Текст книги "Зимние сны"

Теперь Борей проносился над городом. Снежинка заметила золочёный шпиль с корабликом и изящные здания вдоль широко раскинувшейся реки.

Края реки, затянутые льдом, были немного припорошены её сёстрами-снежинками. А середина реки зловеще чернела. «Какая могучая и страшная бездна», – подумала наша путешественница, и ей стало немного не по себе. И вспомнились ей песенка о туче и слова матери-облака: «Вода опасна для вас, деточки. Хотя и вы тоже были влагой, пока не родились».

Ветер вынес снежинку на площадь и промчался над колонной. Снежинка успела мельком увидеть золочёного ангела с мягкими чертами, склонившегося с добротой к тем, кто бежал, спасаясь от колючего ветра. Борей стремительно мчался дальше.

Пролетев над светло-жёлтой аркой, он оказался на широком проспекте. Ехали машины, витрины магазинов подмигивали прохожим, выставляя напоказ меха, кожаные сумки, зимнюю обувь. Всё смешалось в один короткий аккорд, а снежинке так хотелось, чтобы ветер приостановил свой неистовый бег и позволил ей разглядеть здания и строгие линии улиц!

Снежинка приближалась к вокзалу. Быстро шагали люди, спешили на поезд, тянули за собой тяжёлые чемоданы, входили в вагоны, отряхивались от снежной пыли. Молодые люди спортивного вида, гордясь силой и здоровьем, упругой походкой выходили на перрон. Снег под их ногами хрустел, кристаллики ломались, скользя друг о друга, и их песня-жалоба была слышна снежинке.

Тут ветер бешено закружил ледяную звёздочку. «О, что же это?» – не успела подумать она. Все бежали, торопились, мелькали высокие сапоги, толстые кожаные ботинки, женские ботики с меховой опушкой, и снежинка испугалась, что её вот-вот раздавят.

Но тут ветер опустил её на рукав куртки мальчика лет семи. На фоне своих сестёр она особенно привлекла внимание ребёнка. Он замер на месте, рассматривая природное чудо. Людской поток полился вокруг него. А мальчик шептал: «Какое диво!

Постой, звёздочка, не тай!» Он успел рассмотреть тонкий рисунок снежной красавицы, её вытянутые формы, совершенные линии. Но тут, увы, снежинка растаяла, испарилась, исчезла.

Мама потянула мальчика за руку: «Антон! Что ж ты стоишь? Быстро на поезд!» Он покорно пошёл следом, но грациозная, чудесная снежинка заполняла его воображение.

Прошла зима. Как-то раз, ранним весенним утром, Антон выбежал в сад на даче, куда ехал в зимнюю метель с мамой. В то роскошное сияющее утро лучи солнца щедро делились своим светом с растениями. На траве мигала алмазами роса. Её капельки переливались всеми огнями радуги, жёлтым, зелёным, синим, красным, фиолетовым, оранжевым.

«Похоже на бриллиантовую брошь, которую мама надевает в торжественных случаях!», – подумалось ему.

Погружённый в созерцание росы, мальчик вспомнил снежинку. Зимняя звёздочка была намного сложнее и прекраснее по форме, чем её летние сёстры-росинки. Весенние красавицы оставались одинаковыми, отличаясь друг от друга лишь размерами.

«Почему природа, создавая такое совершенство, как моя ледяная звёздочка, так легко и беспечно его уничтожает? Наверно потому, – утешал он себя, – что творчество природы безгранично».

С того памятного года снежинка-звёздочка, как ценный клад, стала навек богатством его души.

Мальчик вырос и стал художником-пейзажистом.

С возрастом пришли техника и знания. Но главным было то, что он сумел не потерять своё детство, свежесть и некоторую наивность, которая помогала ему передавать яркость и индивидуальность увиденного. По мере роста его сознания он научился ещё внимательнее смотреть на природу, отражая явления самостоятельные, единичные. Его картины можно было читать, как поэзию. То это было весеннее пробуждение леса и тихое пение ручья, то тёплое дыхание изменчивой летней рощи с игрой светотени, то грусть заросшей мхом лесной просеки.

Зимняя звёздочка вела его по жизни. Ведь живописец – это тот, кто умеет передать разные тайны природы.

