Текст книги "До горизонта и обратно"

 
осень суровая, с холодом в норове —
ветер срывает листву
грусть и обидное…
счастье невидимо —
в баньку, пожалуй, схожу!
 
 
камешки красные – с паром согласие!
эх, как подкину – держись!
шаечка,
венички,
дух мой не ленится —
требует новую жизнь
 
 
жаркие облаки – радуюсь – огненный!
воздух пропитан хвоей…
снятый с Распятия —
прямо в объятия
той, для которой герой! —
 
 
Осень-красавица – боже, как нравится! —
плещет прохладой лазурь…
мысли по полочкам,
тело как новое,
изгнана веником дурь!
 

 
в привычно-черном естестве бежала Ночь
и мысли между…
в безумстве зла постились те же,
на нас похожие… точь-в-точь…
не так звучала и усталость
(такая, знаете, без слов…)
в ее цветах – огонь костров
и остро-горький вкус желаний
 
 
ты тоже… в этом ВСЁМ была —
скупая страстью… но игрива —
мы раздевались,
ты лечила(сь), не понимая смысла сна
и мир погоже-непогожий
такой обычный и простой
и нас, не терпящих покой —
лихих в стихах, грустящих в прозе…
 
 
страницы жизни в том текли
такой несклеенный, брутальный…
в котором строфы опоздали
запомнить радости любви
и время то, что часом после
(и час безумный вне страниц)
я изучал оттенки лиц,
в которых блеск сменяла осень…
 
 
какой-то странный ветерок —
дрожу…
таинственно-нелепо…
мне в долах сердца мало света
и показалось – одинок,
а может, вместе одиноки
в немых пространствах суеты?
в которых ночь от нас бежит,
оставив дню пустые строки…
 

 
в лодке ветхой
да по Лете,
в эполетах золотых
волны-вехи режут светом,
битой бед чеканя стих…
так бывает —
сердце тает
на краю с Иной страной
на границах здесь обряды,
для взлетевших – упокой…
ой, же, боже —
жалят брызги,
весла
весны
веселят —
там где лед – так мало жизни,
там где пир – обычно ад…
в лодке ветхой да к рассвету…
дай же веры для души!
 
 
НЕ УБИЛСЯ! —
Ветер цепкий…
Паруса
так хороши…
 

 
ночное сознание в дали уносит
туда, где венчается истиной быль
и где, словно свечи, сгорают вопросы,
генезису смысла даря новый стиль —
 
 
сентенции жизнь перекрасят в Дорогу —
ушедшие к Счастью исчезнут в пути —
попутно и встречно,
одни и в обозах…
в Гостиницах грез… Полустанках любви…
 
 
…наутро омоюсь Зарницей восставшей,
ты бережно сложишь волшебную Ночь,
не вспомнив о счастье,
почти безучастно
согреешь дыханием холод у ног…
 
 
…останешься вновь и, увы, не со мною!
прощаясь по-детски – платочком вослед…
а я не смогу объясниться с судьбою,
хотя…
и на Темное выльется Свет…
 
 
зачем же вопрос, коль ответы быстрее?
зачем же слова, если в них не объять
страданья сердец, что сгорают, не веря,
что Реки Любви возвращаются вспять…
 

 
Колеса кибитки лизали ухабы,
Воинственный ветер просился вовнутрь —
В порывах настырный, что стекла дрожали —
Желая прогнать мало-мальский уют…
До яма[11]11
  Ям (тюрке.) (Даль) – почтовая станция, селение в России в XIII–XVIII веке. Здесь ямщики меняли уставших на перегонах, от яма к яму, лошадей.


[Закрыть] далече – пожалуй, верст двадцать…
Глотну чуть анисовой[12]12
  Анисовая (Даль) – водочка, настоянная на анисе (ароматическое растение), есть и сорт анисовых яблок с особым вкусом и ароматом.


[Закрыть] – душу согреть…
Походному перышку хочется к стансам
О грусти осенней,
О чувствах напеть…
Ямщик затянул заунывное что-то…
Глаза закрываю,
Куда-то лечу…
Там – Мама и Дом,
Там любовь и забота.
Мой стих заблестел, принимая слезу!
 

