Текст книги "За пределы атмосферы"

Михаил Степаныч, то есть капитан Амелин, на самом деле не отказывал сослуживцам в просьбе исполнить ариозо – все знали, что так он называет самые разные звуки, которые бывает нужно издавать в интересах следствия. Шум драки, например. Для этого были подушка-думка в кожаном чехле и кожаный диванный валик. Шли в ход и любые подручные предметы. Или, скажем, чей угодно голос. В амелинской голове хранилась целая фонотека. И безотказно воспроизводилась. Иногда он устраивал розыгрыш, неслышно подходя сзади и здороваясь голосом начальника. Или ругаясь голосом начальника. Прощали. Вот сейчас – нужен звук побоев и женский стон? Неважно чей? Без проблем. Хотя слегка не вовремя. Как раз когда из кучи папок, заваливших его стол, начало выглядывать…

Что?

Показалось и исчезло. Поколотил думку и валик, поголосил. Помолчал и опять поподвывал немножко. Тем не менее – что это было?

Шеф потребовал проверить все подозрительные факты, попавшие в поле зрения местных правоохранителей. Все, что связано с высокими технологиями, – раз, со взрывчатыми веществами – два, с мусульманскими фундаменталистами – три. Ему, Амелину, достались высокие технологии и прилегающий район Ленобласти. Ропша – просмотрел, ничего такого не зарегистрировано. Яльгелево. Ничего. Новоселье. Ничего. А вот Гусятино – это что еще за полет шмеля? Да если бы шмеля! По протоколу – сверхлегкий самолет, планер или дельтаплан. Откуда запустить дельтаплан – там, наверно, есть. Вдоль берега залива местами шестнадцатиметровый обрыв, дельтаплану взлететь хватит. А вот самолет или планер может взлететь только с аэродрома. Из ближайших – есть в Куммолово, раньше была сельхозавиация, сейчас аэроклуб. В Гатчине есть аэродром. Расстояние примерно то же. А еще есть недействующие. Бывшие военные.

Значит, следующее, что потребуется проверить, – это все лица, имеющие отношение к авиаспорту, к дельтапланам и прочей летающей посуде. И может ли посторонний взлететь с бывшего военного аэродрома, как там с охраной. А какая связь может быть между полетами на неизвестной авиатехнике и взрывом? Или между полетами и плиткой, выяснение происхождения которой кажется шефу решающим звеном? По протоколу экспертизы плитка не может быть взрывоопасна, она полностью инертна, никакие реактивы не берут вплоть до царской водки. Что-то знают, чего не говорят. А как работать без информации? В конце восьмидесятых, еще курсантом, Амелин застал кампанию рассекречивания секретов. И считал, что правильно сделали. Те, кому для работы надо, должны узнавать необходимое беспрепятственно. Вот сейчас ему, Амелину, надо узнать: так дело и закрыли, или?

Позвонил дежурному. Не ноль-два, а по известному ему телефону.

– Райотдел слушает!

– Управление ФСБ на связи. По делу номер триста одиннадцать дэ ничего нового?

– Пару минут обождите… хотя, чес-слово, не до делов-номеров! Три трупа вчера, сотрудник на преследовании пропал, другой в больнице!

– Обстоятельства гибели этих троих связаны со взрывом или с применением высоких технологий?

– Химическая дрянь какая-то едкая! Трупы растворились вчистую. Надо подробности – на начальника рапорт пишите, вам копии материалов передадут…

– А мусульмане в деле фигурируют?

– Это в Ужове, там сопротивление властям… подробностей не знаю, если надо, тоже через рапорт!

Положил трубку и накатал письмо. Затребовать из райотдела милиции материалы дела номер такой-то об убийстве неизвестными лицами трех человек тридцатого декабря в пгт Гусятино. А также дела о сопротивлении властям в пгт Ужово. Пишет рука на автомате, а голова-то думает. Кого допрашивает Осокин, ведь просил исполнить ариозо – допрашивает, значит. У него взрывчатые вещества и этот же район Ленобласти. Пусть отдаст свою клиентку – это ж точно клиентка, а не клиент. На полчасика.

