Текст книги "Зимние сны"

Зимние сны. Антология
Составитель Татьяна Ивлева

Составитель антологии выражает особую благодарность

Анне Германовой (Оффенбах-на-Майне),

Иону Строе (Москва) и Елене Титовой (Москва) за помощь и поддержку в работе над проектом

Леонид БЛЮМКИН / Гамбург /

Игорь ШЕСТКОВ / Берлин /

Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ / 1958–2015 /

Лера МУРАШОВА / Москва /

Леся ТЫШКОВСКАЯ / Париж /

Александр СПРЕНЦИС / Киев /

Виталий АМУРСКИЙ / Париж /

Елена УЛИССОВА-ПИАНКО / Париж /

Евгения БОСИНА / Нагария /

Людмила МАРШЕЗАН / Париж /

Анна ГЕРМАНОВА / Оффенбах-на-Майне /

Виктория ЛЕВИНА / Тель-Авив /

Алесь ПОПЛАВСКИЙ / Брест /

Ион СТРОЕ / Москва /

Роман АЙЗЕНШТАТ / Ришон-ле-Цион /

Владимир БАЗАН / Париж /

Татьяна РЕТИВОВА / Киев /

Миясат МУСЛИМОВА / Махачкала /

Мария САВКИНА / Санкт-Петербург /

Эсфирь КОБЛЕР / Москва /

Артур НОВИКОВ / Киев /

Леонид ЛИМАНЕЦ / Ладыжин /

Владимир АВЦЕН / Вупперталь /

Татьяна ИВЛЕВА / Эссен /

Юрий РАДЗИКОВИЦКИЙ / Эссен /

Георгий САДХИН / Филадельфия /

Михаил РАХУНОВ / Чикаго /

Дмитрий ЯКУБОВ / Чикаго /

Юрий БОБРОВ / Мюнхен /

Григорий ВАХЛИС / Иерусалим /

Виталий АСОВСКИЙ / Вильнюс /

Наталья ШАБЛО / Химки /

Антония ГУТОВА / Потсдам /

Анна ЛЫСЕНКО / Киев /

Дaвид ПОТАШНИКОВ / Флорида /

Петр КАЗАРНОВСКИЙ / Санкт-Петербург /

Людмила БАНЦЕРОВА / Рязань /

Алекс ЩЕГЛОВИТОВ / Нью-Йорк /

Римма ЗАПЕСОЦКАЯ / Лейпциг /

Борис ЛЕВИТ-БРОУН / Верона /

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© Коллектив авторов, 2022

© Т. Ивлева, составление, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Прозрачный бисер зимних снов

…Сном волшебным очарован…

Ф.И. Тютчев

Поэзия – это всегда отражение души поэта. Души взволнованной, очарованной, потрясенной, мятущейся. В наше непростое время, отмеченное страхом глобальной ломки мироустройства, тотальными эпидемиями и обострением политической нестабильности, устоялось ощущение, что мир охвачен безумием. Абсурд становится нормой, а норма провозглашается отклонением. Человек вынужден бежать от грубости и деспотизма современной цивилизации.

Поэты всегда искали спасение в своих произведениях, не только поднимая вопросы современного бытия, но и пытаясь найти ответы. «Мир раскололся, и трещина прошла по сердцу поэта», – точно подметил немецкий поэт-романтик XVIII-ro века Генрих Гейне.

Бегство в творчество. Но может ли человек прожить вне общества, может ли в одиночку отстоять свою картину мира? Человек творческий, пишущий, живущий интересами большинства людей доброй воли, пытающийся сохранить вечные человеческие ценности, не может оставаться в стороне от происходящего. Так или иначе, он касается всех аспектов современной жизни, отражая в своих книгах процессы, характерные для его эпохи и выражая своё отношение к ним. Именно это и является основной мыслью и содержанием нашей книги – новой антологии «Зимние сны».

Жанр описания снов – традиция излюбленная и популярная издавна как в мировой, так и в русской литературе.