 
дождливый Питер – каземат…
мне из него никак… я вязну
в болоте сумрака и грязи, в себе теряясь…
странный лад? – привычно течь куда попало,
скрывая мысли от оскала
летящих мимо,
наугад…
 
 
внутри – уютная тоска,
вновь Жизнь, и Смерть… почти у края —
с природой вместе замираем,
но понимаю – жизнь – игра,
в ней дух отчаялся,
но верит…
мечту поземка мягко стелет —
во мне сгорело все
дотла…
 
 
желать ли мне себя другим? —
…воскресну, может, в непогоде
такой привычной для природы,
в которой Питер нелюдим…
 

 
не зналось, забылось… и помнил ли кто о чужбине?
в которой неласковым эхом пропитан песок,
в котором зажженный огонь терпеливо остынет,
чтоб искренне-нежное тело не ранить у строк…
 
 
чужое в ином растекалось ручьем и словами,
иное нетронуто ветром, осталось как есть —
каким-то, пожалуй, нелепым – а может, и странным —
в нем тайные шепоты струн раздаются окрест…
 
 
я птицу свою отпускал (был суровым с собою!) —
гнездилась в руках непрозрачная грешная суть…
тебя вновь любой полюбил – от мороза до зноя,
в себе (если Бог не суров) разберусь… как-нибудь…
 

Владу Клёну

 
утро повторится
тусклым (б)ликом в людях,
что одни на лица,
в коих взгляд простужен…
снова не поверишь
в Ту, что без Оклада…
в эти стены,
двери,
полумертвый ладан…
разорвешь надвое
лист в двуликой сути:
мысль недолго греет —
телу
ближе
суки…
не найдешь адептов
чертовых и тчивых[13]13
  Тчивый (Даль) – щедрый, великодушный, милостивый.


[Закрыть]
стоны гасят свечи,
веснам
ждать
озимых…
…можно ли? (прошепчешь)
в силе крика – логос! —
кто-то станет жертвой
(тот, кто больше стоит?!)
 
 
утро повторится
(НАС НЕ СТАНЕТ РАНО…)
к Черту «Можно» —
злишься?
но ведь в ЭТОМ (!) – правы…
 
 
…ты не любил фуфла в строке,
когда занудно и убого…
когда в осадке те же слоги,
а после строф, как налегке…
 
 
из Нас – лишь пьяное ценю…
из мыслей – те, что в ранге вздора,
из рифм – набат…
(почти простое)
а из приличий – СЕРДЦЕ В НЮ…
 

Владу Клёну

памяти НАСТОЯЩЕГО ПОЭТА

 
Выполаскивая суть,
Выедаешь,
Выжигаешь,
Рифму в строках вырубаешь,
Без оглядки…
Как-нибудь…
Что осталось – Отжималось?
Может, впрочем, только малость,
Но меж строк сомненьем вкралось – Естество?
Суховялено, сурово,
Непонятно, но так клево, слов серьезных
баловство…
 
 
Осень-Лето строк кленовых —
Возвращаюсь к битве снова —
Я простил тебя
Давно!
Как же сложно… Жить в острогах
И слагать в поэмы слоги,
Те, что бедные
Огнем…
…Эпиграммы,
Обелиски… Ты ведь знал, что все не присно —
Осень с шумом сбросит листья,
Замолчав…
Покрещусь стиховным свитком —
Ты остался незабытым!
Время, право, не украсть…
 
 
Канем в ткани, что связали…
Узелки… и те отдали —
Тем, кто слеп…Очень жаль, но это, знаешь,
Все потом… и лишь детали —
Тем, кто СВЕТ…
Помолчу стихами после —
Строфы
Строго
Прямо
Косят
Жито в вечное добро…
Берег странный – больше раны —
Мы так глупо воевали…
Впрочем, было так дано…
 

 
Мороз и Солнце! (Боже правый!)
Студеный День нам не по нраву —
Не пробудиться! Сердце спит
И неуютно в зимней Стуже —
Метель тотчас тебя закружит,
Слезу в снежинку превратит…
Поэт Известный – острой шуткой
Январь воспел для нас в баутке…
Мы сбиты с толку сей строкой! —
Подобно Оде стих величен,
Но холод жутко не тактичный —
Он зло кусает нас с тобой…
Чуть свет и в снег морозным утром
Я одиноко брел домой
И о горячем думал супе,
Играя (с) Пушкинской Строфой…
 

