Текст книги "Темная сторона Хюгге"

Ларс Фрост

Ларс Фрост родился в 1973 году в Копенгагене, закончил в 1998 году школу писательского мастерства. Писатель дебютировал сборником рассказов «А теперь – в Вену» в 2000 году, за которым в 2001 году последовал роман «Больше всего меня поражает наша способность забывать». В центре творчества Фроста – трилогия романов о датском обществе, показанном в настоящем («Красивые машины после войны», 2004), недавнем прошлом («Машинально на красный», 2008) и будущем («Скенвирке», 2011). Ларс Фрост выпустил также два стихотворных сборника («Несколько дней в Скагене», 2001 и «Несколько дней», 2006). Последний роман «Море» вышел в 2020 году. Фрост – лауреат Премии датских критиков (2011).

Больше всего меня поражает наша способность забывать
Фрагменты романа

Действующие лица

У меня бывает чувство, что я знаю Вас, знаю очень хорошо. Может, мы могли бы перейти на «ты»? Может, когда-нибудь позже? Нет? Да так, наверное, и лучше всего. И все же меня это задевает. Столько лет Вы были здесь, так жаль, что Вы теперь уезжаете. Но отчего же Вы так одеваетесь: в этот белый смокинг и эти вот зеленые брюки? Мы так над ними смеялись: над этими зелеными брюками. Наша обязанность – выдержать все в духе традиций, старые блокноты всегда при нас.

Как долго, этого мы не знаем, но с достоинством. Новые легкие зонтики крыш, раскрытые над городом, что им по силам выдержать? Смогут ли они не дать небу рухнуть в комнаты и стоящие в них кровати? Вечно идущие ложиться спать – такими мы представляем самих себя. Мы выдерживаем этот стиль с достоинством. Иногда бывает, Вы напоминаете мне, что все это очень серьезно. Здесь случаются вещи, про которые не скажешь, что они безусловны. Здесь случаются тайны.

Мы называем похороны трагедией. Мы хотим, чтобы все изменилось к лучшему и чтобы Вы посеяли траву и нерешительность: от человека ждешь большей ясности.

Действие

Выходя из дома, воспоминания берешь с собой. О том, как не спеша принимал душ. Все это вот-вот исчезнет, думаешь ты, наверное. Но это не так. Я видел машину, такую же в точности, как твоя, битком набитую людьми, незнакомыми мне. (Красивый автомобиль из тех, что делали после войны.) Нарушающие всеобщее спокойствие хулиганы? Я охотно расскажу обо всем, но чтоб про хулиганов? Тут уж я не знаю. С какой стати тебе пришла эта мысль? Может быть, они и хулиганы. И все же, если задуматься, то с чего? На стадионе был матч? Воспоминания у нас с собой – воскресенье после полудня, ощущение того, что ты объелся. По телевизору показывают пустые горнолыжные трассы. Скоростной спуск у женщин в Кицбюэле, или где там они катаются, отменили. Камера показывает снег, и лес, и плавно колышущиеся в тумане фигуры зрителей в фосфоресцирующих лыжных костюмах. Стартовые калитки стучат на ветру, и туман, кадры, заполненные туманом, который не дает событиям начаться. Туман наверху на стартовом участке. Туман позирует фотографам. В этом, видимо, и причина всего. Но напряженности нет. Вот это называется стартовая калитка, а это называется стартовый участок. Мы усваиваем эти понятия, лежа в полусне на полу или на диване, освещенные снегом, параметры, предполагающие долгую выдержку и мягкость кадра. Потом сам кадр. Еще один. И после этого сон.