Позвонил – вошла дежурная. Вид несчастный. Под глазами сине, белки желтые. Пуговицы на форме не посередине, наискось поехали – не следит уже. Ноги распухли – край форменной туфельки вдавился в мякоть. Они тоже сутки на ногах. А дома готовятся к Новому году, может быть, уже сели за столы. И мама с папой Амелины готовятся. Покосился на часы, висевшие над дверью. Двадцать три тринадцать. С новой силой ощутил застоялый запах бумаги, чернил, тонера, линолеума на полу, кислый душок непроветренной комнаты. Коротко выдохнул и попросил клиентку майора Осокина, если тот не возражает.

Цок-цок-цок – и почти сразу обратно. Не возразил, значит. Особа около тридцати, плюс-минус, в домашнем халате, рваных трениках, фартуке с кухонными пятнами и тапках. Стоит прямо. Напряженно. Серо-зеленые глаза глянули, как ударили – и в пол. Светло-русая, некрашеная – прядь посветлее, прядь потемнее. Волосы прямые. Видимо, недавно стриглась. Косметики ни следа. Лицо скорее некрасивое, костлявое, тонкие губы, подбородок кончиком вперед, состарится – будет сущая баба-яга. Переступила с ноги на ногу. Ноги тоже некрасивые, ровные, как у подростка. Плоскостопые. В тапках видно.

– Садитесь, пожалуйста. Как к вам обращаться?

– Марина Сергеевна, – после паузы, хрипловато.

– Скажите, пожалуйста, что вам известно об обстоятельствах убийства троих человек вчера у вас в Гусятине?

– Ничего. Говорили, поп погиб. – И опять не сразу, а после долгой паузы.

Снова позвонил и попросил бутербродов, кофе и чаю.

– Что предпочитаете: кофе или чай?

– Это, значит, тот был злой следователь, а вы добрый. – И угол рта шевельнулся так, что никому бы не посоветовал капитан Амелин ссориться с такой особой.

– Это значит, вы не ели с утра, а мне нужно, чтобы вы внятно рассказали все, что может объяснить большое несчастье. Гибель не только тех троих, но и еще нескольких сотен человек. Я заинтересован в том, чтобы у вас были силы и работала голова.

Серо-зеленые, булыжного оттенка глаза опять зыркнули снизу – так бьют в подбородок. И опять в стол. Но за бутерброды взялась. Всухомятку.

– Требую, чтобы меня отвели в уборную.

Опять позвонил. Цоканье дежурной и пошлепыванье тапок Марины Сергеевны удалилось по коридору. Записал на листке бумаги вопросы: поп погиб – как и отчего? Имя? Другие двое? Имелось в виду – из тех троих, о ком упомянул безносовский милиционер. И как узнала? Тапки уже шлепали обратно. Вошла, села. Не спрашивая разрешения. Глаза блестят. Губы изменились – стали не такие тонкие и потресканные. «Наверное, пила из-под крана, – подумал Амелин – соображает голова, однако, не хочет дама пить то, что считает опасным, так придумала, как вывернуться. Сильна».

– Так, значит, отчего погиб священник?

– Не знаю.

– А кто вам вообще это сказал?

– В магазине говорили.

– В каком магазине?

– Военторговском.

– А когда?

– Сегодня.

– Продавец?

– Просто в магазине. Люди говорили.

– И вы этих людей не знаете? Поселок маленький, у вас все знают всех. Постарайтесь вспомнить: кто именно сказал, что священника убили?

– Ну да, а вы взрослых сюда, а детей в тюрьму.

– У вас есть ребенок, за которого вы боитесь?

– Которую отправили к малолетним преступникам. А ей четыре года. Я вас по имени-отчеству не знаю…

– Михаил Степанович, – предупредительно вставил Амелин.

– …но требую для нее человеческих условий, пока я здесь! И вообще, я буду отвечать только на такие вопросы, которые по делу. Тот, – она показала большим пальцем на стенку, – говорил про высокотехнические штучки, вы про убийство. В чем меня обвиняют?