 
полузима… полутона…
промозглый ветер… полуснег…
из слез и сумрака пора —
в ней вместо Солнца – полусвет…
 
 
слова внутри… и на снегу —
мой полустих почти готов
о том, что осенью лишь грусть —
полумечтой… из полуснов…
 
 
ты уж прости —
согрей, любя!
полутепло вдвойне – тепло!
полулюбовь – не для меня —
ведь сердце только лишь одно…
 

 
Скошенный Луг… (НЕ КОСАМИ)
тут же – и Мать —
и-Мачеха…
разум с обрыва бросился, чтоб не питаться
страхами,
в коих – не плаха – прожито
и неуютно в пламени,
что не горит, тревожное,
что вдруг судьбу оставило…
 
 
Скошенный Луг…
так искренне, то, что упало под ноги —
стебли живые гибкие больше никем не подняты…
впрочем, пока не Осенно —
слезы (и с Неба) – радостью!
сердце в ладони просится
к той, что гордится травами…
 

Где-то в озябшем Тереме,

там, где не так – не Осенно,

там, где бруснички сверены

взглядом мудрено-брошенным…

там, где болоты царственны

легкостью тьмы и пламени,

там и погибну в росстани[14]14
  Росстань (Даль) – прощание, расставание.


[Закрыть],

вдруг не раскрывшись ставнями

здесь и останусь… душами,

что из частичек сложены,

что были столь разрушены,

чтобы остаться сложными…

слезы – не слезы – влажное…

мы ведь так долго каялись,

чтобы отмылось важное —

золотом, переправами…

плачу – а ты? – заплачешь ли? —

вспомним о прошлом бережно,

лес вдруг затих оставленный…

вольные, мчатся береги…

ты обними Осинушку…

пусть все уйдет, что прежнее,

просто поверь любимому

он так горюет нежностью…

 
казалось бы, малость,
но эта усталость
(ни много, ни мало) убила меня…
в прикрытые ставни – гордиться усталось,
в оставленных буднях остыли сердца…
 
 
и что-то иное… (но тоже остыло)
а может, прохлада играет со мной?
я вышел из Храма —
все тот же – унылый…
(в любви не нашедший рассудок и кром)
 
 
оккультное бремя – молиться прохожим…
молился и Богу (совсем сгоряча)…
остались горящими свечи и слоги…
в несветлом пространстве остался и я…
 
 
казалось, что малость…
(но, впрочем, лишь данность…)
я снова с улыбкой несусь в никуда —
туда, где усталость собой не назвалась,
туда, где рождается в новом река…
 

 
напишу (вздохнув выдохом…)
что-то в горле ком… (иноком)
не монах – поверь,
мучаюсь…
вне любви твоей – жгучее…
 
 
я коснусь травы скошенной…
в ней любовь и сон сложены —
красные цветки с синими…
нежность и любовь – с инеем…
 
 
лишь открой глаза ясные! —
светится верста красная —
я по ней лихой
к Небушку…
чтобы быть с Тобой! – ведущим…
 
 
нет ни зла, ни сна – веришь ли?
обмануть никак – сверены
ритмы, что в сердцах равные,
что-то вот слеза —
странное…
 
 
плакали листы (с) Осенью…
золото, что медь… ложное
я мечтал любить искренне…
стужа между строк – истина…
 

Александр Се́лляр

г. Воронеж

Технолог по первому образованию – закончил Воронежский государственный аграрный университет (ВГАУ), психолог по второму – Воронежский государственный университет (ВГУ).

Из интервью с автором:

Убит Музой в 1989 году. Убит до сих пор. Иногда оживаю на длительный срок, отвлекаясь на Жизнь, но подмешанный в кофе творческий яд вновь умирать позволяет. За кофе и яд в нашей семье отвечает Ирина!