Евгения Босина / Нагария /

Евгения Босина родилась в Киеве, окончила филфак Киевского госуниверситета (по специальности: «Русский язык и литература»). В 1990 г. вместе с семьёй репатриировалась в Израиль. Живёт в г. Нагария, преподаёт русский язык. Стихи начала писать на Святой земле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля, лауреат премии СРПИ им. Д. Самойлова, автор 5-ти поэтических сборников. Печаталась в израильских и зарубежных изданиях: «Время и место» (Нью-Йорк), «Иерусалимский журнал», «Бульвар Ротшильда» (Тель-Авив), «Дальний Восток», «Южное сияние», «Балтика-Калининград», «Литературная газета», «Эмигрантская лира» и др. Победитель, лауреат и финалист различных международных литературных конкурсов.

«Кто-то небо усыпал крошкой…»

 
Кто-то небо усыпал крошкой,
Мелкой-мелкой, цветной, холодной…
Я лечу над лесной сторожкой,
Я невидима и свободна.
 
 
Подо мной – серебрится зелень,
Надо мной – голубеют воды.
Станет скучно – гляжу на землю,
Станет трудно – держусь за воздух.
 
 
Я лечу – над мостом и пашней,
Я над словом лечу и делом,
Над тобой, над собой вчерашней
И над тем, что вчера болело,
 
 
Я лечу, потому что вереск
Пожелтел, значит, скоро стужа,
Потому что всё дальше берег,
А река всё темней и глубже,
 
 
Я лечу, потому что полночь,
Потому что душе угодно,
Потому что однажды вспомню:
– Я невидима и свободна!
 

«Опять, опять тоска по снегу…»

 
Опять, опять тоска по снегу
Грозит сезонным обостреньем:
Неровным пульсом, плачем, смехом…
Но, врач и мастер сновидений,
 
 
Пришёл январь, взмахнул рукою
И распахнулись, как когда-то,
Лесов приёмные покои,
Полей пресветлые палаты…
 
 
Плыл снег, летел, как белый аист,
Крылом касался осторожно,
И жар спадал, и сны сбывались —
То внутривенно, то подкожно,
 
 
Кружились звёзды и не гасли
В своей завьюженной купели…
А я спала, мне снилось счастье:
не свет, а снег в конце туннеля.
 
 
И пахло счастье утром стылым,
Сосной, нетопленою дачей
И почему-то… детским мылом —
Тем, от которого не плачут.
 

«Шкаф, потолок, тумбочка, старое одеяло…»

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…

И. Бродский

 
Шкаф, потолок, тумбочка, старое одеяло…
Как ты был счастлив! Господи, чего тебе не хватало?
Книги, окно, зеркало, парочка репродукций…
Вышедшему однажды больше нельзя вернуться.
 
 
Некуда, понимаешь? Даже мечтать нелепо.
Всё изменилось начисто, пока ты ходил за хлебом.
Так что и не пытайся. Ключ отошлёшь почтой.
Что изменилось? Мало ли: время, пространство – вот что.
 
 
Знаки, слова и помыслы… Разве ты сам – прежний?
Дальше – непредсказуемо, неразличимо, снежно,
Ветер качает облако, словно огромную зыбку…
Не возвращайся в комнату. Не совершай ошибку.
 

Сказка о глиняном человечке

 
По камешкам, точкам, по строчкам неловким,
по лесенкам шатким – на ощупь…
Ну что ж,
иди, человечек, как есть, без страховки,
иди, удивляясь тому, что идёшь.
Ах, мой человечек, ни в чём не повинный!
Не то, так другое, не ты, так другой:
немножечко праха, немножечко глины —
ну, что там случится ещё под рукой?
 
 
Расплющу, сомну, из кромешного мрака
достану, назначу пространство, судьбу
и время,
и выжгу три огненных знака —
три буквы горящих на глиняном лбу.
 
 
Пойдёшь, спотыкаясь, по кромке бумажной —
на слабеньких глиняных ножках малыш,
и станет тебе одиноко и страшно.
О, как ты заплачешь, о, как закричишь,
и вырастишь звук,
и добудешь словечко,
себя загоняя, любимых губя…
 
 
А я… я опять сочиню человечка,
чтоб был хоть немного счастливей тебя.
 

Сказка наоборот

 
Так слушай… Из завьюженных пустот,
из тех краёв, где обитают зимы…
О, в этой сказке всё наоборот,
неправильно, вовек непоправимо!
 
