Текст книги "Немецкая лирика / Deutsche Lyrik. Антология XX века"

Abendmahlzeit unter Bäumen / Вечерняя трапеза под деревьями

 
Вечность темноты чувствуют все деревья,
Ощупывают неустанно и вздрагивают всечасно.
Китайское чайное дерево, погребённое ароматом,
Рядом дремлет в расписной коробочке,
И призрак его душистый пробуждается в нашем духе.
Чайный куст Китая, виноградная лоза Франции,
Оливковое дерево Сирии – все они, близкие и великие,
Пребывают в ожидании, чтобы нас осенить тенью своей густой.
Мы чуем, мы слышим во время вечерней трапезы:
Висячие сады земли навевают нам предчувствие.
Смотри, мы, переполненные им, трепетно несём его в себе.
 

Veranda am See / Веранда у озера

 
Любой из вечеров не умирает во мне давно:
Обламываются виноградные усики то и дело,
Будто пальцы твои тонкие, нервные,
Юной женщины с красным диким вином.
 
 
Неизменно осенним запахом тебя овевает.
Твой взгляд блуждает вдалеке,
Что-то ищет в силуэте березовой рощи…
Ты резко, судорожно сжимаешь шаль.
 
 
Душисто пахнет порой остывшим чаем твоим,
Когда прихлёбываешь из маленькой чашки.
Давно задремали улицы, уснули проулки
В волшебном свете фонарей и озёрных бликов.
 
 
Ныне эта винная веранда стала мертва!
Болезненные виноградные усики
Всё ещё ждут болезненной нервной руки
Той женщины с красным диким вином.
 

Mondwolken / Луна в облаках

 
Обезумел, ворвался размашистый ветер страха:
Закачалась кровать, закачалась обитель.
Доводы разума посыпались прахом.
Стикс без вздохов и охов взрыдал в Аиде.
 
 
Влажный образ творения изгнан из плоти.
Только чёрная тяжесть,
Порывы ветра в ночи
Да полосы пены останутся в лунном небе.
 
 
Призраки в полях опрокинуты большими комьями,
Они, как кровь, податливы,
И светлы, как медовые соты —
Ни одной головы белых клубней.
 
 
Виденья прорастают уже болью, преображаются нежно;
Зелёным страданием,
Золотым млеком
Плещутся через край высокий.
 
 
Сердце моё – вблизи плачет ручей – сердце, как легко тебя сорвать,
Отныне наполняю тебя:
Ты прекрасно, как литавры,
Что бьют и бьют, чтобы преодолеть рыдание мостов.
 

Sehnsüchtiger Horizont / Горизонт тоскливости

 
От края земли строем походным
Идут чернокрылые мельницы.
За холмом на самом краю земли
Чья-то рука легла на колокольный канат.
 
 
Деревянный ангел парит,
Взлетев над вратами церкви.
Золото покрова облупилось
И на головы подсолнухов пало.
 
 
Небеса опустились так низко:
Полевые мыши изгрызли
Их голубую краску – вот там-то
Смело летайте над краем земли.
 

Meerufer / Берег моря

 
Жизнь моя стоит на высоких котурнах,
Перед вами не станет она прогибаться в отчаянии.
Вот оно, свободолюбивое море, и в бухте
Все вместе сошлись в глухом молчании.
 
 
И всё же вырвалось слово, и помчалось:
«Я не смею повелевать, могу только очаровывать
Ничто так не властно над нами, как чары».
И ринулся я в шумящий словесный поток.
 

Kleinstadtsonntag / Воскресный день маленького городка

 
Всё, что случается в гарнизоне, подхвачено его флейтой.
Здесь на улице этот мужчина хватает взглядом всё,
что ни попадется ему на глаза.
Гравий кругом. Ослепляют осколки румянцем солнечных бликов.
Он стоит безмолвно здесь. А потом рекламным листком
из Гёте шуршит.
Спустя пять минут нога его как бы делает шаг.
 
 
Стоят жилища предместья, залитые светом словно сливками,
С торчащими флюгерами, как будто запечёнными в тесте,
С цветастым бельём на размалёванных террасах и балконах.
В воскресный день чрево мужчины разбухает, как у гусака,
Наверное, уж минут десять.
 
 
Вдалеке слышит он звуки органчика, что роятся вдоль улицы.
Ещё дальше бежит его набыченный тоскующий безотрадный
взгляд.
А вот ещё: смешались приятные для слуха звуки,
И стоит он там – покой на сердце, тишина в кишечнике, —
Уже целых полчаса.
 
