Текст книги "Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы"

Элиса с нежностью, заботливо ухаживала за ним. Кома наступила из-за резкого снижения процента сахара в крови – Гало злоупотреблял специальными таблетками. В тот день, когда Гало выписали из больницы, он с ужасом узнал, что в городок приехал цирк. В единственной газетке, выходившей в нашем городе, он попытался найти упоминание о каком-нибудь празднике, но нет – нет, на этой неделе не родилось и не умерло ни одного нашего святого, ни одного нашего героя.

Вечером, сидя за обеденным столом, он сказал жене, что приехал цирк.

– Тот самый цирк, который приезжал в N., где мы с тобой встретились в прошлом месяце, когда умер твой худосочный муженек.

– Ах, верно – засмеялась Эллиса, и в смехе ее зазвучало что-то неприятное, как в тот день, когда они гуляли у пруда и Элиса объявила, что ее муж очень скоро умрет.

«Она, кажется, и меня уже считает мертвецом», – подумал Гало. Но ему предстояло пережить еще один кошмар.

– Посмотри, дорогой, – сказала Элиса, протягивая над тарелкой с супом какой-то снимок, – это для свадебного альбома.

Фотография была сделана в день их бракосочетания и увековечивала выражение счастья на лице у Гало и удовлетворенности по поводу выгодной сделки – у Элисы.

От Гало не могло не ускользнуть и то обстоятельство, что на этой неделе Хеновева беспрестанно сновала взад-вперед: то в дом, то из дому, а по вечерам ходила в цирк. Наконец Гало умер. По городу пошел шепоток, словно протяжно шелестели листья фикусов в парке. Войти в дом к Элисе однако никто не отваживался.

Не без труда проникнув к ней и увидев, как, одетая во все черное, она медленно спускается с лестницы, я вынужден был вызвать в памяти образ моего бедного покойного друга, чтобы не поддаться очарованию его вдовы.

– Пока вы все спали, мы его схоронили, – сказала Элиса, усаживая меня на диван.

Я был бы рад согласиться с ее версией, но вместо того сообщил ей свою, ту, которую некогда поведал мне Гало.

Элиса не сдержалась, глаза ее забегали и я, воспользовавшись этим, высказал ей свои подозрения. Когда, в конце моей речи, я попросил ее отправиться вместе со мной на кладбище, где Гало выроют, чтобы произвести вскрытие, она заплакала, как самая обыкновенная женщина.

В городке поднялась тревога: гроб оказался пуст.

С тем чувством превосходства, которое испытывают люди, совершившие преступление, Элиса призналась, что на нее была возложена трудная миссия: для львов из отцовского цирка она должна была добывать человеческое мясо, так как другого – по талонам – не хватало.

Перевод с испанского Н. Снетковой

Сильвио Родригес

С той поры, как у меня появился разум, я знаю, что мир – это ирреальный спектакль, который ставится с единственной целью, чтобы я в него поверил. Передо мной всё время идут поспешные приготовления, чтобы те места, которые мне вздумается посетить, были к этому готовы. Когда я направляюсь к моей бабушке Исабель, а её дом находится в двухстах метрах от нашего, я чувствую, как эта суматоха катится по улице, и когда я подхожу к углу и огибаю его, моему взгляду предстаёт привычная панорама: Панчита пересчитывает картофелины, Гуакара отвязывает свою измождённую кобылу, Кука развешивает простыни за узкой щелью приоткрытой двери, а немного дальше (по-видимому, совсем случайно) какие-то люди таинственно выходят из домов или заходят в них, кто их знает зачем. То же самое происходит на любой улице в любом посёлке, в любом месте.

