Текст книги "Зимние сны"

Три раза Земля совершила полный оборот вокруг Солнца. Душа моя улетела в космос, а музыка души выплёскивалась сама собой на нотные страницы. Проигрывая её на рояле, с удивлением задавал себе вопрос: «Неужели это я – автор?» На меня накатил творческий экстаз такой силы, что я чувствовал: осталось чуть-чуть, чтобы оставить на Земле неизгладимый след музыки (Музы?). Бездарный пробел моей жизни я наконец-то заполнил настоящей мелодией. Страдания обострили мой слух. Я слышал тайный разговор-заговор двенадцати стульев, жалобы ветра, симфонию океана. Надо ли говорить, что музыка рождалась полная необычайной силы, нержавеющая.

Моё собственное просветление (звуковые вибрации небес?) позволяло блаженно писать музыку, сделав себе имя, повторяя другое – Гроза, моя грёза. Я произносил её имя на разные лады, но больше никому и ничего оно не говорило. Мне удалось музыкой создать портрет эпохи, портрет каждого человека, и люди узнавали себя. Неистощимо, в каждой клеточке, в каждом закоулочке меня, звучала мелодия, преодолевающая земное притяжение. Иногда она стучалась в мой сон, и тогда надо было встать с постели и записать её, чтобы спасти честь Земли. Успех был мгновенным. Из талантливого я взлетел до гениального. Счастлив ли я? Ничуть, чуть-чуть, чуть.

P.S. Друг мой! Очутись не случайно на кладбище Père Lachaise. Осмотрись внимательно. У всех ли голова на плечах? Неужели только у Бизе не всё в порядке с головой? Но почему именно у него, милейшего Александра Цезаря Леопольда Жоржа, вот в чём вопрос. И как мне его решить?

Париж, 2020

Анна Германова / Оффенбах-на-Майне /

Родилась, училась и работала в Москве. С 2008 года живёт в Германии, г. Оффенбах-на-Майне. Автор трёх стихотворных сборников. Лауреат Международного литературного конкурса «Кубок Мира по русской поэзии – 2021». Обладатель литературной премии имени Майи Шварцман в 2020 году. Лауреат Международного литературного конкурса «9-й открытый Чемпионат Балтии по русской поэзии – 2020». Лауреат Международного поэтического турнира «Дни русской поэзии в Ганновере – 2018». Лауреат Пятого Международного поэтического Интернет-конкурса «Эмигрантская Лира-2016/2017» за лучшее стихотворение в номинации. Лауреат премии «Поэт года» за 2016 год и ряда других конкурсов и фестивалей. Публикации в «Литературной газете», в журналах и альманахах «Крещатик», «Тропы», «Эмигрантская Лира», «Южное Сияние», «45-я Параллель», «Енисей» и др.

Игра со спичками

 
Спички есть, немного, но ни одну
не зажечь, не высветить глубину
тьмы неизречённой, подобной той,
в первый день творения над водой.
Тишина входящему, немота
поднялась до глаз, залила до рта,
к темени всё ближе за пядью пядь,
непонятно даже, зачем дышать,
если здесь так тихо и так темно,
что не видно воздуха всё равно.
Мне пора на дно, не теряя сил,
если жернова не перекосил
(где один – небесный, другой – земной)
мой уход и то, что ушло со мной.
Так за камнем камень, за пястью пясть
зев Левиафанов, слепую пасть
миновать на ощупь и ото дна
оттолкнуться вверх, где мерцать должна
в сводах, мне неведомых, в толще вод
память не на вдох, а скорей на вход
в тесное пространство моей тоски,
каменные губы, а в них пески,
на которых яростный мреет свет,
в нём ни упованья, ни скорби нет,
в нём завет от Бога, благая весть —
мало или много, но спички есть.
 