 
Он стоит, словно высеченный из красного мрамора:
Красное – это буквально манжеты с воротничком.
Размер воротника – тянет на пятьдесят; и можно сказать,
Что он едва ли впадёт в отчаяние от нужды,
Ведь он памятник!
 

Gedächtnisbaum für einen alten Dichter / Древо памяти для древнего поэта

 
Большое древо окружено любовью,
Шелестящими волнами Шаттензее.
Тобой овладела печаль, и ты лёг ничком
В чёрную глубь озера Шаттензее.
 
 
Из озера выпило древо горе твоё
И от земли поднялось,
И долгие годы с ними взрастало,
И к солнцу оно поднялось.
 
 
В кроне дерева небо прижилось
На многие сотни лет.
Горем твоим человечьим его одарили
На многие сотни лет.
 
 
Кто ныне под тенью древа проходит,
Тому шумит оно страданием твоим,
И луне, что проходит мимо тебя,
Продолжает шуметь страданием твоим.
 

Die Ebene / Равнина

 
Бледнеет дом небес в безвестности,
В безвестности равнина отзвучала.
Так говорит со мной голос ветра:
«Они зарыли нашего возлюбленного Бога,
Красный конь водил его под сумрачным чепраком».
Сокрушён согбенный холм,
Песчаный плакальщик,
Пески его поседели, сияют!
И вот я опираюсь на плечи его, стою.
Как огромна эта равнина!
Каким бесприютным стал этот мир!
 

Winterstille / Зимняя тишина

 
Сохнет лес во льдах суровых,
Запоздалой стужи встреча.
На суках висят тумана клочья
И во мгле уснуло крепко всё окрест.
Долго время длится, помешалось,
Дроздом на дерево вспорхнуло.
Вертит шеей, таращится на Север.
Ухнул вопль. И дальше эхом улетел.
 

Mondfrost / Лунная изморозь

 
Её непорочность в облачении жёлтом —
Медленно плывёт она высоко над нами.
Больше никогда не встретятся взгляды наши
В ненависти и страсти. С вершин холодных
 
 
Следуют за ней суслики, медленно отставая.
Ты, ребёнок, бросаешь в неё цветок астры —
И попадаешь в лик. Он отлетает от её ланит.
Там, наверху, нет надежды на то, чтобы встретить любовь.
 

Pompejanischer Abend / Вечер в Помпеях

 
Напевает кто-то? Дикие пчёлы
Рыщут в расщелинах стен.
«Красное вино, белый пирог —
Освяти их, старый мой Бог!»
 
 
Я предавался грёзам, замыкался.
Я следовал священным заветам.
Вот состарился мир, прибавились годы.
О горном вине, о белом хлебе грежу.
 
 
Стоят столбы без шатра,
Лунный свет остужает лоб.
На страже образа зубило и резец
Лежат на мраморном столе.
 
 
Пасутся беленькие козы,
Розы цепляются за их бока.
Порхают отроки меж ними,
Сгоняя палкой иль кнутом.
 
 
Челядь юная снуёт безмолвно,
Втаскивая в опустевший дом
Корзины с фруктами, кувшины с вином,
Ветки миндаля, букеты мимоз.
 
 
На запах садовый роем
Из стен вылетают пчёлы,
Сияющие внутренним светом,
И музицируют над моей головой.
 
 
И вот в щелях стены укрылись:
Слетелись звёзды к угощенью;
Благостно небес ночных ярмо,
Как будто под крышей дома моего…
 
 
Не поют? «А кто может познать
Величайшего Господа нашего?
Огонь полыхает под горою Эссе,
Огонь пылает в косточке винограда».
 
 
Господь отправит вестников —
Сыновей своих малолетних,
И в приветствии взыщут они
День печали в моих очах.
 

Schewend im Schnee / Под снегопадом

 
Грузным корневищем в ночи зависает пурга,
Хлопьями тяжёлыми осыпаются снега.
Дремлет город почти в эпицентре шторма,
Стоят на страже горящие шахтовые фонари.
 
 
Мой дух, чутко внимающий звукам,
Непрерывно шуршащим повсюду,
Неотложно приводит к монотонной равнине,
Где вьюжат искристые снежные вихри.
 
 
Здесь становится шире пространство,
Здесь манит шагать на шатких ногах
Всё дальше и дальше в запретные дали
С какой-то нектарной летней улыбкой.
 