 
Ах, Сказочник, опомнись, Бог с тобой!
Зачем твой взор невидящ и прозрачен,
зачем осколок, крохотный и злой,
не мальчику, а девочке назначен?
 
 
Нет-нет, жива – без жара и без слёз,
давным-давно привыкшая к осколку,
а мальчик… мальчик, что ж… всё мёрз и мёрз,
и тосковал, и плакал втихомолку.
 
 
И был январь – внутри и за стеной,
и город в этом снежном липком тесте…
Раскол, оскал, осколок роковой,
ошибка, затерявшаяся в тексте.
 
 
И кажется: ведь только-то и дел —
чуть-чуть исправить слово или фразу,
но Сказочник ужасно постарел,
не видит букв…
Ну, в общем, не до сказок.
 

Людмила Маршезан / Париж /

Родилась и получила высшее образование в Харькове, но по национальности парижанка с русской душой; с 1984 года проживает в Париже. Три книги в соавторстве с мужем опубликованы по-французски. По-русски издается: в «Русской Мысли», «Из Парижска», «Смена», «Крещатик» и др. В 2018 году вышла книга «Рассказы из Парижа» (Алетейя СПб). В 2020 году лауреат международного конкурса имени дюка де Ришелье в номинации эссе «Бриллиантовый дюк». В 2021 году награждена медалью Джека Лондона за творческую изобретательность и вклад в развитие современных литературных традиций.

Гений без головы

У неё всё было ангельское, кроме характера. Она непринуждённо доводила меня до кипения. Охлаждения. Возбуждения. Своей энергией могла убить всё живое или возродить мёртвое. Не колеблясь, бросалась на защиту униженных и оскорблённых.

Её родители, остроумные ребята, нарекли единственную дочь Orage, в переводе – Гроза. Нас, русских, иногда удивляют французские чудачества в именах. Например, композитор Бизе, при рождении получивший три императорских имени: Александр, Цезарь, Леопольд, при крещении был титулован ещё четвёртым: Жорж, под которым его и знает весь мир. Известное французское выражение гласит: «Зачем делать что-то просто, когда можно сложно».

Для покорения Грозы я выбрал русские ходы.

«Иду на Грозу», – предупреждал друзей. Они, смеясь, советовали, что если девушка мешает работе, брось её. Вот я и бросил. Работу. А ведь композитором был уже известным и, как писала критика, – талантливым. Но у неё, как всегда, было собственное мнение: «В твоей музыке много воды, а идею нельзя замешивать на H2O»! Мне неловко было напомнить ей, что я – Водолей. Она, конечно, была чистой Девой. Я дарил Грозе исключительно астры, подчёркивая её редкую профессию – астробиолог. Мне удавалось говорить с ней в «астральном стиле»: «Вода в жидком виде является одним из условий жизни на любой планете, поэтому моя музыка – это сама жизнь!» «Разумный разум» – так окрестила меня она, намекая, что творчество – это безумие, ведь настоящая музыка – это полёт к звёздам, в иные миры. Меня ужасно злило, что, отрастив крылья, я подчинялся земному притяжению.

В любой компании Гроза сворачивала всё пространство и сияла солнцем, вокруг которого вертелись присутствующие. У неё был дар овладевать душами людей, а некоторые предлагали даже тела. Её это расстраивало до невозможности. Она говорила, что шанс вступить в контакт с неземными цивилизациями более высок, чем построить нравственное, справедливое общество на нашей замусоренной планете.

Небитая морда быта продолжала засасывать людей в водоворот общества потребления, далёкого от гармонии. «У людей всё есть, только гормонов добра и совести не хватает», – произносила Гроза, выгибая левую бровь и глядя в потолок неба. Глаза у неё были неземные. Вы когда-нибудь видели анилиновые очи? Совершенно бесцветные, которые насыщаются окружающими красками. В день зелёный под вишней спелой они были красноречиво зелёными. В волнах Атлантики – аквамариновыми, а лучи заходящего солнца превращали их в золото. Круто, не правда ли? Но она не придавала этому никакого значения. Однажды, пытаясь сделать приятное, назвал её музой. «Я – музыка! Вслушайся в меня и запиши нотами». Но невозможно уловить неуловимое. Её сочувственный взгляд, утончённость и недоговорённость медленно убивали меня. Что-то непостижимое, ускользающее и тем не менее драгоценное, было в ней.