Ткачество

 
Все дела и счёты побоку,
не лететь уже нельзя,
о распахнутое облако
самолёты тормозят,
воздух рвётся и качается,
выгибается дугой,
под невидимыми пальцами
небосвод сквозит другой.
По краям трещит материя
у пилотов на виду.
Не теснись ты так потерянно,
возликуй, мой скорбный дух!
Все покровы расплетаются
на основу и уток,
ткань не явлена, и таинства
не сподобился никто.
Время мелом не размечено,
не маячат мне пока
перемётов поперечины
в самолётных поплавках.
Пляшут тени веретёнами,
за звеном гудит звено,
вьются нити обретённые
и утерянные вновь,
камыши заросшей старицы,
суть виссона и холста.
Где-то небо содрогается
как огромный ткацкий стан.
Облаков кудели есть ещё,
растрепались на ветру,
вдоволь пряжи мне на вретище,
на монашество в миру.
 

Заяц

 
Где-то есть покой и воля,
Станет их и на меня.
Ну, ямщик, поехал, что ли,
Ради Бога, погоняй!
Ох, боюсь я, не до смеха
Будет, барин, нам в пути,
Больно мудрено объехать
Этот клятый карантин.
Хворь в уезде, видно, строго
Соблюдают, неспроста
По окрестным всем дорогам
Понаделали застав.
Что бы посидеть на месте,
Чай, Москва-то далеко,
Вот неволя мчать к невесте,
К фараону и Клико.
Поперёк дороги заяц
Прямо под ноги! Нельзя
Ехать нам, примета злая,
поворачивай назад.
Знать, не будет мне дороги,
По предвестьям узнаю,
Месяц щерится двурогий
На поспешливость мою.
Ветер бесом воет в роще,
Вертит снег, вокруг ни зги.
Что Москва? Журналы, тёща,
Свет, приданое, долги…
Чем в анафемской гордыне
Карты гнуть, мелком писать —
Скрыться б в сирые пустыни,
В потаённые леса.
Что бы лучше, что бы проще —
В чисто поле наутёк?
Всё слышней царёвых гончих
Приближающийся скок.
Их кровавая повадка,
Их дурные голоса —
Что нас гонит на рогатки,
Ни вздохнуть, ни дописать?
Ни покоя нет, ни воли,
Лишь дыхание беды,
Лишь позёмка в тёмном поле
Метит заячьи следы.
 

Железнодорожные жалобы

Всё что-то видно впереди

Светло, синё, разнообразно…

А. Грибоедов

 
Кто подстелил соломку,
тот упадёт хитро —
провалится с котомкой
в вокзальное нутро,
в разброд длиннот и пауз
меж рельсовых ужей,
где поперёк – пакгауз
на дальнем рубеже.
За тридевять перронов
загонят неспроста
столыпинских вагонов
особенную стать.
Подтягивай покрепче
колени к голове —
кидается на плечи
наш просвещённый век.
Сидельцы, чудь и меря,
на общий свой аршин
отмерят всем по вере
и на помин души.
Ты воскресенья чуду
поверь и не перечь,
таи себе под спудом
едва живую речь.
За кубометры леса
уносит нас лиса
в бездымную завесу
к безвестным полюсам.
Гремит по стогнам праздник,
в дугу составы гнёт,
там всё разнообразней,
светло и так синё!
Там в котловине мрака
незримые пока,
бессрочного барака
бессчётные зэка.
 

Звонок другу

В нём шинкуют, и квасят, и перчат…

Б. Пастернак

 
Шинкуют, и квасят, и перчат,
гвоздики кладут в маринад,
а ты как подхваченный смерчем
из дома ввергаешься в ад,
где крутится жёрнов пудовый,
висит на стене телефон,
вот-вот – и какого-то слова
сурово потребует он.
Прямая погибель – перечить,
но так устаёшь не дышать!
От самоубийственной речи
на миг возликует душа,
взыграет дикарская радость,
и счастье сорваться с резьбы,
и гордость не кланяться ядрам,
не прятать лица от судьбы.
В такую воронку завертит
одним телефонным звонком,
что впору о жизни и смерти
молоть не своим языком
и врать, что ещё не придумал,
из двух выбирая одно:
метаться за мельничным шумом,
молчать за барачной стеной.
Всё кажется – только осмелься,
и ту, что глядела сестрой,
узнаешь в этапе на рельсах,
в полшаге от речки второй.
Но, часть избирая благую,
себя проклинаешь стократ,
по-прежнему в доме шинкуют
и что-то кладут в маринад.
Под утро бормочешь в подушку,
казнишься, мол, жив, повезло,
пока тебя медленно душит
звенящее в воздухе зло.
 