Только животные и горы не меняют своей внешности. Они таковы, каковы они есть. Глубокая река полна рыбёшек, она зажата между двумя возвышенностями, которые змеятся на протяжении многих километров, украшенные прядями зелёных волос. Высокая причёска каждого берега – это гора, ну а я – любознательная букашка, которой не хочется идти по тропинкам, и вот она пробирается по лесной чаще, где вытянулся удав, где бегают толстобрюхие ящерицы. Я иду там, где птиц нельзя увидеть, но можно только услышать. Одна из них говорит «тирека-ратити», и другая – «кокориоко». Течение задевает ветки, на которых сидят осы-наездники. Когда мимо проплывает лодка, они набрасываются на неё; но когда мимо прохожу я, они смотрят на меня совершенно спокойно. Впрочем, иногда они сопровождают меня, летят рядом с моей головой и подают мне знаки приветствия. Я не люблю их тревожить, да и они меня тоже.

Затем я ухожу к водяному глазу, туда, где лежит широкий белый камень, на четверть погружённый в воду, я сажусь на него и соскальзываю к струе, бьющей с глубины. Поток очень силён: он уходит от берега, и кажется, что это плещется рыбья стая, но если встать на камень, рядом с бурунами, то станет видно, что это вибрируют прозрачные воды. В первый раз мне было страшно в него окунуться, ведь я только начал учиться плавать, поддерживаемый двумя людьми, но я ухватился за край камня и стал съезжать по нему в воду, пока не почувствовал, что меня поддерживает сила течения. Вот так умора, я и не знал, что умею плавать, здесь можно лежать на воде, будто река утратила в этом месте своё коварство. Я не знал, что у реки имелся глаз, и тем более, что он был такой формы.

Иногда, подобно кресту, глядящему в небо, я становлюсь зрачком этого водяного глаза, и тогда я вижу, как наверху, на самой наивысшей высоте, шелудивые ауры пролетают сквозь облака. Эти птицы ярко сияют издалека, но вблизи их уродливые головы внушают отвращение. Говорят, что они приносят пользу, поедая падаль, и всё же их никто не любит за уродство и зловещую славу. Однако никто и не летает лучше, чем эта мерзость, точно воздух создан специально для неё. Они всё время поднимаются и опускаются, и могут часами парить, не шевельнув крылом, словно танцуют в пустоте. Поэтому иногда хочется быть ауром, хотя бы люди тебя и отвергли.

Облака – это ещё одна история, хотя они тоже не приводят людей к согласию. Перикин видит корабль там, где Ченту видит кролика, и всё это там, где Минго видит женщину, широко расставившую ноги. Я стараюсь увидеть то, о чём они говорят, а сам вижу морского рака на пиратском флаге. Облака относятся к самому удивительному. Загадка облаков состоит в том, откуда они приходят и куда уходят, что они видели и что попробовали на вкус. Почему эти воды, которые столько раз поднимались и опускались, всю свою жизнь должны оставаться теми же самыми? Облако, которое опорожнилось над рекой вблизи нашего посёлка, наверняка заправлялось над Амазонией, и готические соборы, которые солнце вытягивает из моего пупа, прольются дождём на египетские пирамиды. Я верю, что облака могут принимать всевозможные формы, потому что им нравится вести счёт новым диковинкам, однако сколько на них не смотри, никогда не узнаешь столько же, сколько знают они сами, и это даже невозможно себе представить.

На тот случай, когда мне приходится идти в школу (а это одна из самых ужасных вещей в обязательном мире) или когда наступает вечер и мне не разрешают выходить одному, у меня есть свой способ возвращаться в реальный мир. Мне даже не нужно закрывать глаза, я просто замираю и ухожу, навещая его в своих мыслях. Иногда это оказывается более увлекательным, чем отправиться туда пешком, ведь тогда я мне хватает смелости сделать то, чего я смертельно боюсь. Например, переплыть излучину Пасо дель Солдадо. Это могут делать только взрослые; здесь река разливается на всю ширину, и говорят, что её глубины хватит, чтобы скрыть королевскую пальму. Я знаю, что однажды сделаю это во плоти, но пока что я тренируюсь в голове. Единственная проблема заключается в том, что когда я плыву брассом, на середине пути я могу увидеть речное ложе, на котором всегда лежат запутавшиеся в тине утопленники, и они улыбнутся и позовут меня. В другой раз я замечаю чешуйчатый хребет морской змеи, к которому чуть было не прикоснулся.