 
Моё смирение зацвело, как всё в округе.
Подними свой тяжкий взор: вот зелёная крапива.
О смирение моё, мы жили друг подле друга,
Мы не знали друг друга, о себе позабыли.
 
 
Теперь не время, чтобы слушать,
Как ликуют в июльском ливне эти дрозды!
Однажды восторгом меня захватило,
Когда спозаранку глаза заливало слезами.
 
 
Там, высоко в лесах бежит красный ручей,
Играя солнечными лучами.
Так душа моя пробивается между скал и камней,
О самой себе никогда не вспомнит.
 
 
Снегом трепетным вьюжит,
Скорбно бегут небеса
В странствии дальнем,
Сумасшествие сужает ширь.
 

Verborgen / Затаённое

 
Незримый метатель,
Незримые цели.
 
 
Серебряный диск,
Пролетает над крышами зданий.
Время расщепляется
И падает затаённо
По обе стороны.
 
 
Пелена сущностей,
Исчезнувших народов серебряная пыль,
Что оседает мимолётно на моей судьбе,
Пока зубы вгрызаются
В зелёное яблоко.
 
 
Я смахиваю пыль
Робкой рукой,
Вниз осыпается ничто.
Дай мне руку, Иоганн,
Странник без страны.
 

Nachts / Ночное

 
Протарабанили копыта,
Прожужжал дротик,
Прошмыгнули хохот, смех, хи-хи,
Дождь над морем пропел
В парусах и в росах.
 
 
Никто не пришел:
Ни кентавр,
Ни стрелы древесные,
Ни женщины,
Ни корабль —
Посланцы за мной,
Посланцы плутающие.
 

Die Kreatur / Творение

 
Вблизи голодных
Пробуждаются восторженные лица.
 
 
Огромные маски снимают оцепенение,
Здоровье к лицу свергнутым богам.
 
 
Их стопы идут по дорогам,
Что пролегают то вверх, то вниз.
 
 
Глубоко, у паука-ткача,
Пред пещерой их пророков завершается путь.
 
 
Боги не тревожат его покой,
Слушают, как струится кровь
внутренностей.
 
 
Золотая турецкая сабля
Охраняет вход в небеса.
 
 
Ближе тот странник, что держит
Вишнёвые плоды кофейного дерева.
 
 
А другие ещё ближе – те, что пред старыми храмами
Срывают молнии с висков мраморных великанов.
 
 
Они склоняются пред обломками камней
И скрываются, преходящие, в теплых недрах.
 

Weichbild / В черте города

 
Никто не был потерян.
Зерно, исчисленное, спит в колосьях,
И всё же таит неутомимую печаль.
 
 
Никто не был убит.
И всё же опускаются руки в сумерки
И смывают кровь земли.
 
 
У всего есть свое место: я здесь!
В садах цветут «волшебные башмачки».
 
 
Ах! Восходят звёзды
По заброшенным водостокам.
 

Eisenbahnfahrt / По железной дороге

 
Танцуют города, пляшут поля, просёлки,
Дома разбегаются, будто в испуге.
Над рельсами нависли кроны деревьев,
Словно под тяжестью зелёного снега.
Кто-то огромный прошёл перед нами
И отряхнул их беспечной, шутливой ручищей,
Исподтишка забавляясь с родными селянами.
Танцует сердце, свисток ликует,
Мы влюблены, и весь мир танцует.
 

Dämon / Демон

 
Сегодня я говорил с тобой.
Скоро я буду в пределах далёких.
Тяжёлый, безмолвный камень,
Как стражник на путях у мира.
 
 
Мысли и чувства —
Что бы ни жило в тебе одном —
Жаждут прохлады они,
Мной целиком владеют.
 
 
Криво ли, прямо,
Потом и макаки украшены,
Все одною тропинкой
Без обратного хода блуждаем.
 

Ein Doppelgänger / Двойник

 
Ещё синеют в глазах его безбрежные дали,
Берёзовых рощ одиночество нежное.
Он куда-то бредёт, под ноги ему каштаны упали,
Хмарь за одежды хватает небрежно.
 
 
Бьётся в дверях нараспашку ветер настырно,
Жена собирает с верёвки бельё постылое
И тащит в охапке, и детвору окликает.
Вот упали первые капли. Укрыться спешит.
 
 
Садится за стол. Не читает. Не пьёт.
Калибана зовёт – собаку, поглаживает шпица.
И незримо взбирается на гору безмолвную
И смотрит вдаль… Внезапно взгляд его озаряется.
 