Интерес

Потом мне захотелось научиться водить машину. Я хотел увидеть Шербур. На площади старухи торгуют яблоками. Где еще найдешь более красивую жизнь, чем в книгах? В кино? В кино юная девушка продавала зонтики. Хочу увидеть Шербур, там у моря дыхание коровы: мягкое и пахнущее травой. Настоящие парадоксы встречаются редко. Часто можно заплатить штраф и тем же вечером уже быть дома. Хорошие копии – сказал некто о коровах. Он имел в виду море, они копии моря. Но если Шербур, образно говоря, это обнаженная женщина, то что тогда запах травы в мае или апреле? Мне кажется, что мужчину, работающего на большой муниципальной газонокосилке, в наушниках, предохраняющих от шума, и с сигаретой в зубах, вот-вот в этот послеполуденный час сморит от запаха свежескошенной травы, который в ту же секунду пробуждает во мне, проходящем мимо, непреодолимое желание научиться водить машину. Толика наготы за ее солнцезащитными очками. Там должна быть грудь, и где-то еще вторая, и женщина. А вот и она, она вечно здесь, как метро. Ей присуща та безыскусная прелесть, которая встречается в бассейнах, с их разделителями из пробковых шариков, натянутыми через зеркальную гладь воды между мужским и женским.

Форма и содержание

Счастье – это когда все начинает сосредотачиваться и концентрироваться. Яблоко начинает выглядывать наружу из цветка. Такое у него обыкновение. Тут нужно представить себе минимум предсказуемости. Например, как в случае со светофором, когда мы ожидаем, что сейчас загорится следующий сигнал. В Государственном музее искусств в Копенгагене висит картина, на которой изображен мужчина, чистящий сточную канаву. А вот полотно норвежского художника: щуплый мужчина в мягкой рубашке чистит канаву лопатой, у него на голове темная шляпа. Между ними, вроде бы, нет особой разницы. И там, и там течет вода. Ты расчесываешь волосы. Фредериксхольмский канал беззаботно несет все запахи, косвенные улики совершенных убийств и время. У нас в багажнике лежит запасное колесо. «Море, чтобы по нему плавать». Мы уже почти забыли, что когда-то Санкт-Петербург назывался Сталинградом. Это было давно. Мы забыли, что раньше Санкт-Петербург находился там, где сейчас находится Санкт-Петербург. Ленинград? Да, Ленинград. Это был Ленинград (это он находился там, где сегодня находится Санкт-Петербург).

* * *

Однако рукопожатие. Однажды я разговаривал с ней о рукопожатиях. До этого мы были в кино, и, как обычно, ей было что сказать о фильме, что-то разумное, и да, о рукопожатии тоже. Ей всегда есть что сказать, и это всегда что-то разумное. Я считаю, что иногда от этого даже неуютно становится. Мы встретили моего знакомого в фойе, и, представляясь, они пожали друг другу руки. Выйдя на улицу после фильма, она заговорила о рукопожатиях. Натянула перчатки, отомкнула велосипед, и, чтобы как-то проиллюстрировать предмет нашего разговора, мы, прощаясь, пожали друг другу руки и улыбнулись. И я обнаружил, что мы оба были при этом в перчатках. Я открыл для себя, что, оказывается, у меня припасено два разных рукопожатия, одно для женщин, другое для мужчин, для первых – деликатное обхватывание кончиков пальцев и более твердое, полноценное рукопожатие для вторых. Она сказала, что ей не нравится едва обозначенное пожимание руки, поэтому я, естественно, пожал ее руку как следует – но не сняв при этом перчатку. Тут как-то недавно ей пожали руку интересным образом. Выяснилось, что пожимавший был массажистом.

Конечно, вы всегда можете многое почерпнуть из книг и старых фильмов – в том числе на тему рукопожатий. Вот, например, старые фильмы – разве можно вообразить себе, что кто-то в них вздумает пожать другому руку, не сняв предварительно перчатку? Или книги, вот старая русская книга, там Голядкин – можно легко представить его себе, – он пробивается через Москву, проталкивает свое тело сквозь метель, и там, в завихрениях вьюги, встречает товарища по несчастью, беднягу, попавшего в снежный плен, бредущего через город в поисках теплой комнаты и согревающего стакана вина. И Голядкин – это невозможно себе представить теперь – держащий путь в безумие, уже на полпути от рассудка к сумасшествию – мог ли он пожать руку этому человеку, здесь, на обжигающем ледяном ветру, не сняв перчатку с правой руки левой рукой, все еще облаченной в перчатку? Нет.