Он вдохнул и тихо выдохнул отдельными семью короткими порциями – делал так, когда приходилось расшивать настряпанное кем-то еще. Например, запаниковавшим сокурсником. И сказал:

– Во-первых. Четырехлетнюю в ЦВИНП – центр изоляции несовершеннолетних правонарушителей – не примут. Там с восьми лет. Даже если кто-то вам сказал, что направил ее туда. Ваша дочь сейчас в детском доме. Можем узнать, в каком. – Женщина закивала, поспешно сказала «да-да, Михал-Стьпанч, пожалст», и он набрал номер, потом еще номер. – В Ужове ваша дочь. Спит. Там все уже спят. Во-вторых. Если вы не читаете и не смотрите новостей. Произошел сильный взрыв, у нас, в Ленобласти. Такой, как в Москве, Волгодонске, Буйнакске. Более мегатонны тротилового эквивалента. Более миллиона. Тонн. Несколько сот погибших. Еще больше пострадавших. Ищем любую ниточку к террористам. Вы были очевидцем происшествий, связанных с объектами высоких технологий. Гибель священника – одно из них. Другое – похищение человека с помощью сверхлегкого самолета. Расскажите, пожалуйста, все подробности, какие знаете.

Он шел ва-банк. Фамилии Марины Сергеевны – Нореш – не было в деле о похищении. Упоминалась только в деле о тройном убийстве – свидетели говорили, что мужа ее, Августа Васильевича Нореша, давно не видели в Гусятине, а также – что раньше он работал на местном высокотехнологичном производстве. В филиале питерского НИИ. Проверка дала неожиданный факт – не Нореш, а Норин, заявления на смену фамилии никогда не подавал, тем не менее паспорт жены, по органолептике подлинный, выписан на фамилию Нореш. Через поссовет, после регистрации брака, в апреле девяносто третьего. И штамп – зарегистрирован брак с гражданином Норешом. Найденный при обыске конверт, адресованный ей и предназначенный явно для передачи с оказией, – через считанные часы лаборатория должна сказать, на какую тему этот факт. Не может быть, чтобы совсем ничего не знала.

Женщину наглядно отпустило. Уже и весь абрис физиономии не такой осунувшийся, и нос меньше торчит, не такая тень от него – поживел оттенок лица. Помолчала еще:

– Да там вообще-то не про самого попа говорили. А про воду.

– Что говорили про воду?

– Якобы чудо было, очищения воды. Вот вы бы, да, вы, – прямо подрубленная челка вскинулась с вызовом, – чем с бабами-детишками воевать, разобрались бы, по какому праву нам воду перекрывают регулярно! Вот была бы безопасность, а не на кухни вламываться!

– Марина Сергеевна, давайте к делу, пожалуйста. Кто как очищал воду, какое отношение к этому имел священник.

– Воду перекрыли позавчера еще вечером. Ну, кто откуда потащили – на Новом поселке у людей свои колодцы, а остальные – кто из родника, кто из общественных колодцев, у автобусной остановки и на Лоцманской. И утром вчера привезли в водовозке. Вода разная. Вообще-то, плохая. Мутная. И говорили, что она очистилась, чудо там кто-то сотворил. А поп взъелся – без его участия, значит, нельзя, чудо не считается.

– А кто это чудо… учудил?

– Воду-то очищали? Говорят, Худяковы. Ходили по домам и очищали.

В голове у Амелина словно раздался тихий звон – дин-н-нь! Тихий и четкий звон совпадения. Худяковы. Худякова. Упоминалась в деле о похищении. Как потерпевшая. Поговорить, только паники не допускать – несовершеннолетняя. Стал заполнять повестку.

А заодно пометил себе: с дельтаплана тоже можно обронить плитку – выяснить, высоко или низко летает дельтаплан, шумно ли, должны были бы его заметить. Или нет?

Как Худяковы очищали воду, Марина не знала. Приборы, реактивы… Нет, слова эти ее не смущали. Образованная. Но не умела ни замечать подробности, ни описывать их. Получалось типичное описание с чужих слов. Человек подходит к емкости с водой, опускает туда руку – и вода уже чистая, а на дне слой осадка. Что в руке, действительно, можно и не углядеть, если нет этого самого дара острого глаза. А его нет. И сейчас Марина действительно видела только, что капитан ФСБ взял со стола бланк и начал его заполнять.