Das chinesische Puppentheater / Der Fliederast
Китайский кукольный театр / Ветка сирени

 
Смыкаются тяжёлые веки,
Мерцает радужный свет,
Корабль колеблется на рейде,
Луна из шёлка шлёт привет.
 
 
Стоят на посту деревянные стражи,
Лаком покрыт резной самшит.
Выходят диковинные персонажи,
Узорен их наряд, вычурно расшит.
 
 
Всё перепуталось в месяце мае.
Бьётся кровь в висках потоком,
Я озираюсь в сумеречной зале
Среди цветных орнаментов Востока.
 
 
Пленительный толстый божок,
Из дерева золотая святыня,
Зуб золотой и наружу пупок,
Излучает магическую гордыню
 
 
И по кругу буссоли тайна струится
Средь отродья гадов розово-красных;
И вокруг слоновьего храма змеится
В чёрных завитушках башен разных.
 
 
Магия в священных чернилах,
В свитках лучезарной державы,
В умелых жёлтых руках ювелира,
В пышном имени властелина.
 
 
Я, зноем раздавлен, устало
Присел на скамью в сомнении.
Этого бреда виною предстала
Ветка персидской сирени.
 
 
Кто раскачивает эти миры цветные,
Наполняет их смыслом и тактом?
Я под причудливой маской впервые
Пускаюсь в меланхолические танцы.
 
 
Сотню раз я был расколот,
И другую сотню был раздвоен.
Я приветствую себя: «Здравствуй!
Узнаёшь меня на маскараде?»
 

Meertraum / Печаль моря

 
Море порождает ночь, а ночь порождает море.
Корабельные двигатели взрыхляют время.
Легко укачивает меня, тяжким сном засыпаю,
И тело мое уснуло в печали глубокой.
 
 
И тут взломали цветы мою нежную плоть,
Взросли на дворе моей кожи, кроваво-лилово,
Укрывая меня шелковистыми листьями:
Это же мы, лихнисы, гвоздики, чудо-трава Христова.
 

Nirwana / Нирвана

 
Долина, как золото чистое.
Безмолвны деревья, бездвижны,
То криво, то косо, как пьяные,
Стоят в разливе алмазного света.
 
 
В золотую дымку плывёт долина,
Уплывает в золотые сны,
Уплывает в золотые пространства,
Уплывает в золотое сияние ничто.
 

Das Glück / Счастье

 
Ты спрашиваешь, отчего я уснуть не могу?
Качают меня то волны, то ветер
И к музыке возносят неустанно,
И это лучшее, что есть на этом свете.
 
 
Кто познал это, изведал непокой.
Как молебен духа и голос водопада,
Душа моя шумит и ревёт неумолчно,
И это все ты – нет большей для меня награды.
 

Andacht / Благодать

 
Мы отдохновение и отдых нашли
На скалах, на черной тихой высокой горе,
Что грядами горными опоясана
Да черными и зелёными лесами увенчана.
Как сияют они, эти поклонники солнца!
Уступы скал окружают горы,
Что стоят подобно каменному венцу из роз.
А когда проплывают тенистые облака,
То кажется нам, что содрогаются сами горы,
Как если бы приветствовал нас
Этот гигантский венец из камня.
Ящерицы у наших ног шныряют игриво.
Мы молча стоим: нежно долины поют,
О любви поют пред нашими ногами,
И полнятся сердца и слух любовью из глубин.
Так, на уступе скалы покоимся мы
Средь горной гряды, подобной венцу из роз.
 

Was ich mitnehme / Что возьму с собой

 
От этой ауры,
Что всё излучает вокруг,
Одно уныние здесь.
 
 
Преследуя,
Звучит в моих ушах
Водяных часов
Кроткое время, что безмерно
Сочится сквозь почвы.
 
 
Этих горных хребтов вечность,
Их ворса голубой покой
Я волочу за собой в мир одномерный:
Это грубое огромное творение,
Где идолопоклонник творит молитвы
И коротает жизнь укромно.
 

Im Nebel / В тумане

 
Полночь хладная клубится.
В облачении туманов пихты
Движутся на Север дальний
И всё дальше и дальше на Север.
 
 
Будто по чёрным лестницам
Спускается небесный свет,
Лесные духи взирают молчаливо.
Ярче и богаче запахи стали.
Тропа, что блуждает в лесу,
Пролегла под соцветиями звёзд.
На шершавой коре у пихты
Зарделась прожилка смолы.
Где-то слепо скребётся ручей,
Когтями царапает о бор,
Словно кто-то тянется пальцами
К вязаному из тумана платью.
 