Сон – как рамка, обрамление сюжета, всего произведения или книги в целом. Сон – иносказание, аллегория. Сон – сказка, мечта, идея. В русской литературе сны часто играли не меньшую, а зачастую и большую роль, чем действительность. Именно такую роль играют удивительная сказка, сотканная из снов и реальности, принадлежащая перу современного московского писателя Иона Строе в его фантасмагорической повести «Гулистан» и рассказы Эсфирь Коблер. Сюда же можно отнести экстравагантный рассказ Юрия Радзиковицкого (Германия, Эссен) «Парастезическое приключение одного немца в Германии» и стихотворение Т. Ивлевой «Зимние сны парижских горгулий», посвящённое этому автору.

Прозрачный, сверкающий бисер авторских зимних снов, уводящих читателя то в далёкое прошлое, то в грядущее будущее, рассыпан во многих повествованиях и поэтических строках авторов этой удивительной книги, проиллюстрированной чёрно-белыми фотоработами талантливых мастеров фотографии Владимиров Базаном (Франция) и Леонидом Лиманцом (Украина).

Сны, перемешанные с реальностью и продиктованные сегодняшней нашей действительностью. Зимние сны – потому что книга эта создавалась в самые зимние месяцы: в декабре 2021-го и январе 2022-го. Создавалась в атмосфере тревоги о судьбах человечества, в преддверии общепринятых праздников – Рождества, Нового года, Крещения. Создавалась с надеждой на оттепель.

Татьяна Ивлева – редактор и составитель

Январь, 2022 – Эссен

Леонид Блюмкин / Гамбург /

Леонид Блюмкин. Поэт, журналист. Родился в Зауралье, в г. Кургане. Более 30 лет работал на областном телевидении. Стихи публиковались в газетах, журналах и альманахах, издающихся в городах Урала, Сибири, Москвы, а также в Германии. Участник антологий «Поэты русского Зарубежья» (издательство «Алетейя», Санкт-Петербург). Автор шести сборников стихов. Член Союза писателей России. С 2004 года живёт в Гамбурге.

«С возрастом, признаться если честно…»

 
С возрастом, признаться если честно,
всё трудней держаться на плаву.
Жизнь во снах гораздо интересней,
чем она порою наяву.
 
 
Точным объясненьям неподвластный,
из иных и нынешних времён
ночью часто вижу несуразный,
странно повторяющийся сон.
 
 
Думаешь, с тобой ли это было
или, может, не было совсем.
Женщина в тумане приходила,
друг являлся, не сказав, зачем.
 
 
Много лет их нет уже на свете,
живших и рисково, и легко,
и разочарованных в столетье,
как стрелок, попавший в «молоко».
 
 
Сам же я, терзаясь в дикой спешке,
то лечу, то еду, то бегу,
но стою на месте неизбежно
в кем-то заколдованном кругу.
 
 
Ноги тяжелеют, застревая
в глине вязкой и в солончаке.
Не выводит никуда кривая,
дёргаюсь, как рыба на крючке.
 
 
От чего зависит – от погоды
разница сюжетов и картин?
Но всё время что-то происходит,
с чем во сне один я на один.
 
 
В темноте к видениям прикован,
под щекой ладонь или кулак.
Душат сны один дурней другого,
но из них не вырваться никак.
 

Зарисовка

 
Рука ведёт перо с нажимом,
и пальцы сжаты, как тиски.
Училка из старорежимных
в костюме строгом у доски.
 
 
В тетради сохнет промокашка,
вся комната светлым-светла.
Чернильница-невыливашка
из синеватого стекла.
 
 
Её несу с собой в портфеле
и на́ дом заданный урок.
А на моей лежит постели
мой кот, свернувшийся в клубок.
 
 
Зиме конец. Но обморозил
в начале марта уши он,
занявшись половым вопросом,
поскольку молод и силён.
 
 
В сарае громко квохчут куры,
им снится летняя трава.
Из печки, как из амбразуры,
стреляют искрами дрова.
 
 
На кухне стол едой не блещет:
картошка, яйца, серый хлеб.
Мы верили, что будет легче,
не ведая духовных скреп.
 
 
С утра соседи варят бражку,
начав предпраздничный забег…
Чернильница-невыливашка.
История. Двадцатый век.
 

На горе Монсеррат

 
Не стремящийся к путешествиям,
побывать кое-где успел,
восполняя для утешения
в географии свой пробел.
 
