Текст книги "До горизонта и обратно"

– Что ты говорил вчера про крокодила, простолюдин?

– Право, не помню. Должно быть, приплел свою любимую пословицу из страны Иам: «Не бросай песком в крокодила, все равно это не приносит ему ущерба».

Я не стал вдаваться глубже в крокодиловую тему.

– Ты был в стране Иам?

– Да, – отвечал Джеди, – я был и в стране Иам, и в стране Иемех, и в странах Ирчети Мушанеч. Где я только не бывал.

На голову статуи великого правителя Me упали солнечные лучи. Инкрустированные глаза правителя сверкнули, когда мы проходили мимо.

– Песок в сандалиях твоих… – сказал Джеди.

– Что ты сказал?..

– Это стихи, прорицатель. Любовная песня у закрытых дверей любимой.

– Ты идешь к храму с любовной песней на устах? – спросил внезапно появившийся за нашими спинами Хахаперрасенеб.

– По-моему, это ты идешь к храму на устах с таковой, Хахаперрасенеб.

На сей раз голый череп жреца прикрыт был высоким ступенчатым головным убором. Лицо, как у собственной статуи. Бронза, зачеканенная до предела возможностей.

– Ты стал дерзок, Джеди. Не боишься так говорить со мной?

– На жаре страх вреден. К тому же не тебя мне сейчас следует бояться.

– Ты боишься себя?

– Нет. И даже не ополоумевших мальчиков, готовых на все, что бы царица ни приказала. Мужского ума хватит разве что на то, чтобы убить. Тут и бояться-то нечего.

– Вот как! – воскликнул жрец.

Я почему-то все больше верил Джеди, какая-то пелена спадала с моих глаз. Царица руками Фаттаха и, может быть, чьими-то еще совершает убийства. Но зачем? Даже Джеди этого не знает, а ведь он – единственный человек, который может знать все.

Мы помолчали. Потом Хахаперрасенеб сказал:

– Я понял тебя, Джеди. Я тебе не враг.

– А я всегда это знал, – ответил простолюдин.

И мы пошли дальше.

По пути я переосмыслил вчерашний разговор с Хахаперасенебом. Странно, ведь я сказал ему все, что он хотел услышать, хотя ситуацию я понимал диаметрально противоположным образом. Да, бывает и так.

Началась торжественная встреча жрецов с царицей. Все, что было дальше, я воспринимал обрывками, как кадры из фильма. Меня на самом деле не покидало ощущение, что я присутствую на голливудских съемках.

Ступени врезанного в гору храма. Ступени – площадь – ступени – площадка – и собственно храм. Группа жрецов в белом и золотом. Хатшепсут в серо-лиловой марлевке. Улыбающийся Джеди. Голубое небо и колоссы статуй, выступающие из скал. Священные кошки, шляющиеся под ногами, живописными компаниями греющиеся на солнце, прижмуривающиеся. Неправдоподобно хорошая видимость. Преображенное утром и гримом лукавое застывшее лицо царицы. Поедающие ее глазами жрецы. Запах благовоний, сжигаемых на жертвенниках.

– Подойди ко мне, простолюдин, – проворковала Хатшепсут, чуть закидывая голову.

Джеди приблизился.

– Сейчас сюда придут юноши, которым суждено стать жрецами в наших храмах. Им предстоит вкусить одиночество в кельях среди скал. Что ты скажешь о празднике одиночества, Джеди?

– Я провел годы в одиночестве, – отвечал тот. – И лишь сердце мое было другом моим, и то были счастливые годы.

– И ты не знал ничьих объятий в те годы? – звенел голосок флейты.

У моей божественной Хатшепсут на ступенях храма откуда-то взялись черты блудницы вавилонской. Или девки с Тверской. Второе точнее.

– Я лежал в зарослях деревьев в объятиях тени, – отвечал Джеди.

– Не ты ли, о Джеди, сочинил песенку, в которой есть слова: «И запах ее волос пропитал одеяния мои?»

– Я не сочинял ее. Все, что я знаю об этой песенке, – она не для хора. По-моему, ее сочинил Сепр.

Царица вскинулась.

– Правду ли говорят, – голос ее стал низким, – будто ты можешь соединить отрезанную голову с туловищем?