Или вот еще пример. Аркадий возвращается в родные края из Санкт-Петербурга в новенькой студенческой фуражке. С собой он привозит своего друга Базарова, и вот Тургенев предоставляет – о, как элегантно – отцу Аркадия, Николаю Петровичу, впервые поприветствовать Базарова, друга своего драгоценного сына. На дворе лето, так я себе это представляю – должно быть лето – только летом ракитник зацветает желтыми цветками за низким домиком с тяжелой соломенной крышей, – Тургенев пишет:

«Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя к человеку высокого роста в длинном балахоне с кистями, только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую тот не сразу ему подал».

Лето, и Базаров протягивает свою обнаженную руку отцу друга. Разумеется, обнаженную. Перчатка, облегавшая руку, больше ее не облегает. Ты прибыл, ты в провинции, и скоро тебя опять потянет в Петербург.

Хотя, может быть – я на секунду начинаю сомневаться, но нет, – даже там, на американском среднем западе или южнее, в Техасе, быть может, в пыли, поднимаемой автомобилем, c перекати-полем, которое ветер гоняет туда и сюда, Джеймс Дин кое-как заставляет свой грохочущий пикап дотащиться до станции, и там под ковбойской шляпой прячет он свой взгляд. Но чтобы он пожал кому-то руку, не сняв рабочих перчаток, этих кожаных перчаток, воняющих машинным маслом и лошадиным потом, – это немыслимо, и уж тем более, когда речь о ее руке. Сейчас, когда он наклоняется к Элизабет Тейлор. Она приехала на поезде, стоит на перроне с чемоданами и ждет. Разумеется, на ней перчатки. Их надевают, когда путешествуют на поезде. Они протягивают друг другу руки – правые руки. И где же перчатки? Их нет, только кожа встречается с кожей. Где же перчатка? Вот, вот перчатка, смотрите сами, если не верите мне, – вот она, в левой, сжата в левой руке.

Кирстен Хамманн

Кирстен Хамманн родилась в 1965 году. Дебютировала в 1992 году поэтическим сборником «Между зубов», за который получила премию Клауса Рифбьерга (аналог российской премии «Дебют»). Первый роман Хамманн «Вера Винкельвир» вышел в 1993 году, за ним последовали еще шесть. Фрагмент из романа 2004 года «Жизнь в шоколаде», представленный в антологии, дает достаточно полное представление о стилистике этой известной датской писательницы.

Жизнь в шоколаде
Фрагмент романа

Июль 2002

1 июля – Сахар

Странно, но совершенно нет никакого желания есть овощи и пить воду. Сахар пропитал рацион Метте. Она съедает все меньше полноценной еды за завтраком, обедом и ужином и поглощает все больше пирожных и конфет. Налив себе стакан воды из-под крана, она пьет ее потом часами, хотя если добавить в воду сиропа, то стакан выпивается максимум за десять минут. Сахар должен быть во всем, и она предпочитает вегетарианскую еду, причем исключительно из разряда «фрукты». Она напоминает ребенка, который стал взрослым и получил возможность делать все, что хочет. Она ведет себя в точности так, как грозилась когда-то, будучи маленькой:

– Вот вырасту и буду съедать по два килограмма конфет, когда захочу.

Мама ответила, что Метте, наверное, совсем не будет этого хотеться, когда она будет достаточно взрослой для того, чтобы самой распоряжаться своей жизнью, потому что мама ведь тоже в свое время решила, что будет ходить на пляж и купаться каждый божий день, когда вырастет, и никто не будет ей диктовать, когда вылезать из воды и вытираться полотенцем. А теперь она купалась хорошо если пару недель в году, когда вода прогревалась до температуры выше двадцати градусов. Вот и вся цена детским буду – не буду.