© Селляр А., 2017

Требуется сосуд, внутри разделенный на две половины. Первую половину наполняем:

– 3/8 страха,

– 1/7 стыда,

– 4/8 лицемерия,

– 2/16 верности,

– 1/3 глупости,

– 3/12 выносливости,

– 1/3 ревности,

– 6/6 жадности,

– 1/2 добродетели,

– 3/9 лживости,

– 6/9 мудрости,

– 99 % вероятности сумасшествия,

– 1/99 честности,

– 4/16 злорадства,

– зависти доза – 25 мл,

– 3/4 алчности,

– 1/4 брезгливости,

– две таблетки благородства,

– щепотку решимости,

– 2/4 героизма,

– горчичник возможности смеяться,

– 1/6 веры,

– 2/6 атеизма,

– 3/6 надежды,

– 7 г. внушаемости,

– 150 г. предательства,

– 0,5 г. альтруизма,

– 1 % чести,

– 1 % бесчестия,

– 1/16 уныния,

– 4/8 гнева,

– в равных дозах: скупости и щедрости (в зависимости от особи),

– 99 % – вероятность гениальности,

– укол подверженности наркотическому воздействию,

– з дня печали,

– 250 г. (по Марусин поясок) веселья,

– 1/4 скорби,

– 0,5 % от живой массы – самопожертвования,

– механизм (обязательно закодировать) самосохранения,

– 9/10 похоти,

– 6/7 гордости,

– 2/4 радости.

Все укладывать, не перемешивая. Желательное использование суспензий.

Вторую половину до краев заполняем любовью.

Сосуд закупориваем и трясем в среднем 44–88 лет.

Если внутренняя стенка лопнет и смеси смешаются, неминуем взрыв.

1

Пили вино. Просто больше нечего было пить. Чуть левее от меня сидел краснолицый, лысый мужчина в сером пиджаке и застиранной голубой рубахе. Он что-то рассказывал. Комья слов вываливались из его большого рта и падали тут же, рядом, некоторые в тарелку с супом. Наверное, поэтому рассказ был забрызган жирными пятнами от куриного бульона. Казалось, если б он повысил тон, то слова стали б тяжелее и ими можно было хорошенько огреть собеседника, которого, впрочем, не было. Я смотрел на лысого долго, разглядывая его плохо выбритое лицо. В нем не было ничего, что меня бы привлекало, но я не мог отвести глаз почему-то. Но тут подали нежность, и я отвлекся. После честности нежность отдавала чем-то приторным. Хотя, скорее всего, я слишком строг, все отлично. Девушка, сидящая напротив, беседовала с подругой. Когда она заикалась, она смотрела на меня и закрывала правый глаз столовой ложкой. Я жевал и улыбался. «Нужно просто привыкнуть и прийти в себя», – думал я и отвлекся…. Я думал о женщинах, представляя, как они (все) голые умирают, медленно серея, меняясь в лице и становясь тверже на ощупь. Или как мужчинам отрезают губы и заставляют целовать мертвых женщин…. Наверное, я думал слишком громко, потому что все стали смотреть на меня, засунув вилки в рот. Они смотрели и плакали, и слезы текли по щекам, потом по серебряным вилкам, потом капали в вино и заранее приготовленную посуду. А я улыбался (хотя чувствовал себя достаточно неудобно).

– Что вы, – сказал я вслух, – я же не заставляю их заниматься любовью. И вообще, какое вам дело до моих фантазий?

Кого-то вырвало. Я же улыбался, стараясь смотреть на всех как можно добрее. Они тоже стали улыбаться и продолжили трапезу. Кто-то опрокинул бокал с вином на белую скатерть. Кровавое пятно растеклось на полстола, и какой-то мальчик измазался весь, слизывая остатки. Мухи дружно устроили пир. Мальчик вдруг заплакал. Я перестал думать и обнаружил, что никого нет вокруг, остался я и я, даже пьяного жужжания не было слышно. Но ветер с юга нагнал еще каких-то людей, удивительно похожих друг на друга. Они сели и начали употреблять пищу, ели руками, еле-еле вставая из-за стола. На меня не смотрели, но постоянно подливали в бокал с вином яд.

