
 
 
Край полюса воды и край селенья
У берегов очерченных водой.
Свет ра́спятый в кануне воскресенья…
Минуты блеск и вечности покой.
 

Мой почерк

 
Как невозможность для подбора слов
И постановки всех тире и точек,
Я выбираю в мире катастроф
Единственный качающийся почерк.
 
 
Я пользуюсь чернилами пера
Мне наживую выдранного болью,
В лучей не верю силу бога Ра,
Не верю в то, что обладаю ролью.
 
 
Все эфемерно, только человек
В себе самом имеет перспективу.
И я, наверно, как вода у рек,
Не разрушая сразу всю плотину,
 
 
Сужаюсь до струи напора сил,
Переходя спокойствие стояния.
Ну а во мне, заглатывая ил,
Речные карпы мечут на заклание.
 
 
И это все – для них, а мой же путь
Непредставимый в циклах неразмерен.
И я пишу… хотя бы что-нибудь,
Пока мой почерк пьян, а я потерян.
 

В шуме ветра забираюсь круче

 
В шуме ветра забираюсь круче,
На вершине жерло под ногами.
Кто меня из выживших научит
Не стоять в разбуженном вулкане?
 
 
Кто научит кругом у подножья
Обходить душевные проблемы
И винить в осечке только ружья,
А в пожаре ненадежность клеммы?
 
 
Я смотрю, я излагаю прямо,
Точный взгляд мой в перспективе мертвый.
Я стою на дне высокой ямы,
У страны, по небу распростертой.
 
 
Вижу облака, но не верхушки
Осенью линяющих деревьев.
Для запоя не хватает кружки,
Без полета не бывает перьев.
 
 
В шуме ветра забираюсь круче,
На вершине жерло под ногами.
Кто меня из выживших научит
Не стоять в разбуженном вулкане?
 

Семена жизни
Катя Че. г. Санкт-Петербург

От автора:

Автор родился в стихотворении, но понял это не сразу. А как только догадался – сразу начал оформлять окружающий мир в виде литературных текстов, подписываясь именем Катя Че, справедливо полагая, что для более короткой подписи у него недостаточно голубая кровь.

(А почему вы Че – Че Гевара? А о чем вы пишете – о любви? Я привычно начинаю отнекиваться от всего, стыдясь и жалея, что когда-то назвалась груздем, вообще начиная с начала, даже, я бы сказала, с первоначального начала.

Сразу становятся лишними руки, ноги, мимика, цвет одежды, свет надежды и все еще присутствие во Вселенной. Ну да, конечно, о любви. о чем же еще?)

Родилась и живу в Петербурге, работаю в Русском музее. Поэтому, из-за избалованности красотой, нуждаюсь в ней все больше и больше, – достижение ее сродни покорению горной вершины или выстраиванию слов именно в том порядке, который ставит знак равенства между мной и настоящим моментом.

© Катя Че, 2016

Цветок

 
в сущности
в мире есть мир
и ничего более
 
 
цветок в поле
 
 
сорванный потому что красив
или затоптанный
оттого что невзрачен
 
 
для нас умирает
 
 
но для цветка умирает – мир
 
 
станет ли он печалиться
от потому что
 

Весна

 
малые зернышки невесомые
полные животворящих соков
полные планов еще не созданных
укомплектованные хромосомами
 
 
взапуски в чехарду скорее
обгоняя отцов матерей
тянутся наливаются греет их
солнечная батарея
 
 
кто из вас будет деревом
кто повзрослеет сделается
сильным на чью вселенную
птицам в полете надеяться
 
 
птицы сильнее слабого
дерева ветви обламывают
планы на вечность обламывают
человеческие желания
 

 
на ежегодную реинкарнацию дерева
мне никогда не дают пригласительных
меня никогда не предупреждают
мол готовься утром начнется жизнь
 
 
восьмой восьмой (это позывной моего ангела)
убей меня не понимаю как работает это сознание
вчера еще страдавшее от памяти о ничто
а назавтра считающее что жизнь была всегда
 
 
поэтому сегодня мне хочется стать корой
чтобы в обнимку с деревом наблюдать
каждый миг его скоротечной жизни от
первого клейкого агуканья до коричневой старости
 
 
ежегодной настойчивой жизни
без которой моя жизнь остановилась бы
 

 
они
качаются на ветру
я
ловлю их сачком кадра
они
растут о боже они распускаются на глазах
я
чувствую себя гумбертом гумбертом
жадно целующим мимолетное время
 

Лето

 
Год как-то сразу
становится взрослым.
Глядишь – вот уже бреется,
свежестью трав щекочет
ноздри, носит цветы,
распаляет воздух.
Говорит басом,
сливаясь везде, где есть
жизнь, в долгое «Ж-ж-ж».
 

 
Тынь-тыгдынь-тыгдынь, —
песня трамвая звучит.
Летнее утро.
 