 
Часто стопы туда вело мои,
где не только пейзажу рад —
к древним древностям Каталонии,
ко святой горе Монсеррат.
 
 
Словно гусеница зелёная,
полз скрипучий фуникулёр
на вершину, к зубцам изломанным,
в монастырский широкий двор.
 
 
В храме лестница вверх кручёная,
там, печалясь за алтарём,
восседает Мадонна чёрная
в одеянии золотом.
 
 
Принимает чужие горести,
становясь от них всё черней.
И как будто под ношей горбится,
сострадая слезой своей.
 
 
Божьей Матери взгляд блуждающий —
к ней людская течёт река.
Если выше – скажи, куда ещё,
в даль неясную, за облака?
 

«Обещаю не ныть, не плакать…»

 
Обещаю не ныть, не плакать,
просто сдать проездной билет —
возвращаться в свою Итаку,
чтоб проститься с ней, смысла нет.
 
 
Там, где шлялось беспечно детство,
там, где юность любовью жгла,
не осталось теперь наследства —
ни корней родных, ни ствола.
 
 
Только в дальнем краю несытом,
долгом связана, как венцом,
спит под памятником гранитным
мама рядом с моим отцом.
 
 
До войны была черноволоса,
но под страшной бомбёжки вой,
из вагона с детьми с откоса
спрыгнув, стала в момент седой.
 
 
Я родился в сибирской стуже,
начинала зима разбег.
Белый свет мне ворвался в душу,
как декабрьский пушистый снег.
 
 
Память мало что сохранила —
оказалось время сильней:
что-то стёрло, а что-то скрыло
в беспощадном мельканье дней.
 
 
Смутно помню кусты сирени,
двор зелёный, барачный свод
и в скворечнике столпотворенье,
и под окнами огород…
 
 
Ни двора, ни птиц, ни барака —
молча прошлому вслед гляжу.
Возвращаться в свою Итаку —
путь к последнему рубежу.
 

«Раньше сидел по ночам…»

Ещё здесь в песне есть нужда,

а для чего стихи?

Ю. Ряшенцев

 
Раньше сидел по ночам,
тупо склонясь над тетрадью.
В самом начале начал,
там, за невидимой гранью.
Словом терзаясь и злясь,
долго вымучивал что-то.
В сон опасаясь упасть,
утром бежал на работу.
Выдохнул, думал, строку —
душу кому-то зацепит:
юноше и старику,
девушке, даме в расцвете.
 
 
Сплыли надежды, как сны.
Жизнь – неразгаданный ребус.
Песни ещё здесь нужны,
что здесь в стихах за потребность?
В прошлые годы броски,
поиск несбыточных целей.
Приступы чёрной тоски,
жалкой на самом-то деле.
 

«Нынче и зимы-то не бывало…»

 
Нынче и зимы-то не бывало,
и её теперь уже не ждём.
Северное небо набухало,
но не снегом, а всегда дождём.
 
 
Ураган обламывал деревья,
воду взбудораживал в реке.
Потрепал изрядно город древний
и пропал, беснуясь вдалеке.
 
 
А весна появится, капризна,
свет неся высокого венца.
Краткая, но не короче жизни,
той, что нам осталась до конца.
 

«Закатное солнце повисло над лесом…»

 
Закатное солнце повисло над лесом,
купая лучи за зелёной стеной,
и облаком серым, как дымной завесой,
скрывая побег свой с работы дневной.
 
 
Ещё не витает над нами прохлада,
и воздух остаточным жаром палит.
И кажется, скоро шестая палата
нам боль головную одна утолит.
 
 
Но быстро пройдёт беспощадное лето:
трава порыжеет, а в небе – темней.
Горячего времени песенка спета,
как жизни бездарной и глупой твоей.
 

ФОТОАЛЬБОМ

 
Сникли фотографии в альбоме,
что давным печатались давно.
И теперь осталось в старом доме
лет минувших смутное пятно.
 
 
Хоть его проветривай, хоть стисни —
фото не становятся ясней.
В каждом взгляд уже ушедшей жизни,
в каждом звук почти забытых дней.
 