Сегодня мы уезжаем в Гавану, потому что мой отец нашёл там работу. Я спросил моего дядю Анхелито, а он разговаривает со мной больше других, какая она, Гавана? Думаю, что она мне не особенно понравится. Говорят, что она как наш посёлок, только в десять раз больше. Стало быть, я увижу десять Панчит, пересчитывающих картофель, десять Гуакар, и у каждого по худой кобыле, десять Кук, развешивающих выстиранное бельё, и весь прочий театр, тоже в десятикратном количестве. Обязательная жизнь будет в десять раз изощрённее, и в десять раз увеличится толпа, бегающая из стороны в сторону с шушуканьем: «поторапливайтесь, он уже идёт», когда я подхожу к углу и огибаю его, чтобы увидеть то, на что стало в десять раз утомительнее смотреть. Единственное, что меня привлекает, – это море, о котором мне рассказали. Говорят, что оно в десять раз больше реки, и что у него не видно противоположного берега. Не могу понять как, но если это правда, то реальный мир Гаваны должен как-то соотноситься с этим морем. Сколько в этом мире ос и рыб?.. И вот я спрашиваю себя, кто назовёт мне имена птиц, где находится дворик с гранатовым деревом, и можно ли увидеть в нём Мириту. Понятно, что я ничего этого не знаю. Я не могу даже вообразить, сколько известий принесут облака, каких размеров будет водяной глаз в такой огромной реке, и сколько утопленников и змей захотят нагнать на меня страх, когда я решусь нанести морю визит не в своей голове, а наяву.

Перевод с испанского А. Щетникова

Из австрийской поэзии

Георг Тракль

 
Сон да смерть в оперенье орлином
По ночам будоражат затылок.
Над златым человеческим ликом
Ледяною сомкнулась волной
Вечность, и на дикие рифы
Напоролась пурпурная плоть.
Вот и стонет жалобно голос
По-над морем.
О, сестрица тоски штормовой,
Посмотри, как под звездами тонет
Жалкий челн,
Как немотствует ночь.
 

 
Кружат над черным перелеском,
На кронах голосят. Олень
Встревожен, внюхиваясь в тень
Их крыльев, поднят криком резким.
 
 
Они колеблют до основ
Округу, и скудеют нивы,
И ждут, нахмурясь прозорливо,
Беды от этих крикунов.
 
 
Их падаль сладкая зовет
На север, и взмывает стая.
И воздух связки надрывает
Под траурный их перелет.
 

 
Смерть по ночам доспехами гремит
В осенней чаще, в поле золотом,
На голубых озерах, и мрачнеет солнце,
Закатываясь. Ночь омывает
Погибших воинов, их дикий вопль,
Извергнутый из рваных ртов.
Но там, на выпасе, растет
Красное облако, пристанище гневного бога —
Лунная свежесть пролитой крови.
Все дороги ведут к черному пеплу.
Под золотою сенью звезд
Тени сестриц в спящем лесу колеблются,
Приветствуя душу героя, его окровавленный лик.
В камышах им чуть слышно вторят
черные флейты осени.
О, гордячка-печаль! Твои алтари —
Полымя духа – сегодня питает великая скорбь
Нерожденных потомков.
 

 
В доме пусто. Бродит осень в комнатах;
Изливается луна сонатой.
На окраине хмурого леса проснешься.
 
 
Думам твоим конца нет: белоснежный лик человека —
Нипочем ему времени шум.
Зеленая ветка склонилась над грезами.
 
 
Вечер и Крест;
Пурпурные руки певца приласкали
Звезду,
Встающую в окне осиротелом.
 
 
Такая тьма, что содрогнется путник
И, поднимая веки, вдаль посмотрит
На человечью долю. Серебристый в коридоре
шепот ветра.
 