Метте же, напротив, держит слово. Ест сладкое, в больших количествах ест. И перебивает аппетит, когда положено принимать пищу, а потом очень быстро опять чувствует голод и, собственно говоря, ощущает себя слегка наркоманкой, скучая по кайфу от сладкого, пока она жует бутерброд с ржаным хлебом или выбрасывает почти нетронутую порцию макарон с рыбой и овощами в мусорное ведро, потому что она сейчас не в состоянии или ей неохота, или еще по какой-то причине в нее не лезет ничего, кроме сладкого, податливого, тошнотворного…

Все должно проскальзывать внутрь, вызывая чувство удовлетворения. Никакого сопротивления. Должны присутствовать нежность и теплота, но легкая грусть и сентиментальность тоже приветствуются. Совсем не обязательно видеть в этом что-то плохое. Существуют же рок, поп и джаз, которые не гремят, а мелодичны и, быть может, даже пронзительно прекрасны. Не нужно больше орущего бит-ритма и, ради всего святого, никакого гитарного рока, никакого грохота и агрессивности. Пусть это, например, будет Нил Янг, но только без рока, только красивые мелодии и акустическая гитара, или даже целый симфонический оркестр, как в композиции A Man Needs A Maid. Или Чет Бэйкер, баюкающий, нежный джаз. Особенно, когда он поет с придыханием и его голос звучит, как соло на трубе, так, словно все слова хотят замедлиться, срываясь с его губ, но не делают этого.

Метте перешла на лирические, негромкие композиции, еще когда ей было лет двадцать пять, и если ее любовь к комфортной, мягкой, как диванные подушки, музыке продолжит прогрессировать, то разница между прослушиванием музыки и сладким сном окончательно сотрется. Она, слушавшая в молодости Led Zeppelin с утра до ночи, больше не терпит шума и быстрых композиций. Если в альбоме двенадцать песен, четыре из которых недостаточно нежно массируют ее, она программирует воспроизведение так, чтобы проигрыватель перескакивал через шумные композиции, и слушает только восемь приятных. Так она поступает, например, с гениальным альбомом группы Radiohead «Ok Computer», где ампутация была произведена ею в первый же день. Она прослушала диск, выяснила, что композиции номер один, два, три, семь и восемь не годятся, и вложила в коробочку с диском листок с соответствующими номерами, чтобы каждый раз, ставя его, помнить, какие песни слушать не стоит. Неслыханная наглость, отсутствие стиля, издевательство над цельностью альбома, но Метте же купила его на свои деньги и вольна сама решать. Это все равно, что вырывать страницы из книги, но так Метте никогда не поступает. Можно просто пролистнуть те страницы, которые не нравятся. Что она и делает, программируя воспроизведение на проигрывателе: она просто заранее исключает часть композиций, потому что ей не хочется вставать в середине альбома и переключать на другую песню всякий раз, когда музыка начинает грохотать.