Это был ордер на еще одну экспертизу. Осадка из-под очищенной воды, который Амелин рассчитывал раздобыть в Гусятине. Хотя бы силами милиции. И еще одну бумагу написал он. Требовалось провести более тщательный осмотр места происшествия с несовершеннолетней Худяковой, включая обследование дна и берегов реки… как там по карте? Оя, кажется. Дна и берегов реки Оя от пешеходного моста в пгт Гусятино до устья. На предмет обнаружения высокотехнологичных материалов, приборов или их фрагментов.

– На ваших глазах пишу, – говорил Амелин, – чтобы вы были уверены, что не причинили никому зла. Вот – требуется исследовать осадок из-под очищенной воды, требуется осмотреть вашу речку получше. – Он снова позвонил, и дежурная отнесла Осокину записку с просьбой отпустить свидетельницу как давшую важные показания.

Осокин ответил согласием. Он подбивал предварительные итоги, одним глазом глядя в телевизор. Президент Ельцин сообщал народу о принятом решении уйти в отставку. Выходило, что шеф то ли предвидел, то ли имел информацию об этом. И ставил данное событие в зависимость от действий самого Осокина и остальных, задействованных в расследовании. Что ж, у Осокина совесть чиста. Подозрительный конверт, послуживший причиной для привода свидетельницы Нореш, сразу попал в лабораторию – и никаких следов взрывчатых веществ. Нореш отрицала всякий контакт, свой или мужа, с этими самыми веществами. И с неизвестными высокими технологиями. А также с мусульманами. Значит, в итоге все показания документально подтверждаются. Отпустить так отпустить. Заполнил и подписал пропуск.

– Меня привезли как есть, – сказала Марина, вставая со стула и показывая на свою одежду, – так я домой не доберусь. Телефона нет, дома тоже никого. Думайте, как меня туда доставить. И как я заберу назад дочь.

– М-м-м… давайте так. Ждем до восьми-тридцати. Когда поедут обследовать реку – вас туда, в машину. Идите в дежурку, я распоряжусь.

Ухнуло – дрогнул воздух вокруг, словно затвердел мгновенно, обнял стискивающе крепко. А потом снова стал воздухом. Годным для дыхания. Еще минуту-другую сыпалась сверху земля, хвоя и всякая лесная мелочь, но и это замерло. Новый воздух не так пахнул, как прежний, декабрьский, слегка промороженный. Тот – соснами, землей, порошей. Этот – тоже землей, но не лесной, легкой, а тяжелым песчаным грунтом и бетоном. А еще, смутно, почти исчезающе – отработанными газами и чем-то вроде запаха от приборов. Так пахло там, где он работал раньше. В полунаучном цешке, откуда его сократили.

С отработанными газами было понятно. Хотя мотор «Риги» смолк сразу, но что-то еще могло от него испаряться. А приборы? Откуда? И где он, собственно, находится?

Над головой было чуть светлее, чем вокруг. Звезды. А между звезд – хвоя сосновых ветвей. И чуть-чуть не черное, глубоко-синее небо. С одной стороны видимого ему окошка даже не синее, а ударяющее в оранжевый. Значит, в той стороне находится поселок. Зарево фонарей. А вокруг черно. Нет, не везде одинаково черно. Вот – чернее черного. В земляную стену уходит какой-то лаз.

Густав потрогал рукой край лаза. Бетон, а не земля. Край прямой. Не случайная яма, не звериная нора, не землянка, с лапотных времен оставшаяся. Инженерная постройка. Есть и правый край, и левый, такой же ровный, без следов разрушения. И верхний, полукруглый. Нет и следов каких-нибудь дверей, ворот. Значит, рассчитано на ходьбу… то есть движение прямо, беспрепятственно.

Стал ощупывать вокруг себя. Если эта яма – колодец, то должны быть стены. Они были такие же бетонные, как края лаза. Гладкие. Казались вертикальными. Вот – такое же отверстие напротив. Тоже четкие, без выбоин, прямые края, тоже сводчатый, дугообразный верх. Колодец большой, широкий. Ни ступенек, ни хотя бы скоб для хватанья, как пожарная лесенка – в колодцах канализации такие бывают. Ухватиться не за что, и как альпинисты делают – упираясь плечами и пятками в противоположные стены – тоже не вылезти. Ширина колодца больше человеческого роста. Это что ж – сидеть здесь, пока не найдут? Орать или фонариком сигналить. Хорошо, что фонарик из дому догадался захватить. Да ну! Один кекс из научного отдела, из той конторы, где работал Густав раньше, приходя в цех – обычно с заданием на изготовление особо головоломных деталей, – напевал песенку про альпинистов: «Через несколько минут или лет тебя найдут, никогда и нигде не унывай». «Или лет» – а харя не треснет? Так говорили во дворе. Не подходило категорически.