Тамбовщина

К 100-летию

 
Оглобли, вздетые молитвенно,
в рассвет врастают. Погляди,
как все колдобины и рытвины,
и вся дорога впереди
не красным и не белым – пламенем
небесно-алым залита,
цвет пенок на варенье мамином
и скарлатины маета,
цвет стёкол в облачных подпалинах,
пасхальных шалей и рубах,
цвет целования прощального,
кровавой пены на губах.
Меж сосен – солнца поперечины,
рассвета доменная печь.
в таком лесу, насквозь просвеченном,
вольней дышать и легче лечь.
Разматывай портянки бязевые,
ликуй, что лес, а не баржа,
что к двум берёзам не привязывают,
что пули на тебя не жаль.
 

Особенности почерка

 
Особые приметы почерка —
петля на «д», петля на «у».
На полотно и на обочину,
на рыжий гравий и траву
слетают писем треугольники,
мелькают, тают на глазах,
им легче сквозь ушко игольное
пройти, чем в Тулу и Рязань.
Когда завьётся путь верёвочкой,
чего на свете не отдашь
за клок бумаги упаковочной
и еле видный карандаш.
Плывут особенности почерка,
петля на «у», петля на «д»,
одно письмо дойдёт, а прочие
дождём размоет в лебеде.
И перед тем, как кануть камушком,
исчезнуть в девяти кругах,
сквозь время замаячит тамошним
скользящим почерком рука.
Игла потянет нить суровую,
ещё помедлит на краю,
пока системы поисковые
хотя бы строчку выдают.
Летят особенности почерка,
на «д» – петля, на «у» – петля,
и стынет по лесным урочищам
полян просевшая земля.
 

Прививка на корень

 
Немного погоди, сынок,
немного погоди,
привитый к сердцу черенок
выходит из груди,
вот замер, отмер и пошёл
отщёлкивать отсчёт —
вершок, вершок да корешок —
надолго ли ещё?
Пока не кончится завод
и не осядет пыль,
ты не услышишь, как зовёт
и тянет лечь ковыль.
Когда уткнёшься головой
в сплетение корней,
к подвою припадёт привой
и схватится верней.
Замрёт и отомрёт стрелок,
сверкнёт огонь в стволе,
пробитым днищем котелок
приладится к земле,
её всей мерой зачерпнёт,
уляжется плотней,
к чему тут спех, к чему тут счёт —
на ней или под ней!
Когда, ветвясь, уйдёшь во тьму
системы корневой —
что тут сжигать, и лгать кому,
и награждать кого,
и кто там перед кем в долгу —
нет ни имён, ни лиц.
Архив сожгут, родным солгут
и наградят убийц.
 

Штрихпунктир

 
Точка-точка-тире, тамбур-тамбур-вагон,
барабанным пунктиром гремит перегон,
вот бельмо семафора, вот мачты рога,
полустанками крутит и вертит пурга,
в полосу отчуждения вбиты столбы,
обстоятельства времени, места, судьбы
по каким-то своим штрихпунктирным осям,
вот и вся изометрия, или не вся?
Невозможно уснуть и уйти в глубину,
ты глотаешь огни, словно окунь – блесну,
и гадаешь вслепую, где нос, где корма,
за бортом только снегом кипящая тьма,
а в окно проводник мимоходом налил
полстакана чернил, полстакана белил.
За плацкарту без мест рассчитайся сполна,
этот общий вагон – деревянный пенал,
в нём под крышкой катаются карандаши
и грохочет в ушах: «напишу!» «напиши!»,
по штакетнику шпал простучит «не забудь!» —
это пепел прощаний колотится в грудь,
это порох пути где-то в горле першит,
это вьюга летит и метёт во всю ширь,
прошивает тебя штрихпунктирная ось,
обнажая симметрию пятен, полос,
всех отметин родимых, примет родовых,
но не сходство – родство ударяет под дых,
перепутаны знаки, размыты следы,
не напиться железнодорожной воды.
Этот поезд в огне не сгорает, гудит,
белый колокол света несёт впереди,
где-то справа гремит за вокзалом вокзал,
где-то слева щемит, будто ты опоздал
или выпрыгнул сдуру не там и не к тем
и не можешь уйти, всё стоишь в темноте,
словно ловишь летящий над рельсами шум:
«не забудь!» – «напиши!» – «напиши!» – «напишу!»
 