 
Блеклость и размытость чёрно-белых,
с цветом неестественным цветных.
А когда-то с них душа глядела
всех друзей, знакомых и родных.
 
 
Время потрудилось, постаралось,
чтобы с прошлым связь разорвалась
и в альбоме медленно стиралось
то, что помнить надо бы сейчас.
 
 
Потому что в лицах и фигурах,
в складках напряжённого чела
отразился дух эпохи хмурой,
той, в которой наша жизнь прошла.
 
 
Всё ж бумаги хрупкая основа
сохранила чей-то светлый лик.
А вот снимки века цифрового
можно пальцем уничтожить вмиг.
 
 
Так что пусть на памятных страницах
под обложкой дольше проживут
горя испытавшие сторицей
и счастливых несколько минут.
 

«Снова день сгорает, как свеча…»

 
Снова день сгорает, как свеча,
в темноту стекает, утомлённый.
Не суди о прошлом сгоряча,
ты его наследник и поклонник.
 
 
Но по правде, я давно устал,
над минувшим раздвигая тучи,
чтобы возвести на пьедестал,
что-нибудь из древности дремучей.
 
 
Вроде смог о чём-то рассказать,
где-то сносно, где-то слишком скудно.
А теперь себя мне не узнать:
замолчал, то хмурясь, то тоскуя.
 
 
Кажется, всё близкое, твоё,
не спеша написано и честно.
Но кому сегодня интересно
наше стариковское нытьё…
 
 
Потускнел тех лет иконостас,
так зачем же на него молиться.
Будем жить и здравствовать сейчас,
расправляя сморщенные лица.
 
 
Осень в тёплом свете октября
головой качнула златокудрой.
Может, в прошлом бродим и не зря,
но живём, вставая с новым утром.
 

«Был инфантильным и был молодым…»

 
Был инфантильным и был молодым.
Верил, смеялся, любил и надеялся.
Время прошло. И рассеялся дым
юности светлой, и мрачным я сделался.
 
 
С грустной усмешкой взираю вокруг.
В битву душа не рванётся, не бросится.
Лучше молчанья спасительный круг,
чем бестолковая разноголосица.
 
 
Часто сижу, недовольно ворча:
толку-то что? И сражаюсь с сонливостью.
Хочется, правда, порою сплеча
вдруг рубануть – чтобы по справедливости.
 
 
Возраст старенья. Сомненье грызёт:
сколько осталось? Но жизнь не сознается…
Нет ощущенья, что кончилось всё,
есть ощущенье, что всё начинается.
 

Игорь Шестков / Берлин /

Игорь Шестков (Igor Heinrich Schestkow) родился, вырос и жил до эмиграции в Москве. После окончания МГУ 10 лет работал в НИИ. Занимался самообразованием, рисовал, в восьмидесятых годах участвовал в выставках художников-нонконформистов. В 1990 году выехал как турист в ГДР и на родину больше не вернулся. Живет в Берлине. Пишет рассказы и эссе по-русски.

Присутствие

Раньше меня часто спрашивали: «Зачем ты пишешь?»

Незачем объяснять, почему этот вопрос неприятен автору. Но я все-таки объясню. Вопрос этот свидетельствует о том, что спрашивающий настроен скептически, что он вовсе не убежден в том, что «все это» стоило писать и публиковать, множить сущности, заставлять бумагу терпеть и засорять и без того крайне засоренное виртуальное пространство сумасшедшими словесными эскападами.

Вопрос этот вынуждает автора оправдываться.

Мол, пишу, потому что не могу не писать, пишу для себя, пишу для славы, для публики, для истории…

Ради сохранения языка… сохранения воспоминаний… памяти…

И каждый раз после ответа на этот вопрос у меня возникало чувство стыда и неудовлетворенности. Потому что я понимал, что обороняюсь, да еще и не очень успешно, а это означает, что на самом деле я не знаю, зачем пишу. Вроде как графоман или идиот.

И это горькая правда.

Это было нестерпимо. И вот, в ответ на это мучение у меня выработался своего рода безумный ритуал: каждый день, просыпаясь, я еще и еще раз отвечаю незримому интервьюеру на этот проклятый вопрос.

И сегодня тоже… ответил.