Глаза Густава постепенно привыкали к темноте. Он поднял мопед, поставил его на колеса, прислонил к стене, забрался ногами на седло. Нет, все равно не достать до краю. Скудный луч фонарика не давал уверенно судить о глубине ямы, но даже стоя на седле мопеда, Густав не доставал метра два. Прыгать не имело смысла.

Морозец, хоть и несильный, начинал забираться под куртку. Осеннюю – зимней Густав еще не доставал в нынешнем сезоне из кладовки. Машинально поправил шарф. Потом подумал, снял его. Измерил локтем. Метра полтора. Тоже мало. Если бы был ремень, скрепить, надставить – но джинсы он носил всегда без ремня. Не в армии.

Разорвать одежду – разрезать, нож есть – и свить веревку? Из джинсовой куртки должно получиться прочно. А что привязать в качестве кошки? И куда бросать? Вокруг деревья, но бросок же будет вверх, а тут надо вбок, по-над землей. Нет, портить куртку пока рано. Он ходил по дну ямы – два шага туда, два обратно – и мерз все сильнее. Наконец решился и втащил мопед в лаз.

Лаз был низкий. Приходилось пригибаться. К тому же вдоль него шла проволока, укрепленная на некоторой высоте над полом, на железных колышках. А на полу, хоть и приблизительно ровном, не щербатом, имелись два железных профиля, вроде рельсов, вделанных прямо в бетон, параллельно. Плюнул от досады, оставил мопед, прислонив к вертикальной стене хода. Он и сам не помнил, как очутился у него этот мопед. Кажется, посмотрел на кого-то… а как это так посмотрел? Не пил ведь ничего. Нет. Не вспомнить. Просто очутился, просто обнаружил в какую-то минуту себя уже едущим на нем, а раз так, то бросать не резон. Как заехал сюда – тоже было непонятно. В лес. И главное, зачем? Думать об этом было не только неприятно, но и бесполезно – как бы ни заехал, выбираться-то надо.

Светя себе фонариком, Густав пробирался, полусогнувшись, по подземному ходу. Казалось, что ход не совсем прямой, что он описывает широкую дугу. От колышка до колышка с непонятной и очень мешавшей проволокой, не дававшей идти там, где было выше всего и удобней, было десять шагов. Не настоящих, обычных шагов, а семенящих, придавленных. Значит, метра три-четыре. В луче фонарика было видно вперед десятки, если не сотни этих колышков. На десяток колышков попадался выступ бетона в стене с обеих сторон – вроде пары полуколонн, опор, поддерживавших свод. Дальше – казалось, что и колышки, и опоры не просто исчезают, сливаются с тьмой, которую не в силах одолеть тощий пучок света, а именно сворачивают. Влево. Но самым жутким было то, что ход шел вниз.

Вниз, несомненно вниз. Бывший фрезеровщик понял это, когда заметил, что по стенкам стекают капли воды. Здесь было ощутимо теплее, чем снаружи. Ходьба тоже согревала, но и сам воздух подземного хода был теплым. Капли воды собирались на полу в лужицы, и от лужицы до лужицы текли струйки. Туда же, куда шел и он сам. Вот уже и не видно стало железных профилей на бетоне. Весь пол залит водой. Оглянулся – везде вода. Такой ужас резанул изнутри, по горлу, под дых, что вырвалось:

– А-а-а!

Опомнился. Повернул и пошел назад. В болото – нельзя. Вокруг же сплошное болото. Какой бы ни был прочный бетон, сквозь любой просочится. Вода дырочку найдет. Метро в Питере почему не затапливает? Насосы откачивают. А когда не осилили насосы, плывун пошел, на площади Мужества, так и метро тоже затопило. Размыв. Были бы и здесь насосы – их бы было слышно. А тут тишина, аж на уши давит. Значит, вниз нельзя, все, что внизу, все затоплено. Но теперь он идет вверх, непрерывно и явно вверх. Против течения.