Виктория Левина / Тель-Авив /

Прозаик, поэт, журналист, переводчик. Член Союзов писателей Израиля и международных союзов Болгарии, Англии, Германии, России, Литвы, Канады. Родилась в России, в Забайкальском крае. Жила в Украине. Окончила Московский Государственный Технический Университет имени Н.Э. Баумана, инженер-механик. Работала в авиационной промышленности. С 1997 года проживает в Израиле. Член жюри международных конкурсов, правления международного союза писателей имени святых Кирилла и Мефодия (Варна, Болгария, 2018); Консультативного Совета Евразийской Творческой Гильдии (Лондон), Академии ЛИК. Кавалер ордена «Кирилл и Мефодий», звезды «Наследие» (2019, 2020), медали им. Ивана Вазова (Болгария), медалей Бунина, Есенина, Маяковского, Ахматовой, Пушкина, Чехова, Фета. Печаталась в журналах «Менестрель», «Литературный Иерусалим», «Литературный европеец», «Литературная газета», «Эмигрантская лира», «Сура», «Традиции и авангард», «Гиперборей», «Таврия литературная», «Форум», «Белая скала», «Новые Витражи».

Вначале был самолёт…

Самолёт в процессе сборки, когда он ещё только стоит на специальных конструкциях, кажется совсем небольшим. От места, где крылья крепятся к корпусу, до самого загнутого вверх кончика крыла – не более пяти метров. Но крыло это имеет довольно покатую форму и, чтобы осторожно продвигаться по нему, держа в руках журнал проверки и мерительные инструменты, нужно обладать основами эквилибристики и акробатики, которых у меня нет по определению.

– Ты в порядке? – кричит мне снизу мастер, видимо уловив на моём лице тень неуверенности.

– Всё в порядке, – отвечаю ему на иврите и начинаю своё передвижение.

Мои проблемы – это максимализм, начисто отсутствующее чувство самосохранения и хромая нога.

Продвигаюсь вдоль крыла осторожно, думая только о том, чтобы моя слабая «полиомиелитная» нога не подвела и не положила конец моей карьере проверяющего качество на авиастроительном заводе.

Дипломов у меня – хватит на десятерых! Иврит уже в довольно сносном состоянии после множества обучающих языку курсов. Желание преуспеть в новой должности – по самые края!

Сижу на крыле и проверяю затяжку болтов специальным ключом с крутящим моментом. Ставлю отметки в журнале в соответствии с международными, в основном американскими, нормативными документами. Всё. Болты проверены. Следующая цель – дверь. Самый сложный объект. Тысяча всевозможных замеров и промеров. Часов пять непрерывной работы. Обедать я не хожу. Жаль потратить сорок минут чистого рабочего времени.

Когда смолкает рабочий шум, и все сборщики и операторы направляются в заводскую столовую, я набрасываюсь на работу с утроенной силой.

– Эй, «русская», ты почему не на перерыве? Ну ка, марш обедать! – мой начальник делает вид, что сердится, а сам с удовольствием закручивает свой «марокканский» ус: любит вот таких работников, «больных на всю голову».

Ну не буду же я, в самом деле, объяснять ему, что процесс подъема на высоту для меня мучителен и неприятен. Лучше досидеть здесь до конца рабочего дня и сделать как можно больше!