Однажды мы заглянули в известное заведение, бывшее местом встречи русских художников и поэтов. Здесь пил кофе Владимир Маяковский, который запечатлел – запечатал навечно это кафе в своём стихе.

 
Париж,
Фиолетовый,
Париж
В анилине,
 
 
Вставал
За окном
«Ротонды»
 

Лицо Грозы стало ликом Грёзы: «Именно эти стихи я тебе напоминала, но ты не реагировал, а ведь они для тебя».

 
А надо рваться
В завтра,
Вперёд,
 
 
Чтоб брюки
Трещали —
В шагу.
 

Мне пришлось приложить немало усилий, дабы не заржать жеребцом, вспомнив приятеля, сумевшего прочесть эти строки без пафоса: «Чтоб джинсы трещали в паху». Были две причины, заставившие меня наступить на горло собственному смеху: Гроза ещё недостаточно владела русским, но уже достаточно мной. Это исключало всякие «гусарские» шутки, которые пришлось бы долго и нудно растолковывать, видя в «грозовых» глазах неземную тоску и слышать вздох о том, что где-то есть другая жизнь. Вот, что значит иметь дело не просто с биологом, а астро. Остро чувствует и ещё острее пронзает моё сердце фразой-шпагой: «Я так верю в тебя, что тебе ничего не остаётся, как стать гением». А мне хотелось просто жить. Зачем узнавать новое, пугающее своей новизной, неизведанностью? Куда спокойнее вернуться к успокаивающим излюбленным повторениям. Разве в буре есть покой?

В утробе неба слабо светился зародыш солнца.

Милосердный дождь аккомпанировал звукам моего рояля. Я исполнял для неё свои старые, известные всем мелодии. Но трепета её души не чувствовал. Тогда рискнул сыграть что-то новенькое. Гроза вдруг встрепенулась, подняв голову к люстре и, превратив глаза в брызги хрустального света, спросила: «Это Бизе?» Ничего более унизительного в своей жизни мне не приходилось слышать.

– Если имеешь в виду пирожное на блюде, то угадала, – закипая, ответил я.

– Нет, я думаю о Жорже Бизе. Невозможно сопротивляться покоряющей прелести его музыки.

Мне жаль, что, умерев так рано, в 36 лет, он не узнал, что его «Кармен» покорила мир. «Черт возьми, а меня ей не жаль доставать своим Бизе?» – подумал я, теряя голову. Не разряжаясь раздражением, любезно, до приторности, ответил:

– «Кармен» – не его. Ты, конечно, мне не поверишь и помчишься в Национальную библиотеку Франции в поисках истины. Я тебе помогу. Посмотри оригинал гитарной пьесы испанского композитора Себастьяна Ирадиера, и ты сама убедишься, что Жорж Бизе её полностью содрал. Не надо так переживать, лучше вспомни нашу поездку на Кубу. La Habana (исп.) – днём и ночью живущая музыкой. Очень естественно твоя походка превратилась в танец, потому что в Гаване даже камни мостовой стонали от страстной музыки любви. «Хабанера» – само название указывает на место рождения. Темперамент ритма музыки далёк от тишайшего Буживаля Бизе, где мухи дохли на лету от липкой скуки.

– Если это плагиат, то гениальный, – не сдавалась Гроза, молниеносно совместив несовместимое.

– Плагиат, моя дорогая, в переводе с латинского звучит как воровство, кража, грабёж, жульничество в присвоении авторства.

– А может быть, это испанец вдохновился Бизе? – победоносно произнесла Гроза, сверкнув застёжкой-молнией.

– К сожалению, Себастьян Ирадиер покинул этот мир на десять лет раньше рождения «Кармен».

В воздухе запахло грозой. Но Гроза умеет выходить сухой из воды. Стоит ей взглянуть на небосвод, и тут же безумие представляется благоразумием, выливаясь в неплохой ответ.

– В опере «Кармен» помимо «Хабанеры» есть ещё и «Цыганская песня» и много всего волшебного.

Скажи честно, это Бизе сотворил сам?

– Нет. С Божьей помощью.

Она облегченно вздохнула, и отблеск внутреннего сияния отразился в глазах. Мне даже захотелось напеть что-нибудь из «Кармен», но слова не подходили. А может, вовсе обойтись без слов, без славы и лавров?