Остановился перед проклятой проволокой. Теперь она пересекала путь, и ее надо было перешагнуть.

Вниз – ее же не было?

Постоял, подумал. Отходит от продольной влево. Наклонно, словно бы ныряя под стену, уходя в угол, образованный стеной и полом. Значит, мог пройти справа от нее и не обратить внимания. А как же он сейчас… Ну да, перешагивал ее несколько раз, обходя лужи, подходил и к стенам, смотрел, нет ли чего похожего на выход. На уровне колен, зараза такая, очень неудобно перешагивать согнувшись. Занес уже ногу, шатнулся и схватился за выступ стены, похожий на полуколонну.

Пронизало всего, жигануло, как током. Охнул, отдернул руку. Даже отпрыгнул.

Посмотрел на руку. Четко видно: припечаталась кожа. Будто взялся за небольшой горячий предмет. Это в подземелье-то, где по стенам течет. Присунулся к стене ближе. Посветил фонариком. Елки-палки! В полуколонну замурована, прямо в бетон, металлическая бляха. Сияет как новая. Квадратная. Но идя вниз, ее не увидеть – притоплена в поверхность бетона со стороны, обращенной под уклон. И – вырезан контур лежачей восьмерки!

Та самая штука, что уже много дней глаза ему мозолит. Вот она откуда.

Распахнул куртку. В джинсовке, во внутреннем кармане. Вытащил горсть. На всех все видно, в тепле лежат, у тела. Лазер, лазер, ушастая, еще лазер… Ненужные совал обратно – очень неудобно сразу фонарик держать и плитки перебирать. Вот она!

Поднес ближе к железке – просто сравнить. Раздалось негромкое свистящее «уууть!», железка блеснула, заиграла словно собственным светом – лиловое, голубое, зеленое, желтое, оранжевое, ослепительно-белое. Ярко-черные тени упали на миг от полуколонны-опоры, от колышков, от проволоки, от его собственной фигуры. Потом осталось только тихое светло-голубоватое свечение контура квадрата и контура лежачей восьмерки, свистящий звук сменился негромким уверенным костяным пощелкиваньем. И бетонная стена начала отодвигаться. Обозначилась щель между полуколонной и прямым звеном стены, еще одна – на прямом участке. Кусок стены метра полтора шириной медленно пошел вглубь. Оттуда задуло теплом и тем самым запахом, напоминавшим запах приборов в давешней полунаучной конторочке.

Дальше, дальше, дальше, совершенно беззвучно. Нет, все-таки не совсем. Тихий-тихий, на пределе слышимости, посвист, явно не механического происхождения. Из телевизора похожие звуки, бывает, идут. Бетонная глыба на глазах Густава уходила вглубь, в стену, потом движение вглубь прекратилось и сменилось движением вправо. Стала видна толщина стены. Метр, не меньше. Открылся проем. Абсолютно черный. Все шире и шире. К еле слышному посвисту прибавился отчетливый скрежет металла по камню, иногда переходивший в звуки сродни струнным. Проволока, уходившая под стену, в угол, образованный полом и стеной, точнее – отодвигающейся бетонной плитой, выпрямилась со звоном. Теперь она уходила в темноту открывавшегося бокового прохода точно так же, как вдоль того хода, по которому Густав только что прошел туда и обратно.

Точно, да не точно. Колышков там не было. Натянутая проволока шла в воздухе не провисая, сколько хватало света фонаря.

Ничего напоминающего рельсы тоже не было. Ровный бетонный пол.

Бетонная плита закончила движение, все звуки смолкли окончательно, осталось только хриплое, запаленное дыхание Густава – вдруг, неожиданно для самого себя, он заметил, что дышит так, будто пробежал километров пять.

Попытался унять колотивший его страх. Не получалось. Достал складной нож, обмотал рукоятку носовым платком. Дотронулся. Слегка отблеснула голубым гравировка. Ага. Как-то реагирует на металл. Может, и под током. Поднес плитку со знаком лазера. То же, только блеснуло белым. Другую, с непонятным ушастым обозначением. И на эту – белый отсвет. Идти туда или не идти – яснее не делалось.