 
дождь раздает зонты
каждому по грибу
всем по шляпке на ножке
а мне можно
а мне можно
нет а тебе не выписан
ты должен вырасти сам
 

 
метеопрогноз
неожиданно
прочитался
молитвой
 
 
завтра – даждь
суббота – даждь
воскресенье – даждь
 
 
ох ты думаю
хорошо-то как
всем и каждому
прочитавшему
 
 
что еще надо
пусть
считают
это о сырости
о зонтах
о накрывшихся шашлыках
пусть жаждут
сытости
 
 
мы-то знаем
 
 
это и то
и это
и все абсолютно есть
в прогнозе
данном нам днесь
 

 
я расскажу тебе
что такое любовь
ты можешь не слушать
уехать домой
уснуть
ладонью касаясь во сне
иной
или исчезнуть насмерть
а я
все еще буду тебе
рассказывать
 

 
красное драже
красное дрожит
красное держи
скальпель и зажим
марк лициний красс
розами укрась
бронзовый кирас
брезжит в окнах рас
свет светоний транк
вилл ловил с утра
милых лиц игра
ил кормилец трав
а тебе теперь
мрак и тень терпеть
гамма дельта тет
ах да ты эстет
илион внутри
ила тонны три
или тонешь риф
или стонешь рим
мир и ты живой
мнимое в живот
милость изживать
можно зашивать
 

 
чистосердечно в своих упованиях
сердце мутнеет в предчувствии смерти
сердце мутнеет от страха померкнуть
…женщина зеркало протирает
свет преломляется без искажений
это ж умом не постичь расстояние
ради того чтоб коснуться ласкать ее
тело искомое в уйме пространств
изгибы
холмы
впадины
влага
губ
блеск
глаз
все – до морщинки
предательской вдруг но
мужчины шершавых рук не знает нежней
мишень устремленных лучей
та чей плод та чья плоть для него совершенна
та кто чистый источник его наслаждений
а прочие
надо ли
женщина
лаской разглаживается что ни день
то наливается созревает
в руки его ложится
наградой
 

Осень

 
то ли соседи сверху
протекают сквозь низкий серый
пьянь там выходит по всем понятиям
ремонтируем самостоятельно
душ к ним отправили столько
а… все без толку
 
 
то ли время устало
быть мерой нервов из стали
что там ты говорил мне о боге?
бог повсюду покуда ноги
носят глаза видят
ближние ненавидят?
 
 
а где ж его нет? запамятовала
на альфе центавра – занято
на авиалайнерах люди молятся
куда ни глянь – все его лицо
даже у нас с тобою
с божьего перепоя
 

 
не вздумай увидеть божественное
в фонарях
не вздумай услышать метафору
в стуке колес
она уже не работает в полную силу
давай поменяем фонарь на керосиновую
лампу
а поезд – на самолет
сочетание так себе но
с перспективой преображения и
что дальше
давай открывай свои ящики
где там твое настоящее
потаенное никому не ведомое
недопетое недо недо
и где твой билет
за который заплачено прожитым
сентиментально не сожженной кожей
говорят
люди уходят в свое время
это слишком интимное расписание
для того чтобы остальные влезали
со своими пока
со своими приятного путешествия
 

 
сколько ветров пролетело
сколько тебя не задело
сколько, едва колыхая
перехватили дыханье
нет от ветров защиты
что же ты плачешь, тихо
нынче, не шелохнется…
– так, просто глаз щиплет
…не смотрит, смеется
 

 
вечером город похож
на именинный торт со свечками
ветрено
так будто кто-то стремится задуть
загадав желание
переживаю
а вдруг не задует не сбудется
вдруг задует и на тебе
к чертовой матери
 

 
Мои слова, сломавшие ставни неба,
подобны солнцу, сыграть способному мне на
разбитой флейте, – избытом вчерашнем следе, —
в углу лежащей, на том, полуночном свете,
забытой. – Станут едва беззвучны уста, и
они исчезают, эхо в тебе оставив.
Как исчезает боль, во времени растворившись,
ветер, забрав с собой эфемерность крыши.
Но нет немоты от этих потерь оттенков,
поверь: не расслышит, кто и не слышал темы.
Вчерашних часов к чему повторяешь поступь?
Закатов столько, что хватит на до и после.
Ждать – все равно что опередить пытаться
птиц, упрекать в излишне вычурном танце,
в скорости ветра, поднятой их крылами, и
нерадивом полете машин с людскими телами;
Рыб упрекать в безмолвии океана,
в неловких движеньях рыбьими плавниками;
Мир упрекать дни, месяцы, годы
в существовании меня, – живущей уже сегодня.
 

Зима

 
в горшочке твоей головы
увы ничего не растет
в горшочке твоей головы
один доморощенный бог
в горшочек твоей головы
насыпано много семян
горшочек твоей головы
затейлив пузат и румян
но бог не взойдет никогда
в горшочке твоей головы
твой монополист не отдаст
горшочек твоей головы
себя же и будет варить
в горшочке твоей головы
и кру́гом как roue de paris
горшочек твоей головы
сам сдохнет – а прочим ни-ни
в горшочек твоей головы
и все из-за сущей фигни —
горшочка твоей головы
 

 
Был мал —
мел пол.
Подрос —
нес чушь
извне
и внутрь,
с яслей
до внуков.
Стал стар —
перестал.
Пол стал
дочиста
мести, но
нет сил —
уж к ста.
Устал.
 

 
две вещи пугают —
конец
и бесконечность
а кошку мою – забавляют
что хочет
то и делает с ними
поймает
отпустит
закроет глаза —
и дремлет
 

 
По параллелям, теряя мысли,
ходишь, находишь чужие, – важные!
Кто-то другой подберет твои и,
словно верблюд, перетерпит жажду.
Вроде давно – и опять по-новой.
Молнии курток усмешку смажут, —
видели, значит, знакомы. Это
ты – насейчас, а они – всегдашние.
Станет верблюжья смерть – одеялом,
гладишь бок его – дышит. Наши
прикосновения неизгладимы,
они – навсегда, это ты – сейчашний.
Стекла цветные витражной
сути
будут навечно —
в счастье, в горе.
Сунешься на городскую
окраину —
лужа пахнет неожиданно
морем…