Подали невинность, и все женщины тут же встали из-за стола и пошли танцевать. В саду играл оркестр, поодаль мальчик читал вслух книгу, водя пальчиком по строчкам слева направо, иногда сверху вниз, реже по спирали. Мне хотелось спать, но уходить было рано, и к тому же я не попробовал невинность. Я взял нож и вилку и отрезал небольшой кусочек, кто-то вскрикнул и задрожал, вкусно. Я запил вином и слизнул остатки невинности с чьих-то подставленных губ, кто-то опять вскрикнул. Вкус невинности напоминал смесь меда с солью, а может еще что-то, я в этом слабо разбираюсь. Кто-то в углу сказал: «Моча» – и смачно сплюнул. Я оглянулся, женщины хлопали музыкантам, а самые смелые целовали их инструменты.

Наступило утро. Бродячие ушли, и осенний ветер сразу избавился от их следов. Спасть уже не хотелось. Вино, оставшееся на столе, медленно превращалось в пар. Все казалось тихим и спокойным, но кто-то хлопнул в ладоши, и вот уже новые люди вокруг меня сидят и нахваливают повара, люди в основном пожилые, но еще держащие мозги в норме. Мне хотелось сказать им что-нибудь приятное…. И я заговорил. Слова повисали в воздухе, пахли свежей краской и быстро исчезали, некоторые, особенно приятные были подчеркнуты красной линией. Я был в восторге, все вокруг тоже, меня хлопали по плечу, наливали вино в бокал, а какая-то бабуля пыталась поцеловать меня, постоянно вскакивая из-за стола, но ее почему-то не пускали. Наконец она вырвалась, подошла ко мне и поцеловала в губы. Я почувствовал гнилостный запах и вырвал свои губы из ее рта. Зеленоватая слизь обильно покрывала уста мои, я стал судорожно стирать ее салфетками, валявшимися на столе. Все вокруг были в восторге.

Можно было уйти, но я остался… Я умылся водой из графина, сполоснул ротовую полость вином, и мне стало легче. Мое состояние постепенно становилось прежним, я успокаивался, чувствуя прилив сил, как будто какой-то райски цветок распускался во мне, мне становилось теплей и совсем не обидно. Я стал говорить, но не слышал слов, сила колыхала воздух, слышен был даже легкий свист, но слов не было. Это почему-то меня совсем не расстроило, а, наоборот, развеселило. Я начал активно открывать рот, нарезая воздух ломтями и поливая соусом. Я так увлекся, что не заметил, как все ушли, и я опять остался один. В дальнем углу белела рубашка официанта, но мне лень было звать его, я был один, и мне было хорошо, хотя и холодно. Опершись на локти, я взял зубочистку и стал писать пошлости на заливном. Никого не было, и я тихонько избавлялся от газов, коих накопилось во мне достаточно. Запаха не было вообще, и это меня радовало еще больше…

2

Лица, окружающие меня, были встревожены. Пили много, в основном спирт. Яд больше мне не добавляли, просто по-дружески плевали в лицо, вначале было противно, затем я просто привык. Полдень. Солнце касалось меня, мне было хорошо, слюна быстро высыхала. Я молча смотрел себе в тарелку, ожидая нового плевка. Время остановилось на тридцать минут. Все замерли, лишь я мог спокойно двигаться. Спасибо, Мастер. Время прошло, и они пошли, ушли все, своими тяжелыми нелепо-конскими шагами. Я умылся водой из графина и выпил спирта, дыхание перехватило, но кем-то поданный лимон спас меня. Ее звали Анна. Она была, наверное, красива, к сожалению, я не разбираюсь в этом. Все, что я помню о ней, так это то, что она глотнула мое семя и ушла улыбаясь. Я даже не запомнил ее рост, цвет глаз, что в наше время очень важно. Музыка разбудила меня. Музыканты опять вернулись в сад, в кустах чернели фраки. Захотелось пить. Опять подали красное вино и к нему мясистое, жирное желание. Ели почти все, кто был рядом. Лица были размыты, и я не мог понять, кто они: мужчины или женщины, старые или молодые. Поэтому я молчал и дышал сладким запахом желания. Я всегда наблюдаю за собой, стараясь понять, кто я и зачем я здесь, но что-то ушло, что-то ускользнуло, и я пустой сидел за столом и наблюдал за странными движениями вокруг. Стук и звон, и хохот, и запах пота все тяготило меня. Кто-то взглядом позвал меня, и я вздрогнул, зажмурив глаза. Когда туман рассеялся, я увидел, как официант собирает сдувшихся кукол. Почему-то болело в груди. Наверное, пора уходить, но я не мог шевелиться и остался сидеть. Рука коснулась ее колена, и она опять скользнула вниз. Провал. Очень обидно не помнить такие минуты. Алкоголь совсем вытеснил кровь, и я, совсем одуревший, озирался по сторонам в надежде найти кого-то живого. Нет, одни сдувшиеся куклы. Еще пятнадцать минут и я в мути, и опять увижу это хмурое, серое небо, и люди, на небо похожие, с надписью в глазах: «Я так не могу, перевернись». Кто-то запел знакомую песню. Я терпел, но когда она прорвалась сквозь стену и побежала по лабиринтам моей головы, я заплакал, и слезы капали на спину Анны. Я даже не слышал ее стон. Песнь кружила меня, я плакал, не замечая ничего вокруг, хотя продолжал двигаться в ней.