 
«Ты поверженный владыка,
Ты, стоящий предо мной сейчас,
Кто тянется за жизнью мотылька
В лучах лучины и рассвета,
Развей туманы, пусть они уйдут!»
 

Nachtlied zum Himmel / Ночная песнь небесам

 
В голубом Ничто
Сгорели миры.
Я тёмную руку
Протягиваю к мирам.
Вздрогнула тёмная рука,
Отпрянула от миров.
Рука хотела бы поиграть,
Чтобы белою стать
Вместе с мирами.
 

Einschlafen auf dem Fischdampfer / Сон на рыболовном пароходе

 
Разверзлась чёрная напористая глубь.
И воспарил я, и полетел вниз
Меж множества других,
Что парят вверх по жизни
С их радостью, с их печалью.
Всё глубже погребает меня,
Затягивает пучина водоворота.
Как хорошо, как славно здесь!
Удары мягкие подталкивают,
Укладывают на подстилку из губки и мхов,
А раки присматривают за мной,
Лежащего в сияющей кроне звёзд и роз,
Тысячи рыб подхватили меня,
Десятки тысяч рыбьих народов
Уносят меня, бедного братца, в смирение,
К надежде десятки тысячекратной,
Что я отпущу их в ночь души,
Что подарю им свет земной —
Значит ли это, что я утонул?
 

Ritornelle / Ритурнель

1

 
Вспыхнули огни фитилей!
И тотчас взметнулись в ужасе тени,
Как будто их намотало на колёса.
 

2

 
Пьянчужка, подруга!
Шулер, злодей разыграет тебя в кости,
С подмалёванными глазами свалит под стол.
 

3

 
Говори, индийский сочинитель!
Дерево не съест свои плоды,
Река не выпьет свои воды.
 

4

 
Каденция звуков!
Опускает лук, охотник, Орион,
Да исполнится всё спустя вечность.
 

Aus der Finsternis / Из тьмы

 
Наша звезда летит в бездну
На погибель, сгорая незримо,
Будто пламя в снопе соломы
В светлый полуденный час.
 
 
О, позволь саду земному
Изнутри воспрянуть снова!
Укроюсь, глаза закрою – уж скоро
Крикнет петух, щелкнет курок.
 

De Profundis / Из глубин

 
Неисчислимы голоса! Как защититься от них?
Армия мёртвых, что на страже стоит
От гор Непала до Кордильер,
Дабы падал я в пропасть глубокой печали.
 
 
Не сияют в немецкой ночи
Сонмища умерших.
Когда-то сердце, превратившись в звезду,
Крылатым вестником парило.
 
 
Ныне гении, обернувшись гусями,
Ковыляют к развилкам дорог, к последним пределам,
Жаждут корма; к взбаламученной луже
Вразвалку плетутся и клацают плоским клювом.
 
 
И потом всё скукоживается; исчезает;
Зарубцовываются сновидения очковтирательства;
Ночь-кровопийца бледнеет, сдувается,
Как рыбий пузырь в пальцах кухарки;
Ухо холодеет, как птичье гнездо, что обокрали.
 
 
О, раздайся звук, дай весть саду земному,
Ты, музыка, хочу, чтоб стала ближе.
Цвести ему на не пыльных облаках страданий,
Чтоб ступать по нему голыми ногами.
 
 
Жить? Звук почудился мне —
То короткий, то длинный.
Мир для меня —
Это песенный град.
 

Der längste Tag / Долгий день

 
Долгий-долгий день. Какая ясность!
Белый вечер, от макушки неба сияющего
Мир пред тобой предстал в покое.
Бегут фонтанов струи и не убегают,
Их упадающей навзничь жизнью
Замеряются равно и солнце, и луна.
Огонь пожирает жертвенный жир твоего предка,
И распрямлённые, вопрошающие
Дыма столбы смешиваются и день, и ночь.
 
 
Твой долгий-долгий день. Какая ясность!
Мир стал твоим, о, он стал твоим не в меру:
Молчит, как будто опустевший постепенно,
Ибо многое из того, что было даровано тебе
От этой юдоли, не желает завершаться
И нуждается в пространстве для воплощенья.
Радуется страдание, слёзы омывают ликованье:
Они всецело, совокупно всё время с тобой
И на крови твоей звериной уже возмужали.
 