– Могу, о царица, да будешь ты жива, невредима и здрава!

– Пусть принесут из темницы тело обезглавленного узника и голову его.

Джеди сказал хрипло:

– Только не человека, царица, – да будешь ты жива, невредима и здрава! – ибо негоже совершать подобное со священной тварью.

– Тогда принесите птицу! – крикнула Хатшепсут. – Принесите гуся и отрубите ему голову!

Уже несли гуся – очевидно, приготовленного загодя, – уже кровь его обагрила жертвенник, а простолюдин все глядел на царицу и глядел – неотрывно.

– Ну! – крикнула она.

Медленно он поплелся к жертвеннику. Мне не было видно, что делал он с гусем, и не было слышно, что шептал Джеди, – а губы его шевелились, и должен же был он что-то шептать. Жрецы обступили жертвенник. Хатшепсут сидела, вцепившись в подлокотники каменного кресла. И тут гусь загоготал. Джеди спустил гуся на площадку. На шее птицы перья и подпушь слиплись от крови; гусь неуверенно ходил, растопырив крылья, и орал.

– Все видели! – воскликнула царица. – Каково искусство Джеди видели все? А он в свое время отказался от посвящения в жрецы. Он ведь не входит в число жрецов, так, Хахаперрасенеб? И я плохо помню, почему?

Жрец нехотя отвечал:

– Он не пожелал пройти первое испытание обряда.

И добавил, наклоняясь к ней:

– Но это было так давно, царица.

– Не так давно, жрец, – отвечала она. И продолжала: – Я оценила твои чары, Джеди; не откажи показать их еще раз. Приведите быка!

Видок у нее, надо отдать должное, был распоясавшийся. Я не знал, что и думать.

Быка привели, обезглавили, испоганив белые ступени вконец. Джеди стоял на коленях перед тушей, и снова жрецы в золотом и белом загораживали простолюдина.

Зато я слышал короткий и тихий диалог царицы и Хахаперрасенеба:

– Ты слишком увлеклась заморскими снадобьями; ты не в себе, царица, уймись, очнись.

– Уж не думаешь ли ты, что можешь указывать мне, жрец? Или ты бесишься, глядя на Джеди?

Ты жрец, но ведь и я жрица – жрица богини Бает! По обряду-то я даже и не жрица. Я – сама богиня Бает. У Джеди свои чары, а у меня свои. И все им подвластны. Про меня еще легенды сложат, жрец. Имя мое будет у всех на устах: Хатшепсут, богиня любви…

Голос быка. Кольцо зрителей размыкается. Все отшатываются.

– Я – Хатшепсут, богиня любви, – продолжает она упрямо, – а это превыше всех твоих премудростей, нелепый ревнивый Хахаперрасенеб. Ты помещаешься у меня на кончике мизинца. И я превращаю тебя в ничто, когда захочу.

Ситуация складывалась критическая. Конечно, жрец, несмотря на свою мудрость, ни в чем не убедит капризную царицу. А крови еще прольется много. Надо думать! Решение в любой критической ситуации всегда где-то на поверхности. Что-то было в Псалмах: «Славьте Господа, Славьте Бога Небес, ибо поразил Египет в первенцах его…». Думай! Стоп! Еще раз стоп! Стоп-кадр из моего сна… Хатшесуп поворачивается ко мне и впивается в меня бирюзовым взором или изумрудным… Большие прекрасные глаза, почти без зрачков… «Чему тебя учили столько лет, идиот! Глаза без зрачков – опьянение от опиодного наркотика. Неуправляемая… Деградирует… Уауати?..» Я делаю шаг назад, приближаясь к Хатшепсут спиной.

Впереди нетвердо поднимается на ноги бык. У него красные глаза, его бьет дрожь. Белая одежда Джеди вся красная и мокрая от крови. Теперь бы я не рискнул сказать ему, что он молод.

– Итак, – говорит царица, прерывая восторг жрецов, – ты управился и с гусем, и с быком, простолюдин; но ведь ты можешь и человека обезглавленного оживить?