3 июля – Угрызения совести

Если бы она хотя бы получала какое-то удовольствие от того, что она настолько ленива. Если бы ей было наплевать на окружающую среду и общество, себя саму и смысл жизни. Если бы она могла расслабиться совершенно, выливать, вопреки запретам, ацетон в раковину на кухне и выбрасывать батарейки в обычный мусор. Если бы она могла совсем не думать о том, что магазины сети «Бругсен» излишне упаковывают свои товары и что разрушается озоновый слой. Если бы кто-то поинтересовался у нее, не считает ли она безобразием то, как мы загаживаем земной шар, а она бы, не сомневаясь, что все это раздуто и преувеличено, ответила бы: «Как-нибудь обойдется» или «Хватит вбухивать деньги налогоплательщиков в эту экологическую туфту». Но нет, Метте хватает чувства долга и ответственности ровно настолько, чтобы переживать и периодически страдать от приступов угрызения совести, однако она до того ленива, что не готова лишний раз и пальцем шевельнуть. Какой прок от того, что она будет экономно расходовать горячую воду, когда все остальные отвернули краны по полной? Она запросто обошлась бы тремя-четырьмя магазинами одежды в Копенгагене, без известных фирм и рекламы, но черта с два она будет делать это в одиночку. Если она должна ходить в перешитой мешковине, то пусть и другие это носят, как во время войны. Тогда не было людей, одетых изысканнее остальных, были только те, кто лучше управлялся с иголкой и ниткой, и всем приходилось штопать, латать и донашивать друг за другом. Если бы она могла просто покупать одежду и выкидывать ее, не думая о том, что это ненормально – вот так транжирить природные ресурсы и преумножать без нужды мусор, но она постоянно ощущает при этом легкие уколы. И найдя, наконец, совсем недорогую вещь, она не может не думать о том, что где-то в Индии дети работают, производя эту вещь для нее, и всегда будут жить в системе взаимоотношений «хозяин – раб», – и все же она совершает покупку. Она чувствует отвращение и бессилие, но только на пару минут, потом все проходит, да и выгодно приобретенная блузка не станет же уродливой оттого, что это Maid in Pain, «произведено в краю чужих страданий».

Западный мир не знает никаких запретов, выставляет всем напоказ голый зад, здесь нет места стеснительности. Вот сеть магазинов «все по 10 крон». Любые товары стоят десять крон. Это в 2002-то году! Вот игрушки, кухонная утварь, очки, побрякушки, часы, одежда. Любой дурак легко подсчитает, какие копейки заплатили рабочим на фабрике, если вообще что-то заплатили. Однако эти магазины расположены на перекрестках широких улиц, у них витрины с подсветкой, например, на Гаммель Конгевей прямо напротив остановки.

Нет, никому не стыдно торговать трудом детей и бедняков. В этих магазинах ничего не прячут и не занавешивают, они ничего не утаивают, в отличие от магазинов, торгующих порнопродукцией, где хотя и выставлены в витрине фотографии и секс-игрушки, но внутри везде задернутая шторка, по ту сторону выставленных товаров и на двери, так что клиентов не видно, когда они заходят внутрь поглазеть. В каком-то смысле проявление деликатности, поскольку люди по-прежнему испытывают некоторую неловкость, покупая вещи для ублажения собственных страстей.

И наоборот, все эти прилично одетые дамы, чада и отцы семейств, покупающие что-то в десятикроновых магазинах, у всех на виду. Метте, само собой, тоже там бывала. Помимо прочего, она купила там наушники, которые сломались, когда она доставала их из пластиковой упаковки (что можно было предвидеть), и она их выбросила. Наверняка с тем же успехом можно вылить в море чашку сырой нефти или сжечь ее, чтобы она преобразовалась в атмосфере в диоксин и тяжелые металлы, не принеся ни малейшей пользы.

«Как бы проголодался?» Так звучит отвратительный слоган фирмы «Кимс», производящей чипсы и чем еще там можно похрустеть, но так ведь и есть. В то время как в Эфиопии люди голодают, Метте несколько раз за день как бы начинает хотеться есть, исключительно от скуки. И совсем не потому, что она не пообедала, Метте съедает полпачки сырных чипсов. Она делает это, поскольку они вкусные и забавно хрустят, когда их грызешь. Фирме «Кимс» надо было бы вообще-то дать приз за точную формулировку девиза. Мы едим от скуки, покупаем от скуки одежду и мебель, тонны игрушек, просто потому, что нам прикольно их распаковывать, а потом все это, надоев нам, выбрасывается на помойку, и происходит это довольно скоро.

Метте не доставляет особого удовольствия задумываться над тем, насколько она ужасный потребитель, и хорошо, что эта мысль быстро вылетает у нее из головы, не оставляя после себя никаких существенных следов.