То есть было вполне ясно, что нельзя. У кого может быть в распоряжении такая техника? Тут и думать не надо. У вояк. У военморов в первую очередь. Пушка, которая стояла в части неподалеку, не то на боевом дежурстве, не то уже как музейный экспонат, и в которую снаряды заряжать надо было механической лебедкой, – это было сильное впечатление детства, Густав налазился на нее вдосталь. Вот и тут – такие же, как та лебедка, механические ворота. И даже не механические – звуков-то механических, скрипов там или чего-то похожего, не было же. Электронные… Нет, а кроме шуток – как оно висит и как двигается? Моща у них, у заразы, – наверно, хватит поезд в лепешку размазать. И полбеды, если ход приведет к военморам, в какой-нибудь орудийный погреб. Ну что ему сделают морячки? Даже на гауптвахту, «на губу», как они это называют, не посадят. Он штатский. Посмеются и отпустят. Стрелять в него тем более никто не соберется, если еще есть чем стрелять. Там же одна учебка осталась. А вот если какие-нибудь ушлые прапорщики, «есть такая профессия – родину расхищать», уже загнали этот погреб уголовникам-капиталистам, людям с толстой мошной – вот тогда есть чего бояться. Как они убивают неугодных – разное рассказывают. Гибнуть и вообще-то тошно, а уж если судьба попавшегося в этом ходу – стать потехой для их шестерок или «куклой» для отработки приемов их бойцами… Нет, лучше не давать воли воображению. Тем более что самый вероятный вариант – там вообще нет никого живых, он войдет, а бетонная махина закроется за его спиной, захлопнет, как в мышеловке, и это будет хуже, чем в яме. Из ямы можно кричать или фонариком махать. И есть шанс, что услышат или увидят. Хоть какой-то. А здесь шансов нуль.

Значит, нужно отдохнуть – тут на полу вроде сухо. В теплом месте отдохнуть, на теплом ветерке. Может быть, дождаться утра. И идти в яму, кричать, сигналить. Камешки наверх кидать, дымокур устроить – Густав не курил, но зажигалку с собой носил. Огонь бывает нужен для самого разного. Застегнул джинсовку, оправил ее, чтобы по карманам ничего не выпирало, не топорщилось, и только было собрался застегнуть и верхнюю куртку, как услышал далекий грохот падения чего-то тяжелого. Потом возню, шорох, рокот, как будто сыпали картошку в ведро, и наконец, безбожно искаженное эхом подземелья:

– Кто здесь, сдавайся, стрелять буду!

На автомате метнулся – исчезнуть! Влетел в боковой ход. За плиту. Черт, задел ботинком проволоку! Нет, ничего. Током не бьет, не жжется. Уф. Погасил фонарик. Так страшнее, но тот, кто кричал, кто бы он ни был, тоже не сразу решится – в полную тьму.

Видел ли он свет фонарика? Или кричал только потому, что мопед стоит? Если не видел – это шанс.

Упавший – или спрыгнувший в яму – тем временем, наверно, прислушивался. Может быть, ощупывал стены – доносился только слабый шорох. Двинулся снова – рокот оказался дробью шагов. Еще раз крикнул «сдавайся, бросай оружие». Нестерпимо резко ударил по ушам щелчок – выстрелил-таки, исполнил угрозу. Заунывный вой, многоступенчатое эхо. Затрепетал в темноте бледный отсвет – очевидно, у преследователя тоже был фонарь. Густав прислонился к бетону, чтобы не делать лишних движений, не топтаться, не шуршать одеждой. И тут бетонная плита сдвинулась с места. Дернулся судорожно, отскочил. Зажигать фонарик больше не решался, но различил во мраке подземелья тихий, еле слышный свист – уже зная, что он означает. Плита закрывала боковой ход, отрезала Густава от погони – но и отступление тоже было отрезано. Только вперед, в неизвестность.