– Только не человека, царица, – еле ворочая языком, говорит Джеди, – да будешь… ты… жива… невредима… и здрава… ибо негоже…

– Ну да, ну да, – говорит она упоенно, – негоже совершать подобное со священной тварью; так то со священной, Джеди, а тут такая незадача случилась: торговец из Библа приказал вернуть беглую рабыню свою, шлюху, а люди перестарались – чем-то взбесила, видать, она их – вот и отрубили ей голову.

Джеди только встал с колен и принесли то, что осталось от Ка. И снова встал на колени. И снова плотное кольцо жрецов в мертвом молчании обступила его.

В этот момент я резко развернулся, и моя рука автоматически залепила царице сильную пощечину. Хахаперрасенеб даже не успел понять, что произошло. Секунду подумав, я влепил ей вторую с другой стороны, для симметрии. Теперь у Хатш горели обе щеки.

– Да будешь ты жива, невредима и здрава! – сказал резко я маленькой владычице.

Хатшепсут онемела и широко раскрытыми глазами смотрела на меня. Я железными руками держал ее запястья, не давая пошевелиться. Хахаперрасенеб с изумлением и ужасом смотрел на меня. Хатшепсут обмякла. Я отпускаю ее запястья, она хватается за сердце, и я ищу в складках одежды флакончик с бальзамом, который подношу к ее ноздрям.

Жрецы вдруг одновременно вскрикивают и расступаются, отпрянув. Джеди, спускаясь по ступеням, несет на руках Ка. У нее на шее широкий красный след с неровными краями. Огромные глаза и остановившийся взгляд. Бессмысленное белое лицо с багряным запекшимся ртом. Она пытается что-то сказать.

– Молчи… молчи… – с трудом твердит Джеди, унося ее. На него сейчас глядеть страшно.

Хатш приходит в себя и начинает тонюсеньким пронзительным голосом пищать:

– Ай да Джеди! – вслед ему, уходящему навсегда. – Вот у кого всем следует учиться, жрецы Верховные! Все живы!

Она хохочет, срываясь в истерику.

– И гусь! И бык! И твоя шлюха! Кстати, я тебе ее дарю! С купцом договоримся!

Я не могу слушать ее смех, но она продолжает хохотать, рассыпаются ее кудри. Ею любуются все, кроме меня, то есть Джосера и Хахаперрасенеба, который продолжает изумленно и озабоченно смотреть на меня.

Я вижу, как Джеди удаляется все дальше и дальше, и мне становится все хуже и хуже с каждым его шагом. «Сердце влюбленного не зрит Бога, ибо Бог пребывает в сердце его». Джеди скрывается, мне становится совсем плохо, и мы с Джосером распадаемся надвое.

Последнее, что я вижу в своем полете – лицо Ка, которая говорит: «Вот только выдержишь ли ты ниспосланное тебе испытание, я не знаю…»

Меня не покидает мысль о том, что те, кого мы навещаем во времени, и мы сами, навещающие, – словно персонажи из разных театральных систем. С одной стороны, древние образы-маски, с другой – представители психологического театра дня сегодняшнего. Меланж естественных лун и лун искусственных. И никогда нам не понять прошлого. И при встрече наших теней с его тенями стена времени, как ни странно, становится еще непроницаемее, потому что они живут и действуют, а мы не способные ни жить, ни действовать, ни чувствовать, как они, пытаемся их понять. Сейчас я вернулся в себя в нашем институте, и через некоторое время я ввергнусь в нашу настоящую жизнь. И я опять дам себе слово не создавать и не любить фантомов. Любить их легко, но чревато. И уже играют флейты, и уже зажигают огни в храме, и уже поет на площадке Хатшепсут песенку про бирюзовую рыбку, и уже скрылся за поворотом дороги Джеди, уносящий на руках Ка, и я открываю дверь своей квартиры в Москве, и удивленный и ошарашенный Джосер, потирая лоб, поднимается по ступеням храма, а за ним почтенно следует успокоенный Хахаперрасенеб, и разве что ополоумевший и забытый всеми гусь, распластав крылья, бежит бог весть куда, и манят его пески гусиным миражом сверкающих на Солнце несуществующих волн.

Александр Осень
г. Санкт-Петербург

Член Российского союза писателей

Из интервью с автором:

Мои стихи – не всегда отражение… очень часто – это прямая речь, еще чаще – способ разобраться в себе и окружающих меня мирах… таких разных и глубоких.