5 июля – Сёрина

Метте была в гостях у Сёрины. Сёрине 85 лет, она бодра, и ее, как маленького ребенка, вечно занимает какая-нибудь несущественная мелочь, вроде того, какого цвета кора у березы. Сёрина делает вещи, которых Метте почти никогда не делает: она изучает, радуется, чувствует себя благодарной. «Ну разве это не чудесно, что консервная банка может сверкать на солнце как золото? Разве не забавно, что в ужасном всегда отыщется что-то смешное? О, я встречала в жизни стольких интересных людей». Это просто-таки несправедливо, что Сёрине осталось жить всего пять, десять или пятнадцать лет. Ведь именно сейчас у нее есть все, она наполнена до самых краев, она просто не может перестать рассказывать обо всем том увлекательном, что ей довелось пережить. Истории сыплются из нее, как из рога изобилия, борясь друг с другом, прерывая друг дружку, чтобы самим вырваться наружу и быть услышанными.

И вот Сёрина – как плод, налившийся всеми соками: важными вехами своей жизни, детством, годами, когда она была взрослой, старостью, тремя мужьями (которых она продолжает переживать одного за другим) и двумя мировыми войнами. Кто сорвет этот плод, которому было дозволено провисеть на древе жизни 85 лет? У кого достанет на это уважения и чуткости? Детей у нее никогда не было, и совершенно не факт, что что-либо изменилось бы, будь они у нее.

Сёрина пытается поделиться своей жизнью, но ей никогда не удастся передать ее кому-то. Не будет ни одного свидетеля, который знал бы, какой была ее жизнь, и был готов нести ее истории дальше, унаследовать фотокарточки, фарфоровые статуэтки, мебель и люстры, подарки от всех тех людей, с которыми Сёрина знакомилась в поездках. В доме полно книг и предметов, единственная ценность которых в том, что кому-то они могли быть дороги как память. Они исчезнут вместе с ее смертью. Те из них, что не будут выброшены, продадут на блошином рынке, где новые хозяева возьмут их в свои семьи, не имея ни малейшего понятия об их значении и предназначении. Нет, нет никакой прелести в том, что жизнь продолжается в других формах, полагает Метте, в том, что страшненькая жестяная банка из-под печенья, принадлежавшая Сёрине, заживет новой жизнью у какой-нибудь чужой фрау, которая будет хранить в ней бельевые прищепки. Метте кажется ужасным, что Сёрина создала домашний очаг, практически перестающий существовать отдельно от нее. Она живет на своей вилле с 1953 года, 49 лет! И она так хотела бы поделиться всем этим с другими. Метте хорошо ее понимает. Если бы ей самой было 85 лет, она бы думала: «Вот последний шанс выплеснуть из себя все, что я знаю. Услышьте меня, кто-нибудь! Скоро меня не станет».

А Сёрина так много может всего рассказать, например, о том, что нужно больше наслаждаться каждым мгновением, растягивать секунды, неспешно длить их. Когда у дерева ушло, может быть, шестьдесят лет на то, чтобы вырасти таким большим, и теперь оно слишком затеняет сад, то можно же, наверное, пожертвовать еще немного времени сверх нормы и спилить его ручной пилой. Можно же проявить подобное уважение по отношению к дереву, а не валить его бензопилой за пять-десять минут. Ну да, Метте полностью согласна и за, и усердно помогает приводить похожие примеры. Они с Сёриной задаются вопросом, почему люди перестали радоваться, делая что-то своими руками, и остались ли те, кто все еще ценит это. Люди в наше время разучились проводить вечера, выстругивая гладкие поделки из дерева, они не вывязывают кружева и не взбивают сливки вилкой. Им слишком некогда.

Метте думает, что неплохо бы смастерить самой что-нибудь красивое, а еще каждый вечер слушать радио. А еще смотреть на небо – подолгу и искренне интересоваться тем, что думают другие, и тем не менее она продолжает ежевечерне убивать свои мозги, сидя перед телевизором. А проводя время с Сёриной, думает, что нужно продержаться здесь аж до самого обеда. Ее совершенно изматывает необходимость слушать, задавать вопросы и улыбаться, она думает только о том, как бы оказаться дома.