Гроза открыла маленькую сумочку, набитую необыкновенными мечтами, вернее вещами, и достала скромный белый платочек. Смахнув им потные нотные капельки на моём лице, вдруг одарила звёздным поцелуем. Comment ne pas perdre la tête?

(«Как не потерять голову»… строка известной французской песни.)

Светлое румяное утро. Безмерная синь неба. По запутанным, как жизнь, улочкам старого Парижа мы бродим с Грозой. На мне – элегантная мужественность, у неё – женственные вопросы.

– Тебе не кажется, что Париж – это приманка, дающая надежды на постижение чего-то непостижимого?

– Согласен. Это ловушка, вроде тебя.

– Париж, как и ты, не имеет соперников.

– Париж, как и ты, снисходителен к слабым.

Гроза заразительно смеётся. Она всегда открыта для острой, дерзкой мысли и удачной шутки. Быть рядом с ней постоянное испытание – искушение. А соперник у меня есть: серьёзный и блистательный. Самый большой в мире телескоп с монолитным зеркалом. Находится он на Северном Кавказе, в какой-то дыре, вернее, горе: Нижний Архыз. Даже не верхний! И вот туда ей надо позарез. Проверить свои научные гипотезы. Ведь Гроза не просто биолог, а астро, да ещё и с амбициями. Что можно увидеть в телескоп? Наличие биопродуктов на других планетах? Если бы она пожелала выйти в открытый космос, кто бы волновался. Так нет, ей надо в Черкесскую республику! Ничего не смысля в телескопах, но хорошо зная менталитет кавказских джигитов, я уговаривал Грозу отказаться от поездки, объяснив, что по своему политическому статусу, я не имел права её сопровождать. Но кто может остановить Грозу? Ведь у неё всё легко и просто (любимое слово). «Любовь – это так просто», – проговорила она, сообщив мне о своём увольнении из научно-исследовательского института и готовящейся одиссее на Кавказ. Моя беда в том, что я не могу думать, как французы и понимать, как они думают.

Тяжесть предстоящей разлуки была тяжелее моих гантелей. Накачивая мускулы, выкачивал непосредственность молодости, заставляя себя «просто» улыбаться, отвечая на её «простые» вопросы.

– Мне хочется знать, как ты, человек русской культуры, воспринимаешь…

– Париж? У каждого свой. Он никогда не кончается, скорее, кончусь я. Мне кажется, он пророс в меня и слился в единое целое, – ответил я Грозе на полном серьёзе.

– Русские любят этот Вечный город, предмет зависти для тех, кто никогда его не видел. Все знают чрево Парижа, а вот где бьётся его старенькое сердце?

«А моё молодое её не беспокоит», – подумал я, и досада-засада засаднила в левой стороне груди.

Стоит ли говорить, что показавшийся во всей красе Сент-Эсташ, меня несказанно обрадовал. С этим собором меня связывали музыкальные воспоминания. Здесь отпевали мать Моцарта, здесь дирижировал Гектор Берлиоз и играл Ференц Лист. И, самое удивительное – ответ Грозе валялся прямо на мостовой, перед церковью. Я улыбнулся улыбкой тех, кому улыбнулась сама судьба.

Опираясь щекой на раскрытую ладонь, лежала на земле огромная каменная голова, словно слушающая биение сердца города. На табличке значилось: «Прислушивание» Henri de Miller. 1986».

Гроза, сломя голову, бросилась к башке (вот, что значит провинциалка) и, прижавшись к ноздрям каменного носа, разочарованно закапризничала: «Не звучит и не стучит! Ты можешь передвинуть?»

Эта скульптура, высотой в три метра, весила 65 тонн. Куда приятнее взять на руки невесомую Грозу и приблизить к огромному уху.

– Слышу, – прошептала Гроза, – я слышу… музыку Бизе.

Молнии рвали небо на части. Оглушительные удары грома раскатывались и закатывались повсюду. В магазинчике, напротив кладбища Père Lachaise, Гроза тщательно выбирала цветы.

– Судьба Жоржа Бизе – это шипы без роз. Мы хотели бы подарить ему розы без шипов. Что вы посоветуете? – обратилась она к продавщице, смотревшей в окно с тихим ужасом.

– Магазин закрывается, – пролепетала цветочница.

– Не бойтесь. Это просто гроза, – ласково успокаивала её Гроза.