 
Так живёт зверь, что долго молчал,
Чувствуя богов, и разве они так уж просты?
Над голубеющим градом и над садами
Реет тень твоя, словно у башни канат,
Что загорается электрическими лимонами —
Этими первозданными плодами ночи.
Тень несёт в руках всем на позор твою душу —
Эту сучку с пурпурным языком наружу
И подобранными крыльями летучих мышей.
 
 
Она знает, что тень странствовать может или упасть,
И хорошо ей всегда, стоит руку только поднять,
И опасность прогонит легко, словно пух.
Там гудят и свищут каскады воды,
Ночь шумит в глубоком ложе своём,
Пугая прохладой поросль прибрежной ольхи;
Убегает брег, ночной прилив надвигается грозно,
Лишь тень пребывает в грёзах о вечных огнях.
Ибо вечный свет откармливает её вечностью.
 
 
Тянется канат между башней над морем,
Затаившим дыхание стариком; собираются
В стаи рыбы под фальшивый денёк
Северного сияния. Оно ширится, отягощенное
Иглами из цинка, меди, капельного железа.
На краю уже давным-давно поджидает собака
Со сложенными крыльями летучей мыши.
Она грезит о куче золотой из рыбы,
Колеблется в сиянии глубокая тень.
 

Berliner Winterabend / Зимний вечер в Берлине

 
Жилища, унылые доски, размалёванные сияющими надписями,
Судорожны звонки да жалкие просьбы попрошаек.
Над выгоном звёзды скользят в облаках,
Давным-давно под крыши уложен лета лён голубой.
 
 
Мокрые деревья похожи на мётлы безработных.
Над ними ветер пролетает свободный.
Дуновеньем с юга замутились глаза:
Мимоз благоуханье простирается вдаль.
 

Stätte / Пристанище

 
У дороги дерево стояло,
В чью крону погрузилась ночь,
И ветром в стороны его качало.
На стройной ветке, высоко,
Когтями цепкими держалась птица,
И будто парусник её болтало.
На сердце у неё сказание томится,
Но клюв её сжимался крепко.
Молчала птица, будто камень:
Чужая старая душа вернулась.
 

Der Elefant des Kindes / Плюшевый слоник

Для маленькой Моники

 
Я звёздный слон, я усеян звёздами.
Робеют предо мною взрослые,
Когда они в ночные небеса взирают.
 
 
А ты отважна. На спине меня прокати,
Я предан тебе со всеми звёздами.
Поцелуй меня в ротик! Ущипни меня пальцами!
 

An Rudolf G. Binding / Рудольфу Георгу Биндингу

На семидесятилетие, 1937

Поэт

 
Кем бы ты ни был, ты не страшен мне,
Я твой демиург, и потому я буду служить.
На том стою я здесь. «Дух творца, приди!», —
Скажу лишь, и тотчас являешься в слове.
 

Дух

 
Я твой народ, что явлен в языке твоём,
Речи исток вовек не иссякнет.
Служение твоё – ибо я вечно юный —
Надолго, всерьёз: ты никогда не состаришься.
 

Landschaften / Ландшафты

 
Итак, упала тьма окрест, на сердце сумерки,
Зашевелились кроны шелестом гнетущим —
Одно лишь только дерево возможно ль угадать:
Вздохнуло, гортанно гаркнуло, ошикало?
 
 
Или это воспарившее пастбище мёртвых?
Там нашли пристанище и грифоны, и драконы.
По хрусту да по раскатам грохота я понимаю:
То древо Иггдрасиль – влачащий миры исполин.
 

 
Народы сказывали в древности:
Нимфы обитают в стрежнях
Бурно низвергающихся рек.
Их ревущие потоки с вечным упрямством бурлят.
 
 
Они обитают в утёсах, покрытых шкурой лесов,
Только морей никогда не достигнут.
Листва, деревья, щебень, скалы, горы уносятся жизнью —
Они остаются.
 

 
Небесных оленей рога
Упираются в откосы крыш —
Кропотливый скрежет
Над здешними скалами слышен.
 
 
Дух источника растущий
Колотится у порога дверей —
Слава миров воссияла в сумерках,
Желая стать всечеловеческой славой.
 

 
Прошумели, будто листва, сокрушённые скалы.
Ты валишься в горнице ниц. Последние страхи вошли.
Не горсть земли, не горсть семян сжимаешь,
А сердце с его именами в твоей руке.
 
 
Ты зришь, как зарождается дух.
Ты слышишь, как червь заползает на запах,
Как древо бесшумно бросается в рост
И вырастает, пока не зашелестит под жёлтой луной.