© Осень А., 2017

 
первый снег и скользящий асфальт,
мой термометр внутренний точен —
улетевшую Осень так жаль —
впереди Анти-Белые ночи…
не люблю в декабре Ленинград —
полугрязью венец на сугробах,
и по лету тоскующий Сад[4]4
  Сад – Летний сад в Петербурге (Ленинграде), заложен по велению Петра I в 1704 году.


[Закрыть] —
в нем скульптуры в дощатых утробах…
я грущу, если ночью мосты
не взлетают восторженно к небу,
по Неве не плывут корабли,
и покой для души – только небыль…
мне не нравится чувствовать дрожь
и прохладу у самого сердца…
если вдруг не Меня позовешь —
утону в пол-Немирове[5]5
  Немиров – торговая марка популярной водки.


[Закрыть] с перцем…
ненавижу печальным закат —
антрацитовый отблеск Былого,
безразличным твой «любящий» взгляд
и ответом – холодное слово…
в эти дни – словно кончена жизнь,
опечалены сумраком очи…
слезно Бога молю – Дай мне сил!
в Анти-Белые (чертовы) ночи.
 

 
электронная свечка экрана сжигает живое,
пальцы мыслей к тебе убегают совсем онемев…
отключаюсь…
дрожу…
оживаю…
теряюсь…
спокоен!
ЗДЕСЬ – не больно,
не слышно,
не видно,
не нужно
Небес…
 
 
на Чужбине (?) задор!
из Распятий и Душ – монолиты…
философские Па тормозят и срываются в пляс…
 
 
оступлюсь,
упаду,
улечу,
разобьюсь…
вновь испитый…
лишь под утро разбудит слеза из доверчивых глаз…
 

 
Старый домик в сосновом лесу,
Вьется речка по долам и логам…
Одинокий стожар[6]6
  Стожар (Даль) – длинный шест для укрепления стога.


[Закрыть] на ветру,
Как маяк, привлекает дорогу…
 
 
Ты спешишь… и совсем не спешишь,
Опьяненная шармом заката…
Над крежою[7]7
  Крежа (Даль) – обрыв.


[Закрыть] вальяжно завис
Лунный круг, чуть белее агата…
 
 
Лишь на миг приоткроешь глаза —
Стежку быструю помнишь на ощупь…
Ароматами плещет верста,
И тепло возвращают утесы…
 
 
Можжевельник, полынь и стоцвет,
Россыпь клевера, травы-дурманы…
Светлячки-огонечки во тьме,
Украшают родную поляну…
 
 
Скрип крылечка раскроет меня! —
Ты вспорхнешь легкой бабочкой в руки…
Словно вечность от среты[8]8
  Срета (Даль) – встреча, свидание.


[Закрыть]  прошла —
Так скучал… Мне так сложно в разлуке…
 
 
Прикоснусь, наполняясь от чувств…
Обниму, раствориться рискуя…
Улыбнем[9]9
  Улыбнуть (Даль) – обмануть.


[Закрыть] беззастенчиво грусть
Страстно-нежным на вкус поцелуем!
 
 
Белым шелком тебе застелю…
Лепестками от роз приласкаю…
Может быть, это все наяву?
Или сон?
Или небыль? —
Не знаю…
 

утро выдалось спокойным, свежим и вдумчивым… совсем не хотелось говорить…

мысли, словно быстрые птицы, пролетали мимо, дразня нас своими разноцветными хвостами, так и непонятыми (неразгаданными) нами, но вполне видимыми и слышимыми…

я и мой старинный ялтинский товарищ наслаждались вкрадчивой утренней тишью на пляже Массандры, в том месте, где старый бетонно-каменный волнорез, чуть покосившийся юго-восточной стороной в море, выныривает на берег… нам нравилось это место… здесь такая благодать, когда Тишь…

здесь все неодушевленное покрывается дрожью (и холодеет в собственной испарине) – когда Ялту атакует шторм… здесь просто хорошо говорить… или молчать… еще совсем нежная морская зыбь плескалась у наших ног… совсем не наступая на берег… и не воруя украдкой (от нас) мелкие камешки и ракушки (назад) в море…