Приходит домой и валится спать посреди дня. Она больше не перенесет такого похода в гости. Такое общение требует от нее, на полную катушку требует близости, и проявления интереса, и любопытства, которых у Метте нет. Разумеется, человек должен быть любопытным, она готова подписаться под этим утверждением, готова пообещать, что будет тренировать в себе это качество, но такое ощущение, что эта часть ее организма недоразвилась и функционирует неправильно. Может, дело в какой-нибудь травме, полученной еще в утробе матери. Теряют же люди еще до рождения способность ходить или грамотно писать; так и Метте, возможно, утратила способность проявлять эмпатию. И тут уж тренируйся не тренируйся, продвинешься разве что на йоту, но никогда не добьешься должного уровня, никогда не будешь хорош и убедителен в этой роли.

[…]

14 июля – Впечатления, полученные в путешествиях

Сёрина говорит, что люди не приобретают никаких впечатлений в поездках. Вернувшись домой, они не в состоянии ничего рассказать, как будто ничего не проникло в них, все осталось снаружи.

– Прямо как американцы, проезжающие всю Европу за неделю или две, – вставляет Метте и хочет уже было рассказать про довольно взрослого мальчика, который, она сама слышала, спросил вчера по-английски свою маму, гулявшую с ним по территории копенгагенской крепости: «А куда мы завтра?» – и сам же ответил: «Ах, да, в Финляндию».

Но Сёрина говорит без остановки. Метте, в общем-то, пришла ради нее, ради того, что Сёрина еще жива и такая старая, и у нее больше прав на то, чтобы быть выслушанной, чем у Метте. Сёрина просто не может понять, как это люди не способны рассказать о своих путешествиях и впечатлениях. Метте говорит, что, может быть, им непросто вернуться домой и поделиться всем этим с соотечественниками. Часто они не изъявляют ни малейшего желания слушать про то, где ты там был и что видел.

– Ну да, – говорит Сёрина, – но ведь все обстоит так же, если их и в самом деле расспрашивают и говорят, что было бы интересно послушать. Им нечего рассказать!

В точности так же происходит с Метте. Она может вернуться из Японии, где провела четыре недели, и сказать:

– Ясное дело, было интересно, но и немного одиноко, потому что непросто наладить общение с местными. Я жила в настоящих японских жилищах, там не было стульев.

Наверное, она могла бы перечислить массу мелочей и растянуть свой рассказ на час. Но ей никогда в жизни не осилить того, чего ожидала от нее Сёрина, называя это «увлекательным повествованием вернувшегося в родные пенаты странника»; у Метте нет того блеска в глазах, нет рога изобилия, полного сочных подробностей.

Во-первых, ей не довелось испытать в жизни ничего особенного (никогда не происходит ничего по-настоящему эдакого, когда Метте принимает в чем-то участие), а во-вторых, она не хочет надоедать другим людям своими впечатлениями, полученными в своей же поездке и не имеющими к этим людям никакого отношения. Сёрина, конечно же, тоже не может убедить ее в том, что людям интересны такие рассказы; она думает: тебя будут слушать исключительно в том случае, если ты разыграешь перед слушателями увлекательное и драматическое шоу по мотивам своей поездки, основательно приправив его историческими и культурными реалиями. Продолжительностью не более двух часов, или же рассказ нужно разбить на отдельные смешные истории и случаи, вроде: «и вот тогда я некоторым образом…»

Наверное, найдутся люди, впитывающие больше остальных, совсем как некоторые виды бумаги, вбирающие больше влаги, – их можно использовать в качестве фильтра для кофе; в то время как некоторые другие обладают настолько отталкивающей структурой, что она напоминает пергаментную бумагу для бутербродов. Только очень едкая краска способна оставить отпечаток на ее поверхности, для всего остального она непроницаема.