И ответ этот был непригляден и прост как правда.

Да, да, я пишу свои тексты и публикую книги всего лишь для того, чтобы…

Так ответить побудил меня приснившийся мне сегодня ночью сон. Длинный и странный. Попробую его пересказать. Хотя это и трудно, уж очень не от мира сего, и одновременно – сон этот и есть мой настоящий мир, мир, который я многократно пытался воспроизвести в виде текста, мир, который всякий раз триумфально противостоял моим попыткам.

…

Представьте себе большое овальное помещение, разделенное на что-то вроде ячеек… как это бывает на археологических раскопках. Стены между ячейками невысокие – метр, полтора. Из римского кирпича.

Потолок помещения напоминает потолок планетария.

Звезды, планеты, туманности. Все в движении.

Воздух в помещении теплый, но не совсем прозрачный. Декоратор напустил туману.

Где-то оркестр играет. Звучит его музыка, однако так, как будто музыканты еще не играют, а настраивают свои инструменты. Ля-ля-ля…

В ячейках – столы, стулья, комоды, картины, пыльная рухлядь. Там стоят и сидят люди. Много людей. Одеты празднично. В руках у них бокалы с шампанским. Это гости. Они беседуют. Жестикулируют.

Но не все. Некоторые молчат, они погружены в себя.

Напряженно думают о чем-то. О чем?

Все ждут чего-то. Нет, Годо никто уже давно не ждет. И мальчик не прибегает, чтобы оповестить всех о его приходе. Кажется, Годо уже приходил, но его не заметили. Не удивительно.

Гости ждут ивента, события. События без черточки после «о». Чего-то обыденного, обыкновенного, рутинного. Но возбуждающего, щекочущего нервы.

Событие это как-то связано со мной.

Я во сне не похож на отражение в зеркале. Какой-то я. Одна из моих вариаций, часто меняющих внешность, судьбу и все остальное. Ведь я оборотень…

Брожу по помещению, захожу в ячейки. Раскланиваюсь. Здороваюсь с гостями. Обмениваюсь ничего не значащими репликами. Жму руки, приветливо улыбаюсь. Гости внимательно смотрят на меня. Доброжелательно оценивают. Делятся друг с другом впечатлениями. Кивают головами. Но некоторые – хихикают. Почему?

Многие ищут глазами кого-то. Кого?

Я знаю, кого. Того, невидимого. Я ощущаю его властное присутствие своим телом. И боюсь его и жажду встречи с ним. Он не человек, не зверь и не чудовище. Он неотъемлемая часть этого пространства.

Я не знаю, кто он.

Археологи ищут его в земле. Деликатно скребут глиняный пол скребками.

Одетый в черное священник служит ему, читает проповедь с небольшой кафедры.

Театральный пожарник чистит свою каску. Он видит его в своем отражении.

Попугай в клетке пытается разгрызть орех. И понять его сущность.

Я догадываюсь – это смотрины. Или что-то вроде смотрин. И в одной из ячеек сидит на стуле скромная девушка в белом платье, моя невеста. Ее окружают плотной стеной братья, сестры, родители.

Ищу глазами невесту и нахожу в отдаленной ячейке. Ловлю взгляд ее прекрасных печальных глаз.

Жалею ее, ведь она похожа на скелет, так исхудала.

Ее кожа стала прозрачной как молодой лед.

Иду к ней.

Или это похороны?

Некоторые женщины плачут. Они оплакивают его. Но он не умер!

Мужчины отводят глаза.

Плотник строгает рубанком крышку гроба и напевает непристойные куплеты.

Вход в ячейку преграждает носорог, отец невесты. Каменный истукан с глазами удава. В скверно сшитом фраке и засаленном цилиндре. Волосы напомажены. Усы как у фюрера. Золотое пенсне.

Отец шипит: «Вам сюда нельзя! Нельзя. Позже, все позже. Идите к гостям, сударь мой, уважайте наши традиции. Или примите ванну и натритесь одеколоном. А о приданом даже не мечтайте. Таким как вы и наследства не полагается. Устарели, господин хороший. На осину, на осину…»

Какой негодяй! Ухожу от него подальше. Хочу вернуться и ударить его.