 
Попутный ветер черный. Шепчет тростник иссохший
В топях безгласных. По стылому небу
Дикие птицы проносятся
Над хлябью сумрачной.
 
 
Смятение. В гнилых лачугах
Бьет матовым крылом распад.
Калики-деревца на ветер плачутся.
 
 
В таверне сумрачно. Дорога к дому
Оправлена в молчанье стад печальных.
Ночь наступает. В серебристых водах
клокочут жабы.
 

 
Когда в трауре оглашает чащобу дрозд,
Это, Элис, погибель твоя.
Пей прохладных источников горную синь.
 
 
Пусть на твоем челе выступит кровь
Давних легенд,
Пусть оно изойдет смутой птичьих полетов.
 
 
Легкая поступь уводит в пурпурную
Виноградину-тьму.
Много лучше наполнить ладони рассветом.
 
 
Поющий терновник
Твоим взглядом обласкан.
Давно же ты умер, Элис.
 
 
Твое тело взошло гиацинтом,
В котором вощеные пальцы свои омывает монах.
Мы превратились в немые пещеры.
 
 
Оттуда кроткие звери выходят
И отходят ко сну – тяжелеют их веки.
На висках твоих – черные росы,
 
 
Золотце ветхой звезды
 

Перевод с немецкого Г. Стариковского

Из французской поэзии

Сен-Жон Перс

Родился жеребенок под бронзовой листвой. Какой-то

человек насыпал нам в пригоршни горьких ягод.

Чужестранец. Прохожий. И вот уже шумят чужие

провинции по прихоти моей. «Привет тебе, о дочь моя,

под самым высоким из деревьев года».

* * *

Затем, что Солнце вошло в созвездье Льва и Чужестранец вложил

свой перст в уста умерших. Чужестранец. Смеющийся. Он говорил

нам об одной траве. Ах, сколько дуновений в провинциях! И как

непринужденны наши пути! сколь мне труба любезна и в плеске

крыльев ученое перо!.. «Душа моя, большая девочка, да у тебя со

всем чужие повадки».

* * *

Родился жеребенок под бронзовой листвой. И человек насыпал

нам в пригоршни горьких ягод. Чужестранец. Прохожий. И вон

как бронзовое дерево шумит! Розы и горная смола, дар песенный!

Раскаты грома и флейты по комнатам. Ах, как непринужденны

наши пути, и сколько же у года историй, а у Чужестранца

свои повадки на всех дорогах по свету.

«Привет тебе, о дочь моя, в прекраснейшем

из платьев года…»

На трех пространных сезонах воцаряясь средь почестей, провижу

я край, в котором свой закон поставлю.

Оружие и море поутру красивы. Стелется под нашими конями

земля без миндаля —

она не застит нам небес нетленных. А солнце вовсе не названо,

и все же могущество его средь нас;

и море поутру подобно высокомерью духа.

Могущество, ты пело над нашими ночными дорогами!..

На чистых идах утра, что знали мы про сон, о первородство?

Еще год целый среди вас! Хозяин зерну, хозяин соли, дела

мирские – на праведных весах.

Я не окликну, нет, людей с другого берега. Нет, я не начертаю

больших кварталов городских на склонах осколком сахарным

коралла. Но жить намерен среди вас.

* * *

…Так, навещал я город ваших сновидений и прекращал среди

пустынных рынков я мену чистую своей души, меж вами

незримой и трепещущей, подобно огню терновника, открытому

ветрам.

Могущество, ты пело на наших лучезарных дорогах!

К усладе соли все копья разума… Живою солью я спрысну

мертвые уста желанья!

Но тем, кто, славя жажду, не пил воды песков из шлема, не много

ж я доверю в этой мене души… (А солнце вовсе не названо, и все

же могущество его средь нас.)