казалось, что все застыло – Небо, Море, Земля, Люди и их Сердца, чтобы чуть позже (пожалуй, по некой команде Сверху) снова двигаться и жить и вновь достигнуть Апогея (где-то там у Звезд)… и (или) снова уснуть… быть может, совсем навсегда…

– не люблю дельфинов —… костюмчики у них какие-то серые, и сами они (дельфины) все время улыбаются без причины, а потом прыгают, как сумасшедшие… и снова «смеются»…

вот вроде кажется, все нормально и ровно вокруг, а ОНИ – ни с того ни с сего – прыг, прыг над волной… и снова в море носиком… а иногда и не носиком – просто боком – бухх… бухх… как пьяные, что ли… пьяные и веселые… глупые и (или) неразумные… хотя не понимаю, в чем разница между первыми и вторыми)) НЕ люблю дельфинов… (!)

– это ты к чему все это?

– да вот, вчера море… так крутилось, так крутилось… и Небо было свинцовым и порванным… и слилось это все воедино в какой-то момент… и двыхадо, бахало, бухало, билось и кричало… а потом снова шумело и стонало… и камни, как в мельнице, крошились в мелкий песок жерновами этой стихии…

Мрак… да-да, полный мрак…

– ну и?

– что «ну и»? – я ж и говорю, что плескало «Все Это Самое» туда-сюда… будьте-нате, яростно так… и выворачивало… и снова плескало…

брызги от упавших волн были выше крыш, а сами волны тяжелые и страшные… Вон, только глянь, гальку возле Никиты – всю перевернуло… а часть и вовсе унесло… в никуда…

– ну?

– что ну?

– ты же про Дельфинов говорил…

– я про них и говорю…

больно им в таком море-то невесело… как закрутит

да бросит… и снова закрутит… и холодно…

– но ты говорил, что не любишь дельфинов?

– когда больно – люблю… спас бы их всех-всех… пожалел бы… погладил… приласкал… бедненькие мои…

мы молча расставили шахматные фигуры на развернутой черно-белой «олег-поповской» картонке…

Наша любимая и тертая временем скамеечка чуть скрипнула, приветствуя нас…

я протянул тебе только что раскупоренную фляжку «Мадеры» (ровно в три шкалика)…

Ты с удовольствием пригубил (наше «отрядное» и) любимое массандровское «зелье», передав мне эстафету…

– «Е-(2)Два – Е-(4)Четыре»? – спросил я, переставив

на две клетки вперед белую деревянную пешку…

– да нет, Сань… прости… грустно что-то… Я ТАК ЛЮБЛЮ ДЕЛЬФИНОВ…

 
ответы Дню – в Ночи остались
мне не хотелось говорить
и не хотелось быть печальным
пока вокруг горят огни
сквозь нас с тобой пучина мчится
(а я привык, когда тоска)
себе прощаю годы-птицы,
что улетели навсегда…
и Мир прощаю, тот что с ними —
так сложно чувствовать покой,
пока Твои (МОИ) Дельфины
телами бьются о прибой…
 

Я купил билеты… на Поезд… лет сто назад… а если быть точнее – всего сорок с небольшим… до сегодня…

Тогда еще наша жизнь не имела обыкновения страховаться на «переправах», а о медицинской страховке и социальных гарантиях попросту никому не было известно…

Моя Плацкарта была какой-то странной, но, пожалуй, не более и не менее, чем у многих моих попутчиков… Наши «носатые собратья с туманного Альбиона» дали ей точное и вполне симпатичное название – one-way ticket – билет в один конец…

Но все же он, этот билет, давал несколько замечательных, хотя и ограниченных преимуществ – право выбора пути, возможность смены навигации и право на последнее желание – сходить на полустанках, впрочем, только один раз… за всю нашу этакую чело-ВЕЧНОСТЬ…

Известный всем список дополнительных и привилегированных услуг по VISA gold и VISA platinum не оказывался… впрочем… кроме возможности ускоренного избавления от излишнего планктона дензнаков, удушающих свободную и счастливую жизнь их владельцев… и конвертируемых на не менее виртуальные аналоги сопредельных и заморских стран…

Мое поизносившееся в долгой дороге «Купе» слегка поскрипывало позвоночником в области спины… Отклеивались молдинги у потолка… А иссиня-пепельный бархат диванов модно поистерся, правда, все больше в области изголовий…

За время Пути я стал настолько светлым, что уже не мог засыпать, как ранее – под мерное стучание квадратов колес этого чертового стремительного экспресса… (Помните из геометрии – чему равна площадь круга – правильно! – пи-эр-квадрату… Вот и колеса в поездах… стучат этими самыми квадратами… до сих пор!)