Еле ощутимый – даже не звук, а по-особому, тупо вздрогнул воздух. «Пумм!» Густав понял: плита сомкнулась со стеной. Этот звук означал, что смыкание герметически плотно. Теперь даже в воздухе Густав был ограничен, располагая только тем, который есть в подземном ходе. Но беспросветность этой догадки была нарушена еле заметным, нежным сиянием, разгоравшимся все ярче. Будто на пол, параллельно стенам, легла тонкая желтоватая полоска. И – вдаль, теряясь во тьме. Нагнулся – и увидел: светилась проволока.

Осторожно поднес руку. Не греет. Присел на корточки, пытаясь рассмотреть, – даже сам не смог бы сказать, что именно, какие подробности надеется различить. Проволока засветилась ярче. Отпрянул в изумлении – свет приглох, потускнел. Снова присел, как можно ближе к проволоке лицом и корпусом. Опять ярче. А что тут думать? Все события крайних дней – не последних, черт возьми, еще покувыркаемся! – все случившееся на предыдущей неделе говорило за одно предположение. Плитки. Снова полез в карман.

Свет… Наверно, знак лазера и есть знак света. Взял одну такую в руку, выпрямился, поднес к проволоке. Засияло гораздо ярче фонарика. Стали видны и стены, и пол. Здесь он был совершенно сух.

Но даже на сухом полу сидеть здесь Густаву как-то не улыбалось. Хотя только что собирался отдохнуть. А после бегства за эти неприветливые ворота чувствовал себя совсем измочаленным. Там, всего в метре, – вооруженная погоня. Да, метр бетона. Да, такого, что ни звука. Но там вооруженная погоня. Надо уходить, удаляться, увеличивать, насколько удастся, расстояние между дулом и спиной.

Ботинки громко топали. Эхо беззастенчиво усиливало звук, к тому же размазывая его, делая нечетким, вихляющим. Столь же громко, с привизгом, шаркали джинсы. Проволока удалялась в темноту, все так же вися в воздухе, все так же светясь желтовато. Как настольная лампа в виде старинного уличного фонаря, возле которой Густав часто делал уроки в детстве. Эта мысль, неизвестно откуда вынырнув, словно рассеяла страх. Теперь Густав мог думать о чем угодно. Например, смотреть по сторонам. И замечать подробности. Например: в этом отростке подземелья бетон стен казался другой фактуры – более гладкой, почти лоснящейся. Потолок был выше. Не так сильно нужно было пригибаться, просто не задирать голову. Ширина хода была меньше, метра полтора от силы – можно было руками достать до обеих стен сразу. И другая форма свода – верхняя часть стены переходила в свод без малейшего излома, без угла.

Сколько он уже идет, Густав не знал. Часы остановились еще при падении в яму. Сначала они показывали девятнадцать – пятьдесят девять, даже смешно делалось: не ровно восемь вечера, а без минуты восемь. Потом что-то, видимо, засбоило снова, и стали показывать невозможное: девятнадцать – девяносто девять. Поле секунд ничего не показывало, дата и день недели зияли пустотой. Отсчитывать пройденное расстояние здесь было не по чем. Ни колышков, поддерживающих проволоку, ни полуколонн, как в том ходе, что начинался в яме. Оставалось считать шаги. «Даже если не начал этого сразу», – подумал Густав. Но почти тут же сбился и махнул рукой на эту затею. Да и зачем? Усталость почти прошла, дышалось тут легко, только запах, похожий на запах лаборатории, полной электроизмерительных приборов, был отчетлив и как будто даже становился сильнее.

«Может быть, проволока так пахнет?» – подумал Густав. Наклонился и понюхал. Нет, источник запаха был не здесь.

И откуда-то издали все время тянуло сквозняком. Как в метро. Значит, там работает насос? То есть там кто-то есть? Или хоть что-то. Кроме надоевшего уже коридора. Сколько он может тянуться, ведь ничего бесконечного не бывает! Разве что в космосе, а он-то на земле. Даже в подземелье. Во была воинская мощь у Советского Союза, какие подземелья вырыли, и никто посторонний не знал – а кабы такую мощь в мирных целях? Давно бы мы все америки задавили, засыпали углем, чугуном и минудобрениями – они бы в подпол мызнули и высунуться боялись. Вот как он сейчас в этой норе. Однако сколько же еще ему переть?