Люди – люди из праха и разные, торговцы и люди праздные,

с окраин и дальние, о люди, так мало значащие в памяти сих

мест; люди долин и плоскогорий, и самых высоких в мире

склонов у обрывов наших берегов; провидцы знаков, гадатели на

зернах и духовидцы западного ветра! идущие по следу,

а то снимающие лагерь на тихом предрассветном ветру,

иль лозоходцы, которым ведомо, где выкопать колодец

в земной коре, о вы, искатели, находчики предлогов

пускаться в путь, не вы торгуете крепчайшей солью поутру,

в ту пору, когда над знаменьями царств и мертвых вод,

стоящими высоко в небе над дымами миров, внезапно

барабаны изгнания разбудят на границах вечность,

зевающую средь песков.

* * *

В чистых одеждах среди вас. Еще год целый среди вас. «Моя слава

над морями, моя сила среди вас».

Обещан нашим судьбам этот ветер с другого берега, несущий

мимо семена времен, осколок века на коромысле весов…

Расчеты, нависшие над соляными глыбами! на чутком кусочке

лба, где зиждется поэма, пишу я песню этого народа пьянейшего,

на наши верфи бессмертные таскающего кили!

По странам полоненным, там самая большая тишина, по странам,

полоненным саранчой полуденной.

Иду я, мы идем страной высоких склонов под мелиссой, там, где

разостлали сушить белье Владык.

Вот мы минуем платье Королевы, все в кружевах и в лентах цвета

сизого (как женщин терпкие тела умеют запятнать подмышки

платьев!).

Вот мы проходим платье дочери Ея, все в кружевах и в лентах

цвета ясного (как ящерицы язычок умеет слизнуть всех муравьев

с подмышки платья!).

Да здесь, наверно, не проходит дня, чтобы хоть одного мужчину

не сожгли за женщину и дочь.

Ученый смех мертвецов! Пускай и нам очистят таких плодов! Иль

нету больше в мире милосердья под дикой розою?

И вот, по эту сторону земли большая лиловая беда идет по водам.

И ветер задувает. Ветер с моря. И улетает

белье! Как проповедник, растерзанный в клочки!..

Человек выходит на поле ржи. Не знаю, кто из сильных говорил

над кровлею моей. Но Короли пришли и сели у моих дверей.

И вот Посланник ест за столом у Королей. (Пускай накормят их

моим зерном!). Поверщик мер и весов спускается к низовьям

набухших рек, весь в шелухе соломы, в сору

от насекомых в бороде.

Так вот что! Мы удивляемся тебе, о Солнце! Ты нам наговорило

столько лжи!.. Зачинщик смут и мятежей, вскормленное обидой и

раздором! О Пращник, порази миндаль моего глаза! Мое сердце

трепещет от радости пред белокаменным великолепьем, птица

поет: «О старость!», реки на ложах русел словно крики женщин,

а этот мир – прекраснее, чем шкура

барашка, крашенная в красный цвет!

Ха! Пространней история листвы на наших стенах и чище вода,

чем в сновиденьи – благословенна, благословенная за то лишь

будь, что ты не сон! Душа моя полна до краю лжи, проворная и

сильная, как море под даром красноречия! Могущественный

запах меня объемлет. И возникают сомнения в реальности вещей.

Но если человек находит приятной скорбь свою, пусть выведут

его на белый свет! И мое мненье таково, что надо б его убить,

иначе быть здесь мятежу!

Я прямо скажу: мы вдохновляем тебя, о Ритор, своим несметным

барышом. Моря, коварные в Проливах, вовек на знали строже

судии! И человек, разгоряченный вином, несущий свое

насупленное сердце, как соты, гудящие под роем черных

мух, дерзает говорить такие речи: «…Розы, пурпурная услада:

земля простертая перед моим желаньем, и кто положит ему

предел сегодня в ночь?

Насилье в сердце мудреца, и кто ему положит предел сегодня в

ночь?» И вот такой-то, сын такого-то, бедняк, приходит к власти

над знаками и снами.