Свет этот слепил, не щадя меня Самого, да и шторки на окнах совсем износились. А вместе с ними или, скорее, через них я научился видеть этот мир практически насквозь…

Бонусы «Всевышнего Директора Мероприятия» были естественны и понятны – уже к четверти пути вместо чая «чайная роза» в алюминиевом подстаканнике я стал получать крепкий и добротный «Английский завтрак» во вполне приемлемом белоснежном фарфоре, к трети пути – изящная и, между прочим, неплохо выдержанная «Массандра» не прекращала разливаться своим ароматом по купе, даже ночью…

Ко второй половине, ближе к вечеру на моем столе стал появляться дорогой коньячок или виски, обычно старый шотландский солодовый, мой любимый, а чуть позже и не только к вечеру…

Моими Попутчиками по купе чаще становились пожилые и статные дамы —

Горечь, Беда, Печаль… и, как ни странно, Надежда…

Иногда в числе сопровождающих на отрезках пути между станциями появлялись – не побоюсь этого слова – совсем бесполые, но такие юные и трогательные создания – Счастье и Разочарование…

Мальчишеский задор Первого стремительно увлекал за собой, даря ласку, нежность, воздушность, да и сам воздух, много воздуха, очень много молекул живящего пространства!

А слезы Второго всегда возвращали… мою разгулявшуюся не на шутку буйную реку в привычное мутное русло бытия…

Я стал чаще дремать…

В этом уже нормальном состоянии Безысходности мой пульс замедлялся до минимума, так что естественные и совсем неестественные потрясения жизни оставляли моему телу хоть какой-то шанс начать все сначала, ну или почти все… и… сначала…

Все чаще я думал о том, как устал от этого нелепого Движения, почти бессмысленного, и совсем в Никуда… Парящая субстанция полета подчас неожиданно и почти невзначай смешивалась с кисло-горькой тяжестью Земли… обыкновенной…

Этот ужасный, но в то же самое время совершенно обыденный коктейль полностью отрезвлял мои мечтательные эквилибры в Небо… ввергая мое страдающее естество в забвение и печаль… о былом…

Можно было только гадать… Истинное назначение, да и название конечной Станции этой бегущей подо мной Rautentie[10]10
  Раутентие – по-фински – железная, жесткая, дорога.


[Закрыть] было никому не известно… И на самом деле – все было именно так…

Я не смог обрести в своей жизни ничего Главного, Постоянного, Однозначного…

Только туманные Полустанки мелькали за стеклом со скоростью несбывшихся надежд…

Я чувствовал в себе внеземную усталость…

Мне захотелось выйти… Навсегда…

Я спросил у Проводника о Ближайшей станции… и о возможных попутчиках – на тот случай, если вдруг передумаю… сойти…

Сухой ответ Провожатого ничуть меня не удивил – «К сожалению, «Счастье» и «Надежда» больше не заказывали билет на ваш поезд…»

Грусть исчезла окончательно… Да и не о чем было уже горевать!

Только неестественная, но привычно растянутая по сомкнутым в крепкий замочек губам улыбка говорила о моем полном разочаровании и безразличии…

Поезд останавливался…

Я начал собирать… Себя…

 
Возвращаюсь назад —
Где я жив,
Непреклонный И верю!
Где отчаян и крут,
И зияет над мыслями нимб…
Здесь все так же легко,
Только суть философских материй отрицает любовь…
Как исчезнувший в пропастях Мир…
Сколько Счастье живет? —
Нам неведомо, впрочем, запретно…
Каждый миг, что дышал, – постараюсь оставить у строк…
Как прекрасен мотив, что однажды откликнулся песней…
Как изящна судьба —
Я остался почти одинок…
Паровоз что-то сник…Может, красный обжег семафоры?
На протезах души нелегко взять привычный Олимп —
Все застыло внутри, сильным ветром шумит чей-то Скорый…
Допишу пару строк,
Навсегда
Собираясь
Сойти…