Да и вообще не обязательно рассказывать что-то кому-то в лоб. Истории проявляются в самой манере существовать, ведь, как правило, человека, помешанного на книгах, застаешь погруженным в чтение, а любителя музыки – в окружении звуков. Да, они тоже повествуют о чем-то. И делают это, просто не закрывая рта. Любитель литературы докладывает вам о книге, которую он как раз начал, и приводит в пример еще пять-шесть других так, словно это великолепные города, которые он лично посетил (что в какой-то степени соответствует действительности). О, как одинок и несчастен он был бы, не будь всех этих книг! Именно в этом кроется главный ужас неуклонного приближения смерти, а ему не так и долго осталось: Клаусу 57 лет, он протянет еще от силы лет тридцать, не больше, и то по самым оптимистичным прогнозам, ведь он выкуривает по 60 сигарет в день, и ему уже никогда не прочесть всех этих книг снова. Всех этих воистину великих шедевров мировой классики, многие из которых он уже прочел дважды, но таких авторов, как Шекспир, можно читать еще и еще, и Клаус живет, конечно, ради множества вещей, но главным образом и в конечном итоге ради того, чтобы читать. Поэтому ему грустно при мысли о том, что придется умереть. Не потому, что он лишится жизни, своего тела, а из-за книг. Они составляют смысл его жизни, и, конечно же, Метте восхищается его увлеченностью. Она тоже не хочет умирать, ни за что на свете, но не может объяснить почему. Ни книг, ни музыки, ни картин не вырывают из ее рук, когда она мысленно представляет себе прощание с жизнью. Чего она, собственно говоря, лишится, умерев? Что она может попытаться пронести контрабандой через последнюю границу так, чтобы ангел попросил ее на минутку задержаться и вывернуть карманы? Все, что у нас есть в этой жизни, дано нам лишь в долг, но вот Клаус будет лежать там, в том мире, и оплакивать свою любимую плюшевую игрушку, которую ему не позволили взять с собой. Свою великую, дающую ощущение надежности литературу, не отходившую от него ни на шаг в течение 57 лет, сопровождавшую его днем и ночью, не важно, работал он или отдыхал.

Вот каких слез пожелала бы себе Метте. Она и хотела бы страшно расстроиться, исчезни вдруг книги, но она удивительно непостоянна. То есть она может запросто не вспоминать про книги в течение двух лет и не прочесть за это время ни единой книжки, потому что ведь столько хороших фильмов и всего такого, что мелькает на экране телевизора.

Метте нравится масса разных вещей, но она не взялась бы ответить на вопрос, что она любит больше всего. Это началось еще в школе, когда нужно было вписывать всякие сведения о себе друг дружке в дневник. Любимое блюдо, любимая музыка, великие спортсмены, которыми я восхищаюсь, актеры, знаменитости обоих полов. Я без ума от… Я терпеть не могу… Мое самое заветное желание – это… и Тина, конечно же, написала, «чтобы все люди жили долго и счастливо и чтобы никогда больше не было войны» (Тина была в классе той девочкой, которую все любили), тогда как заветным желанием Метте и других детей, видевших не намного дальше своего носа, было стать зубным врачом или выиграть миллион (хотя они не подозревали, что это, вполне возможно, одно и то же). Позднее появились другие вопросы подобного рода, вопросы без ответа. Метте и Тина какое-то время играли в ужасную игру, смысл которой заключался в том, что нужно было ответить, как именно они больше всего хотели бы умереть.

– Но я вообще не хочу умирать! – сказала Метте.

– Да, я тоже не хочу, – сказала Тина, – но ты все равно должна ответить. Чего ты больше хочешь – утонуть в говне или в блевотине?

Выбрать было просто нереально. Она долго пыталась представить себе бассейн и прикинуть, что из этих двух мерзостей отвратительнее. Было очень непросто сказать в конце концов:

– В блевотине. Уж лучше в блевотине.

Потом пришел черед Тины отвечать, что бы она выбрала – умереть в бассейне с ледяной водой или с кипящей.