Мне нравилось утро, одинокое и молчаливое, как кофе в моем стакане. За столом опять кто-то сидел и смотрел на меня. «Хорошее ухо», – сказал голос из радиоприемника. Я устал и не хотел даже поворачивать голову, чтобы получше рассмотреть этого диктора… (далее неразборчиво)

…утомленных своим великолепием и меня потянуло в сон. Подали верность, и я, совсем обессилевший, плюхнулся в блюдо, забрызгав несколько человек… То, что они говорили, я не слышал, я, кажется, спал и мне снилось совсем другое, не такое, как здесь, и этот сон был огромен и прочен, как бетон, и мне даже стало страшно, что он кого-нибудь задавит своей тяжестью. Я спал…

3

Пробуждение наступило внезапно, оно настолько было неожиданно, что от испуга я стал задыхаться. Глотнув то ли вина, то ли яда. я восстановил дыхание и осмотрелся. Я сидел в квадратной комнатке без окон, но с маленькой белой дверью. Дверь была настолько мала, что мне пришлось стать на четвереньки, чтоб посмотреть, что за ней. За дверью стояла темнота, тяжелая и неподвижная, я попыталась сдвинуть ее с места, но ничего не получилось. Я вернулся назад к тому месту, где валялась бутылка вина. И в этот момент, когда я тяжело опускался на колени, я начал ощущать себя, что-то произошло, что-то неуловимо-трогательное, что-то легкое и… нет, наверное, легкое и все. Я чувствовал себя иначе, в глаза стали бросаться предметы, которых я не замечал раньше. Ими была завалена вся комната. Оказалось, что это была вовсе не комната, а вагон, обычный железнодорожный вагон. По кольцам на деревянной обшивке я понял, что в этом вагоне перевозят или перевозили скот. Сделал пол-оборота вправо, и на меня навалилось огромное количество предметов, даже в глазах зарябило от их обилия. Это была старая, еще довоенная мебель: комод, рядом с ним стоял шкаф со всевозможными чашками, тарелками и стаканами внутри, левее, одна на другой – полки с книгами, чуть дальше я увидел край дивана с кожаными круглыми подлокотниками. Я сделал еще пол-оборота и удивился: то, что я принял за маленькую дверь, было всего-навсего кухонной тумбочкой с золотыми резными ручками. На тумбочке лежал разобранный, тоже белого цвета, стол. Дальше в беспорядке (ножками в разные стороны) валялись табуреты, а в самом углу около кучки желтого сена я увидел гору верхней одежды: какие-то пальто или шинели, а может, другое, что-то совсем другое. Чуть ближе ко мне – несколько пар хромовых сапог. Круговорот мыслей в моей голове, несостыковки времени и действий, эти странные, необъяснимые вещи, что-то не так, но я никак не мог понять что.