Мне выпала честь нести огромный горшок развесистых необычных цветов с яркими пестиками и тычинками. При каждом шаге они рьяно и обильно опыляли меня пыльцой. Даже ветер хохотал при виде моего светлого пиджака, превратившегося в жёлтый жилет.

Гроза вошла на кладбище, как в святилище. Благоговейное, белое, как правда, платье, трепетало одиноким парусом надежды. Как по молитвенным коврам двигалась она по брусчатке кладбищенской аллеи, совсем не замечая, что день молний и громов превращался в зловещие сумерки погромов. Деревья гнулись и стонали, дверцы часовен срывались с петель, а колокола звонили сами по себе. Смутная тоска таскалась по моей душе. Оставалось так мало времени вдвоём, а мы теряем его среди могил. «Умереть – это так просто», – утверждала Гроза. «Это нормальное явление, как солнце и луна». Может быть, она и права. Но её странный отъезд в странную страну выбил меня из седла жизни. Найду ли я новую гармонию? Как будет звучать оркестр моей души без дирижёра?

Мое нервное напряжение разорвал её неподражаемый голос:

– Жорж Бизе не только композитор, но и гениальный пианист, обладавший феноменальной способностью чтения с листа неизвестных ему произведений.

– А что ему оставалось делать, если мать в детстве прятала от него книги, которые он читал запоем, мечтая стать писателем. Александр Жорж Бизе романист… Ты представляешь?

– Не говори. Мне так нравится его дар нюансировать силу звука, сообщая ему особую певучесть.

Смотри, сколько бутонов у этого цветка, который ты несёшь. Мне кажется, у Бизе множество бутонов таланта, которые не успели распуститься.

– А вот жена, его любимая Женевьева, распустилась полностью, совершенно не скрывая своих близких отношений с успешным пианистом (кто сейчас его помнит?), кстати, соседом по Буживалю – Эли Делабродом. Мне кажется, что выбор любимой женщины определяет всю жизнь мужчины или сто́ит ему жизни. Примеров достаточно от Пушкина до Бизе.

– Но ведь композитор не погиб на дуэли?

– Это ещё хуже. Без надежды на осечку пистолета. Смертельный номер на все сто процентов. Представь цветущий Буживаль конца мая 1875 года. Сердце Бизе маялось и разрывалось от ревности. Душевные страдания усугублялись физическим недугом: глухота – последствие тяжелейшей ангины. Амбициозная, безжалостная Женевьева не прощала слабости и творческих неудач. «Озорному шутнику», так прозвал композитора Тургенев, было не до шуток. Семейная прогулка Женевьевы с супругом, любовником и маленьким сыном вдоль берега Сены злила Бизе до предела. Он мучительно вслушивался в разговор, но слышал только отдельные слова. Он даже обрадовался вечерней сырой прохладе, надеясь побыстрее вернуться домой. Вдруг Делаборд предложил посоревноваться в плавании. Бесстрашный Бизе принял вызов, прекрасно понимая, чем ему грозит купание в студёной воде. Женевьева могла бы остановить мужчин, но только малыш кричал: «Папа, не надо, папа…» Победа над соперником стоила Жоржу Бизе жизни. Вечером поднялась температура, нестерпимые ревматические боли и паралич рук и ног. Перед смертью он выразил желание…

– Попрощаться с женой и сыном?

– Нет, поговорить с соперником, а может посмотреть в его нахальные глаза или плюнуть ему в лицо? Никто не знает, что происходило у постели больного. Бизе потерял сознание, а Делаборд – честь.

Композитор свел с ним счёты своей жизнью.

Гроза виновато взглянула на меня. «А может быть, она тоже жаждет моих подвигов, доблестей и славы?» – мысль молнией сверкнула в голове, но стоило Грозе заговорить, как я уже думал совсем о другом.

– Скажи, а Женевьева была красивой?

– Пойди посмотри в Лувр. Там хранится её портрет, до сих пор сохранивший её тайну. Когда умер гениальный муж, Женевьеве было 24 года.

И вот произошла такая странность, которая меня очень насторожила. Она обратилась к друзьям погибшего мужа с требованием «уничтожить все полученные от него письма за последние пять лет». Чего она боялась или что скрывала? Может быть её любовник, находясь с глазу на глаз с Бизе, не выдержал его взгляда и придушил? Я внимательно перечитал все воспоминания. Всё запутано до предела. Антони де Шудан, близкий друг композитора, который первым прибыл в Буживаль, утверждал, что видел на шее покойного подозрительные следы и шрам.