Уразумев, что обедать я не собираюсь, начальник быстро взбирается ко мне по сложному лабиринту лестниц и заглядывает в журнал:

– А как ты замеряла вот это? – и указывает на самый сложный параметр проверки.

Я оттарабаниваю ему всю премудрость, которой обучалась целый год на профессиональных курсах, и облегчённо вздыхаю. Мой босс тоже доволен.

Зря он противился брать эту пожилую русскую тётку на испытательный срок инспектором по качеству. Соображает. Говорят, у неё какая-то там учёная степень. Ну, в этом он не силён. Неважно, что хромая.

Карабкается по конструкциям, меряет, разбирается, на обед вот даже не ходит. Может, и вправду приживётся в их чисто мужском коллективе. Даром что «русская».

В проёме ангара показывается делегация американцев, которых проводят по сборочному цеху «высокие» начальники.

С неудовольствием обнаруживают меня в двери строящегося самолёта, в самой середине замеров.

– Почему на территории? – рявкает «главный».

Но по лицам американцев читается, что их забавляет увиденное. Задают вопросы. Я бойко отвечаю – английский я знаю намного лучше иврита.

– Кем работала раньше?

– Директором по качеству небольшого «дочернего» предприятия.

– А там, ну, откуда ты родом?

– А-а, там была научным сотрудником «высоких технологий». Недоумённо переглядываются.

Долго жмут руку. Повторяют имя, чтобы запомнить и рассказать в Америке о хромой тётке с учёной степенью на строящихся самолётах в Израиле. С инструментами, проверяющими крутящий момент, в руках.

На следующий день «главный» приходит в сборочный цех.

– Слезай! – коротко командует он тоном, не терпящим возражений. – Пойдём, я покажу тебе твоё новое рабочее место!

Я не верила своему счастью! Оказывается, после сцены в сборочном цеху «главный» прямиком отправился к генеральному директору и кричал, и требовал, перевести к нему инспектора по качеству на должность инженера!

Генеральный сопротивлялся, говорил, что невозможно брать на ставку инженера человека, который в стране совсем немного времени. Допуски, документы, секретность и прочие вещи…

Но уже через неделю я сидела за новеньким компьютером в офисе «главного» в качестве инженера по качеству нового «американского» проекта.

А потом будут несколько лет напряжённой сумасшедшей работы, без отпусков и практически без выходных. Работы над проектом продвинутого пассажирского самолёта, базу данных которого назовут моим именем. И в далёкой Америке все будут знать, о ком речь, когда будут загружать на экраны мои отчёты и презентации.

– Почему ты смеёшься? – мой инструктор по полётам на маленьком одномоторном самолёте смеётся вместе со мной.

– От счастья! – кричу я и ещё крепче сжимаю в руке джойстик управления.

Скоро, совсем скоро закончится моё ученичество, и я получу лётные права. И буду приходить в ангар, где паркуется моя «лошадка». И выводить мой красивый итальянский самолётик, как лошадку, на верёвочке на взлётную полосу. Будет подъезжать специальный подъёмник, чтобы загрузить меня в кабину. Самой мне уже трудно взбираться на крыло самолёта, чтобы оттуда переваливаться в кабину.

И я буду взлетать и петь от счастья в вышине, а потом буду приземляться! И думать при этом, что «в начале был самолет…»

Алесь Поплавский / Брест /

Брестский поэт, писатель, автор и исполнитель своих песен («Марыя» и др.). Автор нескольких книг прозы. Член Союза белорусских писателей (СБП). Лауреат премии Брестского областного исполнительного комитета имени В.А.Колесника в области прозы за сборник повестей «Пастка для рэха» (Минск, издательство «Літаратура і Мастацтва», 2009 г.). Самобытные песни А. Поплавского являются ярким образцом белорусской национальной авторской песни.