Немного освоившись и придя в себя, я почувствовал запах, который не ощущал до сих пор. Это была странная смесь коровьего дерьма, нафталина и свежего мяса или крови. Я сделал глубокий вдох, и у меня закружилась голова, наверное, к этому коктейлю был добавлен эфир. Я шагнул влево (странно, я все это время стоял?), чтоб сесть на стопку книг, как вдруг услышал гудок, странно, я не слышал его до этого момента или я ничего не слышал… и сквозь этот едкий долгий гудок стал четко различать стук вагонных колес. Страх снова застал меня врасплох, и я, как окаменевший, не мог сделать ни единого движения, а лишь бессмысленно водил глазами, глядя, как вещи покачиваются в такт стуку. Мне стало плохо, воздуха не хватало, перед глазами все поплыло, я начал искать глазами дверь, но она оказалась завалена дровами и какими-то мешками, и тут в меня сквозь оцепенение ворвалась паника. В один прыжок я пролетел вагон, оказавшись около кучи дров. Я стал бросать их не глядя в разные стороны. Что-то разбилось в углу, поленья показались мне очень легкими. Быстро освободив себе дорогу, я дернул щит, но колесики не сдвинулись с места. Я дернул еще и еще, я выл и дергался, но щит был неподвижен. Из глаз брызнули слезы, мне казалось, смерть так близко, что я вот-вот погибну. Но вот колесики скрипнули и поддались. Открыв вагонную дверь рывком почти наполовину, я увидел вместо вечернего пейзажа глухую кирпичную стену, сложенную на скорую руку. Обессилев, я упал на валявшиеся рядом мешки. Я не знаю, столько я лежал так, может, я терял сознание, может, усталость победила и я спал, не знаю. Но когда я пришел в себя и открыл глаза, меня ослепил яркий солнечный свет. Передо мной мелькали игрушечные белые домики, утопающие в зелени садов. Я встал и выглянул из вагона, «мой» вагон находился примерно посередине состава. Первое, что пришло мне в голову – прыгнуть, но поезд двигался слишком быстро, и я не рискнул. Я сел, опершись спиной о кучку книг. Наверное, когда мое сознание смирилось с безысходностью положения, в моей голове начали всплывать образы, похожие на застывшие, словно сфотографированные моменты жизни – моей жизни. Я закрыл глаза, чтобы лучше рассмотреть слайды, выдаваемые памятью. Вот я за каким-то столом, среди незнакомых людей, вот я потребляю какие-то странные блюда, вот кто-то целует меня, вот просто имя – Анна – белым по черному, потом какие-то куски бумаги, обрывки слов и много, много еды. Я не знаю, было ли это на самом деле или память сыграла со мной злую шутку. Может, это обрывки забытого сна. Я не знал, но тем не менее я видел себя как-то со стороны, и вообще все всплывавшее виделось больше глазами зрителя, чем участника сцен. Постепенно картинки в моей голове стали появляться быстрей, я почувствовал учащенный стук сердца, еще через секунду из носа пошла кровь, а через мгновение я метался по вагону, схватившись за голову, жуткая боль пронзала все тело, и какие-то иголочки остренькие непрерывно пронзали голову. Из-за собственного крика я не слышал ни стука колес, ни движения поезда. Единственным спасением почему-то показалось мне – прыгнуть. Я закрыл глаза и прыгнул в уходящее за горизонт солнце, последнее, что я увидел, было слово «Терпсихора», до ломоты в суставах знакомое, до хруста костей, краской красной на небе написанное, но так и не понятое мной.

В следующую секунду неизвестная сила бросала меня по щебенке, заворачивала и выворачивала меня. Кости так же хрустели и ломались, кровь так же текла, но я почему-то не чувствовал боли, наверное, именно так приходит смерть. Нет, по-моему, было что-то еще, но я запомнил лишь высокую сочную траву, растрепанное тело мое и железнодорожный костыль, странным образом выросший перед глазами. Наверное, я до сих пор лежу там, разложившись и источая зловоние, а может, меня съели бродячие собаки…

4

Кто-то толкнул меня в бок и предложил выпить, я, естественно, не отказался, я вообще никогда не отказываюсь, когда мне предлагают выпить. Мы выпили, и лишь после того, как я поставил свой стакан на стол, я посмотрел на человека, сидящего рядом, то была девушка с правильными чертами лица, которая смотрела на меня зелено-желтыми глазами. После долгой паузы она протянула мне руку и, улыбнувшись, сказала:

– Анна, меня зовут Анна. А вас?

Я собирался назвать свое имя, я уже набрал воздух в легкие, чтоб на выдохе назвать себя, но тут подали сладострастие и мы оба, позабыв об именах, скользнули под стол, раздевая друг друга…