Мне почему-то до боли стало жаль себя. Захотелось успокоительной ласки, нежности. Склонившись перед памятником композитору, чтобы достойно установить цветы и столкнувшись головами, мы были на пороге поцелуя, как вдруг её глаза наполнились ужасом. «Что происходит, – подумал я, – что, чёрт возьми, происходит»? В ответ услышал все звуковые возмущения небес, а шаровые молнии шарили по могилам сверкающими колобками. Природа никак не могла разродиться-разрядиться дождём. «Надо сматываться», – подсказывал мне разумный разум, но Гроза указывала на пьедестал. Скользнув взглядом по работе, но не шедевру Шарля Гарнье, увидел обычную банальность:

A Georges Bizet, sa famille et ses amis 1838–1875

Традиционный лавровый венок венчал… Но то, что он должен был венчать отсутствовало. Отвинтили. Украли. Опошлили. Прекрасная голова Александра Цезаря Леопольда Жоржа Бизе исчезла.

Напряженное уныние и осуждение читалось в любимых глазах: «Сделай что-нибудь», – умоляла Гроза. Что я мог сделать? Очередную глупость. Вскарабкавшись на пьедестал, взгромоздил глиняный вазон с цветами вместо головы. Я спрыгнул прямо в её раскрытые объятия и чувствовал себя героем. Недолго. Злой ветер испортил всё. Мы остались у разбитого горшка. Молниеносный взгляд Грозы испепелил меня.

– Не волнуйся, родная, я всё устрою.

– Ты собираешься устраивать что-то ещё?

– Нет, то есть да. Просто сбегаю сейчас к Шопену и одолжу у него горшок. Его это не побеспокоит, у него всё равно нет сердца.

– Мне надоели твои остроты. Вот почему я уезжаю. Возьмись за голову, найди её.

Она многозначительно посмотрела в сторону зияющей пустоты памятника.

– Это не шутка. Клянусь! Сердце Фредерика Шопена законсервировано в бокале коньяка и находится в Варшаве.

Она смотрела с недоверием. Женщинам нельзя открывать правду. Это вызывает подозрение.

У Шопена меня обрадовало обилие цветов и даже пустых горшков. Значит, есть в этом потерянном мире ещё нормальные люди. Муза музыки на его могиле тихо скорбела над затихшей преждевременно (39 лет) Лирой. Гении умирают молодыми. Не скрою, я уделил внимание Музе, осмотрев её тщательно. Фанаты откусили, отбили, отпилили или отрубили указательный палец на её правой руке. Но что значит палец, по сравнению с головой?

Обременённый вазоном, я предстал пред грозовые любимые очи. Никаких восхищений. Неловко выхватив цветы из черепков, пересадил, как мог, в новую ёмкость. И хлынул долгожданный дождь.

Повезло всем цветикам, пестикам и тычинкам-дурачинкам. Мы побежали через кладбище к выходу. Я снял пиджак (жёлто-серо-грязный) и пытался укрыть любимые хрупкие плечи. Она брезгливо поморщилась. Тогда я сбросил его на ступени мавзолея княгини Елизаветы Александровны Демидовой. «Чёрт возьми», – непроизвольно вырвалось у меня, а ведь говорят, что эти ступени ведут в ад.

Весёлая княгиня, умерев рано (а кто поздно?), повеселилась и после смерти, оставив адское завещание: тот, кто составит ей компанию в склепе в течение года, получит всё её богатство. Желающие сошли с ума, несмотря на угощение самыми изысканными блюдами из престижных ресторанов.

Они не знали, что только искренне влюблённый человек может совершить такой подвиг, даже не заметив бег времени.

– Русские – странные люди, – резко, как приговор произнесла Гроза.

– Какая страна, такие и люди, – ответил я с вызовом.

Мы умолкли. Каждый понимал и думал по-своему. Мой бесшабашный дух иссяк. Какой пустяк для Вселенной. Сегодня я остался лишним на этой Земле.

Вскоре Гроза улетела. Прощание было тяжёлым, бестолково-невнятным. Я перестал жить в ритме восходящего солнца. Светило моё закатилось в горах Кавказа. Уже я не просыпался с чувством счастья и вообще – с чувством. Передо мной была бездонная чаша боли. Поминки любви.