Но смиряю себя и продолжаю играть свою незавидную роль. По инерции, как манекен.

Брожу, брожу, киваю…

Знаю, что где-то тут – мои умершие родители, потерявшиеся друзья, бывшие возлюбленные.

Они ждут меня, но я не могу их найти.

Где я? Где мы все? Что это за помещение?

Что за комета скользит по потолку, как змея?

Что за смех слышится мне, несмотря на шум оркестра, звон бокалов, шушуканье, крики и шарканье ног?

Кто пригласил этот оркестр? Почему он так и не начал исполнять увертюру?

Почему на мне только старая дырявая ночная рубашка и полосатые носки?

Где мои остроносые туфли и белые кожаные перчатки, которые я когда-то так любил?

Как я сюда попал? Почему не могу вспомнить прежнюю жизнь?

Куда все подевалось?

Почему отяжелели кузнечики и зацвел миндаль?

Почему дрожат стерегущие дом и осыпался каперс?

В одной из ячеек – только одна гостья. Стоит, спиной ко мне. Внезапно я узнаю ее.

Это моя жена. Она ничего не говорит, но я чувствую, что она вне себя от горя. Дрожит, бедняжка.

И испускает такие звуки, как сломанная музыкальная шкатулка.

Решительно подхожу к ней, беру за плечи и поворачиваю лицом к себе, как куклу. Какой ужас! Это действительно кукла. Она моргает своими искусственными веками из алебастра. Из опаловых глаз текут слезы.

Или это не жена, а моя давно умершая бабушка?

Не могу вспомнить ее лицо. Мне так ее не хватает.

Осторожно кладу куклу на пол и бреду дальше.

Ощущение его присутствия болезненно усиливается.

Сон превращается в кошмар.

Ячейки в помещении становятся камерами пыток в гигантском лабиринте-лупанарии.

Гости оборачиваются демонами и демоницами.

По потолку бегают зловещие рогатые существа.

Оркестр производит чудовищную какофонию, сквозь которую до меня доносится его самодовольный хохот. Его.

Я бреду по лабиринту.

Георгий Яропольский / 1958–2015 /

Поэт, переводчик. Родился в Новосибирске, жил и писал в Нальчике. Автор восьми поэтических сборников и поэтического переложения Апокалипсиса (Откровения Иоанна Богослова). Переводил поэтов Северного Кавказа и Закавказья: Галактиона Табидзе, Кязима Мечиева, Кайсына Кулиева, а также современных кабардинских и балкарских авторов. С 2001-го занялся переводами с английского стихов Роберта Фроста, Филипа Ларкина и других англоязычных поэтов. Перевел на русский язык более двадцати романов современных англоязычных писателей.

Транзит

Игорю Терехову

 
Хоть в мечеть обратился «Ударник»,
хоть реклама повсюду в чести,
хоть все больше фасадов шикарных, —
от тебя, слобода, не уйти.
 
 
Пусть три слоя гудрона налягут
здесь на землю подобьем оков,
но проступит и прежняя слякоть,
и булыжники прошлых веков.
 
 
Пусть малюет хоть кто не по-русски:
Pizza, Club, Vavilon ли, Vivat, —
на углах, как и раньше, старушки
сядут семечками торговать.
 
 
Даже если и буду сподоблен
Корбюзье изощренных затей,
не поверю в кончину колдобин,
закоулков, трущоб, пустырей.
 
 
Светляки до сих пор не потухли,
хоть, конечно, неону – мерси.
Нацепив италийские туфли,
самотечную грязь помеси.
 
 
Коль налипнет саманная глина,
захолустье винить не спеши:
не провинция в этом повинна,
а особое зренье души.
 
 
Мир обманной завесой окутан,
но черты его сквозь ширпотреб
прозревает художник Колкутин —
и все прочие, кто не ослеп.
 

 
Вдруг захотелось снега. Чтобы он
светился затаенно и печально.
И чтоб – ни звука. Чтобы только звон
в ушах от ненасытного молчанья.
 
 
И чтобы окна – гасли. И следы,
в снегу сойдясь, застыли бы ничейно…
А дворник, взявшись утром за труды,
не понял бы их знойного значенья!