«Всё когда-нибудь канет в безвестность…»

 
Всё когда-нибудь канет в безвестность,
прорастет неживой тишиной,
погребенное вновь в бессловесном
откровении мысли скупой.
Безвозвратного времени шёпот
в полушаге от праздной толпы,
одиноко смотрящейся в пропасть
сотен глаз отрешённых, слепых.
День вгрызается в ночь черепашьей
миллионной людской толчеёй,
где фальшивое всё и не наше,
и тем более, всё не моё.
Ибо «наше» ведь тоже чужое.
Или, скажем, свое до поры.
И поэтому я, где есть трое,
предпочту быть всегда вне игры.
Вне пространства толпы, где иное
толкование правды и лжи.
Где я точно не стану изгоем,
одиноко плетущимся в жизнь.
Всё погрязнет в бесстыдстве вчерашнем,
не жалея о том, не скорбя.
Быть чужим для чужих мне не страшно.
Страшно стать чужаком для себя.
 

«Обезличенна ночь ожиданием…»

 
Обезличенна ночь ожиданием.
Проглядишь все глаза: не заметишь
ничего, только тьмы очертания…
Не единой души, только ветер,
обезумевший в пляске неистовой,
поперхнувшийся суетным смехом,
проскользнет тенью призрачной,
мглистою…
И пространство наполнится эхом
гробовой тишины проходящего
и того, что однажды случится.
Как на плёнке вдали ненавязчиво
в полусвете проявятся лица
одиноких прохожих и вспомнится,
как всегда поимённо мне каждый,
уходящий во тьму…
и бессонница…
Всё уже это было однажды.
Эти проблески в сумерках серые.
Эти приступы злой укоризны,
и надежда… Надежда в преддверии
слишком важного, главного в жизни.
 

«Суетою чужой, захожей…»

 
Суетою чужой, захожей,
Явью ложной, погрязшей в дрязгах,
Входит утро в моё безбожье…
Обними меня, Ависага!..
Телу зябко во тьме ненастной.
Сердце жаждет тепла, как в стужу.
Прикоснись к мысли мыслью ясной.
Словом к слову… Согрей мне душу…
За окном тщетно бьётся где-то,
В паутине размытых линий,
В клочья рваная хлёстким ветром,
Теснота предрассветной сини.
И растёт в тишине гордыни,
Той, что так и не осознали,
Одинокий, как глас в пустыне,
Шепот вымолчанной печали…
 

«Открою дверь – там ночь… и осень…»

 
Открою дверь – там ночь… и осень.
Там всё продрогло на ветру.
И эта хлябь ночная вовсе
Дождем разверзнется к утру.
Наверно тщетно мне в угоду,
Врал неосознанно сентябрь,
И про тебя, и про погоду,
Всё всё равно летит к чертям.
Похоже, день мой главный прожит,
И обесценен, словно грош…
Не от того ль всего дороже
Мне эта сладостная ложь?..
Вдыхаю жизнь, подобно птице,
Коварно пойманной в силки.
Пора принять все и смириться,
Всем здравым смыслам вопреки…
Слепых потухших окон просинь,
И чёрный арочный проём,
Как будто зеркало – в нем осень,
И чья-то тень в плаще твоем…
 

«Непривычные холода…»

 
Непривычные холода.
И дожди на исходе лета.
Угловатых теней гряда
В расцарапанных мглой просветах.
Ускользающий в никуда,
Силуэт твой в ночи размытый,
Где надежда уже чужда,
И мечты белой ниткой шиты.
Завернувшись во тьму, как в плед,
Ублажаю в себе свой холод.
И плетусь за тобою вслед,
Наугад, на фальшивый голос.
Как всегда, не поняв зачем,
Безучастью бросаю вызов.
И краду чью-то страсть ночей,
Потакая чужим капризам.
Как заезжий чужак, как тать,
В дни вхожу свои, будто в бреши,
Чтобы просто чего-то ждать
И себя мнимым счастьем тешить…
 

«Живу, как тать среди невежд…»

 
Живу, как тать среди невежд,
В плену злокачественной неги.
Ращу на дереве надежд
Любви зелёные побеги.
Мир ублажает болтовня.
Резвятся дни за чёрной дверью
И незаметно у меня
Крадут меня…
Я им не верю.
Стремлюсь в себе перерасти
Полу-раба, полу-поэта.
Ищу свой путь внутри пути
Слепой всеправильности этой.