Проложите дороги, которыми пошли бы люди всех рас, мелькая

желтизной ступней: принцы, министры, вожди хриплоголосые;

те, что свершили великие дела, и те, что видят сны о том, о сем…

Священник наложил запрет на благосклонность женщин

к животным. Грамматик выбирает место для беседы посредь двора.

Портной на старом дереве повесил новый, очень красивый

бархатный кафтан. И пораженный гонореей стирает свое белье

в чистой воде. Седло страдальца жгут, и запах дыма достигает

скамьи гребца,

и он не тошен ему.

Человек выходит на поле ржи. Могущественный запах

меня объемлет. И воды чище, чем в Джабале, доносят

шум иных времен. И в этот самый долгий день в ускользающем

году, восславив землю под покровом трав, не знаю я, кто

сильный шел по моим следам. И мертвые под слоем песка,

моча и соль земли, все, что осталось – мякина, чье зерно

склевали птицы. И вот душа, душа моя стоит на страже в

великом шуме перед входом в смерть. Однако, скажите

Князю, чтобы он молчал – на острии копья меж нами этот

череп коня!

Таков ход мирозданья, мне нечего сказать о нем

дурного. – Закладка города. Камень и бронза. Огни

терновника перед рассветом там оголили валуны,

зеленые и скользкие, как чрева капищ или сточных канав,

и мореплаватель, застигнутый дымами, вдруг увидал, что вся

земля, от основанья и до вершин, переменила лик (расчищены

огромные просторы, запруды родниковой воды в горах, и видно

далеко).

Так город был заложен и завершен однажды поутру под звуки

губные чистого названья. И по холмам снимают лагеря! И, сидя

на деревянных галереях, простоволосые, босые в свежести миров,

чему смеемся мы, чему же мы так смеемся, со своих престолов

глядя, как с кораблей выводят девушек и мулов? – Привоз

муки! – И выше Илиона корабли, под белым павлином в небе,

зайдя за бар, вставали в той мертвой точке, где мертвый

плавает осел. (И речь о том, к чему приговорить ту реку

бледную без назначенья, цвета саранчи раздавленной в своем соку.)

В великом свежем шуме с другого берега, там кузнецы

властители огней. Удары бичей на новых улицах опорожняют

возы с нераспакованной бедой. О мулы, потемки наши под

медной саблею! четыре головы, строптивых узлу, зажатому

в кулак, напоминают живое соцветие на фоне лазури. И

Устроители ночлегов остановились под деревом, и

мысли им приходят на ум о выборе площадок. Они мне

разъясняют суть и назначенье зданий: парадный

вход и задний двор, для галереи латерит, а для порогов черный

камень, бассейны светлой тени для библиотек, а самые

прохладные строенья – под изделья фармацевтов. И вот уже

идут ростовщики, свистя в свои ключи. А позже на улицах, один,

пел человек – из тех, что чертят на лбу знак бога своего.

(И стрекотанье насекомых на века в этом квартале свалок…)

И здесь совсем не к месту рассказывать вам о наших связях с

людьми с другого берега; вода в мехах, употребленье

кочевников в работы в порту, царевичи, которым плачено

монетой рыб. (Дитя печальней смерти обезьян, старшая

сестра первой красавицы, нам преподносит перепелку в

розовой атласной туфле.)

…Одиночество! Голубое яйцо, снесенное огромной птицей

морской, а поутру в заливах груды золотых лимонов! —

Все это было вчера. И птицы уж нет!

Наутро торжества и говор толп, по улицам насажены деревья

в стручках, дорожная прислуга сгребает на рассвете обломки

мертвых пальмовых ветвей, лохмотья гигантских крыльев…

Наутро торжества, избрание портового начальства, пенье

на городских окраинах, и весь распарен теплой грозой, такой

весь желтый, город в шлеме теневом и шаровары девушек в

проемах окон.

* * *

На третий лунный месяц все сторожившие на гребнях холмов

скатали свои холсты. Труп женщины сожгли среди песков. И

некто направился ко входу в Пустыню (занятие его отца – торговец

фиалами).