«Бывают несчастья и похуже», – подумаете вы. Может быть. Но от этого не легче. Что-то невозможное, не поддающееся описанию, творилось со мной. Оседлав велосипед, рванул на Père Lachaise. Сам факт, что совсем недавно мы были здесь вместе, под этим небом, уже восхищал меня.

На арене лазурного небосвода нелепо смотрелся памятник без головы. Любезный служащий при входе, постоянно подмигивающий мне (наверное, тик), объяснил, что многие интересуются пропавшим без вести Бизе: «О, это целая история! Его украли в 2006 году. Оригинально! Оставьте телефончик, и я вам подробно расскажу. Жаль, что у вас нет времени. Всё равно, оставьте. Если появится господин Бизе, я вам тут же сообщу», – ласково ворковал кладбищенский угодник. Я был даже удивлен, что в таком печальном месте так хорошо подобраны кадры.

Париж принял меня в свои объятия. Этот город, кажется, видел всё. Но неужели кто-то мог страдать, как я? Неужели такое отчаяние уже отчаяло кого-то?

Остановившись на знакомом перекрёстке в поисках потерянного времени, старался развлечь самого себя: направо пойдёшь – тоску найдешь, налево – потеряешь тело, прямо – воспоминаний немало. И действительно, совсем недавно мы, обнявшись, шагали в ногу, бодро читая Маяковского:

 
Парижская жизнь не про нас —
В бульвары тоску
Рассыпай,
 
 
Направо от нас —
Boulevard Montparnasse,
Налево —
Boulevard Raspail.
 
 
«Кто скажет нам, что жить мы не умели?»
 

Сжимающиеся дни осени. Я крутил кручину и впадал в воспоминания времён моей молодости: «Люблю Грозу в начале мая…» Мне оставалось служить только музыке. Муза исчезла, но приворожила. Приколдовала. Очаровала. К себе прирастила. Приклеила на всю жизнь. Словно одержимый продолжал писать музыку любви, которая спасёт, может быть не мир, но хотя бы одного человека в мире.

Как награда, выпал снег в Париже. На несколько часов. С удовольствием скользнул по осколкам упавших звёзд-снежинок. Эффект успокоения не наступал. «Первый снег всегда комом», – подумал я, получив от озорников снежок в затылок. Темнело рано. В засаде звёзд рогатый месяц стеснялся светить и тихо светился сам. Я тоже звездился в одиночку, никому не показывая последних творений. Выжидал, надеясь уловить волшебный щелчок Щелкунчика, нюанс-магнит, который бы притянул слушателей. Я отключил мозги, и как Бизе, потерял голову. Казалось, каким-то таинственным образом, исчезновение бюста композитора отразилось на нашей Грозовой любви, на моей музыке и жизни. Хотелось восстановить гармонию и поставить точку, вернее голову, на место. Мои постоянные визиты к Бизе, навязчивые идеи, подозрительность перерастали в болезнь. При очередной констатации отсутствия присутствия Бизе, моё тело переполнилось буйным желанием напиться, но сердце решило иначе: «Ты далеко пойдёшь, если тебя не остановить», – простучало оно и поставило точку последним ударом, решив сердечно избавиться от мёртвого груза тела (дела?). Солнце поспешно скрылось, уступив чёрной ночи возможность накинуть на землю траурный креп. Но моё пылающее сердце, разорвав темноту и осветив её кометой яркой любви, рванулось на поиски той, без которой не могло жить. Время исчезло. Облегчение. Ликование. Босая душа приобрела крылья. Я был уже не здесь, но ещё не там. В мои прозрачные вены из больничной капельницы, кто-то в белом (ангел?), вливал жидкую музыку, чтобы я проснулся на дне… неба. Сопротивляясь, повторял слова Грозы: «В ней много воды». Но настойчивый в белом твёрдо уверял и уверил меня, что без воды нет жизни и нет радуги. Немедленно медленно возвращалось биение сердца. Моего ли? Не знаю. Как в дивном сне, вдруг открылась плотина, и ко мне хлынула невозможная по красоте музыка, которую я записывал на белых облаках (простынях?). Чей-то брутальный голос страшно мешал: «Рая, что за ключ его волнует, может быть, от рая?» Нежный, женский отвечал: «Скрипичный, наверное. Ты слышишь, как скрипит его сердце?»